Восемь дней и вся жизнь

Часть первая

Поле было, что надо, – «ладное». Главное – сразу через дорогу, ехать на уборку далеко не надо. Вот оно, поле, если вокруг тихо, - шелест колосьев слышен...
Борис «постоял», подождал минуту, пока встречная машина из Варнавы – а откуда же еще? -  пройдет. «Не иначе на совещание торопится человек, похвалы ждет, - подумал Борис и едко усмехнулся. – А вдруг – и нагоняя. Они, совещания, все такие. Ждешь одного, а получаешь – другое…» - и он повернул машину налево, во двор бригады. Поставив свой «Москвич», - на машинном дворе пока еще никого не было, в бригадном доме тоже людей пока было «не густо» - ведь семь часов еще всего! – только повара громко переговаривались, - Борис вышел за ворота и перешел через дорогу. Шагнул с обочины сразу прямо к ячменю. Он ведь здесь уже вчера был, попробовал зерно «на зуб» - оно хрустело! – он знал, что сегодня его уже будут убирать, знал, что будут торжественные проводы на «страду» - так вчера еще с утра партийный секретарь сказал, - все знал. Мог бы и посидеть, поболтать часок с кашеварами, раз уж «приперся» ни свет, ни заря, но он пошел вдоль поля прямо по «грунтовке»… «А что с ними болтать, ведь борщ он борщом и будет, и за ухо механизаторов не оттянешь от миски, - подумал он. – Вот с полем поговорить – другое дело! Это ж какая у меня будет страда по счету? С какого года ты, Борис  Григорьевич, на комбайне, ты хоть вспомнил?..»
А поле шелестело… А вы видели озимое поле в пору созревания, ожидания жатвы? Какое оно? Главное, оно, конечно, пшеничное, она всегда же была ведь основным озимым клином. Ячменя всегда на треть, и это скорее всего, было меньше, чем пшеницы, но уборку всегда начинали с него. Он то ли сам созревал раньше, то ли его убирали, как бы репетируя основную уборку, то ли землю под ним скорее надо было освободить  для пожнивных; наверное, все всегда было, как говорят, в комплексе; в общем, была веская причина начинать с него…
Вспоминая славного Николая Васильевича Гоголя, самый раз воскликнуть: «О, вы не видели озимое поле!..».  Но, во-первых, я же не Гоголь, а, во-вторых, пощажу я, пощажу ваше самолюбие – а вдруг вы да и видели?..
Я – видел. Скажу сразу, как сейчас принято модно говорить, это - «картина маслом»… Оно -  и неважно, ячмень на нем вырос или пшеница,  - всё, уже отяжелев полновесными колосьями, как бы дремлет или всматривается само в себя, тихо вслушивается в зреющие зерна. Отдыхает. Всё… Уже вон и ветер на нем не играет жеребчиком – а вчера, позавчера еще, ох! Как же он озоровал, волной ходил! – и уже не треплет стебли, раскачивая их туда-сюда, а если и гонит – вот уж какой же он неугомонный! – волну, то как-то так уж спокойно, умиротворенно, вот как бы или боясь, или даже просто не желая спугнуть думы поля…
В такие минуты хорошо посидеть на самом краю поля, послушать шорох тяжелых колосьев, временами вовсе замирающий шум стеблей. В него же, и как-то совсем по-домашнему, легко вплетается и шум то проходящих по варнавинской дороге автомобилей, то лихо проехавшего по полевой дороге трактора-колесника…
Поле уходило на восток. Там, Борис это, естественно, знал, был и конец поля, и даже неглубокий овражек. На северо-востоке темнел лес, а южнее его поднималась лесополоса – это была такая ограда госсортоучастка, а за ней, но чуть восточнее, поднималась, так называемая, Высокая могила, – курган не то скифского, не то еще меотского времени… «Это все пацаны городские знают, они копаются в нем, - подумал Борис. – А я знаю о нем другое – март 43-го, когда утром артиллеристы и по нему, а потом  и с него, - по немцам били… Отец мой тут воевал… Самим бойцам тоже доставалось, на орехи – грецкие, крупные такие… Товарищ отца был ранен тут, южнее, к «железке» ближе… Так, что списали старшину вчистую тогда…» А севернее – и это Борис тоже знал, - сразу после освобождения станицы Абинской был открыт аэродром такой, «подскока», истребительный. «Ястребки» базировались. Как он помнил, они все лихие были летчики, парни веселые. Один сапоги ему подарил, они легкие такие, из плащ-палатки сшитые. А до оккупации здесь же бомбардировщики стояли, Крым бомбили. Такое вот оно, поле страды Бориса, сына Братченко, можно и так сказать, что оно – боевое. Осколков потом столько на нем выкопали – на целую телегу бы их хватило. Отвезти во вторчермет, в утильсырье, как тогда говорили…
Он шел, не торопясь, дальше, по направлению к далекому овражку.  Наконец, остановился. По привычке сорвал колос, лихо растер его в ладонях, дунул, сдувая шелуху и полову, хотел было кинуть в рот, но усмехнулся, вспомнив свое,  и передумал. Борис остановился тут не зря. Он вчера с бригадиром «обмозговал», что поле вот это очень сложное, посевы кое-где повалены, закружены ветром, так что вот именно потому  отсюда и лучше всего им входить в массив. Тут даже уже и новинка на поле стояла: навес для еды и будка – душ и туалет. «Так это, говорят, краевое наше начальство требует, - вспомнил Борис. – А зачем?.. Говорят, чтоб наша  уборка была нам со всеми удобствами… А какие удобства на уборке? Захотел отлить, так ты уйди за комбайн, и фугуй себе…А если у тебя запор или понос, тебе лечиться надо, а не то что хлеб убирать!» – начал распалять себя Борис. Но спохватился – ему-то что от этого? – «Тьфу ты, черт! – он выругался даже. – Я же хотел с полем своим побеседовать, а тут – душевая! Понятно, ячмень – он штука колючая, тело к вечеру, ясно, ох, и печет, но не буду же я через каждый час, как только моя   спина лишь зачешется, бежать в эту проклятую душевую? С беготней как раз намолотишь, разве что в сумку…»
Он сдвинул кепку на затылок, хотя дальше вроде было ей уже и некуда, чуть – чуть поерошил, успокаиваясь, свой чуб, еще раз поглядел на поле. «Ну, ничего, ладно, -  лихо подумал он, усмехнувшись, - сегодня мы с тобой, поле, покажем, что мы такое за люди, чего хотим и что значим?.. Уберем, как дважды два!.. Поле хорошее, ровное, вот, осколков в нем давно уже нет… Кого еще в 47-48 убрали, кто залез в землю так, что его и плантажным плугом никак не достанешь… Уберем!.. Понятно, ты не целинная степь, где конца гона не видно, и даже не наши закубанские просторы… Это ведь наша, абинская, земля… Чем богаты, тем и рады – так вроде видел я на хлебном блюде… Вот только забыл, у кого я это видел?..» Он еще попытался все же  вспомнить, где же он видел такое блюдо, но не смог – уже думал о другом. А другое – это уже уборка: зазоры, чтобы потерь не было, Борис еще позавчера все отрегулировал, думает, что их, потерь, вовсе и не будет. «А если какой контролер сунется, у нас брезент есть, подстелим, чтоб гость увидел: у Бори Братченко потерь не бывает. У него все – в бункер!» – подумал он.
Сел прямо у колосьев и задумался. Счастливый он человек! Ему же поручают самое большое, ответственное дело – убирать хлеб. Нет, он, понятное дело, и пашет, и сеет, и культивирует, надо – удобрения вносит, – он - механизатор, как это, широкого профиля, все может и все делает, - но главное все же – это уборка! И пусть и тело зудит от ячменных остьев, с ушей сыплется, кепка в полове, а в волосах – собачье гнездо, пока их не вымоешь, но все это пустяки, понятно,  неприятные, и это правда, но зато какая же это радость – высыпать из бункера зерно. Ведь это же хлеб – а он основа всего! Не зря же в народе говорят: «Будешь с хлебом…».
Борис закрыл глаза, потянул кепку на лоб и задумался. Но подумать ему ни о чем не удалось. Потому что, стоило ему закрыть глаза, как он ощутил себя уже на мостике комбайна, он за штурвалом, ноги враз почувствовали педали, а перед его глазами, внизу, - колосья, колосья, колосья… И ровный, рабочий шум двигателя, всего механизма комбайна...
Он сбил кепку на затылок, и перед глазами опять оказалась душевая,  туалет. «Ну, на кой хрен они на нашем поле?» – вновь подумал Борис. Не нравилась ему эта постановочность уборки, какая-то ее «бутафорность», надуманность, что ли, «невсамделишность»… Неестественность, наконец, заводила его... Как-то он, уже давно, увидел любительский спектакль. Артисты играли просто отвратительно. Выйдя, Борис с досады сплюнул. Сейчас ему очень захотелось сделать то же самое. Он чувствовал: она здесь была лишней, не нужной… «У нас полгорода ведь до сих пор нужником в огороде обходится, а они туалет-душевую на уборку, - уже бушевал Борис. – Это уже перебор, что люди скажут?!. Если я завтра скажу кому на улице, что пользовался, да что пользовался, ходил на уборке в туалет, где не дует, меня же засмеют! Скажут, а если завтра твоя  жена или теща у тебя вдруг да потребуют того же, что ты им скажешь? Бегите на уборку ячменя, нашего  ячменя? Там такая кабинка есть?..» И он опять окинул взглядом поле, увидел свою недальнюю бригаду. «Да, - подумал он, - поля у нас, действительно, маленькие, как один механизатор говорил, сущие «планшетки»… Как у единоличника… Колхоз – единоличник, можно смело так сказать. Даже куркулем его не назовешь…»
Он взглянул на часы, встал и пошел назад, к бригаде. Там уже потихоньку собирался народ. Агроном что-то рассказывал женщинам, уже некоторые из комбайнеров начали прогрев своих двигателей. «Эх, жаль, что нет нашего дорогого Мартыновича,  - подумал Борис. – С ним мы бы были уже давно в поле. Ведь время-то на уборку пошло!» И он подошел к бригадиру, что год назад, сразу после смерти Семена Мартыновича Дьяченко, возглавил их комплексную бригаду, с намерением предложить уже выходить в поле. Но тот не стал даже и слушать Бориса, можно даже сказать, «даже рта не дал раскрыть». 
-- Только что из правления звонили: никому никуда! – огорошил бригадир Бориса. -  Сейчас парторг наш подъедет, а с ним агитбригада из Краснодара. Будут всех нас провожать, да-да, на уборку! Я понятно объясняю? Поэтому со двора – никому. Ясно? И – вы там свои двигатели-то заглушите! – крикнул он комбайнерам. - Ведь не слышно же ни черта!..
Это заявление буквально взорвало Бориса.
-- Какие проводы? Какие речи? – замахал он руками. – Уже два часа надо бы убирать! Солнце вон как пече, какое время уходит! Так если будем убирать, то «гавкнут» все наши обязательства… Где она, эта агитбригада? А вдруг – дождь? - заволновался вдруг он. – Десять минут ждем, и едем! Время – ведь это деньги!..
-- Борис Григорьевич, успокойся, пожалуйста, прошу тебя, - попытался тихо-тихо угомонить комбайнера бригадир. – Понимаешь, это же решение не мое -  начальства. Из района к нам приедут…
- А мы – где?.. Мы, что – на дальнем хуторе?.. Или мы где-то за горным перевалом?.. – продолжал махать руками Борис. – Время же идет! Почему они не приехали вчера перед вечером?..
Но его никто не слушал. Плюнув на землю, пнув ногой какую-то железяку, продолжая внутри бушевать, Борис пошел к своему комбайну…
Отойдем и мы, пусть побушует, потом же он, ясное дело, - успокоится. В колхозе, в частности, на второй бригаде, все его звали: Живой. Как это имя у них появилось, такое имя – прозвище, неизвестно. Может быть, потому что рядом работал хороший комбайнер – звезд, правда, он больших с неба не хватал, - по фамилии Неживой. Работал он всегда молча, у него и слово –то не всякий мог «вытянуть», ну, «не живой он» - и все тут. А рядом: Борис – чистый порох, сразу взрывающийся, загорающийся мгновенно и по любому поводу. Может быть, потому, что он и  был, как вьюн, стоило ему лишь где-то появиться, как вокруг уже возникал шум, а то и, да, конфликт, раздор, уже «закручивался» эпицентр интересов. Ну, вы сами все видели! Это как иногда, в хорошую тихую погоду, летом обычно, вдруг ни с того, ни с сего, на улице возникает вихрь – где все до этого лежало и стояло недвижно и спокойно, - иногда даже и не вихрь, а так – вихорек: он все вдруг закружит, взбулгачит – вот и откуда он взялся, ветер? - засвистит, да все воронкой, воронкой, вдруг взвихрит мусор, пыль, белье на веревке, твою одежду, даже иные вещи, - закружит, «завихрит», поднимется вверх куда-то, и вдруг – пропадет, как вроде и не было… И тихо, как будто ничего и не было. Таким был и Борис, правда, только в первой своей части. Вторая – так быстро у него никогда не заканчивалась.
Три женщины, пошептавшись друг с другом, подошли к Борису. Наверное, они задались целью успокоить его. Борис копался в ящичке  комбайна.
-- Борис Григорьевич?.. А чего это ты, как спичка?.. А?.. – спросила та, что  была посмелее. А, может быть, она просто лучше знала его, кто ее знает?
Борис внимательно посмотрел на них, прищурился и вдруг выпалил:
-- Тю на вас, девчата!.. Та чи вы замуж собрались?.. Так если бы одна – я бы поверил… Но не вдвох же сразу?..
Женщины сначала оторопели, даже, видимо, не знали, что и ответить. Потом они глянули друг на друга, причем пристально и внимательно почему-то они смотрели на ноги. И вдруг, сразу  захохотав, двое бросились за комбайн, стали приводить себя – особенно одежду, – в порядок.
Потом, когда их спросили, чем вас так смутил Братченко, они, смеясь, лукаво ответили, что комбайнер заметил некий изъян в их одежде. Причину смеха и смущения женщин объяснил пожилой механизатор бригады:
-- Наверное, юбка нижняя у кого-то выглядывала, - сказал он. – Это скорее всего!.. Это старая байка. Еще наших дедов… А может быть, над ними наш Борис Григорьевич просто пошутил?.. Он это умеет!..
-- Ну, ты даешь, Борис Григорьевич! – сказали, отсмеявшись и оправившись, женщины. – Мы к тебе – успокоить, а ты нам по «мосалам»… А все-таки, из-за чего ты так расстраиваешься, а, Борис Григорьевич?..Как все говорят, «руб туды, руб сюды…»Час туда, час обратно, какая тебе разница?
-- Все равно, больше тебя ведь никто не намолотит, - сказала другая. – Кому другому шуметь – я бы поняла. А ты-то с какого бодуна? Ведь с  ранних еще пятидесятых… К тому же, говорят, в одну реку дважды войти - не получится.
-- Много вы понимаете, девчата! – строго сказал, почему-то вздохнув, Борис Григорьевич. – Не знаю, как там в реку – я их, те реки, только в телевизоре иногда вижу. И то крайне редко. Пока голова подушки не коснется… А вот ту же нашу Абинку я знал только, когда в школу ходил, и то очень мало… А поле, поле, это, девчата, оно каждый год новое… Да что там год, оно каждый день – иное… Вот сегодня оно – одно, оно нас ждет, радо нам, готовится отдать нам свою силу, свой урожай… А мы лясы собираемся точить… А если завтра, вдруг завтра с утра брызнет дождь, а он ведь может и сегодня к ночи закапать… И поле,  уверяю, уверяю я    вас, будет тогда совсем иным… А будет дождь или нет, у меня же такой гарантии нет. А у вас?..
-- А чо ты это – к нам? – спросили девчата.
-- Так вы же, в отличие от поля, всегда одинаковые! – заявил Борис. – Еще дед мой говорил: «Пришли девки – каждая с плугом справится…» На дворе уже третья четверть века, двадцатого, между прочим, а вы и сегодня так все еще и готовы справляться с плугом!.. Ни черта у нас не меняется!.. Только болтают эти наши инженеры: механизация, автоматизация… А я гляжу: как вы тяпками своими так управляетесь, что, как говорил мой дед, у мужиков бы все пупы, как это, к чертям этим, собачьим, поразвязались бы!.. А вообще вы, девки, хороши, главное – в том, что вы - каждый  день иные!.. Как поле! Представляете?..
-- То-то ты на нас, Борис Григорьевич, и внимания не бросишь!.. – обиделись женщины. - Аль мы тебе не хороши?
-- Хороши, что уж тут говорить…- развел руками Борис. – Ох, как хороши!..
-- А у тебя – Нина!..
-- Ну да, а у меня Нина…- заулыбался Борис. -  Был грех – запал!.. И на всю, как видите, жизнь!
-- Нинке, конечно, хорошо…- огорчились женщины. -  А нам?..
-- Только позубоскалить, девушки!..- успокоил их Борис. -  Только всего лишь потрепаться…
Со стороны бригады стали махать руками: пора! На дороге вдали показались «Волга» секретаря парткома и автобус. Нездешний… Из Краснодара.
Люди потянулись к бригадному дому. Артисты и бригадир уже определили место, где будут стоять артисты, а где – хозяева бригады и полей. Потянули в коридор силовой кабель. В черный микрофон стукнули пальцем, сказали «Раз – раз –раз – раз!..»
Выступал с напутственным словом пожилой дядька в железнодорожном мундире…
Слышно было даже в домах напротив бригады, поэтому Борис от комбайна и не отходил: он продолжал оставаться неспокойным, хотя, как потом говорил он сам, «трогать никого он и не собирался», слушал и ждал той возможности, когда можно, наконец, завести двигатель – испытывал острую потребность начать уборку… Но не тут-то было... Подошел к нему кто-то из бригадных – не иначе, послали учетчика, - не идти же самому бригадиру?..
-- Борис Григорьевич, там вас просят или даже требуют…
-- Чо? – громко спросил Братченко. – Меня требует уборка – так, поди, и скажи там!..
-- Там Александр Дмитриевич… - уговаривающее сказал посланец. -  Пойдем…
При имени Беспалько, колхозного партийного секретаря, Борис успокоился – а, может быть, и нет, кто ж его знает, - но ослушаться не посмел и пошел к толпе. «Постою позади,- подумал он. – А то ведь не отстанут». Но остаться позади всех не получилось. Его как- то незаметно то ли пропустили, то ли просто вытолкнули вперед. И оказалось – вот зачем.
-- Мы привезли! – сказал акцентировано громко «железнодорожник», - мы привезли вымпел лучшему механизатору! Кто у вас лучше всех? – спросил он, разворачивая свой нарядный знак почета и уважения. – Подходи!..
Никто не подходит.
-- Где же он? – снова спросил оратор. – Это же вымпел краевого уровня!..
Кто-то сзади подтолкнул Бориса вперед. И это не было шуткой товарищей или каким-то там издевательством: он, действительно, был лучшим на уборке  прошлых  лет…
-- У нас лучше всех работает Братченко Борис Григорьевич, - сказал всем бригадир. И добавил: - Давай, выходи, Борис Григорьевич. Не упрямься…
Но Борис, чувствуя подталкивание сзади, уперся.
-- Минуточку! – сказал он. – Во-первых, я привык получать вымпел за уже – неважно, намолот это или косовица! – сделанное!.. Это – раз!.. Во-вторых, если вы хотите поздравить кого с началом уборки, то это вот он, Николай Лузан!.. Он впервые участвует в уборке!.. Ему вымпел – в самый раз!.. Это два!.. А меня, меня с началом уборки надо было поздравлять двадцать лет назад!.. Опоздали, дорогие товарищи… Это три!.. Спасибо, что вспомнили… А сейчас, сейчас, извините, мне, да и всем нам некогда – уборка уже ведь началась…
В толпе механизаторов – неожиданно! – захлопали…
-- Борис Григорьевич! – неожиданно громко сказал комбайнер Александр Левченко. – А ведь ты нынче тоже новичок!.. В прошлом году ты ведь с нами не участвовал – ты бригадиром был!.. Ай забыл?.. С началом тебя!..
И не поймешь: шутит ли механизатор, или он говорит серьезно?..
-- Будем этот год считать отпуском без содержания!.. Согласен? – сразу же и вроде даже весело откликнулся Борис.
Вытолкнутому вперед Николаю Лузану вручили вымпел. Его стали шумно поздравлять, кто-то сразу намекнул на то, что с него «теперь причитается». Собрался уезжать и парторг Александр Дмитриевич Беспалько. Когда же артисты вдруг заныли о том, что «на кого же вы нас покидаете?» - он, видимо, даже очень довольный тем, как все это «организовал» Борис, усмехнувшись, сказал сразу всем приезжим:
-- Вы уже в гостях, сейчас вас покормят. Вы, я же понимаю, встали рано, не завтракали… А меня, извините, меня ждут в других бригадах…Уборка, вы же слышали, уже началась…
И он, попрощавшись, сел в машину и уехал.
Сразу же выехал со двора и Братченко.
Остальные торопились не очень; видимо, кому-то очень хотелось послушать не только речь, но и песни. А они должны были быть – все артисты ведь уже разминались, вернее, распевались в автобусе. И это видели все.
Но, как вы уже, наверное, поняли, Борис концерт сорвал. Выехав на дорогу, он сразу вынудил бригадира отправить на поле и других комбайнеров, затем агронома, учетчика и техническую часть.
Приехав на заранее отведенный участок, Борис подождал минут пять, а когда подъехали другие комбайны, некоторые, по крайней мере, – Борис всех механизаторов бригады ждать и не стал, - он дал газ, отчего двигатель стрельнул дымом в летнее небо, и пустил комбайн на ячменное поле.
И у него перед глазами, уже наяву, поплыли колосья, колосья, колосья… Как заходили другие комбайны, кто за кем – Борис не видел. Он был занят.
А вечером был концерт. И какой!.. В гости к механизаторам второй бригады, а также ко всем овощеводам и животноводам приехал артист Юрий Гуляев. Как все  говорят, «собственной персоной». Кто его пригласил или заманил, я – то уж и не знаю, да и зачем теперь это кому надо, а только это истинная правда, как бы она не выглядела выдумкой…
Народу набежало! Как гостеприимные хозяева, работники второй пригласили своих соседей, работников первой. А как не пригласить? Во-первых, ближние же соседи – до бригады менее двух километров, во-вторых, они – основные соперники по соревнованию, а приглашать соперников – так про то ведь и в их обязательствах записано, а в-третьих, ну почти же все – родня, сплошь кумовья. Но это что! Ведь приехало почти все районное начальство, прибыли – послушать! – все абинские участники художественной самодеятельности и многие учителя города, кто очень уж хотел – из предприятий и хозяйств, по приглашению, – а как не позвать, их же на сбор помидоров ведь зовут?.. А местные, жители всех северо-восточных улиц Абинска пришли пешком. Помню, поставили рядом  две грузовые машины, откинули их задние борта – так и   получилась сцена. А когда начало темнеть, два комбайна осветили своими фарами эту сцену, а на ней – Юрия Гуляева…
Как он пел!.. Все ходили, ахали, восторгались артистом, его пением, его песнями. Антрактов было несколько: петь было жарко и душно, и артисту было трудно. Зрители не уходили, они готовы были простить артисту любые антракты, желали только одного – чтобы он пел.
Я столкнулся с Борисом; он заговаривал то с одним, то я видел его с другими – он сходился с людьми стремительно. Вот, только три часа назад я с ним как познакомился – меня с ним, кстати, познакомил ихний парторг Александр Дмитриевич Безпалько, а он уже готов, как он мне тут  сказал, «поделиться своей радостью от пения…»
-- Какой голос, ты скажи!..  Ну, какой же голос у этого человека!.. А?.. – и  Борис в антракте говорил так громко, так радостно, так зажигательно. -  Ну и наградил же бог его талантом!.. Такой голосище дал: «На, владей!.. Только не молчи!.. Радуй людей!.. А!.». И я радуюсь…
Сидеть было не на чем, лавки, которые привезли вроде бы для комбайнеров – концерт-то ведь для них! – заняли городские гости. Но механизаторы даже и не растерялись: уселись, да и не только они, доярки да помидорницы – тоже, прямо на стерню. Тут же, пример, как говорят, заразителен, уселись, а кое-кто даже и улегся, и жители ближайших улиц и переулков. Многие приехали на машинах легковых, автобусах, мотоциклах, велосипедах…
Кстати, кое-кому прилечь было в самый раз. Во-первых, день был достаточно хлопотный, все устали… А, во-вторых, полдник был поднесен не только механизаторам, но и всем желающим. А на полдник – не то галушки, не то пельмени. Но зато – какие!? Куда самому крупному грецкому ореху до них…
Покормили и бригаду музыкантов, с которой приехал Гуляев. Поднесли – а как же иначе! -  и Юрию… От абинских колхозных поварих – побольше. Он всем говорит:
-- Мне же петь!.. Я, во-первых, не голоден!..- говорит он всем. – Я сыт!..  Да и не положено мне перед концертом…
-- Тю на тебя! – ему в ответ. – А мы, если поедим да еще чуть и выпьем, мы, знаешь, как поем!.. Ха-ха-ха!..
И я помню, он мне несколько раз попадался на глаза – я же корреспондент газеты районной, все должен видеть и слышать, - он все предлагал и даже просил, не выпуская из рук большую тарелку – почти блюдо, тетки хотели  как лучше! – «Ну, возьмите, кто-нибудь, съешьте или отдайте кому... Ведь не выбрасывать же, это же грех!.. Это же пища…»
Но тарелку – большую и глубокую! – у него взять никто не решался. И куда он ее в конце концов «пристроил», я так и не узнал… Парни в редакции мне все потом говорили, что я не узнал главное: куда же певец Гуляев все-таки «пристроил» подаренные ему галушки или пельмени.
А познакомился с Борисом Братченко, надолго подружился и, признаюсь, полюбил этого человека, я так… Мы подъехали с парторгом, Александром Дмитриевичем Беспалько, на его машине, после того, как побывали во всех почти бригадах – газете «Восход» нужен был материал о начале уборки озимых! – к ячменному полю второй бригады колхоза где-то за полчаса до обеда. У края массива стояла полевая кухня, рядом – навес для обеда. А чуть поодаль – и та самая передвижная душевая. Это были годы яркого и ярого правления Сергея Федоровича Медунова в Краснодарском крае – время привития на уборке озимых новых форм обслуживания. Создавались лучшие условия для  всех механизаторов в поле. Одновременно все было направлено и на качество работы. Был, по-моему, такой принцип: мы вам удобства, вы нам – качество. Подход был вообще-то довольно  интересным: везде на местах  вводились контрольные обмолоты – с одной стороны, а с  другой – вахтовая уборка и даже мытье комбайнеров…
Где-то, где нивы были неоглядные и расположены вдали от жилья – это было и ко двору, но на абинских полях, когда и поля-то – вон уже и конец его, а само  жилье – рядом, все это было нужно вряд ли… Ну, не видел я моющихся людей, которым до дома добежать ближе, чем до правления колхоза. Хотя говорить, что таких вообще не было, я не буду, - ведь тогда, придя домой, можно было воды в кране и не увидеть. Но это – ночью. А днем? Не видел…
А вот штабель ящиков с яблоками – видел. Они, по- видимому, пользовались даже особым уважением у людей. На площадке все жевали. Мы с парторгом Александром Дмитриевичем тоже подошли к ящикам, протянули руки.
-- Между прочим, - заметил Беспалько, - со своего колхозного сада…
Стоим, грызем. Тут же некоторые механизаторы, видимо, в ожидании обеда. Тоже грызут, решают свои дела, обсуждают вопросы. Вижу  уже знакомых мне, замечаю новых для себя…
Один меня заинтересовал особенно. Чем, не знаю!? Бывает так, еще ты даже и не знаком, но тебе уже интересно.
Ох, сколько лет прошло, детали уже забылись, выветрились, что ли, но, не смотря на давность, на тяжелую кипу лет – попробуй, поди, сосчитай! – я все же попробую написать его портрет…
…Шапка рыжих, непокорных – это видно сразу! – волос, они выбились из-под усыпанной половой, пылью и остьем кепки, чуть запавшие глаза, овал лица скорее правильный, чуть заостренный подбородок, запыленные брови… Лицо как лицо!.. Возраст скорее средний… На другого такого и внимания бы не обратил. Но этот был явно не спокоен; он как-то время от времени как бы вспыхивал, лихо махал руками и поругивал кого-то невидимого: «Я ему еще покажу… Он у меня будет знать…»
Посмотрев вокруг, пока Беспалько зачем-то отвлекся на минуту: у меня дело – наблюдать, но у него-то совсем другая работа, - я так и не увидел, к кому же обращается механизатор. Он свои  обвинения бросал вроде бы в никуда!.. Потом он ушел. Потом я увидел, как он буквально просто в несколько минут пообедал и быстро ушел к своему комбайну, сменив за штурвалом своего помощника. Комбайн, на мое удивление, по-моему, даже не успел и  остановиться. Смена людей прошла на ходу… «Вот это да!» - подумал я тогда.
Потом, когда поток комбайнеров и их помощников почти что иссяк, сели перекусить под навес и мы, с Александром Дмитриевичем. Борщ обжигал нам внутренность рта, был наварист и очень  вкусен, а рассказ Беспалько – удивителен до того, что я и о еде позабыл.
