Виноват, товарищ прапорщик!

Мы – рота стройбата. Мы стоим тремя колонами перед старым бараком – казармой. В каждой колонне – три шеренги, в каждой шеренге – двенадцать человек. Впереди каждой шеренги – солдат с одной жёлтой полоской на погонах – командир отделения, один из этих, с полосками – это я. Противно очень, но так всё-таки лучше, чем иметь себе командиром какого-нибудь отморозка.

Место рядом со мной пустует. Здесь должен стоять Лёха. Два прапорщика пошли искать его в казарме. Стоим, ждём… Перед строем прогуливается ротный. Хмурит брови, смотрит в землю. Бросил короткий взгляд в мою сторону. Сразу видно, что всё понял. Хороший мужик этот капитан Прокудин и умница. Жаль только, что времени у нас мало – рота должна идти на развод… Что-то долго они там с Лёхой. Мы с ним сегодня ненадолго оставили наши отделения на кладке стены строящейся девятиэтажки, а сами уединились в каптёрке. Обоих нас замели с пятого курса. Но у него дома осталась ещё жена… Хорошо посидели, только Лёха оказался уж очень азартен и в роту мы его от автобусов тащили на руках, построившись вокруг свиньёй, чтобы не было видно. И всё так славно получилось… Ну, кто же мог знать, что ротный в этот день останется в части? Ну, и прапора, конечно, с ним. А вот и они. Один толстый, а другой жилистый. Толстый становится прямо передо мной и начинает медленно всасывать в себя воздух – а что тут нюхать? Потом он перестаёт сопеть и резко дёргает подбородком в сторону казармы – ладно, пошли… Оба отделения делают шаг вперёд.

Казарма – тесный барак с узким проходом посередине, упирающимся в Ленинскую комнату. Двадцать пять двухъярусных кроватей слева и двадцать пять справа – сто человек в одном бараке. Сейчас кровати пусты, лишь на одной из них мирно посапывает Лёха. Нос и губы у него разбиты, интересно – он хоть проснулся?.. Останавливаемся посреди прохода. Бить начинают сразу. Колотят не спеша, по очереди и только по лицу – оно и понятно, они же не изверги какие, они же просто воспитывают. Должно быть не больно, а должно быть видно. При каждом ударе звенит в ушах и перед глазами плывут радужные круги. Даже забавно и очень просто, только жилистый всё что-то усложняет, всё что-то говорит, что-то спрашивает. Я пытаюсь собраться с мыслями, что ему надо? Мозги работают плохо, я их давно уже выключил за ненадобностью, ещё в самый первый вечер по прибытии в часть.

Это было зрелищно. Мы проходили строем перед соседней с нашей казармой, когда из неё с диким визгом вывалилась толпа каких-то существ в белом. Позже я узнал, что это были белые подштанники и нательные рубахи, а в них – наши будущие товарищи по оружию из средней Азии. Они показывали нам выразительные жесты, выли, визжали, скалились – радовались нашему приезду. Рядом с нашим строем размеренной походкой маршировал наш старшина. Один из белых в пылу восторга не рассчитал расстояния и кулак старшины, несколько изменив траекторию, угодил ему в челюсть. При этом старшина даже не сбился с шага. Белый, описав невысокую дугу, скрылся в сугробе – только чёрные сапоги были отчётливо видны на белом снегу в слабом свете редких фонарей. Я уже тогда решил, что мозги здесь лучше не напрягать. Мне ещё на военке в университете нравились занятия строевой, и вот теперь я начал активно хлопать подошвами об асфальт и щёлкать каблуками. Я хотел превратиться в механического Буратино, ничего не слышать и не видеть - «грех мой предо мною есть выну…» – знал ведь, что нельзя мне в армию, но я же не добровольцем уходил… И вот теперь этот прапорщик с его вопросами… Чего он от меня хочет? Я немного порылся в своём подсознании и вытащил первое, что показалось подходящим к случаю: «Виноват, товарищ прапорщик!» – бодро отрапортовал я. Откуда это взялось? Наверное, из какого-нибудь старого фильма… Бу-ум! – Красивые круги и звон в ушах. Не сильно бьют, в пол силы. Если бы от души, то скользить бы мне сейчас по линолеуму  головой вперёд под кроватями. Как тогда, ещё в карантине, когда сержанты, развлекаясь, заставляли «провинившихся» ползать под кроватями вдоль казармы от стены до стены и обратно. Всё это называлось «паровозики». Я смотрел на эту процедуру и боялся. А что, если выпадет мне? Что делать? Смогу ли я сказать: «Нет»? – Не выпало, и я думаю, что это меня то, не пришедшее письмо спасло. Тогда сержант раздавал почту, и мне показалось, что он его от меня скрыл. Я подошёл к нему и отрапортовал, что хотел бы получить своё письмо. Я был готов вцепиться ему зубами в горло, и он это понял. Письмо так и не пришло, но, я думаю, что это оно меня спасло. Вместо меня полез другой, один бывший первокурсник. Здоровенный парень с кулаками с арбуз и душою младенца. Когда он был в середине пути, а навстречу ему полз другой, то кто-то крикнул: «Встречный!» И парень загудел: «Туу-туу!» Бедняга, два года – это очень долго, это очень долго… Бу-ум! – И звон в ушах! Среди радужных кругов плавает лицо моего прапорщика с прищуренными от злости глазами – чем это я его так рассердил? И голос: «Скажи! Скажи правду! Ты думаешь, что я сволочь?» И снова – бу-ум! Нет, я так не думал. Я вообще ни о чём не думал. Но я чувствовал, как острая черта рассекла мою жизнь на до и после. Я тогда ещё ничего не знал, и только спустя неделю я узнал из немногословных писем моих университетских друзей, что всё происходило и решалось именно тогда, кажется, в этот самый вечер. Я ещё не знал, но я чувствовал, что вот теперь кончается глупый и счастливый кусок моей жизни и начинается другой. Бу-ум! «Скажи! Ты думаешь, что я сволочь?»

– Нет, я тогда ни о чём не думал. Это я теперь уже думаю, что армия, в которой прапорщики мучаются такими вопросами – уникальна!