Оказывается, Братченко перед обедом пребывал в состоянии очередного конфликта. Примерно за два часа до того на поле произошло следующее. Комбайнеры второй бригады – их было не то пять, не то шесть, - спокойно убирали поле ячменя. Впереди шел агрегат Бориса. Уборка просто ладилась. Хорош неожиданно был урожай – от этого поля специалисты такой отдачи просто не ждали, комбайнеры – а они всегда все или записывают, или запоминают, - уже прикидывали результат. Как вдруг – в романах, как известно, все бывает так неожиданно, вдруг, - в жизни, оказывается, многое происходит точно так же, - так вот, водитель, загрузив урожай из бункера Бориса и быстро и круто отъезжая, зацепил бортом грузовика выгрузной шнек комбайна и разорвал его. А так, как грузовик до того загрузил намолот других механизаторов, водитель сразу же взял курс на весовую тока, что виднелся вдали… Спешка: между водителями грузовиков на уборке идет свое соревнование: кто перевезет больше зерна. А что же Борис, что он, сразу увидев такое досадное происшествие?.. Остановил ли он свой комбайн, спустился по лесенке с мостика, стал кричать, звать на помощь?.. Ничуть даже не бывало!.. Он даже не остановил комбайн… Он только сказал лишь помощнику, что надо  достать. А надо было достать кусок брезента, чтобы обернуть им шнек…
А сам, не снижая скорости агрегата, он лишь прикинул на глаз место, где он должен встретить своего обидчика, и, как обычно, не поднимая режущего агрегата, он, продолжая косить и молотить,   представьте, погнался за грузовиком! Прямо наискосок по нескошенному полю! Говорят, он нагнал его даже раньше, чем думал… Это произошло лишь потому, что водитель грузовика, увидев такой вот не то курс, не то галс комбайна, от удивления притормозил свою  машину. Где и встретил и комбайн, и комбайнера, прыгнувшего к нему в кабину прямо что с мостика своего комбайна, с криком:
-- Ты что же, гад, это делаешь? – хватая водителя, как говорили комбайнеры, «за петельки» или «за цугундер», что, на их сленге, по сути, одно и то же…
-- Теперь вот думаем, как наказать Бориса, - сказал – не без юмора, заметьте, - рассказав об этом совсем недавнем происшествии на ячменном поле, Александр Дмитриевич. – Он ведь нарушил технику безопасности, вогнал – он хохотнул – в настоящий ступор других комбайнеров – они ведь от этой неожиданности все разом остановились, разинув рты, он снизил им дневной намолот!.. – он опять хохотнул, при этом покрутив головой, дескать, ну и ну, - Придется наказать парня, а жаль ведь – комбайнер он, каких поискать… Лучше него у нас пока, пожалуй,  и нет. Он у нас в колхозе, как это?.. Да вот, вспомнил, - палочка-выручалочка!.. Мы его всегда направляем туда, где трудно, просто невыносимо трудно – и он всегда  все сделает!..
…В течение неожиданного концерта Юрия Гуляева я видел многих абинчан – работа моя меня обязывала, - слышал их отклики – а какие они могли быть? Ясное дело – сплошной восторг! – отзывы, впечатления. Уже ближе к полуночи, когда уже и музыка отзвучала, и аплодисменты стихли, и артисты начали уже сворачивать свою аппаратуру, а последние гости стали уже расходиться, я вдруг подошел к группе комбайнеров второй бригады. То ли возбужденные лихим концертом, то ли не утомленные уборкой, они почему-то даже и не собирались уходить – они все еще разговаривали: одни лениво и неторопливо – видно, все-таки первый день уборки сказывался, - другие: азартно и наступательно. Почему подошел? Да просто так, подумал: у них,  наверное, разговор об уборке?
Оказалось, о концерте!.. Горячась и торопясь, говорил… Борис!.. Вот уж не думал! Днем я видел, как он махал руками и спорил с кем-то невидимым, а тут, в антракте концерта он уже  выплеснул – буквально! – свои чувства… А теперь – опять? Борис был, как говорили, в  ударе! Хотите послушать?..
-- Мне вообще-то медведь на ухо наступил. Так мне мама сказала! – говорил Борис. – Но я тоже люблю петь!..
-- Да ну! Что ты говоришь? – удивились некоторые.
-- Да, я пою, а что? – как бы доказывая свое право петь, сказал он. – Я пою на мостике своего комбайна. Не слыхали?
-- Слыхали! – почти выкрикнул молодой комбайнер. – Когда все дела идут хорошо!..
-- Это точно! – сказал Борис. – Когда дела хороши! А у нас это, - он начал загибать пальцы на руке, - комбайн, как часы, раз! Хлеб радует, два! Когда тебя машины ждут, стоит посигналить – грузовик уже спешит, три! Погода нас вон ласкает, четыре! Туч в небе нет!.. Как тут не запеть?..
-- Когда Борис Григорьевич поет, - снова заговорил молодой, - мой «Колос» идет за его СК-4, как привязанный…
Все засмеялись шутке.
-- Да я не шучу, хлопцы! – обиделся молодой. – Я серьезно говорю! Когда он поет, у меня намолот хороший…
Новый взрыв хохота.
-- У меня у самого в такие часы хороший намолот, - поддержал шутку Борис. – Но я не о том. Я – о таланте. Я уже говорил. Какой талантище этот Гуляев! А?.. Какой голосище!.. Знаете, я люблю наши кубанские песни. Они все такие задорные, они -  горячие, они – чудо! Но мне кажется, они – другие. Они больше какие-то, ну, как это, строевые, что ли? Походные, я бы так сказал! А вот  Гуляев, вы заметили?.. Он же певец  особый! Какие напевные песни! Края нет и не видно. А сила? Да мне даже кажется, сегодня на Бережном, на Коробкине, та что там Коробкин! – и в самой Варнаве, а то и в Мингрельской были слышны песни Гуляева!.. Нет, я же так не могу!.. 
-- Не расстраивайся,  Борис Григорьевич, - начал утешать Бориса молодой комбайнер. – Ты же не певец. Ты комбайнер!..
-- Да! – подтвердили остальные.
-- Нет, правда, - сказал Борис. – Я других поющих не многих знаю. Они же у нас не бывают! А телевизор – когда его смотреть? А вот Гуляев!.. Но я же, парни,   не о том!..
Механизаторы начали прощаться – завтра, вернее, уже сегодня утром рано надо вставать: уборка!
Уже отойдя метров на десять, Борис вдруг остановился и сказал:
-- Нет! Вы как хотите, а я сегодня не засну…
Все остановились, думая, что же Борис Григорьевич еще «отмочит» прямо сегодня?..
-- Не знаю, как вы, - Борис – и это видели все! – почему-то прижал обе руки к груди и сказал, как выдохнул. – А я еще пару гонов пройдусь. Поле-то вот оно, рядом! Грех идти спать…
Он вроде даже бегом подбежал к СК, взобрался на мостик, враз дернул шнур пускача. Двигатель, не остывший от уборки, «схватил» сразу. Еще минута, да нет, меньше, и комбайн, осветив фарами степь, уверенно покатил по дороге.
-- Куда это он? – спросил кто-то из комбайнеров. Уходить почему-то уже и не хотелось. – Куда он?..
-- На бригаду, скорее всего, - сказал кто-то невидимый. – Куда же еще?..
--На какую бригаду?.. – раздался знакомый голос молодого. – Она же совсем в другой стороне!.. Он, что, хлопцы, сумасшедший?..
-- Он – Братченко, парни, - раздался чей-то спокойный голос, всем почему-то показалось, что это был голос поля, уверенный и твердый. – Понятно!..
СК на хорошем ходу уходил в ячменное поле…
Наутро Борис первым приехал на бригаду…
А позже, часов в 10 утра, секретарь райкома партии Задорощенко, приехав на уборку, спросил, глядя на одинокий след комбайна, идущий наискосок поля:
--У вас тут что, инопланетяне завелись?..
Середина  70-х прошлого века. Кубанский город Абинск, местами все еще утопающий в зелени. Из большого двухэтажного здания – правления колхоза им. 22 партсъзда, вышли две немолодые женщины. Может быть, они приходили или в бухгалтерию, или в профком колхоза, а, может, и нет – в банк или аптеку: эти, ну совсем не колхозные организации – тоже тут, под колхозной крышей. Скорее, что в аптеку: это нужнее, если ты всю жизнь проработал в поле или на ферме. А вот о том, что было время, когда сюда - в колхозное правление! – три раза в неделю – по средам, субботам и даже и воскресеньям! – правда, уже после рабочего дня, заходила молодежь, чтобы и потанцевать, уже, пожалуй, никто и не вспомнит… А ведь это было!..
Недалеко от входа – Доска Почета. На ней фотографии. Среди многих других – и портрет Бориса Григорьевича Братченко.
-- Это же надо! – воскликнула и даже остановилась одна из женщин. – Глянь!    Никак, это же Бориска!.. Все такой же – чуб на бок!.. Наверное, уже совсем седой стал… - она посмотрела на портрет и поправила платок на голове.
-- Нет, все такой же – рыжий!.. – заявила другая. – Он на моей улице живет. Я вижу его часто.
-- И все бегает и кричит? – спросила первая.
-- Не знаю, как насчет кричит, не слыхала, а бегать – бегает. И все спешит да спешит. Работает!
-- Надо же! Работает… - удивляется первая. – Ведь сколько лет прошло, боже мой, а он – все такой же, передовик, с Доски не слазит… Все спешит…
-- Слушай, все забываю…- спросила вторая. -  Откуда такие сведения?.. У тебя?..
-- А как же! Мы же с ним работали вместе… Ой, дай память… В каком же это году было?.. В 51-м, или когда?.. Он тогда, помню, на тракторе работал, в эту жатву, был такой у нас – без кабины, даже без капота… Бориска тогда комбайн «Сталинец» тягал, ага… А я на том самом «Сталинце» штурвальной была, да… И мы на нем каждый день норму выполняли… На такой вот технике… Господи, вспомнишь – так ведь и не верится… Даже представить трудно… Его еще роботом звали… А еще, еще: день и ночь… А почему?.. Забыла… А вот это помню…- она на минуту, не меньше, задумалась.
-- Это сколько же лет прошло? – спросила другая.
-- А ты посчитай! – предложила первая. – Много… Жизнь, видишь, позади…
Мы не будем считать – что толку? Мы просто вспомним…
Было это еще в те самые времена, когда колхозникам приходилось работать «на такой вот технике». Нет, наверное, года два – три спустя. Но техника была, что там нам скромничать, действительно, слабой, главное, ее было мало, это прежде всего. О той технике Александр Дмитриевич Беспалько позже скажет:
-- Теряли больше, чем сеяли…
Была такая, куда ж правду-то денешь? Страховались, как могли… А чтобы хоть чуть сократить потери – технику-то враз не переделаешь, - так за каждым из комбайнов закрепляли человека – это же куда проще! – собирать колоски.
Закрепили – привезли на подводе и сбросили, - девчонку и за комбайном Бориса. Бригадир что-то прокричал снизу, показал ей, что и как делать,  - да она, видать, и так все знала, колхозница же, - дал ей мешок, крикнул Борису, дескать, смотри – и уехал. А Борис – он тогда еще только привыкал к самоходному комбайну, побаивался его, сторожил, не отпускал штурвал, ему все казалось, что он еще не успевает следить за всем, боялся что-то пропустить, прозевать… Ему бы хоть на комбайне успевать делать все, как надо и когда надо, а тут ему еще эта сборщица колосков… Он глянул на нее, когда ее еще ссадили с подводы, мельком, ну, так, вполглаза  - что, он девчонок не видал, что ли?.. Глянул еще, когда она, волоча за собой мешок, стала вдруг собирать колоски, да часто так в одном месте, видно, потерь много, что ли?.. И Борис, не ставши говорить – а чего кричать? – ничего девчонке, пыхнул двигателем в небо, как говорят, кинул пару колец дыма в облака и пустил комбайн по полю, подбирая валок на хорошей скорости.
Привыкший работать, пока есть солярка в баке – а как еще можно было в 50-е «выполнять норму» да и перевыполнять ее? – он уже с юности привык работать «до отказа». Что такое в данном случае «отказ», я не знаю; думаю, что это что-то вроде слов: «Все, я больше не могу, отказываюсь». Но вся прелесть заключалась в том, что он, уже с молодых лет, слова «отказ» не знал. А времени не замечал. Его для него просто и не существовало. Такая вот психология.
Знай себе, гонит и гонит… Набьет бункер, посигналит. Подъедет грузовик – выгрузит. Если подъедет не спеша, во всяком случае, Борису так покажется, - он сделает замечание. Кто-то не из местных как-то и обозвал его «роботом». Слово было непонятным, в колхозе ему никто как следует не смог его объяснить, но Борис, на всякий случай, стал носить с собой большой гаечный ключ. Если он едет в тракторе или на комбайне, ключ лежит рядом; если Борис идет по двору бригады – ключ в кармане комбинезона или торчит из сапога…
Так было и в этот день… Борис сошел на стерню, когда солнце уже совсем готовилось, как это, садиться. Сошел потому, что грузовик пылил с дальнего конца поля – ближе не было. Борис сплюнул – это было верным признаком неудовольствия: он сейчас готовился не замечание делать, а уже ругаться. Но – не получилось…
Уже стоя на стерне, Борис увидел девчонку, волокущую мешок с колосками по стерне, и забыл о водителе. Ноги ее, исколотые высокой стерней, были в крови.
«Этого еще мне не хватало! – подумал Борис, увидев струйки крови, что стекали в тапочки. – Вечно кто-нибудь мне подгадит дело. Ну, бригадир! И где ты взялся с этой помощницей?»
Он посмотрел на небо, на солнце – времени еще было часа на два работы. Он молча поднялся на мостик, достал из-под сидения чемодан, вытащил оттуда пару сапог. Это была странная обувь – сапоги без кожи. Кожи не было не только на голенищах, но и на ступнях. Сплошная плащ-палатка. Абинская знала в военные и послевоенные годы разную обувь. Некоторые, те, что постарше, пожалуй, до сих пор помнят сандалии – их проще было бы назвать чувяками; но чувяки – это же мягкая горская обувь,  - а эти были, во-первых, не из легких, а, во-вторых, и не из мягких: подошва была из автомобильной покрышки… Помнят, потому что все носили такие «ботинки-тапочки». А вот те, из «не кожи», пожалуй, не помнит уже никто. Гражданские, как правило, их и не носили, они о них и не знали. Их носили -  а тачал их сапожник на аэродроме, он был из Еревана, - исключительно летчики. Правда, еще раньше летчиков их стали носить девчата из батальона, что в те дни обслуживал аэродром. Так вот у Бориса эти сапоги – и он их обувал два, а то и три года, - были подарком от улетающего куда-то севернее летчика, очень храброго, удачливого, возможно, от самого асса полка Ильи Шмелева, кто знает?
Вот сейчас эти сапоги Борис и бросил, прямо с мостика, к ногам девчонке.
-- Как зовут, помощница? – спросил при этом Борис.
- Нина… - осипшим голосом сказала  девушка. Комбайн, по ее словам, в тот день шел очень быстро. И хотелось пить.
Борис, услышав хриплый голос, кинул ей с мостика и флягу с водой. А затем,  выгрузив зерно, снова пустил комбайн в работу.
Перед глазами бежали и бежали на подборщик колосья. До захода солнца Борис намолотил еще бункер. Водитель подъехал, забрал зерно и сказал, что все, он сегодня уже не подъедет, у него кончилась смена.
Борис подозвал девчонку, она была в сапогах и выглядела повеселевшей, и сказал ей, где его ждать.
-- А я еще бункер намолочу,  - сказал он ей, как уже старой знакомой, хоть и видел ее сегодня впервые. – А потом я отвезу тебя на бригаду. Или, если хочешь, то и домой…
Он включил фару, и комбайн пошел молотить.
То ли хлеб стал молотиться хуже, то ли пошла часть поля, очень богатая на вымочки – и это Борис видел под светом фар, - но пока он намолотил бункер «под завязку», прошло больше, чем он рассчитывал, времени. «Набив» бункер, Борис подвел комбайн к тому месту, где его ждала девчонка. Нины нигде не было видно. Борис хотел было посигналить – он уже был сердит на непослушную девчонку, - но не стал, «Еще испугается», - подумал он. Остановив комбайн, он  спустился на стерню. Поискав немного, он нашел ее: девчонка, свернувшись калачиком, спала на пучке соломы, прикрывшись мешком. «В сумерках-то колоски не найдешь, - усмехнувшись, подумал Борис. – Вот она и решила отдохнуть…»
Борис присел рядом. Было уже поздно. Он, как обычно, не замечал времени.
«Я – то ладно, - подумал Борис. – А девчонка чертовски устала. К тому же она исколола и расцарапала стерней ноги. Как же быть?» А сапоги – сапоги были на ней, - и ноги согрели, и девчонку успокоили.
Он заглянул в свой «сидорок» - там были и картошки, и пара яиц, и кусок сала, и хлеб, и, главное, - лук и чеснок… «Интересно, - подумал он, - а я сегодня обедал?» Но, странное дело, Борису есть не хотелось…
Надо сказать, что хоть вроде и война уже была давно забыта, и поесть можно было на бригаде; может быть, и не всем работающим, как было в годы войны, но механизаторам готовили (механизатор – главный в поле человек!) всегда, но свое Борис еще с военных лет привык иметь в  своем «сидорке»: если есть свое – ты ни от кого не зависишь! Он прикинул: ужина хватит, если даже его оставить и на завтрак, и на двоих; светает где-то в три-четыре, в крайнем случае, можно будет к началу уборки и поспать, и техобслуживание какое-никакое сделать. А тут тебе и грузовики подойдут, он выгрузит бункер – и уборка продолжится…
Он поднялся на мостик, взял свой плащ, отряхнул его от пыли и половы, спустился, набрал соломы побольше, сунул ее под голову девчонке, укрыл ее плащом, - она что-то прошептала во сне, умащиваясь; бросил на стерню поодаль немного соломы, накрыл ее брезентом и улегся сам, вытянув ноги и сунув руки под голову. Через пару минут он уже спал.
Борис вообще засыпал быстро, во времена пахоты и жатвы засыпал, считай, моментально.
Где-то под утро Нина проснулась. Не поняв со сна, где она, она оглянулась вокруг, пощупала плащ, солому под головой и, закрыв снова глаза, собираясь спать дальше, улыбнулась…
Но сна не было. Через время она встала и пошла к болотцу, что стояло в низинке. Она как то чувствовала себя и отдохнувшей, и, самое главное, уже выспавшейся. Подойдя к воде, она потрогала ее рукой... Вода была, или ей так просто показалось, теплой. Нина оглянулась вокруг, хотя она и знала, что вокруг – никого, единственный здесь – Борис, она видела его, спящего, но такая уж привычка была у абинских девушек, особенно сразу после войны, - оглянуться, а нет ли кого поблизости; затем легко стряхнула с ног сапоги «без кожи» и вошла в воду. Сбросила через голову платье, кинув его на берег, и пошла туда, где было поглубже. Она присела, окунулась, закрыв глаза, вынырнула, поправила волосы  – и поплыла…
И Борис, как он потом говорил, все это видел… Он вроде бы видел, как она вошла в воду, как сбросила, уже в воде, одежду… Он говорил, что видел даже, как она оглянулась, прикрыв руками грудь… Кто его знает, этого Бориса?.. Он даже говорил, что запомнил Нину в то утро розовой… Кто знает, сон это был для Бориса или видение наяву?.. Так он говорил… А он, вообще-то, говорил многое. Скажем только одно – это общеизвестно! – болотце, где купалась Нина в то утро, - потом тут колхозные пруды были, - стояло восточнее того места, где стоял его комбайн СК-4, и спал или только притворялся спящим, Борис.
Потом, как он говорил, он почему-то заснул… Помню, находились люди, которые говорили: «Такой шанс парень упустил!..» Но он, Борис то есть, по его словам, был таким, что тут можно сказать и сделать?.. Ничего… «Проспал!» - так говорили некоторые. Он обычно отмахивался. А если его кто «доставал», он, как обычно,  доставал из кармана гаечный ключ. И все разговоры стихали. Иногда он так заканчивал: «Я, наглядевшись на розовую девушку, заснул… А ты  что бы на моем месте сделал?..» Ответ его обычно не интересовал…
Что там было еще, думаю, не знает никто. Когда утром приехал бригадир, потерявший свою сборщицу колосков, она сладко спала под серым борисовым плащом. Платье  ее было слегка подвернуто… Как, а я откуда знаю?
Борис проводил обычный техуход комбайна…
Я не знаю, как бы повели себя вы, читатель, оказавшись на месте бригадира и увидев такую картину? Он – ухмыльнулся. Наверное, как говорят, нехорошо. Люди ведь бывают разные.
И тут из-за комбайна к нему подошел Борис – с огромным ключом в руках. Видимо, подтягивал гайки. Он заметил ухмылку бригадира и ключа не бросил. Они помолчали, посмотрели друг на друга.
-- Запомни, - сказал, покачивая ключом, Борис. – Она, чистая, слышишь? – В руке Бориса ключ угрожающе пошевелился. Борис помолчал и добавил. – Осенью засылаю сватов… - Он вдруг улыбнулся и закончил. – Приглашаю тебя лично на свадьбу!..
         -- Ну, ты, брат, действительно, робот… - сказал бригадир.
         Борис как-то странно – робот же! – улыбнулся

        А осенью, говорят, к концу сентября, почти вся улица вдоль железной дороги гуляла на свадьбе Бориса и Нины, комбайнера (как лучшего, считай, в районе) и сборщицы колосков. Три дня свадьба куролесила, пела и плясала. Молодые и туда ездили (куда надо), и туда ходили (куда хотели), и весело  принимали всех, кто пришел их поздравить, пожелать им добра, да выпить доброго – своего! – вина, отбить каблуки и пятки в танцах и потерять голос в звонких наших  кубанских песнях. Пела и танцевала не только вся улица, но, считай, и пол – Абинской, а что касается своего, местного колхоза, то, скажу, пожалуй, что все там побывали: три дня все-таки  - это срок.
А сколько, как говорят, свидетелей было – во всех поездах, что в то время шли из Краснодара на Новороссийск и из Новороссийска на Краснодар, а также – и далее, на  Москву, Ленинград, Мурманск, Владивосток даже. Один вагон, мне говорили, чуть было не опрокинулся, чуть не сошел с рельсов – так жадно и внимательно глядели пассажиры, сбившись в одну сторону, на эту свадьбу, так горячо все они приветствовали молодых. А в те поры, надо сказать, некоторые поезда – неважно, товарный это или же самый скорый, - останавливали перед мостом, чтобы дать  другим разойтись, так пассажиры – а рейс был дальний: не то в Красноярск, не то даже и в Мурманск, на север - высыпали из вагонов, посыпались по насыпи вниз, на улицу, толпой прямо, пустились в пляс-перепляс, некоторые даже во двор и в дом заходили, да вином, естественно, угостились, на молодых поглядели, чуть было не увезли их в дальние края, совсем уж были готовы увезти, но местные – отстояли, чтобы не допустить грабежа и разбоя, даже жердь из забора вытащили, но – молодых отстояли. По всей дороге - аж до Краснодара, а, может быть, даже и - Ростова шла тогда слава о свадьбе Бориса и Нины, все, рассказывая о ней, говорили: «Вот это так свадьба, ажник на всю Кубань слышно!..»
Да, чуть было не забыл, чем еще эта свадьба запомнилась всем. К гостям за три  дня Нина выходила не только в новеньких туфлях, но и в зеленых сапожках из «не кожи». И была она в них так хороша, и было ей в них так уж уютно и удобно не только ходить, но и плясать, что она всякий раз, даже если и была уже в них, то снова надевала эти сапожки. А как она танцевала в них, говорят, так уже теперь никто и не танцует. Она их гладила время от времени и говорила всем, что это ей лучший подарок, ее приданное.
И еще. В одном из вагонов уехавшие до самого Краснодара так пели и плясали, что в вагоне забеспокоились даже: а не увезли ли они кого- ни то из свадьбы – уж очень азартны были в песне да в танце? Говорили, приходил бригадир поезда, требовал документы, а ему те, что веселились, будоража весь вагон, отвечали: «Какие еще документы, мы на свадьбе, отстаньте от нас!» Позвонили в Краснодар, попросили милицейский наряд, чтобы снять смутьянов с поезда, так там вроде даже бы сразу подсуетились, явились. Но когда поезд остановился, забирать никого не надо было: оказалось, что это так развеселились москвичи – у них у всех сразу же при виде милиции и паспорта нашлись, и места в вагоне, и билеты, представляете?..
Вот и скажите, умеют ли в Абинской веселиться или нет?..
Но все это было уже потом, осенью… А сразу, еще на жатве, а особенно  - чуть позже,  когда, видно, времени стало больше свободного, о том дне было много слухов – не слухов, попробуй отличить одно от другого… Говорили, будто он тогда на работе заснул. А заснул после того, как к нему прямо в поле подошел какой-то ветеран войны, а они – инвалиды в те годы томились от всей своей неустроенности, невозможности или неспособности работать, иногда, бывало, и выпивали – от скуки или горя, кто их знает? – иногда и в компании с молодыми. Говорили… Но если случилось такое, то откуда  тогда в комбайне  Бориса бункер зерна, причем «под завязку»? Плелись и другие слухи – это уж точно, иначе и не скажешь! – о том, что его вроде бы даже и на собрании обсудили – тогда это было модным, а, может быть, и не лишним, но, а за что?.. Не знаю, право, почему, но я почему- то верю словам Бориса. А они вот: «Осенью засылаю сватов…»
А, может быть, и пожурили тогда за что – это тогда было привычным делом. Его так часто журили, что он все и не запоминал. Борис однажды сказал, слегка даже похохатывая: «За что меня только не журили?.. Вот бы знать!» Он знал, что на чем-нибудь обязательно, как он сам  говорил, «сорвется, скажет, что думает…» Или сделает – по своей ли воле или под, как теперь говорят, давлением… Но кое-что он все же помнил… И – крепко.
Однажды – он тогда уже был женат, - он на уборке самовольно оставил комбайн и работу. Так было сказано. Собственно, он ее не оставил, а просто, после хорошего рабочего, как принято говорить, высокопроизводительного, дня, даже  - двух дней, он по – утру не поехал в бригаду: остался строить дом. Потом он говорил, что его «достали» родственники: «Мы, говорили они, целую неделю строим тебе дом, мы делаем всей родней тебе саман для стен, мы тешем тебе лес на стропила, а тебя все нет и нет… Ты все в своем колхозе…» Были и другие слова. «Ты за два дня намолотил столько зерна, сколько другой механизатор не уберет за всю уборку... Так ты можешь на день не пойти?.. Что, в колхозе других комбайнеров нету?.. Не сгорит колхоз без тебя!..» Были и такие еще слова. «Ты же передовик страды, у тебя на комбайне алый вымпел  трепыхается… Неужели не заработал ты себе день отдыха, чтобы поработать на строительстве своего дома?..» Или вот еще. «Нужно именно завтра… Пока погода стоит… А вдруг завтра да дождь,  занепогодит, что тогда?.. Все псу, как говорят, под хвост?..»
-- И я первый раз за свою жизнь подумал, - говорил он как-то потом. – А ведь и правда… Один день, да кто там, что меня нет, и заметит?.. Люди же, бывает, и свой минимум трудодней не вырабатывают… А я ведь столько намолотил!..
В общем, на работу он не пошел. А тогда, в поздние 50-е, как говорят, строили дома именно так: собирали родню, друзей, соседей, хорошо, когда у тебя много их! – и общими силами поднимали дом.
А завтра, придя на бригаду, он встретил такой прием, такой разговор, что чуть было с кое-кем не подрался: так был горяч и оскорблен. Не за то, что он день, по словам бригадира, напрочь «прогулял», а оттого, что его стали упрекать люди, которые, как он говорил, «в жизни норму не выполняли». Это его просто взбесило…
-- Я понимаю, - сказал тогда он, - когда меня упрекает передовой товарищ. Он – право имеет!.. Но ты, ты хоть помнишь тот день, когда ты – неважно, на пахоте или севе, на жатве или там культивации, - это все равно: работа… Так вот, когда ты хоть на 105 процентов ее выполнил?.. Помнишь?.. Хоть день?.. Я же вижу, где ты!.. Первый от заду!.. И ты – мне – указывать!?.  Да кто ты есть?.. Дать бы тебе сейчас… по морде… И за слова твои, и… за дела, прежде всего…
-- Ага, - сказал, по мнению Бориса, «вечный отстающий». – Счас, давай…
Бориса одернули. А бригадир, и Борис это запомнил, сказал тогда:
-- Может, ты, Борис, в чем-то и прав… Думаю, в чем-то, да. Я так иногда тоже думаю…Но дело, понимаешь, не в том, что мы тебя снимаем с уборки, нет… Ты, я вижу, сам с нее себя  снял… А раз так – можешь уходить… - Бригадир повернулся и ушел.
Ушел и Борис. Ушел на ближнюю к бригаде речку, она сразу за фермой текла себе спокойно и тихо, позволяла осокорям смотреться в нее, как в зеркало, да густую, прохладную тень вокруг  создавать. И просидел он там не один час. О чем он думал в той тени – кто же об этом скажет?.. Сидел, думал, думал и сидел. Молча. А перед тем, как уйти на речку, Борис подошел к своему  комбайну, погладил его бок, вздохнул…
Что он сказал в тот день, вернувшись домой, своим родственникам, тоже ничего неизвестно. Но, думается, сказал. Не мог не сказать, характер не тот, натура…
Дальнейшая его жизнь, весь трудовой стаж его говорил о том, что из сидения под осокорем в тот далекий день он вынес многое; прежде всего, для себя: и что ему можно, и чего нельзя… Сейчас, много лет спустя, можно – хотя бы примерно так, ориентировочно, - представить себе, что он себе тогда сам запретил. И что – все-таки разрешил. Ему было нельзя: устраивать себе свой  выходной, обижаться на критику, критиковать огульно других, терять время на работе, и так далее… Ему же было можно: постоянно быть передовиком, работать – что бы он ни делал! – не глядя на часы и на солнце, «до последней капли солярки»…    
А на следующее утро, пораньше, пришел в бригаду. А когда уже собрались все – странно, но все почему-то собрались сразу; то ли потому, что уборка же, то ли потому, что вчера с ними еще раз бригадир беседовал, кто знает? – так вот, когда все собрались, Борис пригласил всех на разговор. Кто-то пойти  было не хотел, он сказал; «Но я же вчера слушал вас!» Пришли, все, дружно сгрудились, окружили… Слушают.
 -- Вчера вы, - сказал Борис, - выдали мне по – крупному… Я все обдумал - обмозговал и все запомнил…Вернее, так: все запомнил и все обдумал… Запомните и вы: такого больше уже не будет… Никогда… Умру, а буду работать… Можете и вы обдумать… Я на вас не обижаюсь… Только и вы уж на меня не обижайтесь… Ладно?..
Расходились, как говорят, по-разному, но все – повеселев.
Когда все отошли, Борис, быстро оглянувшись вокруг, вдруг прижался на миг, не больше, к холодному боку комбайна, как-то стеснительно улыбнулся, провел по металлу рукой и тихо проговорил: «А ты думал, я тебя брошу, оставлю?.. Эх, ты…»
Что же он хотел сказать, хотя почему – хотел? Он сказал. Но вот почему он так их просил не обижаться на него?..
Это было давно. Когда еще то ли по неопытности, то ли по причине, так сказать, «не пропадать же земле», то ли еще почему-либо, курган Высокая могила пахали, - пахали, но не с макушкой, а по макушку, как говорил агроном, - саму макушку не трогали, почему – то пахали так, как будто   вроде бы когда-то стригли казака: под горшок. И всякий раз норовили захватить земли побольше: гектары же, а земля, говорили, и впрямь добрая, чернозем…
Была пора осенней вспашки. Восточный бок Могилы, уже вспаханный, парил и был покрыт стаей воронья, искавшего в пахоте червей. Позади холма, за этой самой макушкой, на западном его склоне, тихо тарахтел на холостых оборотах трактор, мелко вздрагивая.
А тракторист, совсем молодой парень, считай, еще подросток, Борис Братченко, работавшый, правда, уже не первый год, сидел на восточном склоне повыше поля, уже вспаханного, под самой макушкой. Он собирался обедать, разложив поверх полотенца немудрящий обед: пару вареных яиц, три картошки в мундире, пару свежих, прямо утром с грядки, стеблей чеснока, луковицу – любил, видно, острую и горькую приправу, – шмат сала, уже слегка потемневшего, и краюху хлеба. А что еще надо трактористу в первые послевоенные годы, чтобы перекусить после тряской работы на «гусеничнике», перед тем, как вновь сесть в его седло? Рядом лежала солдатская фляга – ее пацану подарил, - и Борис это помнил! – усталый, еле бредущий раненый боец, после боя под Крымской. «Держи, пацан, - сказал он тогда Борису. – Это тебе заместо заячьего хлеба, мой солдатский подарок. У меня дома такой же – он очень ждал всегда хлеба от зайца. Боюсь, домой не довезу, я в госпиталь… Могут и отобрать, скажут, зачем тебе?.. А ты, может, когда меня и вспомнишь …» Фляга была полна холодной воды. Борис  к ней, как все  говорят,  «прикипел» сразу – даже в школу таскал в жаркое время, а на работе она у него – так с первого дня. Каждое утро, отправляясь в бригаду, Борис наливает в нее свежей воды – только из колодца. Сейчас она ждет своего часа, момента, когда Борис поест, чтобы ей утолить его жажду.
Могут спросить, а чего его занесло на эту Могилу? Не мог, что ли, просто сесть на землю возле трактора?.. Чуть поодаль лежал выпаханный из земли осколок то ли бомбы, то ли снаряда – приличный такой кусок военного железа.
Наверное, не мог. Почему, я не скажу – не знаю. А, думаю, так. Борис на поле пришел, уже комбайнером, понятно, не сразу. Сразу его, еще подростка, поставили на копнитель, велели руки вилами развивать. Что он сезон и делал. А между делом – пацан ведь еще! – залез и на мостик комбайна. Отец Бориса с войны не вернулся, вместо его пришла матери, да и им с братом, старшим, Григорием, похоронка, о том, что красноармеец Братченко Григорий пал смертью храбрых… Мать – это он помнил всю жизнь! – плакала, причитала, говорила: «не верю», горевала со всеми своими  соседками да подружками, до поздней ночи горевала, а утром, вместе со всеми,  пошла на бригаду, а оттуда – в поле… Так что показать Борису тот  комбайн было некому, но он побыл на мостике – спасибо, друг его отца не только показал, но и рассказал, что и как? И так рассказал, что Борис, придя домой, заявил и маме, и родне, что все, он знает, кем он будет – комбайнером!..
И на следующую уборку озимых Борис встал рядом с другими комбайнерами, но – пока трактористом, таскающим на прицепе комбайн. Но озимых хоть и было много, куда больше, чем там кукурузы или подсолнечника, но все – таки уборка идет дней 20, иногда больше, когда вдруг задождит, а иногда и меньше. Поэтому за право убирать – вернее, быть на мостике такого красавца, истинно «степного» корабля, как тогда говорили, - Борис выполнял другие работы – уже на тракторе.
Вот я и думаю: а не потому ли он и на курган полез, что уже привык видеть мир вокруг – а он был большой: кроме поля, которое убирал Борис, он видел еще там, вдали, железную дорогу, по которой в ту или иную сторону спешили поезда, чьи паровозы тянули за собой не только лишь  вереницу вагонов, но и шлейф дыма, видел горы вдали – они стояли, как солдаты в строю, - за которыми, говорят, есть даже море… И был он, мир, так уж ему интересен и нов, а Борис так привык его видеть, как бы с верхней точки, что иначе уже и не мог, не представлял… Кто ж его знает, этого Бориса? А, может быть, все это чистая выдумка – моя ли, Бориса, какая разница? – просто не захотел молодой тракторист давить только что вспаханную землю своими сапогами, этими  «кирзачами», а еще пуще – собой, рассиживаясь на ней, да ведь и совсем иное дело посидеть хоть в какой, но траве, пусть хоть уже на дворе и осень, -  почувствовать ее живой, вянущий запах, ее ведь и сорвать можно, и на зуб взять, попробовать, приляг на бочок после обеда… Кстати, раз уж именно об этом зашел разговор: скажите, ну разве можно прилечь на свежую вспашку? Или – взять ее в рот?.. И, опять же, осколок… Как привет с войны…
Так вот, сидит Борис, значит, завтракать, то бишь, обедать собирается: он очистил яйцо, освободил картошки от мундиров, срезал корни и стебли чеснока, отрезал ломоть хлеба, начал было уже  примеряться к салу… И вдруг увидел, что снизу, как бы со стороны недальней «железки»,  к нему кто-то идет…
Что к нему, Борис понял сразу – кроме него на всем окоеме, что сбоку, что сзади, никого не было – хоть шаром покати. А вот кто и, главное, зачем – Борис пока не знал и даже совсем и не представлял. И представить себе не мог. Да и не думал об этом. А раз так – он и есть пока что  раздумал. Стал ждать. Но обед не убирал – вдруг придется поделиться?.. Чем богаты…
Когда человек подошел уже поближе, Борис понял: идет к нему – к кому же еще! – мужчина, видать, инвалид – с палочкой, скорее всего он – бывший солдат – в военной фуражке, с усами, грудь  хоть и в редких, но наградах – блестят ярко на осеннем солнце.
«Подождем, - решил Борис. – Послушаем, что скажет. Если надо, что ж – угостим…»
Солдат шел в гору тяжело, ноги в сапогах и палочка легко утопали в свежей еще вспашке. Подошел. Минуту, может, даже две, постоял молча, пока не отдышался. Снял военную фуражку, промокнул платком потный лоб, затем вытер аккуратно внутренность  фуражки, особенно околыш. Осмотрелся.
-- Здравствуйте!.. – сказал. И тут же спросил. – Чернозем?.. Хороша земля…
-- И вам добро здравствовать, - ответил Борис, вставая. – Вроде того, хоть он и не чистый. Но земля, точно, добрая…
-- Понятно, - сказал солдат, зорко оглядывая почти с макушки Могилы так знакомый Борису мир и самого Бориса. И вдруг, как бы вроде разглядев как следует Бориса, он закричал. – Гришка!?. Ты?.. Григорий, брат ты мой фронтовой!..Друг мой дорогой!.. Ты ли это?..
Борис оторопел. От неожиданности он даже шагнул назад.
-- Вы ошиблись, папаша, - сказал он. – Я – Борис, Борис Григорьевич…
-- Ну, ты же Братченко!?. – снова почти закричал солдат и шагнул к Борису. – Друг ты же мой  фронтовой!.. Неужели не узнаешь!?. Ведь это же я, Иванов, твой старшина, Иванов, Федор!.. Я! Ну, посмотри на меня, это же я!..
-- Папаша, извини, - снова остановил солдата Борис. – Ошибка вышла, Ты ведь обознался. Да, я – Братченко, но я не Григорий. Я – Борис Григорьевич, я сын Братченко, Григория… Мой отец погиб, мы похоронку на него давно получили… Там написано… «Смертью храбрых» - сказано было в ней… Давно, еще в войну…
Теперь, видимо, в растерянности, как и Борис, от неловкости, что так получилось, так вышло, солдат с усами, если верить его словам, Иванов Федор, старшина, друг отца Бориса, присел, опираясь на палочку. Он молчал, видимо, приходя в себя. Не знаю, что думал, тяжело присев на осеннюю траву, солдат. Право, не знаю. Молчал и Борис. Скорее всего, они оба не знали, как поступить дальше.
Не знаю, как поступил бы Борис, если бы солдат сейчас ушел: сказал бы, дескать, ну, ладно, что ж делать – обознался… Борис был военным парнем, он пережил оккупацию, но вот как вести себя в такой ситуации, скорее всего, не знал. Я так думаю, он бы, уйди сейчас солдат, боец, как говорили тогда, потом пожалел бы, что не задержал, не расспросил, как воевал отец, наверное, кинулся бы за ним, а вот догнал бы, нет… Кто знает?.. Зная его уже взрослым и даже «в летах», я могу сказать, что он всегда – ну, или почти всегда, -  доводил дело до конца. А тогда, как знать?
Но солдат не уходил. Более того, у него даже намерения такого не было. Он снял с плеча свой вещмешок, расшнуровал горловину, пошарил в мешке и выставил рядом с салом и картошкой бутылку.
-- Все понятно.., - сказал солдат. – Не довелось мне встретиться с моим Григорием… Ты говоришь, погиб… Извини, я этого не знал…Я был ранен вон там…, - он показал в направлении железной дороги. – чуть левее дороги… Григорий, помню, все нам говорил: «Пойдем прямо по железной дороге, мой дом никогда не минем… Он, считай, почти у моста стоит… Под тополей…» Я еще поправлял его: под тополем, говорю  а он: не знаю, как это по-вашему, а по-нашему, по – кубански, она тополя… А я к нему ведь шел, парень… Прости меня, старика, я тебя за него принял, вы ведь – одно лицо… Да еще чуб этот твой рыжий… Как у Гришки… Извини, брат, сынок – так вернее…
Борис не знал, что и думать. «Чудит дядька или говорит правду? – думал он. - Как тут все это мне определить? А тут еще эти разные разговоры в станице: мошенники вроде бродят; бабы говорят: остерегайтесь, не пускайте в дом кого ни попадя… А как их  узнать? Ведь вроде все правильно говорит…»
Видя, что Борис как бы вроде не в себе от услышанного, солдат, помолчав, снова заговорил.
-- Вижу, ты как бы не в себе, парень! Растерялся! – сказал солдат. – Не бойся ты меня, не думай… Я вот тут, у тебя, посижу чуток, отдохну… С горки  посмотрю на то место, где ранило меня в сорок третьем… Вот выпью я с тобой за упокой Григория Братченко – моего друга и твоего отца… Выпью и за твое здоровье да и уйду своим путем…
Борис молчал. Солдат достал из мешка два маленьких стакана, разлил в них водку. Борис, видя такое, присел рядом молча. Он не знал, что и сказать…
-- Давай, - сказал солдат, подавая стакан Борису. – За отца – не чокаясь…
Они выпили; солдат – спокойно, с достоинством, Борис – как бы и не придя в себя. Не чувствуя вкуса.
Молча закусили.
-- Давай, сразу и за тебя, парень, - солдат вновь налил. – Будет время, ты узнаешь все о своем отце… Он, действительно, был в бою – любом! – солдат подчеркнул даже это слово. – храбрее всех нас… Ты гордись им, парень… Извини, что я спешу, я - тороплюсь: я же вижу – ты работаешь… Пашешь  хорошо, ровно, красиво. Виден почерк… Это я тебе, как агроном говорю… Так всегда и работай… Удачи тебе, сынок… Будь его достоин…
Посидели, думая каждый о своем. Еще выпили.
Как расстались, как прощались, Борис вспомнить так и не мог.
Он помнил только одно…
-- Мужик ко мне пришел! – говорил он потом. – А я, как дундук этот, слова сказать не могу.  «Извини, папаша, ошибка вышла, ты обознался» - передразнил он себя, тогдашнего. – Стыдно! Я даже не угостил его, как следует, хотя все лежало уже готовое. Бери, ешь… Он, по-моему, даже картошку не съел. Стыдно…
А когда расстались, Борис, немного посидев и отдохнув, пахал не только что до самого вечера, но и в темноте, пока не кончилась солярка. Когда двигатель смолк, Борис перекрыл все его  краники, накинул телогрейку, захватил свой «сидорок» и не спеша зашагал – сначала к дороге, что была возле бригады, а затем – прямо домой. Интересно, не с той ли встречи – а что ведь он узнал тогда об отце? Только то, что тот «в бою был храбрее всех…» Да совет, как бы завет: «ты гордись им, парень!» – он взял себе эту привычку работать до «пока есть дух да солярка…»
Борис всегда называл себя «тружеником поля»: пахал, сеял, боронил и, если нужно, посевы культивировал, но все эти работы считал не то, что вроде не главными; нет, он понимал, что любая из них – и важная, и главная, и сделать ее надо было хорошо: быстро и качественно. Но – каждая в свое время… А, как он размышлял, - а ведь  работа на тракторе, когда ты часами один в поле, и время разнится только тем, что то ты едешь в одну сторону, имея для себя ориентиром, скажем, пруды, а то – уже в другую, где ориентир тебе – так уже осокорь на берегу речки или же, к примеру, хатки дальнего хутора, того же Бережного, - способствовала размышлению: что такое пахота? «Когда ты не просто ездишь, жжешь солярку и гонишь гектары, а, как все говорят, ты готовишь почву для сева, т.е. стараешься, - думал он. -  Она красива – слов нет: дымок в небо постреливает, грачи тучей над свежей вспашкой… Хотелось бы, чтобы все было хорошо, но вот сказать, что ты подвиг какой совершил – хм, это еще бабушка надвое сказала… Это хорошо, если и пахота глубокая, и огрехов нет, и предплужник за твоей спиной «не голосует»… А вдруг? – он даже жест сделал. -  Вдруг хоть что да не так?.. То же самое и сев, даже еще больше сомнения…  Ты посеял, так, видишь, что вспашка была что надо,  а вот что ждет семена, что ты так хорошо заделал, как говорит наш агроном, в землю? Ведь впереди зима… Вдруг их «черепок» так схватит, что зерну – хоть кричи… А  что, если вдруг дожди польют в момент подкормки, мороз подгадает или та же засуха? Что тогда? В общем, никто не знает, как «ляжет карта»? – Борис некоторое время пахал, ни о чем не думая. Потом вдруг словно вспомнил, поймал свою мысль, продолжил. - Совсем иное дело – уборка… Тут ясно все и сразу… Если ты намолотил больше других – ты, считай, победитель… А если комбайн поломался, и ты «промудохался» с ним день, а то и два! – все, ты проиграл… Недаром в народе – да вот и секретарь парткома сказал: «Нас будут провожать на страду!» - так говорят. Можно ведь и выиграть, а можно – и проиграть… Страда… Со всеми смыслами…»
В этом слове, Борис прав, много смыслов, и все они – народные.  Тут и известное вековечное страдание крестьянства, когда, чтобы посеять, бросить зерно в землю, обеспечить себе новый урожай, оно отрывало у детей, заставляло их жить впроголодь… Да что вековечное… А в войну и сразу после нее не так, что ли, было ? Когда «все для фронта, все для победы», разве не так было? Когда сеяли все, что могли, оставляя детей без хлеба, когда дома было просто голодно, когда на бригаде готовили «затирку» - простое и любимое всеми нами блюдо…И мама тащила своего «пацаненка», к примеру, того же Александра Безпалько, - а он в те дни только и мог, разве что «ботиг» подержать, пока «ездовый» воды напьется, - пусть работает. И такие ведь были – каждый второй! В нем и другое страдание земледельца: вырастет ли, уродит ли, не забьют ли сорняки, не высосет ли зерно проклятая черепашка? В нем, наконец, и мольба земледельца: чтобы дождь не помешал жатве, - а мешал, да еще как! - да чтобы комбайн не подвел… Была в этом слове и затаенная боль за будущую жизнь, когда урожай – за барщину или за аренду, за трудодни, наконец  - надеюсь, вы хоть слыхали о таком? – да за разные недоимки выгребали хлеб чуть не подчистую, а кто и за что все это сделает – какая разница?..
И было, конечно, в слове «страда» и еще одно значение – по понятию Бориса, так главное! – пострадать, в смысле поработать за урожай! Это значит, как считал сам Борис, поработать от души, не считаясь ни со временем, ни с усталостью. Когда же надо – и на ночь остаться. И ведь люди, такие, как Борис Григорьевич – а он такой был на Кубани не одинок, - работали. Они понимали – во-первых, это итог, венец всего цикла… А, во-вторых, ну, что тут греха таить, это ведь тоже было известно – это была хорошая и иногда единственная возможность людям хорошо заработать…
Поэтому Борис Братченко, как никакую другую кампанию, любил в поле жатву озимых…

В начале этого странного повествования – а оно, действительно странное даже для меня: ну, кто скажет, где тут картинка с натуры или эскиз, скажем так, а где вымысел, легенда, а то и просто байка, которыми была окутана вся жизнь моего героя, - я хотел спросить, но не стал, щадя ваше самолюбие, читатель, были ли вы на озимом поле? А теперь вот спрошу… Вы видели озимое поле в пору уборки, но – в лунную ночь? Уверен, если кто и видел, то – лишь немногие…
Когда-то, еще, пожалуй, в молодости, я впервые увидел в Третьяковке, в Москве, картину художника Куинджи «Лунная ночь на Днепре». Это было удивительное впечатление!.. Иногда говорят: вроде вот ничего, а –чудо…Так и с этой картиной. Она была просто проста: ничего, как говорят, ни на реке, ни около, ни на небе… В ней всего-то: внизу – река, Днепр, вверху – луна… И воздух, глядеть на который можно, не отрываясь. Потом я – это было всего только раз, только однажды! – я увидел, мы ехали поздно ночью с будущего Федоровского гидроузла, - озимое поле во время уборки. Естественно, что ночью…
Огромное – ночью, может, слыхали, все кажется куда большим, чем есть на самом деле! – пшеничное поле, на нем несколько – не то три, не то четыре или даже пять – комбайнов, освещающих каждый пространство перед собой, а высоко в небе – полная луна… Прозрачности, что была в картине Куинджи, естественно, нет и в помине - каждый комбайн окутан облаком пыли и половы, погода была жаркой, дождя не было и не ожидалось, - видны спешащие грузовики, слышны их сигналы – бункер полон! Казалось бы, что общего между полотном художника и картиной ночной работы – но хотелось не уезжать, а стоять, смотреть и дышать этим воздухом простора, правда, с примесью пыли и половы… И не уходить… Вдруг сразу пошли сомнения, неуверенность: а как они там, вдали, идут? А вдруг столкнутся?..Потом уже  пришло и понимание, что комбайны идут, каждый вдоль своего валка,  его, наверное, видно, но издали картина казалась и напряженной, и тревожной!.. И вдруг стало сразу понятно, почему это все механизаторы зовут свои комбайны кораблями полей. Точно: море, где вместо компаса – уходящая вперед, вдаль лента валка…
Интересно, не за это ли  так беззаветно любит уборку озимых Борис?..


















                Часть вторая       
Когда-то уже очень давно – где-то в 60-е годы рассказал мне Александр Дмитриевич об одной уборке Бориса Братченко. Почему об этой, даже и не знаю. Сам Борис как-то говорил, что она ну ничем не отличалась от других. «Все, - замечал Борис, - было как всегда. Та же нервотрепка, те же вопросы – все как обычно…» Но вот партийный секретарь что-то же заметил, чем-то выделил ее из ряда остальных?.. А вот что заметил да чем отличил, говорить не стал. Вот как это все выглядело…
День первый. Ждал его, это начало косовицы, комбайнер второй бригады, что еще до начала жатвы считался лучшим в колхозе имени 22 партсъезда, с нетерпением и давно. Речь, понятно, о  Борисе Братченко. Ждал так, что аж руки чесались, не знал, куда их девать. К комбайну своему, верному СК-4, даже и не подходил – все давно в нем уже было отлажено и проверено. Выполнял разные  другие работы – хорошему  механизатору и летом, и зимой дела хватает, но как-то так, вроде бы чисто механически, как бы машинально, не вникая глубоко; видно, не до того ему было – он уже видел себя на мостике комбайна. Ждал начала  уборки, вроде даже аж сердце болело… А когда все жатки вышли на ячменное поле, и по нему ровно протянулись валки, Борис не выдержал. Возвращаясь с дальнего поля, завернул, не сдержался – дал круг, но свернул к ячменю. Остановив трактор, он бегом заторопился к валку. Когда, захватив рукой пучок стеблей, он поднес к лицу колосья, Борис вдруг почувствовал приятное волнение: от пьянящего запаха ли, от шершавости ли зерен, или просто от предчувствия близкой страды – этого он объяснить не мог. Все было как-то в сборе, в комплексе – просто приятно и очень волнительно. Он мягко  положил на валок пучок, оставив один колосок в руках, положил его на ладонь и растер другой ладонью. Сдунув остья, Борис как- то уж непроизвольно – это же жест, проверенный годами, - положил зерно на зуб. Оно легко хрустнуло - сухо и ломко.
-- Готов ячменец! – громко, хотя вокруг никого не было, заявил Борис, сел в свой трактор и погнал его вперед.
-- Пора, бригадир, выходить в поле! – заявил Борис, едва лишь только остановил  трактор на бригадном дворе. – Завтра с утра, можно и пораньше, Мартынович!..
Бригадир, было засомневался – жатки ведь только что валок уложили, вроде бы и рано еще, полежать бы ему… Тогда Борис быстро вынул из кармана комбинезона горсть зерен – как знал, захватил, кинул в карман тот растертый колосок.
-- На, пробуй! – протянул раскрытую ладонь Борис.
Подошли другие комбайнеры – и те, чьи машины уже стояли, как и борисов СК, на старте, и те, что все еще что-то дотягивали, регулировали. Потянулись все к ладони, зерна пошли на «зуб».
Вечером, все-таки объехав сам ячменное поле, бригадир Семен Дьяченко собрал   комбайнеров. Усаживаясь в беседке под виноградом, механизаторы шутили, тихо посмеивались. Всем было немножко нервно – видно, волнение Бориса передалось и им.
-- Ну, что ж, хлопцы, - обвел глазами комбайнеров Дьяченко, - объехали мы вот с агрономом ячмень, поглядели. Борис Григорьевич прав – он готов!.. Так что вы завтра с утра – только не проспите, хлопцы, смотрите! – кто с кем и где работает, вы знаете, – все на подбор!..
День третий. Как и предыдущий, Борис начал его до восхода солнца. Однако был он невеселым. Ночью прошел дождь. Борис – на что умаялся за день: он ведь был первым уборочным днем, маятным: что с непривычки, что из-за транспорта,  -  а все-таки встал, даже на крыльцо вышел, поглядеть – надолго ли зарядил?.. Потом он  еще долго не мог заснуть – обида не давала… А, приехав на бригаду, он вдруг увидел листы винограда на земле и понял: здесь был и град. Приехав на поле – а до этого он все пытался убедить себя, что с полем все в порядке! – Борис увидел и там торчащие голые стебли, а между ними – прибитые к земле колоски…
-- Ах, ты, мать честная! – горько произнес Борис, присев на корточки. Он поднял с земли один  колосок, отряхнул с него влажную землю. – Как же это так, а? А я-то ведь думал, что град  пронесет!.. Вот же дьявольщина…
Было обидно до слез. Хоть, как помнил себя Борис, он ведь плакал последний раз, интересно вспомнить: когда же это было – в семь или в восемь лет?.. «А, - махнул он рукой, - ну какая разница, давно, не понятно, что ли?» А сейчас – и он все это хорошо чувствовал, - в его глазах стояли слезы… Ведь как хорошо началась эта страда. Борис словно бы наяву увидел прошедший день. Комбайн шел ровно, отлаженные им же механизмы работали четко. СК к середине дня значительно так оторвался от всех остальных. Время от времени Борис соскакивал с мостика, заглядывал в нутро соломотряса, ворошил полову позади комбайна. Потерь не было – не зря же он не один час провел наедине со своим СК-4, регулируя зазоры.
И все же Борис нашел повод быть недовольным – натура, говорили, такая. Уже ближе к обеду, заполнив бункер, Борис остановил машину – не было грузовика. Правда, на противоположном конце поля, возле походной столовой, грузовик стоял. Но он,   как определил Борис, даже и не делал попытки ехать к комбайну. Кстати, заметил Борис, что кроме его комбайна, в грузовике вот только что стал нуждаться еще чей – то агрегат. Передав прямо на ходу штурвал своему давнему  штурвальному Владимиру Аначенко, Борис быстрым шагом отправился узнать, отчего это стоит грузовик без дела. И главное – в первый же день уборки!.. Оказалось, что он был не оборудован ни пологом, ни искрогасителем. И теперь, прямо на поле, молодой водитель, чертыхаясь и вспоминая, как говорят, «незлым, тихим словом» своих мастеров, готовивших его машину к уборке.   
-- А ты, что, сам не мог посмотреть? – спросил Борис водителя. – Или ты не знал, куда ехал?
Он оставил водителя и пошел ругаться с бригадиром. Но Семен Мартынович, зная характер Бориса, от ругани уклонился. Зная по опыту прошлых лет о способности Бориса работать гораздо  быстрее других, он сразу спросил:
-- Тебе, Борис Григорьевич, что? Тележка тракторная подойдет?.. – Борис даже рот открыл. – Николай! – закричал Дьяченко трактористу. – Быстро давай вон к тому комбайну!.. Одна нога здесь…
-- Ну, Мартынович, ты даешь!.. – Борис крутнул головой и вскочил в кузов – не идти же пешком почти километр.
Вот тогда-то Борис и показал, как потом скажут в колхозе, класс работы. Комбайн его не останавливался ни на обед, ни на полдник, ни после того, как большинство механизаторов, сославшись на влажный  после захода солнца валок, покинули поле.
И вот – на тебе, дождь, град, оббитые колоски…
Вспомнились осенние дни, когда вот здесь, по этому  вот полю ходили сеялки, люди – и среди них он, Борис, - старались посеять в лучшие сроки, сберечь хоть немного влаги в сухую осень… Вспомнилось и другое: как они вносили по весне удобрения, как поджидали добрую погоду и радовались, когда после подкормки посевы поднялись, окрепли, буйно пошли в рост. «А теперь вот все пошло прахом – и мои намолоты, и мои обязательства…, - подумал Борис, вставая с корточек. – Но я-то, ладно, переживу… А вот колхозу как, это же корм скоту… Чем буренок в зиму-то кормить?.. Должны списать – град ведь, непогода…»
Но размышления Бориса утешали мало.
-- И всего-то дня, - вздохнул Борис, - одного дня не хватило… Не мог дать нам закончить, эх, ты… 
День пятый. Начался он со скандала – можно было подумать, что тому виной этот дождь, что поломал настрой людей, посеял нервное настроение. Но, как уже сразу потом выяснилось, дождь, если он и был при чем, то так – по касательной. Еще не перпендикулярно, как говорят, но и задевал он не сильно. Поутру на полевом стане комбайнеры свару устроили – кое-кто о заработках вдруг вспомнил. Не было бы дождя – поди, и не заикнулись бы, чуя заработок в бункерах. А так – что ж, дождь виноват…
А началось все с того, что накануне, как и в первый день – помните, надеюсь, про тракторную тележку и борисов класс работы, - да, так вот Борис не только больше всех других намолотил зерна, но, разумеется, и валки, естественно, обмолотил на большей площади. Вот нынче рано поутру сам партийный секретарь Александр  Дмитриевич и привез ему приятную новость: переходящий алый вымпел на сам комбайн – чтобы издали было видно, а самому комбайнеру Братченко Борису лично - ему письмо благодарственное от райкома партии и райисполкома, за – так было в нем написано, -  самоотверженный труд. Труд был, действительно, как сказано, самоотверженный – его никто из механизаторов не видел: они все уже  уехали, сославшись на сырой валок. Все это было вручено при людях, с улыбкой, торжественно. Были даже аплодисменты, слова уважения и призыв.
-- Призываю всех вас, товарищи, - сказал Беспалько, - работать, как работает наш  Борис Григорьевич. Честь ему и хвала, так сказать!.. Я бы хотел вручить такую же награду и любому из вас… Старайтесь!
-- А как же Борис Григорьевич? – ехидно спросил кто-то из комбайнеров своего парторга. 
-- Что Борис Григорьевич? – не понял – или сделал вид, что не понял, разве же  его поймешь? – спросил Александр Дмитриевич.
-- Ну, а как он – без награды?.. – спросил еще кто-то.
Беспалько засмеялся: то ли подумал просто – о чем это они говорят, то ли вдруг представил мысленно немыслимое, а именно – Братченко без вымпела… Когда любому из стоящих перед ним хлеборобов – а они все (и давно уже!) считали себя именно хлеборобами, да они ими и были, причем, хорошими – просто Братченко чем-то им был недосягаем, а иногда – и непонятным. «Зачем молотить всю ночь, когда завтра будет день? – можно было услышать. – Какая разница: убрать хлеб за восемь дней или за девять?..»
Уже почти отошедший от группы комбайнеров Борис, услышав фразу о самом себе, причем, в сочетании слов «без награды», остановился.
-- Хлопцы, а вы за меня не беспокойтесь! – сказал он, хохотнув. – Я не пропаду, чес слово, правда, не пропаду! А вы подтягивайтесь, давайте, подтягивайтесь!.. Пора уже! - и они, вдвоем со штурвальным Аначенко пошли закреплять на комбайне алый вымпел. 
Вот тут - то Александр Дмитриевич Беспалько, вдруг чуть задержавшись возле группы, взял да и сказал «хлопцам»:
-- А вы знаете, что я только что подумал? – Хлопцы «навострились», даже как-то вроде подвинулись, приблизились. – Смотрю я на вас - все хорошие, достойные… Если Борис Григорьевич Братченко и дальше так же будет работать, как, к примеру, вчера, то, я боюсь, вам, остальным, работы в бригаде и не найдется… Думайте…
В ответ хлопцы рассмеялись. Кто-то даже сказал успокающе:
-- Хорошо, мы подумаем… Уже сегодня…
А посмеявшись, уже после отъезда партийного секретаря, механизаторы, видимо, прикинули обстановку в бригаде и поняли: а ведь секретарь не шутил… На свале пшеницы работало три жатки, всего три, причем одна из них часто выходила из строя, что-то не ладилось. А две много ли накосят? А вдруг что-то случится и со второй? Разговор стал громче, живей, посыпались, как говорят, «мнения»… Меж других – и такое: Борис собирается всех оставить без заработка… Слух…
Несколько человек – самые неудачники: у одного намолот «ни к черту», другой не перестает останавливаться из-за поломок, хоть работали всего-то два-три дня, -  пошли к бригадиру.
-- Посуди, Семен Мартынович, - сказал тот, что то и дело «ломается», - где мне угнаться за Борисом Григорьевичем? Ты же видишь, на день два раза чинюсь…А он, комбайн, как на пропасть, ну не везет мне и все…
Скоро вокруг Дьяченко собрались все, считай, комбайнеры. Не было только разве Братченко и его штурвального, Владимира Аначенко. Все шумели. У всех были претензии. Ссылки были на все. И на нехватку запасных частей – это дежурная претензия, она всегда в силе и всегда злободневна. И на перебои с транспортом – как тут не вспомнить про тракторную тележку для Бориса? Вспомнили… И на неопытность помощников – это была правда, у многих комбайнеров бригады ими были практиканты из Ахтырского профтехучилища, и некоторые комбайнеры доверять им штурвал, т. е. работать самостоятельно, боялись...
Может быть, Дьяченко и не вникал бы в эти разговоры, они были, во-первых, решаемы, а та  тракторная тележка – это, вообще-то, был даже целый выход из ситуации, за нее не ругать, а хвалить бригадира надо, - во-вторых, все претензии вовсе не нуждались в немедленном исполнении, а, в-третьих, часть из них была просто вздор; но он знал другое; он видел, как, выбиваясь из сил, с раннего утра и до поздней ночи, работают почти без помощников, в гордом одиночестве, жатчики. Знал, как обычно трудно им создать фронт работ для комбайнов – ведь ни один же из них, к сожалению, не только не Братченко, но даже и не второй – третий комбайнер бригады. Он подумал, еще подумал и решил: надо снять Бориса с подбора.
Борис, прикрепив вместе с Аначенко вымпел над мостиком, уже было совсем собрался скоро выезжать из бригады, уже послал Аначенко дернуть бечевку пускача, как вдруг глянул на свой комбайн и чуть не выругался, но, в самый последний момент сдержался… «Как хорошо, что я глянул! – подумал он, на всякий случай вокруг оглядываясь, не видел ли кто? – Хорошо бы я сегодня выглядел, выехав в поле таким вот косоротым!» Окликнув Аначенко, он велел ему пока не тревожить пускач и быстро подать ему с мостика ящик с инструментом.
Дело было в том, что, возвращаясь поздно ночью на бригадный стан, Борис вдруг случайно зацепил за столб подборщиком, естественно, согнул его. Придя на стан пораньше, он думал, пока соберутся хлопцы, выправить его. Но не успел, вернее, партийный секретарь отвлек его – сначала вручением наград, потом – разговором, а потом, если честно, Борис просто забыл об этом комбайновом увечье. В поле он торопился, надо же!..
Ящик рядом, молот в руке… Любо было смотреть на этого крепкого мужика, его вроде бы и не коснулась напряженнейшая страдная пятидневка, когда работа не нормирована, день плавно переходит в ночь, в которой из-за работы сон короток – всего на одно лишь ухо. Ловкими и точными ударами молота он, как там говорят люди, выпрямил изогнутую часть, поставил точку и начал складывать инструмент в ящик.
Аначенко уже успел дернуть за бечевку, пускач завел двигатель. Помощник, зная своего старшего с полуслова и даже без слов, включил подборщик, проверяя его, свободно ли он вращается.
-- Ну, вот и все, Мартынович! – воскликнул Борис радостно, видя, как подходит бригадир к нему, вернее, к его комбайну. – Можно нам и выезжать, мы готовы…
-- Да я вижу, что готовы, - сказал Дьяченко. И тут Борис заметил, что сказано все это как-то без радости, вроде бы даже виновато.      
-- А что случилось? – спросил Борис, уловив эту безрадостность. –  Ты чего хмурый?..  Радоваться же  надо, дорогой ты наш, Мартынович! Смотри, погода какая! Сейчас как дадим!..
Дипломат из бригадира был никакой, а, может быть, это он с Борисом был такой неважный, кто знает? В общем, причины более веской он на ходу не придумал, вот и бухнул, что называется, Борису.
-- Хлопцы жалуются, Боря, на тебя. Зажимаешь ты их. Развернуться им как бы не даешь. – Он подумал, посмотрел на Бориса и закончил. – В общем, снимай, Боря, подборщик и ставь жатку. Знаешь то поле, что у прудов? Ну, там, где сто четыре гектара? Свалишь его, тогда на подбор пойдешь…
Борис с силой – а она у него была недюжинная, - швырнул на землю молоток и монтировку.
-- Значит, я их зажимаю!.. Разогнаться не даю!.. Ну, люди… Хотят, как это, и рыбку съесть, и… Разогнать бы их к чертовой матери!.. – он даже крутнулся на месте.
-- А кто же работать будет, Боря? - устало спросил Дьяченко. – Один-то ты ведь не везде  управишься… - Он повернулся и тяжело пошел к бригадному дому.
 Борис постоял чуть, возможно, успокаиваясь, позвал Аначенко, попросил его снять подборщик и навесить жатку.
Собрав молоток, монтировку и моток проволоки в ящик, Борис даже чуть повеселел.
«По существу, плохого для нас тут ничего и нет, - подумал он. – Какая нам разница, подбирать или косить?.. Главное – мы при хлебе. Вот если бы от хлеба они нас отстранили – вот это было бы плохо, так плохо, что дальше и ехать некуда… Это ж когда было, когда мне сказали: иди домой, ты нам не нужен… Поди, лет так под десять, не меньше… А я ведь все помню… А косить – это ж милое дело!.. Вот я  чего никак не пойму, так это одного – почему они все так боятся жатки, боятся, это,  косить? Меня вот Мартынович на свал посылает, а почему – одного? Почему не двух – трех? Понятное же дело, втроем бы мы куда больше бы ячменя свалили, чем я один? Не втрое больше, это факт, но вдвое – могли бы… Мне, понятное же дело, сегодня придется ночи прихватить?.  Да высплюсь я, высплюсь... А те – другой да третий, они, что не выспались бы, что ли?.. Глядишь, за компанию бы да заодно, глядишь, и привыкли бы… А так, один, как я, – ни за что не решатся… Факт!..»
Через полчаса борисов СК-4, мягко покачивая навешенной жаткой, пылил по той самой степной дороге, что вела к прудам. Комбайн вел помощник, Аначенко.
Ехали мимо уже скошенного поля. Вдали работало на подборе несколько машин. Среди знакомых своих комбайнов Борис разглядел два чужих «Колоса». На них работали чужие механизаторы, прибывшие из соседнего, рисового, колхоза.
В груди Бориса как-то незаметно шевельнулась злая мысль: чужие подбирают, а ты, вроде как наказанный… Но он как-то спокойно, вовсе без усилия отогнал нехорошую, не его, как он тут же поправился, мысль. «Они же гости наши, ну, как же им худшую  работу давать?.. Нечестно это…»
Подъехали к полю. Пшеница здесь стояла высокая, густая, крупноколосая… «Ха! – подумал  Борис. - А ведь здесь пшеничка получше…»
-- А, ну-ка, Володя, дай я! – Весело и нетерпеливо сказал Борис и вытеснил своего помощника из-за штурвала.
СК-4 плавно и мягко вошел в хлеб. Запахло свежей срезанной соломой.
День шестой. Выглянувшее из-за ивняка за прудами солнце, умей оно удивляться, обязательно бы остановилось, да, думаю, не только бы остановилось, но и, точно бы, всплеснуло бы даже ладошками, а, может быть, и хлопнуло бы себя ими по бедрам, как это делает теща Бориса, когда уж очень удивится чему-нибудь… А ведь было чему удивляться – хоть солнцу, хоть теще, случись она тут. Добрая же половина поля – большого, сточетырехгектарного! – была чисто выбрита, ну, то есть скошена, на нее даже смотреть приятно – все сделано, как в лучшей нашей парикмахерской, - и даже разлинована ровными, почти прямыми рядами крутых, сытых даже на вид, валков. И чему же удивляться, сытым валкам? Так это один показатель – что урожай тут высокий, хороший. И ничего больше! И все – таки удивляться солнцу было тут отчего…
Ведь вчера, заходя за дальним хутором Бережной, солнце – а оно же у нас наблюдатель ведь зоркий, внимательный, куда человеку до него! – уже почти скрываясь за деревьями, оставляло скошенной полосу вполовину меньше, чем увидело сейчас. А ведь это же что-то да значит? Одно из двух. Или Борису пришлось работать до полуночи самому – как выяснится позже, помощника он отправил домой где-то так, около десяти часов вечера, сказав, что ему, Борису, завтра он потребуется и бодрый, и здоровый, а вовсе даже не заспанный: они будут работать на подборе валков, - или ему, как своему старому знакомому, помогал дед – водяной из прудов.
Когда Борис кончил работу, не знал никто, но он был свеж, как огурчик, прямо с грядки, а вот комбайн… Прямо в поле, уронив мотовило на стерню, дремал уже очень старенький СК-4. Вид у него был очень уж усталый. Он вроде бы и не спал совсем. А вокруг него ходил, заглядывая в лючки и щелки, Борис, возможно, он будил свой комбайн, а, может быть, шептал ему ласковые слова и благодарил его за ударный и «самоотверженный труд», как было написано в письме самому Борису.
Водяного вообще-то никто еще никогда не видел, но многие уверены, что он есть: однажды механизаторы решили отметить «день механизатора», как они говорили, - опустили в пруд бутылку водки, привязав ее веревочкой, чтоб она охладилась в воде. А когда в нужный час пришли за ней, бутылки почему-то не оказалось – веревочка есть  а бутылки – нет… Так-то… Водяной, не иначе…
Эту версию поддержал и учетчик тракторной бригады Константин Черкавский, на что уж он человек суровый и трезвый. Когда через время он пришел на это поле и стал обмерять скошеннуюего  часть, он свои цифры пересчитывал не раз, и не два, и все не мог поверить, что это сделал Борис. Он даже спросил Бориса:
-- Борис Григорьевич, а на кого гектары записывать?.. Ну, те, что сверх нормы?.. На тебя или на водяного?..
-- Пиши мне, Константиныч! – разрешил Борис. – Водяному гектары-то зачем?.. Ему и прудов хватает, он не жадный, как некоторые…
Походив еще вокруг комбайна, дожидаясь заправку – бак топливный у него был сух, как тротуар под июльским солнцем, Борис успел даже высказать Черкавскому свой упрек бригадиру и бригадным поварам.
-- Часа два-три я бы еще с успехом поработал! – воскликнул он, видимо, забыв о том, что у комбайна кончилось горючее. – Но не смог… До того есть захотелось, спасу нет!.. А привезли бы мне полдник вчера, я бы часов до двух ночи вкалывал бы!.. А что!.. Ночь лунная, видная – все как на ладони… - Помните, я уже как - то говорил, какое это чудо – лунная ночь на уборке озимых! Видимо, нечто такое или подобное ему увидел в ту ночь и Борис. – Устал, говорите?.. Да вы что?..Да разве при хлебе это можно? Это же хлеб!.. – он чуть помолчал, потом добавил:
-- Жалко, что полдник мне не привезли, - погоревал он. – Ну, да про то казаки не плачут!.. Работать надо, работать…
И вновь будет под палящим солнцем июля плыть, действительно, словно корабль по морю, комбайн – по волнующемуся полю высокой, густой пшеницы.
Потом уже, спустя несколько дней, бригадир второй бригады, Семен Мартынович Дьяченко, как-то, рассказывая об уборке, так объяснит свой поступок по такому отношению к комбайнеру Братченко:
-- Конечно, мне неприятно было тогда снимать Бориса Григорьевича с подбора. Но, с другой стороны, а как мне быть?.. Это был единственный выход, как я мог форсировать ход уборки… Борис сначала фыркнул, но потом он все понял… И я этому рад! Борис всегда все правильно понимает – у него взгляд на уборку не с позиции комбайнера, а куда выше… Может, даже и с позиции председателя, а почему и нет?.. Я мог бы послать косить на свал и любого другого… Мог бы… Но что бы я имел?.. В лучшем случае, гектаров двадцать… Хотя я и этого не мог бы гарантировать… Уборка – это такое дело, когда отовсюду ждешь – он хлопнул тыльной стороной ладони по другой. - И как бы все это изменило бы картину в бригаде?.. Да никак!.. Положение по существу бы даже ухудшилось  - ведь за это же время Борис «поджал» бы жатчиков – кого бы я ни послал! – еще крепче… А так, так Борис за полный день, прихватив ночи – а сколько он прихватил, он же никогда и не скажет! – скосил пшеницу на целых пятидесятишести гектарах!.. Вот они, наши резервы!.. Я уверен: это районный – выше я не заглядываю, зачем? – а вот районный, это точно – рекорд!..
День седьмой. – Вы что, смеяться надо мной вздумали! – кричал, наступая на бригадира третьей бригады,  Анатолия Ивановича Науменко, невысокого роста водитель. – Думаете, что, если я молодой, так что? Почему других водителей к двум комбайнерам прикрепили, а меня – так к одному?.. Что я, загорать приехал сюда?..
-- Ты не горячись, парень, - спокойно остановил его Науменко. – Горячо будет впереди. Возить зерно будешь от Бориса Григорьевича Братченко. Понял?..
Парень еще пошумел немного и уехал в поле. По дороге, которую указал ему бригадир. Провожая водителя, Науменко сказал, как ему найти Братченко.
-- Запомни, друг, - сказал бригадир, - У него комбайн СК-4, такой, без кабины, но, - он чуточку помолчал, может быть, сожалея б том, что Борис Григорьевич не из его бригады. – Но у него над комбайном – вымпел! Так что ты его сразу заметишь… А если не заметишь, спроси любого… Бориса Григорьевича любой покажет…
Грузовик плавно, почти не прыгая по дороге, покатил в поле. А бригадиру вдруг почему-то вспомнился вчерашний вечер…
Уже после шести вечера во двор третьей бригады на приличной скорости, -  Науменко еще подумал тогда: «Не гонятся ли за ним бешеные собаки?» - «Собачий хутор» - так звали окраинный квартал станицы – был, считай, рядом, - вкатил на своем СК-4 Борис.
-- Куда ехать, бригадир? – Крикнул Борис, не слезая с мостика и не тратя времени даже на приветствие.
Науменко жестом – «Обойдемся без приветствия, - подумал он. – Потом успеем поручкаться…» - показал свободное место на машинном дворе, где следовало бы поставить комбайн на ночь.
Он только час назад принял звонок из правления колхоза, где ему сообщили, что завтра к нему на помощь утром, ну, так к десяти – пока скажут, пока доедут, пока то да се, - придут три комбайна из второй бригады. И ждал он этих помощников не сегодня, это уж точно, но, как добрый хозяин, он все же присмотрел места на своем машинном дворе и теперь показывал одно из них.
Борис жеста бригадира Науменка не понял.
-- В поле куда ехать? – переспросил он.
Науменко, всегда, как хороший руководитель, готовый и встретить, и даже показать все, коротко  растолковал.
Узнав дорогу – он ее и так знал, не один раз гонял что на комбайне, что на том же тракторе, но спросить же надо, начальство уважить – хоть бригада и небольшая, а  все ж соревнуется она с другими на равных, и Науменко – бригадир не хуже других, - Борис, как обычно говорят, сразу  же «ударил по газам», лихо, словно бы он на своем стареньком «Москвиче», развернул вообще-то довольно неуклюжий комбайн и покатил по дороге.
Через некоторое время, подождав остальных минут двадцать, не больше – ведь ему интересно же было узнать, кого еще пришлют? – но так и не дождавшись их, оседлав свой мотоцикл, уехал на поле и бригадир.   
Догнал он Бориса, когда тот проехал большую половину дороги – уже и поле виднелось, и река Бугундырь, восточнее. Реки видно не было, она – два метра, не больше, - а вот деревья – такие  мощные, кудрявые, сочные (это даже издалека видно), росшие по ее берегам, тянулись, радовали глаз.
Борис остановился, потому что навстречу ему ехали гуртом комбайнеры третьей бригады,  скорее всего, всем отрядом.
- Куда это вы, казаки?! – крикнул Борис. – Никак без меня закончили?..
Однако из недружных реплик и выкриков можно было понять другое: валок уже сырой – река рядом, не веришь – пойди проверь, да и поздно уже – рабочий день, вроде даже и закончился, наработались, устали… в общем, так вот, поздно…
-- Ага, поздно. Понятно! – сказал Борис. – Ну что ж, вам видней…
Он взревел двигателем и покатил дальше, к полю.
А тут и Науменко - на своем мотоцикле.
«Задетые» за живое, «казаки», как говорят, разделились: одни были намерены и дальше ехать – на бригаду, естественно, другие – «уперлись»: «Это интересно, на нашем поле, наш урожай, а намолот – его?.. А мы что, безрукие, выходит?.. Так не пойдет!..»  Слово за слово – вот уже и разговор. Видно, далеко не все в колхозе так уж сильно любили Бориса Григорьевича…
-- И где он на нашу голову взялся! – сказал один механизатор. – Сущий черт, не дай бог, с этим, как его, помелом...
Спор погасил бригадир Науменко:
-- Я никак не пойму, - сказал он. – Вы хотите иметь намолоты? Так чего же тогда вы стоите?..
И комбайнеры – все, заметьте! – почертыхавшись и посетовав на судьбу за то, что она им такого вот неспокойного товарища послала, повернули свои комбайны назад к полю. И еще потом часа три от поля у Бугундыря на ток спешили одна за другой груженные пахнущим зерном машины.
А тот водитель, молодой и горячий, еще раз встретился бригадиру Науменко.
-- Ну и работает этот Братченко! – закричал он из кабины, остановив грузовик. – Я ведь едва управляюсь отвозить зерно. Спасибо, бригадир!..
И грузовик, подняв дорожную пыль, укатил на колхозный ток.
День восьмой. Часам к трем дня на последнем озимом поле третьей бригады уже остался один – единственный валок. «Добирал» его, как ни странно, Борис. Как ни странно, люди, «желающие иметь намолоты», поспешили уехать. Не иначе, как на другую бригаду – чтобы закончить уборку, надо было еще обмолотить озимые  на полях пятой бригады. Об этом только что говорил механизаторам председатель колхоза Николай Григорьевич Агеев. Он даже торопил  хлеборобов: отдыхать, говорил председатель, некогда – не сегодня - завтра уборку уже надо и совсем «шабашить», то есть, понятное дело,  заканчивать…
Комбайны «разошлись», а куда – кто их знает? Уборка торопит – это, пожалуй, всем  известный  факт, но за восемь дней работы у каждого набралось немало срочных дел: кому-то вдруг надо в правление, кому – в мастерские, а кому – просто постричься: зарос… По этой причине, когда Борис, обмолотив последний валок, пустился по длинному гону в обратный путь, остальных комбайнов уже и след «простыл».
Каково же было удивление председателя Николая Григорьевича, когда он, только приехав во двор пятой бригады – а это тоже за городом, но с другой стороны, уже от Крымска, -  буквально через пять, ну, от силы  через десять минут – он еще не успел и с бригадиром поговорить, спросить у него, куда же он думает завтра поставить какие комбайны, да сказать ему, сколько их будет, - увидел уже первый комбайн, въезжающий во двор бригады. Но вы можете себе представить его,  на этот раз уже изумление, – прямо хоть сам проси бригадира пятой ущипнуть его за что-нибудь, чтобы понять – не спишь ли ты? – когда он увидел, что это СК-4 Бориса Братченко!?.
-- Какой дорогой ты ехал?.. – спросил он комбайнера, когда машина встала рядом с ним, колыхнувшись громоздким телом. – Ты где их обошел?.. Все же раньше тебя уехали из третьей бригады?.. На какой, как говорят, кривой?.. Как?.. Скажи?..
-- Места надо знать, Николай Григорьевич! – весело ответил Борис. – Я тут тропу знаю!.. Еще та тропочка…  Знакомая с детства…
И Борис, как и в третьей бригаде, не теряя времени на приветствие, сам, даже не спрашивая, куда ехать, - не раз ведь бывал здесь, знает любое поле, как говорят, «и вдоль, и поперек», - быстро сориентировался, выехал со двора и – благо, поле-то озимое оказалось почти рядом, - пошел подбирать первый свой валок в этой бригаде.
Потом, на третьем, пожалуй, заходе он передал штурвал Владимиру Аначенко, спустился по лесенке с мостика комбайна и подошел к поставленной дежурить бочке с водой. Оценив воду – она была холодной до ломоты в зубах, - Борис сел прямо на обочину. Пожалуй, это было второй раз за всю страду…
Подъехавший председатель, тоже попив воды и сделав замечание трактористу о том, что вода, дескать, слишком холодная – так и простудить людей можно, они ведь все вспотевшие, - снова подошел к Борису.
-- Так-то лучше, - сказал он. – А то ты всегда, как на втором этаже… Тебе всегда кричишь, а что ты отвечаешь – и не слышно…А теперь, видишь, я выше тебя… Хоть поговорить можно…
-- Недовольны чем? – спросил Борис. – Вроде я – ничего…
-- Ты, Борис Григорьевич, просто молодец! – ответил Агеев. – Я только никак не пойму, как ты здесь первым оказался?.. Ты что, на своем СК летаешь?.. Или – как?..
-- Короткую дорожку знаю, Николай Григорьевич! - ответил Борис. – Я же вам уже говорил!
-- Я понял! – ответил  председатель. – Я вот о чем хотел… На днях мы партию комбайнов «Колос» получаем… Новенькие, прямо с иголочки…  Какой цвет тебе больше по душе?.. Как передовику труда предлагаю…
-- Спасибо на добром слове… А только я откажусь… - сказал неожиданно Борис.
Все, - а кроме председателя и бригадира, тут оказался и только что подъехавший главный инженер, - на него посмотрели, как на ненормального, - где и когда вы такое видели, чтобы механизатор отказывался от нового комбайна; все привыкли к тому, что комбайн просят, клянчат, молят даже: ну, дайте, пожалуйста, сколько можно работать на старом?.. А тут – здрасте вам: откажусь…
Первым не выдержал бригадир тракторной бригады, брат Бориса.
-- Борька! – Воскликнул Григорий Братченко. – Ты что, сдурел, брат?.. Кто же от такого да отказывается?.. Ты, наверное, пошутил?.. Или на солнце перегрелся?.. Ты не заболел?.. – вдруг переспросил он.
Видимо, шок от неожиданного ответа Бориса прошел; заговорили все сразу, и все, не понимая поведение Бориса, даже осуждая его. Вроде того, что это так странно: к нему, как к человеку, а он не ценит это…
Борис вдруг забеспокоился, встал с обочины, отряхнул брюки. Он стал искать глазами свой комбайн, наконец, увидев, что помощник, закончив гон, повернул к дороге, решительно собрался.
-- Не надо волноваться, товарищи! – Борис еще попил воды. – Со мной все всегда в порядке, я здоров! – Он помолчал. – Жалко свой СК, Николай Григорьевич, мне бросать!.. Сроднились мы вроде бы с ним, что ли?.. Да и заговорился я тут с вами… - Он пошел было к приближавшемуся комбайну, но, пройдя шагов десять, не больше, остановился.
 – Николай Григорьевич, у другого он же за два дня пропадет!.. А я еще не один год на нем поработаю!.. У меня запчастей к нему, - вы не поверите! – почти что полный чердак!.. Нет, нельзя мне его бросать…
Сказав все это, Борис решительно пошел навстречу своему СК-4. Иногда он низко нагибался, подбирал стебель, другой и шел – шел навстречу своему комбайну…
А у дороги, возле бочки с водой, стояло уже больше мужиков. К стоявшим и разговаривавшим до того с Борисом руководителям присоединились только что подъехавшие сюда на «Запорожце» парторг Александр Дмитриевич Беспалько и профсоюзный лидер колхоза Владимир Петрович Градинаров.
Все, перебивая друг друга, начали вновь прибывшим рассказывать о словах и его поступке, давать оценку непонятному поведению Бориса.
-- Ну, это вы, новенькие, мало знаете Бориса Григорьевича, - сказал, слегка посмеиваясь, Градинаров. – А мы с Александром Дмитриевичем знаем его с таких вот лет, - он показал рукой где-то напротив пояса, - так мы уже давно привыкли к нему, к его шагам, словам…
-- Ну и что он за человек? – спросил инженер. – Я его, по сути, еще не знаю совсем – я же работаю всего месяц. Даже, по существу, я с ним как-то и не встречался… Кто – он?..  Поведение его…
-- Ну, вот же встретился! – засмеялся Беспалько. – И ничего – живой! – Он сделал паузу и закончил, уже серьезно. – Золотой человек… Такой вот… он!..
А вы знаете, каким парторгом он был, этот Беспалько?..
Колхозная молодежь да, впрочем, и остальная – рабочие, служащие, ученики ближайших школ и проч., и проч., - все  увидели его впервые – на колхозной танцевальной площадке. Так вот! Она была зимней и располагалась, вернее, поселялась вечерами – три вечера в неделю! – прямо в фойе правления колхоза имени Сталина, что было расположено на некотором отдалении, - скажем вот так: за речкой, - от центра всей станицы. Здесь царила своя, станичная, почти что даже чисто хуторская, атмосфера: вся пришедшая молодежь сбрасывала свои шапки, пальто, плащи и куртки, а иногда и ватники, прямо на стоящие вдоль стен старые кресла - вешалок не было, -  а кто и  откуда их провез, никто так никогда и не узнал – да и кому это было нужно? Тут же стояла радиола – все было просто! – на которую ставилась пластинка, она еще некоторое время  шипела, и вдруг – всегда это было очень  неожиданно! – вдруг в фойе начинала звучать музыка, чаще всего – проще уже некуда, и сразу же создавались пары, парни, чаще всего, понятно, подхватывали девушек, как- то вдруг, стремительно, словно кто-то их подгонял, и вот уже все фойе в парах, в таких комочках, в молекулах, которые вертятся, одни быстрее, другие помедленнее – каждый, как ему удобнее. Звучали вальсы, фокстроты, танго, но музыка как- то не влияла на танцующих – они, знай себе, вертелись… Один, только что приехавший демобилизованный, все шумел – ему, видишь ли, не хватало, надо же, довоенных песен: Вертинского, «Рио-Риты», «В парке Чаир»… Об этом, видимо, он услышал от ребят из больших городов. А остальным, по моим опросам, так им нравилось здесь все.
На «сельскую» площадку часто «забредали» и «городские» парни и девчонки. И, знаете, им здесь нравилось! То ли потому, что здесь, в отличие от центрального, главного, большого «пятака», что гудел в парке, почти никогда не появлялся комсомольский патруль, что гонял появившихся в наших краях «стиляг» или просто чуть похожих на них одеждой молодых людей – ну, откуда в станице «стиляги»? – то ли потому, что здесь ощутимо чувствовалась товарищеская, колхозная дружба и, как тогда все говорили, «демократия», не знаю?.. Иногда возникали и конфликты – ну как же без них? – иногда слышалось: «Выйдем, поговорим!..» Иногда даже в конфликте и выходили… Но всегда мир наступал быстро – во-первых, на улице было холодно, особенно когда ты после танца и еще без одежды, а, во-вторых, быстро выяснялось – делить-то нам было нечего… Главное, «Танцуй, пока молодой!..», - как спел спустя многие годы младший Газманов.
Заправлял всей этой неразберихой – Александр Дмитриевич Беспалько, тогда просто Александр Беспалько, колхозный комсомольский секретарь, для начала принятый на работу завклубом…
К нашему, уже рабочему знакомству он возглавлял уже всю колхозную партийную организацию. А до прихода на танцплощадку он успел уже окончить техникум, побыть мастером в МТС, секретарем райкома комсомола по селу. А до того он, родом из села Варнавинского, пережил смерть отца в первые месяцы Великой Отечественной, оккупацию села немцами, ранение брата, учебу аж в соседней Мерчанке, работу в колхозе, где он, всего лишь шестиклассник, руководил целым звеном ветеранов, и даже свой поход со старшим братом - под Варениковскую! – на колхозное поле за сбором для семьи посеянной еще до оккупации кукурузы. Богатая биография…
Я так думаю, что Бориса-комбайнера – ну, помните, как он перед нашим с ним знакомством чуть не побил водителя грузовика, - тогда наказали не строго, а за что?.. Да, горячий парень, догнал, сказал ему, что он думал, ну, так надо же быть и поосторожнее, даже если ты и водитель, тем более, если прикомандированный. Потом рассказывали, что они не просто помирились, а – и подружились…
Зачем корреспондент приезжает на уборку? Сделать снимок передовика, узнать результаты его работы, поговорить… для «оживляжа…»  Снимок – это недолго, результаты – тоже, а вот поговорить удавалось только тогда, когда дождь прошел. А так – проедут мимо, даже если вы хорошо знакомы. А у работника районной газеты – так знакомый каждый второй комбайнер… И – что? Козырнет, ручкой помашет, дескать, «привет!», и уже копнитель только и виден…
А я, как видите, знаком, и не только с Борисом Братченко. Чуть позже поговорим и о других. И «виноват» - естественно, только в кавычках! -  в этом во многом, если не сказать, во всем, был Александр Дмитриевич. У него тогда была  просто удивительная способность, я бы даже сказал: дар! Ведь журналисту для текста репортажа, скажем, надо не только снимок, а также результаты – их, кстати, можно и в бригаде с экрана соревнования переписать: там, опять же, кстати, и марка указана комбайна, и тонны намолоченного хлеба, - не только красивую картинку в словах, как, к примеру, мотовило подбирает стебли с колосьями, подавая их на ножи, - это если редактор или секретарь, ценя площадь, фыркнув, не вычеркнет ее, - но и еще что-нибудь… Вот тут всегда вступал в «хор» и начинал солировать свою партию Александр Дмитриевич. Он умел – как это ему удавалось, я не знаю, я могу ведь только лишь гадать и  догадываться: он был со всеми ими давно на «ты», сам вырос в колхозе, правда, соседнем, «варился» в одном с ними котле не первый год, был внимателен и наблюдателен, он замечал каждый пустяк, особенно, если это смешно, - мог сказать лишь всего несколько слов, даже и не сказать, а, я бы сказал, ввернуть, вроде бы и с юморком, с хитрой  усмешкой, но все по – серьезному поводу, какой-либо яркий случай с тем же передовиком, или отставшего так описать, что невольно о нем подумаешь: это надо же! Как интересно!.. Ну, к примеру, как он описал «подвиг» того же Бориса на жатве. Что интересно, когда приезжаешь один, комбайнеры делают «привет», а когда приезжает Александр Дмитриевич и останавливается, где придется, все сразу тянутся к нему. А ты – рядом… Знай, мотай только на ус.
-- А работа? – бывало, спрашивает Беспалько. – Я видел в сводке, вы – не очень… Отстаете, парни..
-- Догоним! – уверенно заверяет кто-нибудь. И, окружив парторга, сразу задают вопросы, выставляют требования. Вопросы чаще всего  - такие... Как дела в своем колхозе, как – в районе, а как – это всегда обязательно и очень дотошно, - у наших соседей… Для порядка – что нового в стране – телевизор тогда хоть и показывал, как работала страна, что делал народ, но смотреть им было некогда. Обязательно: как в мире?.. И, когда все всё вроде бы уже и разузнали, главный вопрос: когда, уже, у нас, наконец, транспорт для отвоза зерна будет в достатке?.. Бывало, что неожиданно эта беседа превращалась в производственное совещание: решались прямо «на стерне» разные проблемы, намечались планы на новое поле, ставились  задачи, отдавались приказания, принимались решения…
-- Все? – наконец, спрашивал Беспалько, и комбайнеры чуть ли не бегом – время-то потрачено! – расходились. Если кому идти далеко, он – бегом!.. И в любом разе мы не успевали дойти до дороги – даже если она была рядом, - оглянувшись, мы видели: комбайны уже работали…
У него всегда было в запасе хоть одно слово, доброе, уважительное! – о любом из работающих на уборке. Механик по сельхозмашинам, он знал и любил всякую работу в поле: хоть пахоту, хоть сев, прополку или там внесение удобрений, - но уборкой он жил. Он ее чувствовал, дышал ею, как, я уж не знаю, но он держал в памяти все показатели – а мы нередко с ним вместе были с утра до вечера, - и я удивлялся, как все эти цифры: гектары, тонны, имена и фамилии, результаты всех бригад – а их в колхозе было пять! – держатся в его голове. И, главное, что мне особенно в нем нравилось – думаю, это было бы приятно и вам! – это его «заметки», его эти «зацепки», «закорючки», так сказать, «новеллки», о каждом из участников страды, как о своих собственных механизаторах, так и о тех, кто прибыл на выручку – из другого ли колхоза или предприятия, нередко – и из другого района.
Вот одна его новелла. Казалось бы, так, пустяк, но – интересно ведь!..
«Приехавший из даже не соседнего района, откуда-то аж из-за Краснодара, парень обижается на работу. «Да в чем причина?» - удивляются в колхозе и, естественно, спрашивают его. «Да ну их!– говорит – У них тут и веревочка – железная!..» - и он недовольно пнул ногой лежавший рядом стальной трос».
Анекдот! А ведь что-то же стояло за этой «железной» веревочкой?.. А вот  - что? Или вот еще новелла… «Механизатора, на этот раз из нашего района, как-то раз спрашивают: пойдет ли он еще на уборку озимых? Он ответил: «Нет, они меры не знают. Уже вечер, а они все работают и работают. Из-за них и я не могу уйти с их поля: неудобно. Лучше не ехать…»
Там, раньше, был анекдот, а тут что?.. Оценка, выходит…
Причем, казалось, что у Александра Дмитриевича, в запасе, словно в такой небольшой записной книжке, есть «досье» на каждого, чем бы он на деле ни занимался. И что даже не менее важно, он всегда этим богатством готов был поделиться. Со мной…
Знакомству – раз уж пошел разговор об этом, - с новыми для меня людьми, их работой, и с хозяйством вообще, - способствовало знакомство – простите за такую тавтологию, - еще с двумя интересными людьми: председателем всего колхоза Николаем Григорьевичем Агеевым и Владимиром Петровичем Градинаровым – он был тогда председателем  колхозного профсоюза.
Эта тройка – никто из них вроде бы напрямую и не был занят на уборке озимых, организация ее – это совсем другое. А «стоять над душой», как говорят, вроде бы даже и не дело, это – лишнее, но все трое – дня не проходило! – чтобы они да не побывали на каждом озимом поле. Возможно, что они и в другое время его не миновали – все-таки не зря говорят: хлеб – всему голова! – но за другие дни я не стану говорить – не видел, а вот во время уборки – они всегда  обязательно здесь. Иногда даже вместе: нет, все трое – такого, слава богу, не было, а вот вдвоем – так это же запросто!
Агеев был мечтателем. Однажды – в разгар какой – то  кампании, а в колхозе ведь было нередко и так: одна еще и не заканчивается, а другая уже требует и силы, и к себе  внимание, - он, захватив с собой весь свой «штаб», - а это было нетрудно: ведь все же на автомобилях, сказал: быть в 16.00 там-то – они и приехали. На этот раз – все на ближней горке: отсюда хорошо были видны все – во всяком случае, так мне говорили, большинство полей, - кроме тех, что были прикрыты осокорями вдоль реки, садами или лесополосой вокруг ГСУ.
Приехали, сидели, шутили – отдыхали. А Агеев все эти двадцать-тридцать минут или стоял, глядя вдаль, или прохаживался туда-сюда. Прикубанскую долину, что виднелась вдали, видно, изучал, что-то задумав. Кто-то хотел окликнуть его, но – остальные отсоветовали.
-- Чапай думает… - негромко, но чтобы слышали все, с юморком сказал кто-то. – Не надо штовхать начальство…
Поговорив еще, все-таки окликнули.
-- Николай Григорьевич? – решился, наверное, по старшинству, а, может быть, и по рангу: он тоже ведь председатель, неважно, что профсоюза, Градинаров. – Что задумался?..
-- Уж не рации ли установить решили в наших машинах? – подхватил кто-то из тех, что был помоложе. – Как в «Родине»?..
-- Интересный вопрос! – откликнулся председатель. – И что? Что там в этой «Родине»?
-- В колхозе «Родина», у нашего Селиверстова, все было вот так же – только гора повыше, - начал главный агроном, Петр Федотович. – Там весь колхоз – как на ладони. И у каждого специалиста в машине рация – вы же знаете, наш Анатолий Владимирович на новинки падок. Ездят, переговариваются. Вот недавно он влез, как вот и мы, на горку, под бывшей Сахарной, знаете?.. Но, не как мы, кучетом, а один, сел, посмотрел – посмотрел вокруг и говорит агроному так спокойно, по рации: «И где ты?.. Что делаешь?..» Тот отвечает, как и вчера, и раньше: там-то и там, сейчас вот то-то и то… А Анатолий Владимирович, вдруг изменив тон, ему: «Вижу я твою беседу, мать твою -перемать!..» И сразу тут же инженеру: «Ты когда же будешь?..» А тот, видно, с перепугу, сразу же: «Да я, Анатолий Владимирович, я уже, я – прямо сейчас…»
Все грохнули смехом. Кое-кто, кто сидел на траве, даже упали. Селиверстов не так давно в их колхозе работал, да и специалистов, о ком шла речь, знали все, и -  хорошо.
Посмеялся и Агеев – весело, со всеми.
--Так я же не сказал главного, - подождав, пока отсмеются «штабные», закончил агроном. – Главное, знаете, Николай Григорьевич, в чем?..
-- Скажи. Что уж, Петр Федотович? – попросил Агеев.
-- Главное в том, что через неделю все рации в «Родине» разом вышли из строя!.. Молчат, как рыбы…         
Снова хохотнули…
-- Нет, - сказал, посмеявшись вволю, Агеев «штабу». – Рации я вводить совсем не намерен. Я их не люблю: звук искажают, словно ты с роботом говоришь, свистит, шипит, трещит. Я и телефон не очень-то люблю; другое дело – поговорить лично с человеком, глядя ему в глаза… И потом: я ведь вас знаю – будешь говорить мне про пахоту, а сам девку щупать… Знаю я вас…
Грохнули смехом, но кое-кто – с опаской.
-- А собрал я вас сюда, - сказал председатель, - откуда, действительно, почти все, весь колхоз, видать, право, не зря…
-- Интересно! – протянул Градинаров. – Что же мы отсюда увидим?.. А?..
-- Я хочу, - сказал Агеев, - чтобы вы увидели, представили себе, где у нас будет…- он чуть задержал последнее слово и, наконец, выдохнул – рис!..
-- Рис?.. У нас будет рис?.. Николай Григорьевич?.. Это правда?.. Вы это серьезно?.. – вопросы сыпались со всех сторон.
Все встали и сгрудились вокруг Агеева. Радость «штабных» было не унять.
В тот год в районе появилась и стала работать в Прикубанье ПМК-16, главная, на наш взгляд, передвижная механизированная колонна на левобережье Кубани, она была не просто механизированной, но вдобавок и мелиоративной. На прикубанских землях началось строительство рисовых систем. Прикубанские колхозы знали – на чеках поднимется не только урожай, новая культура поднимет экономику хозяйств. И предгорные колхозы, в том числе и имени 22 партсъезда, абинский, все на людей из Прикубанья смотрели с белой завистью. Им тоже хотелось поднять экономику. Ах, какая же это была зависть!.. Ее поддерживали, так сказать, подогревали не только люди, как-то связанные с колхозом, его партнеры или там учителя школ, ну, вроде через детей, знакомых, родственников, но даже и те, кто никаким боком не касался колхоза. Тоже завидовали и мечтали о рисе. И главным, кто, как это говорят, спал и видел этот рис на полях своего хозяйства, был председатель Агеев… Он знал: колхоз еще до строительства на Кубани – это надо же - в Абинском районе, между прочим! – первенца мелиорации -  Федоровского гидроузла уже проводил работы по мелиорации:  мельотряд под руководством Александра Дмитриевича Беспалько – сейчас он, услышав эти обнадеживающие слова председателя, наверное, аж задрожал всем телом, может, дыхание даже его перехватило, но вида не подал, как ему эта весть дорога; должность не позволила: шутка ли – секретарь парткома! - даже как-то расчистил и распахал старые сады, заросли хмеречи и пеньков в районе Волчьих ворот. Агеев и сам уже принимал участие в улучшении плодородия почвы, но  другими методами – либо плантажной вспашкой, либо щелеванием, но все как-то было неудачно, а  урожаи падали, овощи не все получались – даже и наличие в штате колхоза своего госсортоиспытательного участка (ГСУ), краевого, между прочим, не помогало. А тут, как тот мираж в пустыне, уж так маняще, хоть прямо беги, и главное – вот, на горизонте – у кубанских хуторов, даже на Аушедзе, - замаячили рисовые системы… Как тут не ходить нетерпеливо, как не глядеть туда, где строится это чудо…   
Вопросы вновь посыпались со всех сторон.
-- Будет! – сказал Агеев. – Я только что из Краснодара. Я надеюсь, что будет… Хочу надеяться…
Это была его мечта, хоть пока, - он это знал – и недостижимая. У колхоза не было земель под плавнями, рис мог остановиться, прекратить свое продвижение рядом, севернее – на полях колхоза «Победитель» из села Варнавинского.
А разговаривать Агеев, действительно, любил с людьми, как говорят, «глаза в глаза», причем далеко не всегда, даже, наверное, так: никогда – о плодородии там, надоях, привесах, гектарах и тоннах. Всегда – о разном, житейском, но одинаково  - горячо и заинтересовано.
Вот один из его разговоров. Он вспомнился из-за фразы, сказанной Агеевым пол - часа назад, о том, что кто-то из специалистов может отчитываться и за пахоту, «а сам в это время девку щупать». Дело в том, что он был человеком деликатным и даже стеснительным, как сказали бы сегодня любители нового, «политкорректным», грубое слово ему было несвойственно! Как это у него вырвалась эта «девка», представить не могу. Может быть, тогда он привыкал к речи местных, кто знает? Они – умели. Он – так и не научился.
-- Тебя повесить мало, растлитель, - в сердцах, разговор, видно, был долгим, а, может быть, и не первым, говорит Агеев.
-- Не советую, - усмехается мужик, - Не обрадуешься…
-- Это еще почему? – искренне удивляется председатель.
-- Они ведь тебя растерзают. – серьезно и спокойно говорит мужик. – Ты же ведь не я…
-- Кто?..  Растерзает?.. – еще больше удивляется Агеев.
-- Да эти, как их – как ты их называешь? – растленные… - сообщает мужик. – А еще больше, кто хочет, чтобы их растлили… Бабы!..
-- Тьфу, ты, черт!.. – возмущается председатель и уходит.
Мужики – их трое или даже больше, - радостно гогочут.
А этот разговор Агеева – с больным, как он говорит.
Механизатор день не был на работе. На второй они встретились.
-- Почему на работе не был? – спрашивает Агеев.
-- Радикулит замучил, - жалуется тракторист.
-- Покажи, где? – интересуется председатель.
Тракторист задирает сзади рубаху, мнет поясницу, тычет пальцем в больное, по его мнению, место.
-- Знаешь, что, - говорит Агеев. – Ты бросай пить вино, не закусывай острым, а попей-ка ты чай с молоком или кукурузных рылец…
-- Так радикулит же!.. Причем тут рыльца какие-то? – обижается тракторист.
-- Да никакой не радикулит у тебя!.. Почка барахлит – пить надо меньше!.. - Агеев ставит диагноз, как приговор.
И еще один, несколько иной разговор, или штрих – чтобы портрет его был полней…
Встретили Агеева в городе, в неурочный час. В это время – ему бы в поле быть, на ферме или в правлении – в крайнем случае.

-- Да вот, - говорит. – На КВН приехал…
-- Это еще что такое? – невольно возникает вопрос. Аббревиатура  любимой всенародной игры – это ясно. Но не для председателей же? Колхозники вроде в нее не играют. Да еще и в рабочее время. – Что это такое?..
-- Да так, - уклончиво отвечает Агеев. – Вопросы, ответы… В общем, кто будет понаходчивее, тот и выиграет… Может быть…
Потом выяснилось: Николаю Григорьевичу предстоял разговор в абинском управлении сельского хозяйства.
Может быть, как раз – о рисе, кто знает?
Агеев был из приезжих, откуда-то из Центральной России. Он рассказывал, как говорят, прежде всего, «штабу» о своей прежней жизни, но нам всем, окружающим его, было достаточно настоящей. Его уважали…
  С ним было интересно разговаривать, даже интересней, чем слушать его же спор с кем-либо. Однажды, случайно, его друг услышал – причем, бывает так:  ты вроде и не участник разговора, просто – свидетель, но уйти либо перестать слушать ты не можешь, ты – слушатель поневоле… И ладно, если разговор тебе не интересен, тогда что ж – смотри за окно (разговор этот происходил как раз в автобусе), причем всю дорогу до Краснодара. Но тут иное – разговор был и нов, и, надо же, даже  интересен! Это было время уже, пожалуй, перестроечное: всюду создавались, как грибы, кооперативы, билась уже предпринимательская жилка, и его другу было просто интересно узнать, как это?
И он потом рассказал Агееву об этом разговоре, ухватив, видимо, главное: поиск наиболее эффективного результата.
-- У вас такие разговоры случаются? – спросил он Агеева.
-- Мне бы хотелось, - сказал Агеев. – Но мы – не кооператив, к сожалению. Мы связаны по рукам  цифрами плана, спущенного сверху… Буквально по всем площадям, по всем-всем культурам… Наш экономист единственно что может, так это подсчитать, сколько нам нужно собрать, к примеру, тех же колосовых. Или – подсолнечника. А хотелось бы посчитать все варианты, помараковать, так, это, сказать…
Может быть, он подстраховывался, кто его знает? Скажу одно: я не знаю, сам ли он предлагал, продумывал и прорабатывал схему получения «площади под рис», или кто ему помогал – в колхозе или, как говорят, «из вне», но колхоз рис, таки, получил. А вот для этого пришлось, думается, как раз и пораскинуть мозгами, и даже просчитать «варианты». И пусть вначале рис был лишь на «дальней» бригаде, до которой почти 70 километров, и было его там не так уж и много, и заниматься им колхозу было хлопотно, но, и это главное, - колхоз его получил. А это, учитывая высокую цену на зерно риса, -  и достаток в семьи рисоводов, и колхозный счет в банке…
В отличие от совсем «иногороднего» Агеева Александр Дмитриевич Безпалько и Владимир Петрович Градинаров были, как говорил один местный острослов, «до неприличия», до неправдоподобия местными. Один, выросший в глухом селе Варнавинском, другой, сын репрессированного болгарина, - в колхозе рядом с Абинской, оба пережившие немецкую оккупацию: один в 10-11-летнем возрасте, другой в возрасте 14-и лет. Оба рядом видели: один – брата, которому оторвало кисть руки, другой – сам чуть не погибший на минном поле, во время работы потерявший ногу. Дети войны, видевшие все ее ужасы. И если Александру, в его молодые годы, незнакомая женщина, к которой его, комсомольца, определили на «постой», рассказала об ужасной истории, что запала ему в память на всю жизнь, то Владимир сам пережил почти такую.
История первая, рассказанная. Командированный приехал по комсомольским делам в хутор. Гостиница сразу после войны, где она? «А пойдем к тетке Марии!» – предложил парторг. Пошли. Старый дом, вернее, конечно, хата, хотя – дом, как гриб под широкой камышовой, заросшей зеленым мхом, крышей, галерея вокруг, глиняный пол на галерее, в сенях. Пустые, нежилые комнаты, покосившиеся от  древности окна, пустые электропатроны под потолком, пахнет сыростью. Живет в доме – неудобном, неуклюжем даже – одна старая женщина, тетка Мария.
-- Дали мне этот дом в 30-х, кулак здесь жил раньше, первый богатей хутора. А я у него – батрачкой, наверное, с восьми лет. Бедная: что на мне, то и мое. А сколь его на мне? Юбка, кофта да старые чувяки… Дом дали за хорошую работу мне да моему мужу, такому же голодранцу. Ах, как я зажила со своим Иваном! В любви да в радости… Потом дочка подросла, ласковое дитя. В сорок втором, в августе, когда немцы пришли, на четвертый день явился хозяин, кулак. В немецкой форме, с оружием. Прямо отут, на пороге хаты он застрелил и Ваню, и Дусю, дочку нашу… Я, было, тронулась… Думала, не переживу. Ну, скажи, скажи, добрый человек, что ему такого сделал мой хроменький Ваня или моя дочка? В дом ведь не вернулся, скоро вообще исчез, а души безвинные погубил. Спасибо, соседи пришли, похоронили моих родных. С тех пор я одна тут и живу. Стара стала, сил не хватает, да и сумно одной. Уйти? Предлагали. Не могу я уйти отсюда. Тут и Ваня мой, и Дуся. Куда же я от них?
Такая вот история, незаживающая, как своя…
А вот судьба Градинарова, уже своя!.
С освобождением Абинской пришло время Владимиру становиться на воинский учет. Встал. А тут как раз начали создаваться отряды минеров – из юношей и девушек. С игрушкой, что взорвалась в руках, он был знаком еще с 42-го. Но, как говорят, пронесло, бог миловал или миновал, я уж точно и не знаю. А вот на минном поле – а их вокруг Абинской было, как это говорят, «мама, не горюй!» А главное, прошло уже три года, поля заросли сорняком, а в лесу – трехлетний слой листьев. Это произошло у горы Масловой. У юного Владимира уже был опыт – склад на хуторе Школьном ликвидировали. А тут, под Масловой, предстояло – в сплошном лесу, с полным набором минных полей, окопов и проволочных заграждений – оно, разминирование…  Сначала надо было  мины найти и обозначить флажками.
Дальше предоставлю слово самому Владимиру Петровичу. Видимо, надоели ему просьбы: «расскажи да расскажи».
«…мы приступили к делу. Мерзкое это дело. Прежде чем поставить ногу, надо прощупать место под следующий шаг. Стоишь неудобно, нарастяжку и пробиваешь тупым щупом толстый слой листвы… Обнаружив и обозначив две мины, продвигаюсь дальше. А идти под гору. Вдруг я услышал, как сработал детонатор. Я знаю: через секунды – взрыв. За 6-7 секунд нужно сделать два шага в сторону и упасть лицом вниз. Сделал два шага, может, больше и падаю – грудью прямо на проволочное заграждение, оно ведь рядом… Потом меня спрашивали: «А ты испугался?» Да когда я успел!?. Оттолкнувшись ногами, перелетел на другую сторону, потом  - обратно и завис головой вниз, а ноги на проволоке. Взрыва я не слышал, как не ощутил и боли, когда очнулся, лежа на спине. Я поднялся и побежал вниз. Потом упал. Стало трудно дышать. Смотрю, кругом раны, клочья одежды и всюду кровь…»
Прервем записки Градинарова. Заметим, что ему в ту пору было 16,5 лет…
Опустим все больничные ужасы – а они начались сразу после перевязки в лесу, продолжались  в Абинской, в Краснодаре, - и окончились только через полгода, если так можно сказать, когда человек теряет ногу? «Вопрос стоял так, - сообщил нам уже на пенсии Градинаров, - или мы завтра отрежем тебе ногу, или послезавтра ты умрешь…»
Но это – не все… Уже через несколько лет, в 1951-м, семья Владимира Петровича  надумала строить свой дом, «домик», как напишет он после. И тут совершится непоправимое… На быках они с матерью едут в «глинище» на реке – за глиной. Кое-как нагрузили. Стали выталкивать телегу из карьера. А какой из него толкач – на костылях?.. И мать предлагает ему поменяться местами. Только поменялись, только успели, – и тут же многотонная глыба глины обрушилась, похоронив его мать…
Не знаю, каким надо иметь характер человеку, перенесшему все это, просто и представить не могу, но знаю одно: веселее и остроумнее человека, чем он, я не встречал в своей жизни. Люди, знавшие его, - тоже…
К этому времени – а шли уже 70-е, - на уборке озимых – у нас так это был вначале ячмень, - дело находилось всем. Но как? Если раньше – лучше всех это помнил и порой даже пытался вернуть эти порядки Борис Братченко, - было так. Агроном – без него этот вопрос не решался, он ответственный за хлеб, как, впрочем, и за все остальное, что растет и созревает в хозяйстве, - и бригадир увидели, что уже пора убирать – если хоть чуть зазеваются, райком партии им напомнит, и хорошо, если без репрессий!, - и они решают: жатки и комбайны  - в поле, и вперед. А первым в своей бригаде всегда был Борис… За ним – в затылок или, если хотите, то пусть в копнитель, - шли уже и все остальные…
Сейчас же уборку обставляют десятью, если не большим числом, подпорок: тут тебя и чья-то агитбригада должна вдохновить, и душевая – освежить, если вдруг запарился, и вахтовый метод – чтоб ты, комбайнер, не вздумал переработать, и контрольный обмолот, и народный контроль – откуда они только взялись? – и все заглядывают под днище комбайна – а не сеет ли ваш агрегат зерно да прямо на стерню? Выдают ведь талон  какого-то допуска, потом приходят проверять – а не потерял ли ты его? Приходят: как у вас работает штаб колхоза по организации гласности?..  Знаете, что это? А это - всем ли  доставили «экран соревнования», вручили ли передовикам, лично в руки, «благодарственные письма» и вымпелы, да вовремя ли? А это значит, что еще десяток – самое малое, -  людей, молодых и здоровых - сидят, звонят, считают, рисуют, печатают, развозят… И те, что все проверяют, естественно, тоже рядом...
И это все, как вы уже догадались или поняли, не очень, чтобы не сказать, совсем, не  нравится Борису Братченко…
Одним из новшеств, особенно активно и настойчиво насаждаемых на полях, был тогда так называемый контрольный обмолот. Его не любили, чтобы не сказать, что просто ненавидели комбайнеры. Наверное, потому, что именно в нем четко проявлялось, как ни в чем другом, недоверие к людям. И люди это видели…
Комбайнеры зимой, в ожидании будущего хлеба, часто под открытым небом, на морозе, сами готовили свои комбайны к будущей уборке; каждый - свой: они перебирали все до винтика, меняли износившуюся деталь на новую, регулировали – и ждали часа страды. И вот она пришла, а им, здрасте! – вот вам контрольный обмолот…
В абинском колхозе это мероприятие было частое и досадное: поля здешние маленькие, а на каждом надо ведь не только провести этот самый обмолот, так еще и оформить «дело» документально: когда, на каком поле, кто делает да кто члены комиссии, ну, и, естественно, результат.
Комбайнер Леонид Тищенко, побывавший на Алтае, а ему почему-то чаще других приходилось «проделывать» эту операцию, говорил:
-- Это хорошо проводить на целине. Там поля чуть ли не тысячегектарники, А тут, как на грядке. Мало того, что само поле размером мало, так на нем еще и урожай разный – в одном краю душа радуется, а в другом – глаза бы мои не глядели на эту изреженность. За каждым колоском приходится гоняться.
Раньше бы он и не думал бы об этом, убрал бы, естественно, стараясь – ведь этот урожай – это же его заработок, - и все… А сейчас контрольный обмолот показал одно, а работа всех – иногда и другое.
-- А того во внимание не берут, - говорил Тищенко, - что «контроль»-то мы молотили на удачном куске, чаще всего, у дороги, а откуда урожай, если где-то посреди поля – вымочка?
По правде говоря, было неясно, как иной раз поступить. Если урожай поля на круг выходит выше контрольного показателя, все понятно, все – о,кей! Можно и, так сказать, и комбайнеров поощрить, и агроному сказать спасибо. А вот, ну, как тут быть, если контрольный обмолот такой, до которого урожай на круг – не тянет?.. Или, как говорили, не «дотягивает…» Кто тут виноват? Ладно, потом, осенью, на учебе, не торопясь, разберутся – наспех это никогда не сделаешь, - что там было не так: была ли проведена вовремя и качественно вспашка, посеян ли, как, помню,  говорили, «кондиционный» хлеб, прошла ли, как нужно, зимовка, во время ли это поле «подкормили», не «переколошматил» ли дождь посевы, не помешал ли он и самой уборке, не сплоховали ли уже на ней жатчики и комбайнеры, не «посеяли» ли зерно возчики по дороге и, наконец, правильно ли подсчитали все на весовой?
Вон сколько вопросов задает этот обмолот? Целую научно-аналитическую исследовательскую работу надо провести… Но ее, скорее всего, никто и никогда делать и не будет, и не собирается. Зато: «Дорогие товарищи! Контрольный обмолот показал… И мы все должны сейчас его точность подтвердить своей работой!..» Или что-то там наподобие того. Это мог произнести кто угодно, это была установка свыше: контрольный обмолот должен быть подтвержден!
Это всегда была целая драма. Хлеборобы – а они понимали значение этого слова, - не хотели быть подставными, крайними, – всегда отказывались делать это. Тогда задача была поставлена так: контрольный обмолот должен проводить лучший комбайнер, чаще всего – коммунист. Наверное, в расчете на то, что коммунист же не станет  отказываться, просто не посмеет.
Интересно, а приходила ли кому в то время такая простая и ясная мысль: ведь эта декада или две недели были для хлебороба – истинного хлебороба, а не просто механизатора (человека при машине, не больше!) – место и время наибольшего заработка… А для этого он обязан больше или скосить, или намолотить; Борис, как мы уже узнали, нередко делал и то, и другое… Как просто, не правда ли?.. Помню, где-то в 70-е годы мы в редакции как-то заинтересовались: а, вот, действительно, почему так - работающие в одном звене поливальщики на рисе получают разный урожай?  Спросили знакомого передовика. Он нас, помню, тогда просто удивил ответом. «А я,- сказал он,- все делаю во - время и с хорошим качеством». Мы не поверили. Но тогда нам специалисты подтвердили его ответ…
Но мы – на уборке.
Перед тем, как начать обмолот, комбайн проверяли на надежность, где главным критерием было: допускает он потери или нет? Отрегулирован он или нет? Для этого бросали, вернее, конечно, расстилали под молотильным агрегатом брезент и смотрели, сколько зерен упадет на брезент? Если, по мнению комиссии, их падает больше, чем надо или допускается, заставляли крутить какие-то гайки, винтики… Однажды два комбайнера, как говорят, «всердцах» спросили агронома:
--А почему бы не подстелить простыню? Как на свадьбе?.. Невесте?..
На что тот, на полном серьезе, даже не заметив шутки, вернее, издевки в словах комбайнеров, прочел им пятиминутную лекцию – то ли использовал случай, то ли был уже настолько сам «зашорен» этими требованиями? - о необходимости всем беречь урожай, о том, что сейчас многие хлеборобы(!) оставляют в поле больше пшеницы, чем высевали, о том, что теперь все будут проверять…
С той минуты среди комбайнеров пошла гулять прибаутка о том, что теперь вот контрольный обмолот – это первая брачная ночь!.. И все или почти все страшно этого стеснялись, как могли, стали отлынивать  от «брачной ночи». Может, все боялись быть невестой, кто знает их?.. Один из них, самый молодой, помнится, комбайнер второй бригады, узнав – ему товарищи сказали это в шутку, - что его могут назначить на этот вот контрольный обмолот, вдруг спросил:
-- А, можно, я сегодня вообще не выйду на работу?..
-- Но ты ведь уже на работе! – засмеялись комбайнеры. – Как же это ты не выйдешь?
-- А я просто сейчас уйду! – решился молодой. – Уйду и все!..
И он только тогда успокоился, когда ему объяснили, что его-то как раз никто на контрольный обмолот и не поставит. 
Наконец, нервное ожидание – а оно проявлялось во всем: в едких репликах, нетерпении, разлитом в воздухе, смешках, злых шуточках, подначках, - все, закончилось… Комбайны уже попыхивают дымком, форсируя, пробуя на прочность или на готовность, каждый свой двигатель – и ты не поймешь, комбайнер это делает или сам механизм. Вот уже комбайны тихим гуськом подходят к краю поля, к тому месту, указанному для всех агрономом, откуда начнется уборка.
Наконец встали, как говорят, на валок. Боже, какие же они все разные, эти комбайны! Каждый – индивидуальность! Все у них – по своему…Один, как оголодавший пес набрасывается на валок; другой – ну, чисто вылитый кот, загодя притаился, нежно подбирается к вожделенному валочку. Один, уже наехав, сразу падает на стебли и колосья; другой – за два метра, работая мотовилом, растопырив направляющие иглы и гребя ими землю, готовится принять первые колосья и направить их в свой молотильный агрегат…
Это – техника… А люди? Боже ты мой, как они, ну совершенно отличаясь один от другого, совсем одинаково преследуют одну – но главную! – цель: больше всех намолотить, скорее убрать. Лучше до дождя! Но какие они – разные… Один, что называется, впрягается и тянет, и не торопясь, и не мешкая, и получается у него как-то ровно, уверенно; другой сразу рвется вперед, терзая нервы и «рвя свои жилы», боясь то ли поломки, то ли недостатка транспорта, и нередко все это или что-либо одно и случается – иногда, как часто говорят, «все несчастья именно на мою долю». А есть еще и вот такая вот категория людей: когда все всё терпят, они – нет. Им всегда кажется, что солнце в небе всходит медленнее, чем надо, а вот уж вечером, напротив, заходит раньше времени. Если же над полем дует ветер, то обязательно не оттуда, а если идет дождь, то опять-таки как-то не так…
И – обязательно до дождя – это была всеобщая нужда и забота, намоленная!..
-- Поле, - говорили колхозники, - это цех под открытым небом. А когда у тебя нет крыши над головой, можно ожидать – и дождаться! – чего хочешь. В разное время года был дождь, снег, мороз, град. Еще какой! Урожай порой гиб. И, главное, что небо никогда не согласовывало свои действия с людьми. Естественно, что люди, работающие в этом цехе «без крыши», постоянно желали хорошей погоды и все очень неодобрительно относились к непогоде. Что удавалось далеко не всегда, если не сказать большее…
Примером мог служить мой дядька, вернее, муж моей родной тетки, Алексей Яковлевич, он был  колхозник с первых дней коллективизации Абинской. Он читал газету «Советская Кубань» - а выписывал он ее постоянно, все годы, - так. Держа перед собой неохватный лист газеты, он наиболее долго изучал первую страницу. А там всегда были материалы «в ЦК КПСС», а раньше – «в ЦК ВКП (б)» или сообщения   ЦК КПСС и Совета Министров СССР. Ниже шли материалы из Краснодара, и из районов. Ознакомившись, на мой взгляд, лишь с заголовками, Алексей Яковлевич распахивал газету во всю ширь – еле рук хватало! – пробегал глазами внутренние страницы и почти сразу же сворачивал ее, задавая всегда один и тот же вопрос:
-- И, как, наконец, у нас с погодой?.. – из чего я, подросток, делал вывод: газета первым делом существует для того, чтобы узнать, какая погода? Мою же в этом уверенность укрепляли реплики читателя в случае несовпадения прогноза в газете с погодой «на нашей улице»
-- Опять в Краснодаре, в редакции, не в то окно посмотрели!.. – говорил Алексей Яковлевич, когда вместо сухой погоды у нас в Абинской – а это 70 километров от Краснодара, - шел дождь.
Но странное дело: если в течение почти всего года абинские колхозники как-то так терпимо относились к ошибкам прогноза, а иногда и не замечали их, то в летние неделю – другую, иногда чуть больше – как раз во время уборки озимых! – то и дело с тревогой поглядывали на небо, волнуясь от каждой тучки. Даже если она – за Кубанью, что казалось далеко. Не менее страшно было и другое: «вёдро» же могло стоять – ну, ни хмарки ни днем, ни ночью, - почти месяц перед уборкой, а уж неделю – другую, так это обязательно, это – закон; теплынь и безоблачность могли тешить людей, иногда уже этого и не желающих  - жара ведь надоедает, представляете? – но после уборки. И тоже – до месяца иной раз. Но стоило лишь «подойти» ячменю, как, откуда ни возьмись, они, эти «небесные странники», как сказал когда-то поэт, набегают неизвестно откуда. То с одной стороны, а то и с другой – невозможно и уследить. И уже слышно, как председатель колхоза Николай Григорьевич, посмотрев озабоченно на небо, произносит, успокаивая:
-- Слава богу, облака сегодня барашковые… Пронесет… Не будет дождя…      
А бывало, и нередко, кстати, что и не «проносило»… И все чаще люди бросали с тревогой свой обеспокоенный взгляд на небо, неважно, утро на дворе, полдень или уже и заход солнца. И что самое интересное: он мог пойти, когда только ячмень начали убирать, мог скомкать всю его уборку, потом зарядить дня на два в самый разгар уборки пшеницы…
Сейчас, когда изменилась форма ведения сельского хозяйства, когда все сельское производство – где оно? Его нет ни в газетах, ни на любом экране телевизора? - вы, люди современные,  даже и не знаете, не представляете себе, как совсем недавно – каких – нибудь 25-30 лет всего назад! – люди настолько зависели от погоды?..
А чуть капнул дождь, он сразу же зачастит, застучит по крыше комбайна. И вот   они уже стоят, мокнут – иногда, если близко, механизаторы угоняют их на свою бригаду, а иногда – так в поле и стоят. И ни у кого не спросишь, надолго ли это, никто тебе не ответит – погода… Смотри в небо, сколько хочешь, смотри - не  смотри?.. По-разному бывает; иногда дождь «краем зацепит поле» и уйдет, куда шел, а иной раз так зарядит, что впору и по домам.
Домой люди не спешат: а вдруг? Есть возможность поговорить – вообще-то сама страда – не место и не время разговоры разговаривать, - но если дождь дал отдых какой – никакой, почему и не поговорить, новости узнать – а то ведь с рассвета до темна на поле, каждый день, который, как говорят, год кормит! – и там ничем не поделиться…
Послушаем?..
Собрались убежавшие с поля в бригадной открытой беседке. Отряхиваются, вытирают лица, закуривают. Кто-то делает кому-то замечание: на сапогах грязи с поля принес – комбайнеры привыкли работать, несмотря на лето и жару, часто в сапогах.
-- Теперь на поле меньше чернозема будет, урожай снизится, - ехидно замечает один из комбайнеров.
-- Не боись, на наш век хватит, - убежденно отвечает виновник, Александр Левченко, очищая сапоги о край беседки.
-- Чернозема-то хватит! – азартно вступает в беседу звеньевая овощеводов, Вера – они рядом, на помидорных плантациях работали.- Тут дело в другом, Если бы мой муж дома такой вот воз грязи принес в дом, я б ему такой тарарам устроила бы!..
-- Начинается! – возмущается «хозяин» грязи. – Нет, зря мы, мужики, женщинам равноправие дали. Это же как в присказке: пусти ее за стол, так она и ноги туда же, на стол!.. Зря, зря…
-- Ты насчет стола? – спрашивает огородница. – Это ты про себя?..
-- Это я про всех вас! – отвечает комбайнер. – Сажаете вы свои овощи, вот и сажайте….
-- Та мы бы и не прочь, - отвечает огородница Вера, - так к вечеру, если вдруг да  распогодится, бригадир скажет: бабоньки, пойдемте колоски собирать!.. Или я не права? «Сажайте свои овощи!» - передразнивает она комбайнера. – Интересно, а как это ты дома с собственной женой разговариваешь?.. Так, что ли?..
-- Интересно, что ли? – спрашивает комбайнер.
-- Интересно! – настаивает огородница. – Наверное, на цепи ее держишь? Может, расскажешь?..
-- Я со своей так разговариваю, - объясняет Александр. – Так приучил. Если я был там, кажу – там; а если, это, был тааам, кажу наоборот, где сроду не был. А если да начнет выспрашивать: с кем, называю такое имя, что сроду и не слыхал..  А, ну, чего это она спрашивает!?.
Беседка хохочет…
-- Барин ты старорежимный.., - с укором говорит огородница.
-- Не, мы с моей живем мирно и дружно!.. – успокаивает комбайнер компанию. – Вы зря не думайте…
В это время собравшиеся замечают комплексного бригадира, он вот только что подъехал.
-- Где это он был? – повисает вопрос в воздухе.
-- На краевом активе, - объясняет тот, кто лучше осведомлен – он все знает..
-- Жаль, что меня не взяли? – огорчается комбайнер, молчавший до сих пор.
-- Выступил бы, что ли? – интересуется Александр. – И что бы ты сказал?..
-- Это не вещь – сказать! Это любой может, было бы написано… - объясняет молчун. И добавляет: – Я бы там сливок выпил в буфете и бутерброд с черной икрой бы съел…
-- Что, дома сливок нет? – поинтересовались у него.
-- Икры – нет… Причем тут это: есть, нет? – отбивается молчун. Он, видимо, уже и сам не рад, что затеял этот пустой разговор. – Было бы что рассказать внукам!..
Беседка вновь, но как-то сдержано, смеется.
-- Сейчас бригадир подойдет и скажет: «Давайте, девчата, дождь ведь уже перестает, пора…» - замечает Вера.
-- Да нет, дождь сегодня зарядил, видно, надолго, - уточняет другая огородница, молодая, она до этого только хохотала. – Пока бригадира нет, хотите посмеяться? Наша какая-то дальняя родственница где-то гонорею подхватила. Представляете? Знаете, что это? Так ее три месяца лечили да еще 270 рублей больничных выдали!  Я три дня, узнав об этом, больная ходила…
-- Неужели гонореей? – поинтересовался молчун.
-- Откуда? – спросила молодая. – Нет, просто больная!.. Это надо же! Себе, что ли, думаю, подхватить чего-нибудь? Мне же это – раз плюнуть!
Минутное молчание. И вдруг – хохот накрыл беседку.
Тут и бригадир подошел. Возможно, даже подумал, что это его таким вот хохотом встречают…
-- Мокнем? – спросил бригадир. – Ну, вам-то что… А вот мне: уже не хватает ни нервов, ни сил, ни энергии… На активе одно, а с неба – другое… - Он помолчал, потом вдруг, словно только что вспомнил, сказал:
-- Бабоньки!.. Завтра, после дождя, боюсь, бабоньки, ваша помощь нам потребуется… Колоски надо будет собирать…
Все в беседке, вызвав чуть не ужас у бригадира, повалились друг на друга со смеха.
















                Часть третья
Да что мы все об уборке да об уборке. Как вроде ни о чем другом друзьям и поговорить нельзя? А вы слышали, как в доме Бориса чуть было не случилась вторая свадьба? Как же так? Да об этом ведь даже на Собачьем хуторе  было слышно…
С чего ж это все началось? Говорите, с его свадьбы? Значит, и такая байка есть? Почему так думаю? Потому что у меня – другая… Ага…
Так вот, началось все с того, что теща Бориса недолюбливала. Во всяком случае – на словах. Нет, может быть, на самом деле дело было и не так, но на словах… Борис в молодости был очень говорлив, а тещу почему-то звал не «теща», не «мать», а просто «стара» или «старая». Ну вроде бы так: «Наливай борща, старая» или «Ну что это ты придумала, стара!»
Теща молчуньей тоже не была. Еще со свадьбы Бориса, наверное, она никак не могла простить ему – а почему именно ему – неясно, - своего купания в речке Абинке – вода была уже холодновата. Одно время она Бориса иначе лишь как «кобель» и не называла. И можно сказать,  в общем и ни за что. То ли сам он как-то уже дома проболтался, то ли кто другой ей рассказал, но вот узнала теща, что при вручении ему очередного вымпела – а вручали – работал так! – его ему на каждой уборке, да и не раз, - кто-то его даже расцеловал. Другая бы порадовалась за Бориса, жена вот Нина, например, его тоже тогда поцеловала – но уже дома! – так нет же, теща уже потом – ей это потом, как у нас говорят, «на язык, видимо, попало», - пошла всем говорить:
-- Кобель проклятый! – да с азартом так, с жаром. – Его на бригаде там все девки целуют! Облизывают его, паразита!!..
-- Так я им, наверное, нравлюсь! – улыбался Борис. – А с меня что, убудет?..
-- Нинка пусть тебя облизывает, кобель! – негодует «стара». – Ты ей должен нравиться!..
-- А она и не теряется! – парировал Борис. – Жена, правда, ты ведь ну совсем не теряешься!?.
А Нинка засмеется, быало, только в ответ да покраснеет. Видно, не терялась.
-- Ох, как я лякалась, було, когда Нина еще маленькая була! – однажды вдруг «выдала» «старая». – Як бы ее уберечь от Братченкив!.. Ой, думала, не дай бог, пидманют… Вроде пронесло. Як-то не слыхали мы… Все было тихо…И надо же именно отак: приходят сваты - «у вас товар, у нас купец», « у нас купец, у вас товар!..» Глянула я на того купца – боже ты мой!.. Чуб ну весь рыжий, улыбка до ушей!.. Вылитый Гришка Братченко!.. Я чуть было не вмерла с перепугу… Я же сама его ще с 16 годов моих лякалась!.. Мэнэ господь пронес мимо, так доча моя в него, кобеля этого рыжего, вляпалась!.. Надо же так!..    
Вот тогда-то Борис  и сказал:
-- Ох, стара, найду я на тебя дедка побойчее!.. Ты у меня доиграешься!..
-- Та тю на тебя, Борис!.. Креста на тебе нет!
И вот однажды…
Хоть и много лет прошло с того, послевоенного дня, когда пришел к нам на Высокую могилу солдат, вернее, старшина из взвода Григория Братченко, пришел на место, где вместе воевали, и где война навсегда разлучила их тогда, когда Григорий Братченко дальше пошел, на Голубую линию, а его старшину, Федора Иванова, друга Братченко, ранило так, что он поднялся на курган только уже после войны, но Борис, хоть ранение и жизнь и изменили Федора, сильно изменили, почти что до неузнаваемости, узнал все же того ветерана. Заметил с мостика комбайна. Может, по палочке, которой старый воин уже не помахивал, как в тот, уже далекий день, а опирался так, что было удивительно, как она еще цела, если, понятное дело, это была все та же самая палочка. А может быть, и по усам; старшинские – их ни с кем не спутаешь. А может статься, и так, да так оно, наверное, и было, что шел ветеран – тяжело, одышливо выдыхая жаркий воздух из груди, опираясь на трость, словно на посох, - но так уверенно и неостановимо, как шел – а он же видел это, тогда, в 43-м, лежа в низинке, - взвод Григория Братченко, которого остановить было уже нельзя.
Борис не сошел с мостика, как обычно, а спрыгнул, пошел навстречу. Они жарко встретились, обнялись, сжав тела в долгом объятье. Борис – со всей его молодой силой, старшина – со всеми остатками силы и великой силой дружбы. Потерлись крепко оба небритыми, потными лицами. Постояли молча. Присели. Поговорили.
Солдат хотел было, как и раньше, выпить по рюмке – за живых, за мертвых, за всех. Но на улице были другие времена, а у Бориса уже не было такого знакомого раньше «сидорка».
Поэтому Борис подсадил ветерана на мостик и погнал комбайн на бригаду, благо, право на это у него было – он уже  «намолотил» и дневную норму. И куда даже больше.
Поварихи предложили Борису покормить их с ветераном, но Борис сразу же отказался, сказав, что сегодня у него особенный день – с выпивкой. Значит, дома…
Они приехали к дому Бориса, вышли из машины, вошли во двор. «Стара» возилась у стола. Ветеран оглянулся, поздоровался. «Стара» ему ответила.
-- «Старая!» - вдруг громко сказал Борис. – Я тебе жениха раздобыл!.. Гля!.. Как ты говорила?.. «У нас товар, у вас купец»? В настоящее время ты – товар, а у меня купец!.. Сделаемся?.. Гля, чем не жених?.. В летах, усы – сама глянь, какие, и еще, главное, с палкой… Чуть что – и ты не обрадуешься…
Но шутка была не понята…
-- Ах, ты, кобель тутошный!.. – закричала вдруг теща. – Сам кобелишься и друзей подстать себе водишь!.. Я не посмотрю, что ты – мой зять, что Нинки нет дома, что час поздний!.. Счас я вас такой метлой погоню, что и своих не узнаешь!.. Ишь, что он удумал, байстрюк!.. Я тебе покажу жениха!..
-- А чем я тебе плох, хозяюшка? – попробовал было поддержать шутку, хоть, надо сказать, он и видел уже, что тут их таких не понимают, Федор Иванов. – Ты погляди на меня, я  - самое то, что надо, ем мало, пью – тоже… Нет, а усы, а, эти, медали?.. Чем не герой?...
-- Я вот сейчас к депутату сбегаю – он рядом тут живет и зараз дома… Так он вас, алкоголиков, живо в участок определит!.. – зашумела «стара», видно, совершенно не готовая пошутить, как раньше.
Первым это понял Борис.
-- Ладно, старая, не кричи. Пошутили и хватит. – Он присел на лавку, усадив рядом и ветерана, и уже спокойно и серьезно сказал. – Вижу я, ты сегодня не в духе. Звиняй!
-- Ишь, что придумал!.. Жених!.. Надо же!.. – продолжала шуметь теща, но, уже было видно, что – успокаиваясь.
-- Это боевой товарищ моего отца, Григория Братченко. – сказал Борис.  - Он был в 43-м году ранен тут, недалеко от Высокой могилы, почти что у самой «железки»…
-- А, ну – ну, - уже спокойно посмотрела на ветерана теща. – Посмотрю я, каким же был друг у Гришки?.. – Помолчав, она пообещала: - Счас я вас и покормлю, и спать уложу. Милости, как говорят, просим…
Наскоро был собран «стол». Задымился над миской густой и ароматный борщ  - от  чего даже у меня слюнки побежали, хотя я там и не был, честное слово, не вру,- возникло и сало, и овощи: помидоры, огурцы, перец – горький и сладкий, лук, чеснок. Хлеб пышно лег на стол большими ломтями – свой, домашний. Борис принес из подвала большую бутыль, «четверть» называлась она, алого вина. Мужчины и оглянуться не успели – только лица ополоснули, - а уж «стара», в новом фартуке – рядом.
-- Сидайте, гостем будете! – защебетала она – а только же вот метлой и даже депутатом грозила им  «старая». – А на нас, мил человек, - она обращалась исключительно лишь к гостю, - будь ласка, не обращай внимания…
-- Да! – подхватил Борис. – У нас иногда искрит… -  он налил и предложил: - За нашу встречу!..
-- Хе! – выдохнула, выпив, теща. – Надо же придумать: жених! А вам от нашего земляка, от Гришки, не перепадало? - поинтересовалась она. – Он такой был, что всего можно было от него ожидать! Мой зять – это еще что!..
-- Да нет, что вы! – воскликнул Федор Иванов. – Что вы? Потом – война ведь. Мы врага били…
-- А Гришке – от вас? – вдруг спросила теща. – Его ведь надо было бы иногда держать, как это сказать, в ежовых рукавицах… Так у вас в России говорят?
-- Говорят-то так, а только война… Немцы…
-- Нагляделись мы на них, - сообщила теща, выпив вторую – за всех-всех погибших! – Хотя у нас тут больше румыны были. Набили их тут, боже мой, сколько… Три, самое малое, кладбища ихних было в станице… Натерпелись мы, пока вы тогда  пришли…
Сидели долго. Уже и Нина пришла, уже и свет зажгли. Вспоминали... «Стара» часто встревала в рассказ Иванова, задавала вопросы. Борис слушал молча. Он, видимо, впервые узнавал, как отцу и его товарищам воевалось. О чем он думал, уже не узнает никто. И, что думал…
Ближе к полуночи, когда усатый старшина, считай, все рассказал и о войне, и о друге, Гришке Братченко, а кое о чем сказал – простим уставшего ветерана, -  и дважды, он, помолчав, вдруг спросил:
-- С нами все ясно, тут ничего уже ни убавить, ни прибавить, хоть иногда, бывает, даже и прибавляют, ни изменить – это главное… А ты – как?..
«Старая», в словах которой Борис всего два-три часа назад был и «кобелем», и «алкоголиком», прямо захлебываясь от восторга, рассказала, какой он и работник, и передовик, и хозяин, и семьянин… Порой Борису становилось даже неудобно – очень уж он был правильным в ее устах. Но – промолчал: Нина принесла из дому и показала ветерану его грамоты, награды.
Борис молчал – против орденов и медалей разве что скажешь?
Потом, когда женщины «оттарахтели», как оценил их разговор Борис, и унесли со стола посуду, Борис серьезно, очень серьезно сказал:
-- Спасибо тебе, старшина, за рассказ об отце… Я работаю, как ты велел в первую встречу… Я, действительно, передовой механизатор, считаю себя хлеборобом, мне это удается… А теперь, после твоего рассказа об отце, я буду еще лучше… Иначе жить я просто не смогу, не сумею… И – не смею…
Утром, расставаясь, Федор, вроде бы и смеясь, но с грустинкой, прощаясь, сказал:
-- А я, знаешь ли, скоро, действительно, стану, возможно, чьим-то, как ты говорил, женихом… Так-то…  Правда, через год, не раньше… Я свою жену не так давно похоронил… А у тебя теща, черт возьми… Палец ей в рот не клади…
-- Это точно! – подтвердил Борис. – С рукой оттяпает…
Больше мне на эту тему ничего не известно.
А вам?..
Хотя… нет. Почему же? Говорили, что уже после того, как старшина уехал, разговор Бориса с тещей продолжился. Не помню уже, кто его начал, все говорили, что «стара» вспомнила, а что и как, я уже и не знаю. Запомнил только – записал даже в свой блокнот: думал, очерк когда-нито напишу, - что Борис тогда вроде бы сказал:
-- Не получилось с женихом тебе, «старая». А жаль, ведь какой мужчина был… Орел!..  Видно, сват из меня, как из дерьма  - пуля… Видно, одной тебе придется тянуть до смерти… Прости меня, непутевого… Жаль…
И снова – страда…Вид, как с горки, где «отдыхал штаб» Агеева. Видно одно поле, другое, а там  - и третье… Издали видны жатки, где навешенные на трактор, а где и на комбайн. Видно, как машут они своими мотовилами, слово бы летят…
И вот уже те же, ну, или совсем похожие на них, но другие поля, но уже день спустя – все со вздувшимися желтыми венами валков. Валки протянутся по полям, где, словно бы по линейке, а где, копируя край поля, изгибами, чуть ли не дугами – как шел комбайн или жатка, - но всюду они видны, словно параллельные линии, прочерченные на листах полей…
И уже на многих – группами и в одиночку идут комбайны, окутанные густыми облаками пыли и перетертой соломы. Видно, издалека, как к комбайнам спешат машины, как одновременно разные агрегаты как бы льют из бункеров в их кузова зерно, видно, как бегут: одна, а за ней, - не сразу, конечно, - другая, как встречь им бегут, уже в поле, порожние борта… 
На некоторых полях, тех, что побольше размером или подальше от бригадного стана, видны приметы цивилизации: стол под навесом для обеда участников уборки, душевые кабины, еще что-то – из-за расстояния и не разберешь… Не знаю, где как, а у нас в районе, где все поля невелики, душевые кабины, скорее всего, успехом не пользовались… Не гоже, говорят, критиковать то, что азартно внедрялось почти 45-50 лет назад, но, думается, более уместными в то время в этих местах были бы биотуалеты – а что, в городе они уже применялись. Но крестьяне, т.е. колхозники, хоть и пытались их пристроить к промышленному ритму, пока до биотуалетов тогда еще «не доросли…»  А, может быть, где они и были, кто знает?..
Идет уборка. И у многих полей, у обочины замерли трактора с плугом – на случай пожара. Хорошо когда-то сказал об этих «сторожах», без которых немыслима ни одна уборка, в одном из лучших своих фильмов, что шел под названием «Родные», наш друг и земляк, кинодраматург Виктор Богатырев: «Случится пожар, и ты подвиг совершишь, а пока пусть работают только комбайнеры». А что, было и такое… Правда, без участия трактора с плугом. Это когда в дальнем углу поля вдруг  вспыхнула пшеница возле комбайна Петра Чигринского…
В конце той страды, на так называемом «последнем валке», товарищи по работе, уже отдохнув, попросили – интересно же, как это было, да еще из уст самого героя, вообще-то не очень даже и говорливого, - рассказать, как это случилось?.. Он долго отнекивался, «посылал» особенно очень любопытных подальше, но потом все-таки сдался, рассказал:
-- Не, ну, почему, как что, так именно так?.. Ведь все вместе молотили, рядом шли – и ничего… А стоило остановиться мне в углу, как вижу: всё – я один!.. Все же ушли… А тут гроза!.. Нет, откуда – понятно, с неба, но – почему?.. Пшеница ведь вспыхнула сразу, как порох… Дождь потом пойдет, да!.. Ну – и что делать? Что?..  Тушить, ясно… Но был бы кто рядом, помогли бы, подсказали… А я – один. Да… Гудеть?.. Пока услышат, да пока доедут или кто – пешком добежит, гектар ведь, не меньше, сгорит… Я вниз, чуть ли не носом в огонь…  Ну, да, упал. Не верите? Хлопушку выхватил, а ею, по-моему, и муху-то не убить… А никогда же не было со мною такого!.. Горит!.. Я пиджак скинул и давай хлопать… Потом лопатой стал забрасывать огонь, опять хлопушкой… Только вроде затушил, отошел чуть, снова горит… И ногами я его топтал… Вот только что не голыми руками… Упарился, пока погасил. А тут и ребята… «А чего это у тебя вся рожа в саже и обгорела?..» Да у меня вон пиджак весь сгорел!.. «А что тут было?..» Еще спрашивают, эти, паразиты!.. Словно и не видали… А, может быть, и не видели?.. Кто их знает?.. Я не спрашивал…
Но других пока, как говорят, бог милует. И за это погоде спасибо, потому что, как говорят механизаторы: «Мы… это… Наряду, это, нас и град побил, и засуха, это, да, ущемила…» И это не красное словцо – к дождям так все уже привыкли, без них и уборка – прямо никакая, это как свадьба без невесты, черт знает что, но вот вчера на некоторых полях выпал и град… Да крупный и. как говорит наш Борис Григорьевич, «рясный»…
Себя и таких же, как он, Борис называл, видимо, почти что дословно по совпадению с названием романа французского писателя-классика Виктора Гюго «Труженики моря», «тружениками поля». А бескрайние степи, где им приходилось всю жизнь работать, «цехом под открытым небом». Он считал место работы «цехом больших возможностей», а себя – всех таких, как он! -  людьми «редких способностей… И – редкой удачи!..» – добавлял всегда он.
За долгую жизнь газетчика районной газеты – она  мне всегда напоминает собаку, ловящую себя за хвост, - видели, надеюсь, такую, что вертится весь день, пытаясь ухватить зубами свой лохматый нечесаный хвост, очень часто начисто облепленный «репьяхами», - всю свою жизнь он на территории одного лишь сельского района, иногда большого, без конца и края, а иногда и такого крохотного: за день пешком можно пройти его от одной границы до другой, рассказывая о делах (одних и тех же) людей, часто тоже одних и тех же…. Так вот за эту жизнь я навидался людей – прежде всего механизаторов, их в те годы звали главными в хозяйствах – все ведь тогда держалось на технике: тракторах, комбайнах. Тогда считалось главным не число самих  работающих – как сегодня говорят, «рабочих мест», а число моторов: двигателей внутреннего сгорания, электродвигателей. И, естественно, много среди этих вот  механизаторов было не просто главных, а и лучших людей в коллективе. Такие были, как говорят, в каждом: каждом колхозе или реже – их было в наших местах просто меньше, например, в Абинском районе было восемь колхозов (это когда все уже были укрупнены донельзя!) и только четыре совхоза, - в совхозе. А вот «тянул» я эту «лямку» - признаться, даже довольно интересную, богатую на людей, на встречи с ними, на возможность не только видеть эти дела и этих людей, но и как бы самому участвовать в их – не побоюсь этого слова, да и не боялся я его никогда! – в их подвиге. «Везет тебе на передовиков», говорили, помню, мои коллеги, то ли радуясь, то ли завидуя этому, я уж и не знаю? Как не знаю и о том, везло ли мне или кому другому?
Видел я и передовых пахарей, сеяльщиков, культиваторщиков – это все те, что пропалывали, рыхлили степь после всходов: цех-то ведь под открытым небом, поэтому все в нем происходит – и дождь его заливает, а то и град, когда ему надо, перепадет, и солнце южное, кубанское, так землю сушит, что только сухой полив, т.е. боронование иногда и спасет землю да и людей от  неурожая, и зимы, само собой, естественно, бывают, схватывают землю до «черепка», смотри да смотри, в общем…
И, конечно, немало встречал я жатчиков, комбайнеров, передовиков да и совсем не обязательно – страды. Признаюсь, разных в разное время. Вот только один пример. В городском – Абинск до 1963 года был станицей, потом крайне короткое время, меньше года, поселком городского типа, - колхозе одновременно где-то в 60-80-е годы прошлого века был целый ряд хороших, крепких, как тогда говорили специалисты, комбайнеров, но, вот странное дело, выходить, как говорят, в люди, в передовики, а некоторые – и в победители, все они стали почему-то только лишь тогда, когда совсем уже ушел с поля Борис Братченко. Они все были умными и умелыми, все, считай, окончили «бурсу» - так у нас называли знаменитое на Кубани Ахтырское профтехучилище сельского хозяйства, - работали на новых по тем временам комбайнах «Колос», «Сибиряк» в то время, когда Борис Братченко все-таки «донашивал» свой СК-4, знали, я думаю, новейшую технологию уборки… И все же в чем-то, в чем-то неуловимом Борис был выше, дороже в цене…
Возможно, это происходило по той причине, что сельское хозяйство – во всяком случае, на Кубани – спешило в те годы перейти на «промышленные рельсы»? Людям, правда, не всем, это нравилось. Хотелось быть, как рабочий класс… И зарабатывать, как рабочий, и выходить на работу – как в городе, к 8.00 утра…
Так вот человеком, которому, я так думаю, не нравились все эти новшества – по крайней мере, некоторые из них! – был Борис Братченко. Он, пожалуй, первым почувствовал, как из слова страда уходило главное – само умение человека   пострадать. Не в том смысле, что перенести боль, нет, до этого дела даже не должно доходить, а просто проявить самоотверженность, пожертвовать временем, поработать больше…
Таково крестьянство. Оно ведь всегда знало: работать надо не потому, что на его отрывном календаре понедельник, а потому, что: хлеб созрел, пришло время пахоты или сева. И тут уж не важно, какой листок на календаре. Упустишь время – значит, упустишь урожай. Не зря ведь в умных книжках написано: день год кормит.
И было еще одно: недавнее прошлое…
Борис не раз рассказывал. Я не знаю, действительно, это был рассказ его отца – а он ведь до войны работал в колхозе, - или от кого другого он это узнал или  услышал, но - и это главное, - он знал об этом… Вот его рассказ:
-- Давно это было… При МТС, еще до войны… Директор, бывало, приедет перед севом проверку делать, увидит: сбруя худая… Сразу в крик, топает, наганом своим  перед нами машет: саботажники!.. А вот у начальника нашего  политотдела другая привычка была, а тоже – крутой донельзя. Тот сразу, как увидел слабую сбрую, ножом по ней – чик! «24 часа вам на все исправление!..» - кричит. И знаешь, мы ведь управлялись… Слушали и понимали. А когда понимали, не допускали…
Со временем у самого Бориса точка зрения на проверяющих да указывающих резко менялась. Помню, когда он был бригадиром тракторной бригады, он на всех проверяющих смотрел иначе. Может быть, потому, что у них не было ни нагана, ни ножика. Хотя – не думаю. Он верил в умение комбайнера, в его порядочность. Помню, однажды он новых проверяющих – а их было, как правило, много: тот от райкома партии, тот – от профсоюза, тот - от народного контроля, а еще ведь были и «прожектористы», еще кто-то, - встретил так.
-- А и до черта вас тут, проверяющих! – с недоброй улыбкой сказал им всем Борис Григорьевич. – Один проверяет, другой проверяет!.. Вы если уж нам не доверяете, так уж хоть себе верьте. А еще лучше, - он посмотрел на одного из проверяющих, - я же тебя знаю! – сел бы ты лучше за штурвал, а?.. Парень, говоришь, потери допускает – так о них в техпаспорте говорится, агрегат так, к сожалению, рассчитан, - а он третий день с утра до ночи с мостика не сходит… Допустим, он остановит сейчас комбайн. Простоит до двух-трех часов… Добьется чего? Не думаю – там уже все затянуто. А вот мы потеряем пять часов уборки. И что важнее? Потерять эти пять часов работы или не потерять десяток тех зерен, что вы нашли?..
Выработке такой позиции Бориса во многом, если не во всем способствовало само поведение всех этих проверяющих и уполномоченных. Как вы, дорогой читатель, уже все сами заметили, больше всего людей во время уборки донимали дожди. Дождь, если конкретно, как был всегда «самостийником», неуправляем, так и остался: идет, когда хочет… И были еще, привычные, как и зануда-дождь, уполномоченные. Их было почти столько же, сколько и проверяющих. И самое главное, все они приезжали надолго и чаще всего находились в бригаде – именно в дождь. По крайней мере, так было в те славные 60-80-е. А дожди в те, советские, времена были частыми. Редко какая страда обходилась одним дождем – это было настоящим везением, - обычно  - два, очень хорошо, если коротких. А то мог и затяжной… Говорили разное: одни о том, что дожди – результат жаркой погоды, другие винили во всем строящиеся, а потом, позже, естественно, и действующие рисовые системы – они ведь рядом, чуть севернее, третьи всех, как говорят, «собак» за дождь вешали на Варнавинское водохранилище, тихо радовались, что не построили еще одно, уже южнее Абинска.
А вот о причинах приезда уполномоченных да проверяющих не говорили ничего, все знали – они не от бога… Это были, как правило, люди степенные, при видных должностях, редко, когда приезжал молодой, еще только подающий надежды, все чаще – уже авторитетный товарищ. Но, опять же, как правило, все к уборке не имеющие никакого отношения. Они были, как сейчас иногда говорят, смотрящие, полпреды…
Я не знаю – не опрашивал! – как к ним относились, да как их принимали председатели, парторги и профсоюзные лидеры – возможно, там были четче выражены вопросы субординации, были иные отношения, иное подчинение. Я видел их, как говорят, на уровне бригад. Складывалось мнение, что они, часто зная многое, совсем не знали природу. А иногда – и людей. Не скажу за всех – не знаю, да и не хочу – зачем? А вот одному был свидетелем. Я думал: одно из двух – или я на игре КВН (ну, того – Маслякова, где все веселые да находчивые), или на дурацком  разговоре…
Сидят, насупившись и надувшись, агроном и незнакомый мужчина средних лет. Входит бригадир – тракторный.
-- Ну, что нам барометр кажет?.. – спрашивает бригадир. – Комбайнеры ведь  скоро заснут…
-- Погоду бы нам сухую – дня три!.. – ноет агроном. – Мы бы подтянулись!..
-- Крайком обещал погоду дней десять. – уверенно заявляет незнакомец. – За это время озимые – кровь из носа! – надо убрать! Тут двух мнений быть не может!..
-- Не успеем, - говорит устало агроном. – Валок трудно вымолачивается. Комбайны идут, видел, медленно. Вы же видите – все сырое. Как говорят, убей нас, расстреляй, это, раздери – не сделаем… Видел, как идут по полю комбайны?.. Не успеем…
-- Надо! – твердо говорит незнакомец. – Мы слово дали…
Агроном устало молчит.
-- А с кем вы советовались?.. – горячо восклицает бригадир. – С нами говорили?.. С дождем обменялись мнениями?..
-- Но нам ведь надо рапортовать!..
-- А нам хлеб убирать! – почти кричит бригадир. – Улавливаешь разницу?..
После этого разговора у агронома спросили: что это было – то ли чистая сатира, то ли?..
-- То ли, - ответил агроном. – Тут не до КВНа!..
Потом я узнал, что после разговора о слове и рапорте незнакомец пригрозил бригадиру:
-- Если темп уборки не поднимешь, из партии выгоним…
-- Сам уйду, - сказал, не сдержавшись, агроном, хотя выгнать из партии грозили не его. – Сам! – повторил он. – Не могу быть рядом…
А до этого была просто беседа, во время которой агроном попросил того незнакомца не мешать работать.
-- Не можешь помочь – уезжай, - сказал агроном. – Поспи. Порыбачь. Пользы от тебя все равно никакой. Запчастей у тебя нет, автомобилей – тоже. О тех же комбайнах я и не говорю. Ну зачем ты здесь?..
А бригадир потом по всему городу рассказал, как уполномоченный хотел его из партии исключить, не узнав, что он вообще-то беспартийный….
Помню еще один случай – Борис тогда был комбайнером. Приехал как-то кто-то из самого Краснодара, скорее всего, он был из местных, наш, но представлял Краснодар. Требует остановить комбайн. Борис отказывается. Проверяющий – были и такие – стал перед комбайном: дескать, только попробуй!.. Тогда Борис – внимание! – с мостика ему показывает газету «Советская Кубань». А в ней – речь Медунова, первого секретаря крайкома партии. Слова о ненужных остановках и проверках жирно фломастером подчеркнуты. Видны на всю степь. Было, конечно, всем нам  интересно, сам он нашел ее или ему кто подсказал? Но это было потом, а тут проверяющий сразу отступил в сторону – он же читал эту речь «хозяина» Кубани, не мог не читать!..
-- А если потери? – спрашивает уже со стороны.
-- Ты их найди сначала, понял? – ответил Борис и пустил комбайн вперед. Потерь у него, и правда, не находили. Но если за себя и за свой, хоть и старенький СК-4 Борис мог поручиться, то, став тракторным бригадиром, это у него не всегда уже получалось – люди ведь разные и по опыту, и по своему характеру, и по настрою. И тут иногда он попадал, что называется, впросак. И это его уже не могло оставить равнодушным… А тут еще и это «обилие» проверяющих…
-- От них порой не продохнешь! – изумился он однажды. – Только одного из них выпроводишь, другой как с воза упал...
-- Мешают? – спросили его, хоть и так ведь все было видно.
-- Та ото ж! – воскликнул он. – Особенно в плохую погоду. Никуда ж не проехать, так они все сюда, мы же – рядом! И Педан, и Мячин, и Широкопояс!.. Один за другим. Только и знаешь – встречать гостей… Ладно, с ними хоть поговорить можно – о деле, о нуждах… А ведь сколько еще шестерок – а с них же какой толк!
К тому же у него…
-- Это надо же так угадать! – однажды воскликнул он, придя на рабочее место. -  Мало мне на работе проверяющих!..
Оказывается, как всегда, собираясь рано утром на работу в бригаду, Борис, не успев уйти, услышал недовольный голос тещи.
-- Что ты там гудишь, старая? – остановился он. – «Смена, смена!» - передразнил он тещу. – Какая смена у хлебороба?.. Что это тебе, завод, что ли?.. Заря занялась – в поле пора ехать! Поняла?..
-- Да какой ты хлебороб, прости меня, господи! – возмутилась «старая». – Какой ты хлебороб?.. Хлебороб землей должен пахнуть, навозом, соком свежим, а ты?.. Чем ты пахнешь?.. Воняешь, словно черт, фотоженом!.. Дыхать возле тебя совсем  нечем!..
И завязался разговор, диалог…
-- Отстаешь, старая… - упрямо стоял на своем Борис. – Хлебороб я, самый что ни на есть, настоящий!.. Теперь, как ты говоришь, без фотожена нам ни шагу… Отак! Теперь без трактора да без комбайна тебе в поле делать нечего!..
В другой раз…Узнала «старая» - у магазина бабы говорили, что клич колхоз наш  кинул: зовут собирать колоски. Она пришла домой и ехидно, с издевкой – другого тона разговора у нее с Борисом, пожалуй, и не было, так, видно, интересней, - сразу спрашивает:
-- Что, уже и у вас наступил кризис?.. Колоски зовете собирать?..
-- Что-то вроде того, - буркнул Борис. – А что?..
-- Что ж вы, черти мазутные! – возмутилась «стара». – Мы, мы…Вы только лишь кричать, видно, горазды… Куда вы без нас?.. Хоть бы уж молчал!..
-- «Моряки» это все, старая, - вздохнул Борис. – Ох, моя бы воля, бил бы я им их морды, старая!.. Все спешат, жмут на железку… Скорей, скорей!..
-- А ты ведь тоже такой! – не унимается «старая». – Слыхала, ты ведь опять в передовики метишь!.. Больше других намолотил… Значит, бегаешь! – припечатала она зятя. И он сдался.
-- Бегаю, старая… Тут ты права… Но я свой комбайн так настроил, так, в общем , старая, как тебе и не снилось! Между прочим, и «морякам» тоже… Бракоделы, мать их, проклятые…         
Узнала теща, что Борис как-то допустил вроде брак в работе. И не преминула его «поддеть» этим.
-- Слыхала, в настоящие «моряки» подался?.. Где ж твоя регулировка, зять, а? Ты фамилию-то не позорь!.. Она же – Братченко!..
-- Ну, старая, ну, ты, прямо как этот… Ну, как директор МТС и политотдел… В одном лице, ага… Отец, помню, рассказывал… Хорошо, что у тебя ни нагана, ни ножика… Одни только слова… Но какие же едучие, как скажу я тебе… Спасу нет…Вот бы тебя да к моим «морякам»… Скрутились бы они от твоего перца, чеслово, «старая»…
А вы разве не слышали о том, как Борис Григорьевич Братченко одно время бригадирствовал  Ну, как же? Об этом и газеты писали, и люди говорили! «Лучший комбайнер на весь район стал бригадиром тракторной бригады!» Такие заголовки украшали  все газеты, и провластные, и прочие-другие -  оппозиционные… Если бы они были, естественно!..    
Борис любил повторять: «Жизнь – она штука полосатая. То вся белая, а то – вся черная. Лучше, если белой побольше, если она – пошире». Возможно, он и свою жизнь видел такой, кто его знает? Может, даже и организовывал такой? Это нам неизвестно. Но вот что известно, хотя, за давностью лет, возможно, оно уже и позабылось – ведь когда захочешь, забыть можно многое. Даже и то, что ты кому-то должен. Тем более, если это была и не полоса вовсе, а так, полосочка, всего лишь вставочка. Была, и забылась… Плюнул на нее, и – все. Но она была. Правда, от кого я о ней больше услышал, от самого ли Бориса Григорьевича, - а он иногда выдавал такие речи, что ты потом и не знал, верить ему или нет,- или от кого-то другого, я не помню. Он, в общем, легендарный был человек, мифами прямо-таки был окутан и опутан…
Было это, когда он вдруг – «я – комбайнер, я – хлебороб!» -  неожиданно сам стал бригадиром тракторной, своей же, второй, бригады. Как это случилось? Думаю, по совету добрых людей. Причем, замечу, без насмешливых кавычек. Нет, вполне возможно, что кто-то и имел тайный замысел «протянуть этого бойкого комбайнера мордой по грязи», как говорил о том иногда сам Борис, «подставить», подстроить, вроде как бы «опозорить» - мир не без «добрых» людей! «Зуб даю», как говорил Борис, за то, что не все тогда было и хорошо, и здорово…
Думать так, вернее, предполагать, что были и такие мыслишки, мне лично позволяет такой эпизод. Он запомнился…
Поле второй бригады. На нем работают три комбайна. Один далеко, другой – поближе, третий приближается к группе механизаторов. Но раньше  к ней подъезжает главный агроном. Здоровается со всеми, уважительно – за руку.
-- Ну, где наш уважаемый Борис Григорьевич?.. – громко спрашивает  всех агроном. – «За два дня, мы как шарахнем, мы все комбайны…», - видно, как он явно, открыто передразнивает Бориса Братченко. – Где они все?.. Из 13 единиц на поле – три!.. Вот она, битва!.. Потери какие?.. «Мы как шарахнем!..»
И – без, как говорят, перехода:
-- Так только кумовья в 28 году за картошкой ездили, - начинает он вдруг о каких-то кумовьях. – Кума говорит, поедем пораньше, чтоб засветло. А кумовья в ответ: а мы вилы возьмем да как шарахнем!.. А ночью, только лишь мостик переехали, навстречу – мужик. Здоровый – у нас в колхозе такого здорового и нету! «Стой!» Ну, кум: тпру! Мужик подошел, посмотрел: ага, баба… «Ну, ты, говорит он куму, иди кобылу за уздечку держи покрепче. А ты – баба…»
Приблизившийся комбайн перекрыл рассказ агронома. А когда отошел…
-- «а мы и не испугались!..» - закончил агроном. Конец  его рассказа был «накрыт» общим громким хохотом…
Подходит Борис Братченко.
-- А, вот и ты, Борис Григорьевич! – переключается агроном на Братченко. – А мы тут про тебя говорим… «Как шарахнем!..»
-- Про что, про что?.. – интересуется Борис Григорьевич.
-- За два дня ячмень скосить… - пояснил учетчик.
-- А!.. – нехорошо улыбнулся Братченко. – А вы и рады, что мы таки и не управились?.. Молодцы, смейтесь…
На дороге показалась жатка, идущая со стороны бригады.
-- Это кто? – спрашивает агроном.
Бригадир называет фамилию и добавляет:
-- Это он великое дело делает, великое дело! – он, как говорят, в сердцах сплюнул. – Если так будем работать, наработаем, черт возьми!.. Убираем мы с холодком, агроном, чуть кожухи не надеваем!.. Как дождь, комбайнеры в карты печуть!.. А протряхнет – то у одного поломка, то у другого!.. Людей встречают по одежке, а нас – по названию!.. Кадра сложилась хорошая!.. Друг другу нервы щекочем!.. Я не знаю, про что ты им тут рассказываешь, а я тебе скажу: вот этот парень, что сейчас косить начнет, через год будет лучшим в колхозе… Хочешь, поспорим?..   
  Но совет или предложение – для всех! - было и правильным, и нужным, и своевременным, а главное – модным: передовой, лучший в районе – а не только в нашем колхозе! – «комбайнер, пора тебе и расти «над собой», не век же ходить тебе хоть и в самых лучших комбайнерах?..» Случись это в любом другом каком коллективе, может, толк бы из этого и вышел – старший брат, Григорий, был же бригадиром, - чем же «не вышел» Борис? Но он согласился стать тракторным бригадиром именно в своем родном коллективе! И - не все вышло! Нет, дело тут не в том, что кто-то его не слушал, слушали все; хотя я и допускаю, что кое-кто из комбайнеров, особенно если со стажем, равным или почти  борисовому, иногда и напоминали ему, что он – из их же рядов. Они понимали, что он – другой, особенный, удивительный, он не очень-то и  похожий на них, он чем-то выше их, - но ничего с собой поделать не могли… А, может быть, кто и из специалистов колхоза подумал: а правильно ли это – он рядом с нами, но он же без образования, только и знает, что трактор да комбайн… Кто теперь об этом скажет?..
Но дело и не в этом, а в том, что этой карьере Бориса помешала наша советская «экономика». Он как себя вел в комбайнерские годы? Старался, чтобы у него всякая деталь там или механизм были в запасе. Особенно это касалось того, что чаще другого выходит из строя. Помните про его чердак – он его еще называл горищем, - полный запчастей? Это извечная черта характера всех земледельцев – всегда иметь в «загашнике» серп или топор. Потому что так была устроена жизнь – когда он тебе оказывается очень нужен и без него ты - никак, то его ты никак не достанешь ни у кого – всем самим, оказывается, он нужен «до зарезу».
Хотел ли Борис стать бригадиром? Может быть, и хотел. Может так быть, что когда он и сказал примерно следующее – про то, что его язык был его врагом, мы уже видели и еще увидим, - «Вот если бы я был бригадиром, я бы…» В те годы это было модным, даже рубрика такая была в союзной газете: «Если бы я был директором?»
А тут, стоило Борису Григорьевичу стать бригадиром, в стране вдруг остро стал очень ощутим дефицит многих «железяк». Было такое время, хотя сейчас все вы, современные, на это пожаловаться и не можете. Сейчас если чего и не хватает, так другого…А тут и механизаторы второй – так бывает, сам ведь для них был тому примером, - вдруг  сразу все «зануждались» в запчастях. Он, естественно, - в мастерскую, ему говорят, «есть только в «райсельхозтехнике»; он – туда: «езжай, если тебе что надо, в «хозяйство Шаталова». Он – и туда, он ведь помнил же, как много раньше старший товарищ по званию – он был уже на данное время самим колхозным партийным секретарем, а тогда лишь механиком, - как Александр Дмитриевич Беспалько у Шаталова, еще при Романове (был в нашем колхозе когда-то такой председатель), трактор ДТ для колхозного мелиоративного отряда «выцыганил», как окрестил этот маневр сам Борис Григорьевич. В «хозяйстве» об этом эпизоде, точно так, как мы о прорыве ленинградской блокады, помнили, но «помня», все сразу же «поставили» Бориса Григорьевич, как он говорил, «на свое место»: дескать, что было возможно одному, то просто немыслимо другому; «ДТ тогда был крайне нужен для «зачинателя кубанской, так скажем, мелиорации, – сам же  ты видишь вон, как сейчас она развивается!», как в тренде, говоря нынешним, не поймешь даже и каким, языком – или же «забугорным», или уже, надо же, нашим, - «А тебе для каких грядущих дел всей страны? Это в каком же районе такое вдруг лихое шевеленье? В Абинском? Неперспективный район, вам теперь о рисе, братцы мои, только надо мечтать, о высоких урожаях этой новой культуры надо думать!..» Но Борис Григорьевич намеки да шарады решать не хотел. Он хотел иметь запчасти на комбайны - на «Колос», «Сибиряк»… А тут ему еще фразочку не совсем, на взгляд Бориса Григорьевича, понятную прошептали: «Экономика должна быть, как это, экономной», брат…»   
-- Экономика должна быть здоровой, брат! – рубанул, как казак шашкой, Борис Григорьевич. – А не больной! – добавил он, чуть успокаиваясь. – Я понятно, это, рассказываю?.. – вдруг взял  и спросил он у клерка. – И сколько мне надо иметь в наличии тех же аккумуляторов, решать ведь не тебе, шестерка…
-- А кому же? – спросил, повышая тон, клерк. – Уж не тебе ли?!.. – Что он хотел сказать дальше, никому не известно, но, видимо, слово было едкое, доходящее до души: клерки в ту пору были языкастыми. Но Борис Григорьевич уже отошел от стола, не дослушав его.
Когда он уже совсем уходил, другой клерк, у самой двери, очень тихо сказал ему, провожая за дверь:
-- Не дипломат вы, Борис Григорьевич Братченко, ох, не дипломат!..
Покидая «хозяйство Шаталова», Борис Григорьевич плюнул на порог и сказал себе:
-- На чужого коня, видать, сел ты, Борис Григорьевич… Совсем на чужого…
А началась вся эта чехарда осенью, когда механизаторы родной второй бригады составили, так сказать, заявочный лист: что кому нужно? И Борис Григорьевич с этим листом пришел на заседание парткома и поставил вопрос об улучшении («коренном!») – подчеркнул тогда он, зачитав весь список снабжения техники запчастями. Секретарь парткома, сам  - мы это знаем! - в прошлом механик, с интересом воспринял инициативу Братченко, взял и сразу поставил его доклад в повестку заседания. Послушали. Вначале кто-то, слегка посмеиваясь, сказал, что тракторному бригадиру вроде бы и «не гоже»,  не с руки, поддерживать желание механизаторов иметь в запасе чуть ли не второй комбайн?  Борис Григорьевич это пережил. Потом выступил тоже бригадир, тоже тракторный, из другой бригады. Он сказал, скажем так, буквально следующее:
-- Я, допустим, на сто процентов согласный с Борисом Григорьевичем. Вот и у меня картина... Разве это сеялки? Гробы, так сказать… Трактора старые, одни калеки… И я побаиваюсь: как бы мы не прогорели?.. Но с другой ведь  стороны. Я очень хорошо понимаю заведующего мастерской. У нас, я шибко интересуюсь, мастерская общеколхозная или только для второй бригады?.. Почему?.. Не потому ли, что вторая бригада – почти рядом?..
Партком тогда ничего не решил. Может быть, он и не мог решить? Но с него же ведь начался тот  «поход» Бориса Григорьевича «в люди»… Тогда, на заседании, Борис Григорьевич, как он потом говорил, не выдержал:
-- Мужики, что-то не о том разговор! - задиристо начал тракторный второй. – Я же бригадир, а не снабженец. Я – не Шабай… Запомните: если мы это не поймем сейчас, поймем через месяц, через полгода, будем уничтожать друг друга, как ту самую амброзию, придется ведь кого-то и обозвать…
А закончился этот «поход» в одном партийном кабинете. Мирной, даже приятной беседой. Борис Григорьевич, выйдя на улицу, - даже не плюя на порог, как можно: он же партийный! -  уже знал, что делать. А началось это «знание» так:
-- Вот есть такое предложение.., - начал Братченко.
-- У вас предложение, Борис Григорьевич, давайте, говорите, мы его запишем, - хозяин кабинета был на редкость приветлив и деловит.
-- Да нет, записывать не надо, - отказался Братченко. – Я просто хочу знать… Вот есть такая, как это, фраза, пословица, что ли? – и он, вдруг перейдя на кубанскую «балачку», произнес:  - «Хто рано встае, тому бог дае…»
-- Ну, дорогой! К богу – это же не к нам!.. – развел руками партийный работник, отложив со вздохом ручку и чистый листок.
-- А где это? – спросил наивно Братченко. – И потом: а где – к вам?.. А?..
-- Может, в церкви, Борис Григорьевич… Может, в Совмине… Откуда мне это знать?..
Он вернулся в бригаду, сел за свой рабочий стол, к которому он так и не привык, и написал заявление: «Прошу вас освободить меня от должности бригадира тракторной бригады №2». А может быть, он даже и не писал этого заявления. Дело-то было давно, документы, скорее всего, не сохранились. Я так думаю…
Помню, новость о том, что Бориса Братченко «сняли с бригадиров», меня тогда ошеломила. Хотя, если вспомнить все, что я узнал от него самого и от других о нем же – еще вообще до его бригадирства, - говорило о том, что он, выражаясь его же словами, уйдя в бригадиры, действительно, «сел на чужого коня, совсем на чужого»… Вызывала недоумение причина «снятия». Говорили ведь  самое разное: «противопоставил себя коллективу». «Все указания  комплексного бригадира он игнорирует». «Про агронома говорит: от тебя никакой пользы, крутишься только тут». Говорили еще, что комиссия – надо думать, своя, колхозная, - захотела было послушать, что скажут об этом механизаторы; Братченко от этого предложения отказался, заявив, что он и так знает: они будут против. «Я с ними же не пью..,» - вроде бы заявил он.
Даже сейчас, перечитывая это, выражаясь современным языком, резюме, я все не могу понять – а вы, читатель, все понимаете? – «противопоставил себя», с ними  «не пьет» А  что, надо было, чтобы он пил с ними и был заодно? Что же касается того же игнорирования указаний комплексного, то разве у них одни и те же, а не вовсе разные обязанности?
Пока досужие люди – а их, представьте, немало! – «перемывают» все время  косточки Бориса, да гадают: «как да что?» – давайте вспомним, а каким он был, мы же ведь знаем о нем не так уж и много…
До многого, как он сам считал, дойдя своим умом, хоть это было и не совсем так – он ведь не на необитаемом острове жил, как Робинзон, а среди людей, где нередко попадались и довольно образованные, -  он всегда постоянно сам думал над чем-нибудь… В те годы в советской стране пышно расцветала рационализация. Все всюду что-то предлагали, а также   усовершенствовали, улучшали. «Предложения» сыпались, как из рога изобилия, и они даже неплохо ценились. Рационализация играла как бы на два фронта; с одной стороны  это был выразительно - язвительный кивок в адрес изобретателей и инженеров – дескать, о чем вы там думаете, совсем очевидного не замечаете; а с другой стороны – лихо поднимала престиж рабочих: мы-де  вот, рабочие, «университетов хоть и не кончали», однако, в нас вон как живет новая мысль, прямо кипит…
Не был чужд рационализации и Борис. Помните тракторную тележку, что была закреплена за ним, кстати, и не однажды? Были и другие предложения. Чему это все помогало и способствовало, неизвестно. Что «заводило» всех Кулибиных – тоже тайна. Комбайнеры второй шутили, что виной всему этому, у них, в часности, – ночная работа Бориса. Так оно или нет, не нам судить, но однажды он завел – а раз он что начал, а мы это знаем, - он будет добиваться, - разговор о выгрузке зерна на ходу.
-- Что такое выгрузка зерна на ходу? – распалялся он сначала только перед агрономом, а через время -  и перед инженером. – Это две минуты. За это время я прохожу 200 метров. Я прикинул: за это время на хорошем валке – а у нас других не бывает, вы   сами видели, - я всегда намолачиваю от одного до двух центнеров зерна. Комбайн я выгружаю в день 50 раз. Вот, давайте и посчитайте!..
Агроном и инженер чесали затылки, что-то прикидывали… Но…зря. Это предложение Бориса тогда не поддержали другие комбайнеры. Один – не будем называть его имени, а зачем оно? - сказал как-то раздумчиво и веско:
-- А зачем ломать, если все уже и обсчитано, и проверено?.. Я извиняюсь, - сказал он. – Но как думает Борис Григорьевич, этот водитель что, будет весь день за ним бегать?.. И что же он тогда заработает?..И «новшество» не было даже опробовано. А ведь Борис, наверное, хотел, чтобы не один он выгружал зерно на ходу, а и другие…
Были у него «предложения» и иного порядка. Так, однажды он предложил и чуть было уже не «запатентовал», как говорили механизаторы, сев озимых поперек загонки, т.е. не вдоль пахоты. Говорили, что он утверждал, что при таком севе хлеб, созревая, не ложится, стебель вроде бы «висит» на стерне. Так ли это, кто же теперь объяснит?.. А Борис утверждал, что это бы дало колхозу 1,5 - 2 центнера дополнительного зерна на  каждом гектаре…
Сказать, что Борис Григорьевич после «снятия его с бригадирства» ходил с гордо поднятой головой – это, понятно, бред, сказать, что он не переживал – ничего не сказать… Переживал…
И много думал… Вспоминалось разное. Одно ранило, другое – лечило…
Хорошо, что, во-первых, поля в колхозе небольшие и знакомые, а, во-вторых, и это не менее важно, уборка дней 10-12 всего тянется: голова не успевает совсем закружиться до боли от этого нескончаемого движения колосьев к подборщику и мотовилу. Раньше ему было проще – может, потому, что пока помоложе сам был, меньше уставал… А сейчас!.. «Ну не остановишь же ты комбайн, когда перед твоими глазами начинает плыть – нет, когда ты один на косовице – совершенно один на всю степь!  - можно и остановиться… А вот когда за тобой хвост тянется, да все ведь «косари» «поднаторели» - уже и не ломаются, и отставать не собираются, а все, напротив – поджимают; тут уж тебе не до разных «видений»: марку надо держать, не уступать, слабость не показать!.. И ты, стоя на открытом мостике – точно, если бы сидел, может, и сомлел бы когда или задумался как- то не так, а когда стоишь, ты ведь всегда чувствуешь себя не на степном корабле, а в настоящем море -  вот он, вал, идет прямо на тебя, держись, ты же ведь направляющий. На тебя равняются, на тебя смотрят!..»
Кто его знает, может быть, именно это сознание, что вот на тебя все смотрят и все равняются, так и давало Борису ту невиданную силу, когда он мог еще работать, вроде бы, и день, и ночь… Кто знает?..
А еще его – я так думаю, -  держало на «гребне» воспоминание, сладкое, как сон, приятное и радостное…
…Брошена на чистый платок – наверное, и отгладила, собираясь к мужу, - мягкая горбушка домашнего, из заработанного мужем же, хлеба, огурцы в пупырышках – прямо с грядки, не иначе, лук, вареные яйца, куриная ножка, бутылка с холодным молоком… Жена приехала… И хоть ехать ей было всего ничего, а – приятно…
Она стоит на коленях, раскладывая все, приглашает:
-- Боря, отведай!.. – звучит голос Нины. -  Тебе же надо хорошо питаться!..
Борис, не торопясь – было и такое по молодости! – важно спускается по трапу, снимает кепку, долго отряхивает полову с плеч, присаживается.
-- А ты?.. – спрашивает с улыбкой.
-- Я уже перехватила… - стесняется Нина. - Когда к тебе собиралась…
-- Ну, хоть присядь рядом!.. – просит он, заранее зная, что она откажется.
-- Спасибо, Боря!.. – улыбается Нина. -  Я лучше пока приберу у тебя…
Она, Нина, поднимается по трапу на мостик – а там грязно, натоптано и пыльно, - лихо машет веником, поднимая облако пыли, чихает, сбрасывает все вниз, на стерню. Обед, как правило, не задерживался – отдыха и сна не было никогда. Он включал скорость и подвозил ее, стоящую на трапе, до дороги, это если ему и комбайну было по пути, а если нет, то она уходила прямо по полю, по стерне, махала ему рукой… А он – ей. Так когда-то и было. И – нередко.
Воспоминания… Одно вызывало теплую, добрую улыбку, другое – страх и раздражение…
Вспомнилось да так, словно не десяток, как минимум, лет прошло, а будто вчера все случилось? Пока работал на комбайне, было, он рассказывал, как шутку и сам же смеялся… А сейчас вдруг… «Давно это было. Парторгом у нас тогда Ширяев был, откуда он, я никогда и не знал. И даже не знаю… Провожали нас на уборку торжественно, как на праздник… Комбайны стоят в ряд, мы – напротив них – в шеренгу, как в армейском строю, не иначе. А перед нами – три, как вроде три генерала, председатель Романов, имя я и забыл, раза три всего и виделся, среднего я не знал вообще, говорили нам, из райкома партии. А справа – парторг, Ширяев, имени тоже не знаю – он у нас был недолго. Слышим команду, Романов, помню, руками показывает: давайте, дескать  хлопцы, вперед…А я уж тогда как бы вроде верховодил, первым шел… И язык, как тут говорят, был подвешен… Другие все молча идут, а я возьми да и скажи: «Ну, что, мол,  пошли, говорю, хоть в сумку намолотим!.. И сразу – я, по-моему, слова даже не все сказал, - слышу, нет, чувствую: кто-то меня цоп за плечо!.. Как клещами – и не дернешься!.. Я оглядываюсь – парторг… Глаза просто щелочки, и шепотом: «Это в какую сумку!.. Ну-ка, покажи!..» Какая сумка? Это же поговорка такая… Не знаю, как я тогда смог сдержаться… Люди подбежали… А ведь мог бы запросто и схлопотать тогда, заработать… Мог»
Между прочим, это было не так уж и давно, где-то в 60-х, в середине…
А это воспоминание вызвало в душе Бориса целую бурю чувств – разных. От умиления и до угрызения совести. Он аж вспотел - от стыда, что ли? Да все же тут было, что там говорить; сильное, чтобы не сказать больше, редкое и  будоражащее было воспоминание.  …Как всегда во время уборки, Борис уже на рассвете собран в дорогу. Жена еще пока спит, он, поправив ее подушку, одеяло – она еще что-то пробормотала, -  не  прощаясь, уходит, вернее, уезжает на своем «Москвиче», Мать Нины – пожилые женщины почему-то всегда очень рано встают, даже, заметил как-то Борис, когда поздно ложатся, что-то, как всегда, «бухтела» про себя. «Москвич», проворно вывернувшись на Варнавинское шоссе, легко дышал, «глотая» один квартал за другим, справа промелькнул колхозный сад, слева – водозабор, поле, чуть вдали - Высокая могила, вон уже и бригада…
А там родной СК-4, старенький, но очень надежный, хорошо обслуженный, сразу схватил с пускача, ахнул дымком, пошел – хорошо в этот час ехать: не надо даже головой крутить, когда переезжаешь дорогу, как, к примеру, днем, когда по этому шоссе, словно по трассе Краснодар – Новороссийск – а ведь дорога-то всего лишь в село Варнавинское, а там лишь соседний колхоз, а до того – захудалый хуторок, - несутся машины. 
Легко, на скорости СК пробежал к полю, на котором «наряд» был работать, прямо, без примерки, развернулся на полосе, поработал поднятым повыше мотовилом, вроде как бы, проверив, все ли у него хорошо, исправно, после чего Борис опустил жатвенный агрегат, и колосья пошли, потянулись, уже подаваемые на ножи…
Был легкий обед, потом полдник, потом, поздно вечером, уже позже всех, Борис пригнал СК- 4  на бригадный стан. Выслушал недовольные слова бригадира:
-- Борис, тебя что там, кто привязывает, что ли?.. Все уже уехали давно, автобус даже ждал тебя, а тебя все нет и нет…  Так и уехал…
-- А мне это зачем? – спросил Борис. – Тебя подвезти?..  И куда вы все так бегите, торопитесь?.. Кино что ли, интересное?.. Так нет вроде…
Сев в «Москвич», он попылил, не торопясь, к железке, к дому.
Когда загнал «Москвич» под навес, обратил внимание, что во дворе и в доме не было света. Подумал: надо бы не забыть, завтра нужно молотилку ему посмотреть, а то не разрегулировался ли СК, не сыплет ли зерно – завтра ведь нам молотить…
Он помылся, посидел чуток, так, когда присел только, сразу понял: что-то в доме было не так. «А где Нина?..- подумал. -  Может, пошла к соседке чуток поболтать?..»
Через 10-15 минут он заволновался: сколько же можно? «Стара», видать, уже спала – она обычно ложилась рано, как она говорила: «За день так  хорошо натопчешься, что и ног не чуешь!..»
« Ну, ладно, раз спит, значит, все ладком, - подумал Борис и прилег слегка на подушку. – Нина придет…»
И он заснул, заснул, пожалуй, раньше, чем его голова улеглась на подушке. Перед закрытыми глазами плыли и плыли колосья под комбайн. Его слегка покачивало…













                Часть четвертая
…Он вскочил, как солдат по тревоге. Ночь, темно, он ничего не поймет, постель не разобрана, рядом – никого. Пока зажег свет, пока разобрался, увидел время на часах – была глубокая ночь! – острая мысль прожгла мозг – где Нина?!.  «Почему ее нет рядом, где жена, что случилось?..»
У него еще из детства, еще с оккупации, было такое ужасное состояние, это когда он вдруг однажды почувствовал себя одиноким и покинутым; сейчас этот «морок» вновь настиг его – он не знал, что делать?.. Он пытался убедить себя, что все хорошо, он уже взрослый, большой и сильный мужчина, ему никто и ничего не грозит, но мысль не успокаивалась, билась о череп, глухо стучала в мозг: «Где Нина?.. Что с ней случилось?..»
Прошло какое-то время, пока он, наконец, понял, что Нины - то  в доме нет, вспомнил, что рядом, в соседней комнате – теща, «старая»… Он кинулся к двери – у них в доме так было принято, что он не ходил на тещину половину, - он заколотил в дверь  кулаками, - не врываться же среди ночи? – до тех пор, пока в проеме двери не показалась голова тещи…
-- Что колотишь, басурман?.. – хмуро спросила «старая». – Что ты мне спать не даешь?..
-- Нина! Где Нина?.. Что случилось?.. Почему нет дома?.. – вопросы, как ему это казалось, так и сыпались с его языка.
-- Эва! – протянула теща. – Спохватился, «труженик полей»!?. Нину, видишь  ли,  потерял?.. А днем где был?.. Утром, что не спросил? – «стара», тоже, действительно, ей-ей, «сыпала» словами. Да почему-то злыми, резкими. - Вспомнил!.. А она тебе нужна, басурман     мазутный!.. Ты хоть раз когда спросил, как она?.. Все у тебя работа, работа, черт, работа, будь она проклята!.. Может, загуляла где?..
Вот этого говорить, скорее всего, не следовало. Потому что Борис сразу же рванулся к двери, к теще.
-- Ах, твою мать, старая!..
Теща – старая, старая, - а дверь захлопнула сразу. Борис рванул за ручку, ан нет – закрыто. Заколотил кулаками.
-- Где Нина!?.
За дверью минуту молчали. Потом звякнула щеколда, и дверь распахнулась.
-- Накричался? – спросила теща, уже одетая и «прибранная». – Расходился!.. Успокоился?.. – Она вышла и закрыла дверь в свою комнату. – Успокойся… В роддоме она, жена твоя… Понял, басурман?.. Орет, будит старого, тихого человека…
Но Борис уже ее не слушал. Он метнулся коридором к выходу. Когда теща вышла на крыльцо, «Москвич» уже вылетел со двора, крутнулся и, газанув, выхватывая светом фар то одну часть улицы, то другую, скрылся за правым поворотом. 
Ворота в больницу были закрыты на замок. Постучав в двери, Борис легко перепрыгнул через забор и побежал к роддому. Там тоже все было закрыто и тихо.
Он стучал в дверь, в окно. Когда ему открыли, но вежливо остановили  его вторжение в помещение, он сказал вдруг странную фразу:
-- Я тут прыгаю, как оголец на плите… - и замолк. Потом, уже оправившись и как бы вроде и успокоившись, хотя внутри он бушевал, но понимал: здесь разговор не с тещей, по-свойски не получится, он сказал то, что он, по, его же понятиям, и должен был сказать:
-- Я Братченко, Борис Григорьевич…

-- Та по мне кто бы ты ни был… - ответила дежурная. – И что ты стучишь, людей пугаешь?
-- Моя жена… - начал Борис.
-- Ты привез жену? – спросила женщина. – Сейчас позову врача. Минуточку.
-- Вы не поняли!.. – чуть не закричал Борис. – Моя жена тут, у вас, говорят…
-- Кто такая? – спросила дежурная..
-- Нина Братченко… - вздохнул Борис. – Я хочу ее видеть… Узнать… Дайте мне пройти…
-- Есть такая. – спокойно сказала дежурная. – Спит, два часа ночи ведь!.. У нее все хорошо… Еще не родила… Приходи утром, часов в девять…
-- Мне надо увидеть ее… Сейчас…
--Ты чо, мужик, сдурел?..  – дежурная смотрела на Бориса, как на совсем уже ненормального. - Она роженица, ей волноваться нельзя… Я даже ее и не подумаю тебе поднимать… У тебя что, пожар, война началась?.. Чего ты орешь?.. Если сделал свое дело, стой, как теленок, и жди… - и она закрыла дверь на ключ и пошла, Борис это видел, по коридору.
-- Завтулить бы им всем тут!.. – сказал он вдруг известное ему еще с юности от механизаторов непонятное слово. – «И не подумаю!» - передразнил он дежурную и пошел к забору. Перелез, сел в «Москвич» и замер.
Когда он отъехал от больницы, не знает никто – сторож крепко спал.
На бригаду он приехал даже раньше поварих.
А теперь вот именно это воспоминание почему- то не давало ему покоя. «А верно ли я поступал в жизни? – думал он. – Всегда ли мне стоило и надо было поступать так, а не иначе?..»
И в его памяти возник эпизод, даже и не эпизод, а так, две  - три реплики. Дело было на уборке, в бригадной столовой, в обед. Комбайнеры торопились, сразу – иной, казалось, даже и присесть не успел, а уже полтарелки борща «уписал». За ушами людей сущий треск шел, так аппетитно они ели, спешили вернуться на поле, к своим машинам. А когда уже поели, молодой парень, комбайнер, Виктор, улучшив минуту, подошел к бригадиру.
-- Борис Григорьевич, там, рядом с полем, подсолнечник… Я шел там самым крайним, увидел… Там такой стадион вытоптан… Не иначе, телята…
-- Откуда? – спросил Борис. – Ты что?.. Шакалы же кругом! Из совхоза – так там их вроде и нет… Брехня!..
Виктор, пристыженный, как-то удрученно спотыкаясь, ушел… А Борис, уже сразу же занятый другими делами, тут же и забыл о нем. А вечером, вечером, как это ни странно, было продолжение разговора.
-- Бригадир! – окликнул Бориса Виктор, почему-то радостный какой-то. – Нашел я телят!.. – он говорит, а в глазах восторг. – Красивые!.. Олени! Целая семья!..
-- Да ты что? – поразился Борис. – Это надо же!.. Значит, из лесу пришли… Живет природа!.. Живет! – он вдруг переменил тему и сказал серьезно и просто. – Ты извини, брат… За обедом я не поверил тебе, брехуном тебя обозвал… Прости…
Пока Борис Братченко, уйдя с бригадирской должности, мучается в своих раздумьях да перебирает, как старые фотографии, свои воспоминания, давайте поговорим о чем другом, кинем взгляд пошире…
Вы слышали, как умирают комбайнеры?.. Тихо и незаметно… Пока они работают, их всегда поздравляют, вручают вымпелы, премии!.. А умрут – бывает, никто и не заметит.
Вот, раз уж разговор зашел, расскажу об одном. Был у нас один такой, тихий Григорий Женило. Огромный дядька. На вид – могучий молчун… Ну, он молчаливым был, возможно, потому, что работа у него такая. Он всю жизнь на тяжелом тракторе работал. На колхозных фермах. Сенаж там или силос трамбовал, надо было – навоз там убирал. И все время – один, отсюда и привычка молчать.
А тут еще душевное вроде бы переживание – сын его, Алешка, уехал куда-то хорошую землю искать. Так говорили знающие товарищи. Григорий прямо затосковал. Все ждал сына. Говорил – а говорил он редко, так вот он говорил: «Не верю я, что нашел Алешка землю лучше, чем наша. Интересная, верю, трудная – да, вот что там лучше, чем у нас – не утруждайся рассказывать, не поверю…» Говорил: «Вот кончим убирать рис, поеду сам, привезу Алешку домой. Хватит ему болтаться по свету».
Не поехал, не дожил…
-- Как было? – спросил сын. Он, узнав о беде, приехал.
-- Да как?.. Кто его знает?.. Здоровый мужик был, не жаловался на здоровье. Я ж говорю: он все на тракторе тяжелом работал. А тут попросили – людей не хватало – сесть на комбайн. Хозяин его заболел, причем надолго… Сел. Когда пшеницу убирали, он весь день не слезал с комбайна, мы даже и не видели, он обедал ли?.. Может, из дому приносил, да за штурвалом и ел, кто его знает?.. Сидит, бывало, как памятник, здоровый, такой крупный, честное слово… Мы в бригаде даже смеялись: «Понравилось Гришке после трактора на комбайне…» А потом – рис…  Ну, день, другой, а потом, раз  -  и готов… Судьба, наверное…
-- В поле?.. – спросил сын, Алешка.
-- Да нет, дома. Говорили, в бане помылся… А какая разница?.. На работе… Он отдыха не знал.
-- Я пойду, погляжу… - сказал сын.
-- Вот…
Стояла неброская стела. А наверху фото: улыбался застенчиво большой и очень, видимо, добрый человек. Светились глаза, в зубах зияла щербинка…
-- Откуда это фото? – спросил Алешка.
-- Да тут из районки нашей корреспондент один все ходил вокруг Григория. Мы еще смеялись: «Секреты у Григория выпытывает…»
-- Надоедливый?.. – спросил сын.
-- Вообще-то да. Но добрый. Видишь, не рассердил он Григория. Хотя, ты же знаешь, его даже в школе рассердить нельзя было…  Вот тогда этот снимок ему и сделали…
-- Как провели? – спросил сын.
-- Как провели?.. По – крестъянски, как же еще?..  Посидели мы, выпили, помолчали, потом поговорили…
Сегодня их уже почти никого не осталось. Вернее, никого. Как колхоз «пал», так комбайнеры и «посыпались». Один говорил: «Они же на одном своем соревновании и держались. Мотив у них был, интерес! А тут все рухнуло…»
А что, если это, действительно, так?..
Вы не очень испугались, читатель, прочитав этот неожиданный, словно тот мешок, упавший с воза, отрывок, вроде и не имеющий никакого отношения к нашему повествованию? На самом деле, он в нем: в повествовании. Это ведь жизнь, где все, как  говорят, в строку. Был человек, дело нужное делал, а как умер – «поговорили» и забыли… 
Но Борис-то жив… И вот  тому доказательство! Общеизвестна – по очень многим   рассказам друзей и знакомых, - привязанность Бориса к комбайну СК-4. Виднмо, хорошая была машина. А, может быть, все дело и в том, что она «глянулась» ему еще с тех далеких «прицепных» лет, когда он, еще тракторист, таскал по всему полю комбайн. Кто его знает?.. Наверное, он мечтал быть комбайнером еще с тех, еле видимых теперь годов, когда комбайнеры были не колхозные, а аж из Линейной МТС.  Их было мало – единицы всего. На вес золота! На них все смотрели, как на настоящих небожителей: и одеты они по-иному, не то, что они, колхозные чумазые трактористы, – вечно все в мазуте, отработке или солярке, в замасленных, рваных телогрейках, в «черти чем» облитых сапогах. Казалось, что от этого запаха никуда уже и не денешься, не скроешься… И говор – разговор у них свой, особый, порой непонятный – не только о гектарах, тоннах, но и о мотовилах, шнеках, режущих агрегатах, молотильных камерах, бункерах…
И даже отношение к ним – председатель с агрономом с ними всегда, да с каждым, и  обязательно за ручку, и на «вы», называют «уважаемый» и непременно по имени-отчеству… И ты поневоле, развесив уши, глядя на это, размечтаешься – твою черную от масла руку никто, пожалуй, и не пожмет, да ты и сам, поди, постесняешься ее подать, напротив, ты её спрячешь куда подальше: засунешь в карман, а то закутаешь в ветошь или вообще за спину скроешь. 
А комбайн СК-4, попавший в руки Борису, и в самом деле был удачным. Кто его знает, может быть повезло на сборке машине. А тогда сборка была вся ручная, как говорили, другой-то и быть не должно, - толковые, аккуратные и добросовестные ребята ее собирали. Знали ведь: техники еще мало, поэтому работали на совесть, «до самого упора». А, может быть, и другое что было – ну, например, в чуткие руки попалась машина. Сколько он у Бориса ведь не работал – годы! – а все был, как часы, и никогда не подводил своего хозяина.
Иногда теща, когда Борис женился, здорово ругалась – видать, строптивая она и языкастая была женщина, - говорила, что Борис СК-4 любит больше, чем даже собственную  жену. Хотя Нина всякий раз убеждала, смеясь, мать, что дороже,  чем она, Нина, для Бориса Григорьевича – так строго и  очень уважительно она нередко называла мужа, - нет никого. «А комбайн, - смеясь, говорила она, - он что, он – машина… На нем мой Борис Григорьевич только работает...»
Но теща не всегда их понимала. Она принимала, как должное, когда во время уборки Борис уходил рано на бригаду – чтобы больше скосить там, как она от кого-то слышала, или, скажем, намолотить?.. Зерно в сарае или в бункере от списанного, еще первого комбайна, - это было ей понятно. А вот зачем идти ни свет ни заря – рассвет еще не занялся! – зимой в мастерскую, когда там мужики, как ей рассказывали, ремонтируют каждый свой комбайн – и не гуртом, а ведь поодиночке! – ей было не ясно… «Он работает, - говорила она о комбайне, - всего полмесяца в году!..И его еще всякий раз ремонтировать, разбирать да лечить? Это с какого же, как говорят мужики, бодуна, это надо? – шумела она. – Пыль веничком обмети да грязь с колес соскреби – и это все, хватит с него!..»
Но Борис уходил, причем не один день, не одну неделю, даже и не один месяц!.. «Что ты там с ним делаешь?.. – спрашивала она, открывая окна и двери, «чтобы  изгнать, как она говорила, нечистую силу…», т.е. запах солярки и отработки. – Дышать же нечем, особенно если печь хорошо натопить!.. Задохнешься ведь, хоть святых выноси!..»
-- А вы печь до каления не топите, и все… - вяло и устало отбивался Борис.
-- Нина! – кидалась теща за помощью к дочке. – И как ты с этим аспидом спишь?..
Но та только улыбалась в ответ.
Как-то председатель, уже не Романов, что когда-то «наделил» Бориса таким вот комбайном, а уже Николай Григорьевич Агеев – вы помните этот случай! – хотел предложить Борису новый агрегат: СК-4 был ни на что не похож: все его детали, как говорят, внешнего вида – а вы, кстати, видели СК? – это же большие куски жести или просто железа! – были не скреплены болтами, а стянуты проволокой, отчего комбайн казался весь в «скрутках».
 Один из наших молодых районных корреспондентов, однажды увидев этот очень необычный агрегат, спросил Бориса:
-- А почему он весь в проволоках?..
А дело происходило в мастерских, зимой  - летом, во время уборки, Борис и ухом бы не повел на него, - а тут, когда и вопрос, как говорят, стоит остро, и слушатели, вот они, рядом, навострили уши. А они, механизаторы, скучая, действительно, все как-то вроде  даже подались вперед, греметь перестали, а кое-кто даже и ремонт вовсе приостановил…
А Борис, явно кому-то подражая, а, может быть, даже и пародируя кого-то, начал.
-- Ну, раз интересно, тогда слушай, так уж и быть! – он поправил шапку на своей голове. – Давно это было… СК-4 – это не обычный комбайн… Ты тогда, считай, еще и не родился, когда родился этот агрегат, говоря по-научному… Он создан нашими советскими инженерами, чтобы на нем –что? - работали… Такие люди, как я… Больше, представь себе, он ни для чего не годен… Если там «Колос», «Сибиряк», даже «Нива» - это почти полностью комфортабельные современные машины, почти, считай, «Волга», на которой тебя возят, то СК-4 – это просто рабочая лошадка… На ней ведь раньше - то и попоны не было…
-- Чего? – не понял корреспондент. Борис на него посмотрел, словно бы не понимая, о чем тот спрашивает.
-- Кабины  на комбайне нет, - негромко прокомментировал слова Бориса сосед по мастерской.
-- Благодарю за подсказку! – галантно – ну, право, не иначе, пародия, артист! – кивнул Борис товарищу. И продолжил. -  Так вот… В «Колосе», когда идет дождь или же просто сырой валок, можно поиграть в карты, пригласив туда своего товарища, а можно даже и поспать; неудобно, конечно, но все же ведь можно…В комбайне будущего, я про это читал, да и говорят тоже, будет даже охладитель воздуха, чтобы чуб не мок, да чтобы  рубашка не потела и так далее… В СК-4 ничего этого нет, не было и даже не планировалось… Тут ни воздух охладить, ни поспать… Почему?..
-- Да, действительно, а почему? – спросил корреспондент.
-- А ты сам, что, так и не догадался? – спросил Борис и даже ткнул парня пальцем  в грудь. – Чтобы работать!.. Голова ты садовая!..
Он что-то поискал, придвинул поближе к себе и продолжил:
-- А когда на нем долго работаешь – а меньше он ведь не дает: так устроен! – а он работает – ты, кстати, видел его в поле? – не на асфальте и даже не на грунтовой дороге, а на пахоте – а она часто чистые чемоданы…
-- Чего? – перебил речь Бориса корреспондент.
-- Глыбы на пахоте, как чемоданы, - подсказал стоящий рядом комбайнер.
-- И чтобы я делал без вас, дорогие? – вроде бы спросил Борис и, как ни в чем не бывало, продолжил:
-- То все его громоздкое тело дребезжит и трепещет… А когда все дребезжит и трясется – эти  болтики, заразы, прости господи, допускают откручивание гаек… И они, сначала гайки, а затем и сами болты – теряются!.. Понимаешь, теряются!.. Нет, их можно и закрепить, по-нашему, - загнуть или там совсем расплющить, - а если вдруг поломка?.. Зимой, на ремонте, ладно, время есть, а если на уборке?.. Кто же это потерпит?.. Тут вот эти парни, - он кивнул на комбайнеров, отчего они ну прямо заржали, - они же тебя, как пить дать, тут же обскачут!.. Они же «моряки»!.. Вот тогда-то  я и придумал посадить все соединения, посадить на что?.. Правильно, молодец, на проволоку! Ее вон ведь сколько вокруг…
Комбайнеры вновь засмеялись, а чему – и не понять… Борис продолжил:
-- Хотел я тут оформить рацпредложение: ведь на одном комбайне я вон сколько болтов и гаек съэкономил!.. А инженер смеется, он, видишь, и сейчас смеется, - Борис кивком головы показал на инженера, что только подошел, он улыбался. – Я, он говорит, не могу  такое предложение оформить, оно у тебя  антинаучно!.. Во!.. Меня, говорит, все засмеют…   
Все хохотнули. И опять – не совсем понятно, чему они рады; то ли тому, что кто-то там может, оказывается, смеяться над колхозным инженером, то ли потому, что вот он, Борис Братченко, хотел свое смешное «изобретение» оформить, совсем как настоящее рационализаторское, скажем так, авторское предложение… Силен, бродяга…
-- Смейтесь, «моряки», смейтесь!.. – сказал Борис, когда смех стал стихать. – А я ведь вас вижу: кое-кто уже, как говорят, «прибегает» к услугам моей проволоки. А ведь почему бы и нет?.. Но только знайте: проволочка может помочь вам, а может ведь и навредить, вам самим или товарищам. А чтобы этого не было, помните: когда вы  убираете эту «скрутку» -  так вы ее все называете, - так вы её не раскидывайте, эту проволоку, по степи, а подберите – и в эту, в сумочку…
-- Опять в сумочку, Борис Григорьевич? – спросил сосед справа, давний друг, комбайнер Левченко. Остальные засмеялись.
Борис глянул как-то напряженно, как говорят в театре, «в сторону», но все же сдержался.
-- Это другая сумочка! – погасил смех  Борис, видно,«ширяевская», «та еще сумка», часто была здесь предметом смеха, что Борису, конечно, не всегда и нравилось. – В эту сумочку надо убрать все проволочные обрезки и огрызки, чтоб  они потом не повредили режущие узлы комбайна… В будущем году…
На этот раз смеха не было…
-- Болтик или гайка упадет, и его вряд ли кто и найдет. Без металлоискателя. А проволочка, скрючившись, будет запахана осенью, а в будущем году она обязательно взойдет, зараза… И где гарантия, что в будущую страду ты,  Левченко, или ты, Чусь, - он ткнул поочередно то в одного, то в другого, - не подцепишь ее, гадину, своим комбайном, и она не наделает там беды?.. А это уже поломка, ремонт, простой, заираты… Инженеру, понятно, нагоняй… А то и вычет… Так-то…
Кто-то из механизаторов даже захлопал…
-- Спасибо, - сказал корреспондент. – За науку…
-- Пожалуйста! – вежливо ответил Борис и поклонился. – Был очень рад вас всех, так сказать, просветить!.. Счастлив и рад!..
-- Борис Григорьевич, - спросил корреспондент на прощание. – А перейти на иной комбайн, не знаю, как там они, «Колос» или «Сибиряк» с этим самым кондиционером, вы бы не хотели?..
-- Нет! – отрезал, сразу став строгим и серьезным, Борис. – Мне предлагали… Но я уже отказался… Мне СК жалко – хорошая машина…
Тут как раз «подошел» обед, и все механизаторы отправились есть.
А я тогда, уходя с «просвещенным» корреспондентом, был рад тому, что я совершенно случайно узнал нового, пока неизвестного мне Братченко. Я понял, кого, как-то интонацией, мимикой  и еще чем-то, напоминал в эти двадцать минут нам Борис. Тогда в Абинске часто «крутили» старый фильм «Трактористы». В этом фильме играли великие актеры, в том числе и артист Петр Алейников. Ну, помните: «Ты пришла, меня нашла, я и растерялся»… Он, весельчак, у абинчан, особенно, у колхозных механизаторов, пользовался огромной популярностью. Был для них, пожалуй, легендой. Его остроты и шутки слышались в каждой бригаде, на каждом поле. От того же самого Бориса нередко было можно услышать: «ты и растерялась…»
В то же время он отдавал предпочтение, вернее, не так – прислушивался к тому, что люди ему  говорили, особенно  те, что были постарше. Вот один, например, его монолог о науке.
-- Наука, в том числе и о сельском деле, - хорошее дело, стоящее!.. Но та же наука о зерне – она же в пробирке. У агронома на столе. Или же на теплом подоконнике!.. А зерно, что мы, допустим, посеяли, - в земле!.. Улавливаещь разницу?.. Много лет назад я слушал речь одного старика, он был уже стар,  когда  говорил. У нас в колхозе тогда за председателя остался Селиверстов, Анатолий Владимирович, инженер. Он в «Родине» ныне председательствует. Если не веришь, можешь его спросить – он тебе подтвердит.
-- А что Селиверстов может подтвердить? – спрашивает один из тех, кому Борис рассказывает.
-- Разговор, что ж еще?.. Так вот. На дворе – декабрь. Романов отдыхает. А наш Селиверстов сомневается. Он спрашивает старика: «Петр Федорович! Ты у нас барометр (видно, у деда кости ныли), скажи мне: правильно ли я делаю? А то меня все за дурака считают, только что в глаза не говорят… На дворе – декабрь, а я сею… А?..» Посмотрел дед на Селиверстова  уж очень  внимательно и говорит – ты только послушай, послушай, что он ему сказал?.. А дед сказал: «Когда ничего не посеешь и ждать нечего!» Какой тонкий был смысл!.. «А посеешь, говорит, – что – то  да и уродит!.. Понял?..» Чувствуешь? Тут не наука, тут философия!..
-- Ну, - соглашается слушавший. – И – что?.. Что вышло, что уродилось?..
-- Как сказал мне Петр Федорович: «Сразу же за севом, днями, такой снег выпал!.. В общем, в следующем году мы были с хлебом!..» Так ответил дед… И я вот эти слова подтверждаю, тут никакой Селиверстов и не нужен. Я тот хлеб убирал, еще молодым. Это было занятие, любо – дорого!.. А наука – она в колбе…      
Давно это было… Сегодня, как вы видите, уже и сам Борис Братченко – легенда. Не хуже Алейникова… Порой и не знаешь, что с ним на самом деле было, а что он, или кто другой, выдумал, сочинил… 
А не пора ли нам поговорить, вернее, скажем так: познакомиться нам с теми людьми, что работают рядом с Борисом Братченко, хотя бы вкратце, не очень широко,  все же герой книжки – он… Теперь они уже не такие, как были пять или более лет тому назад. Одни набрались опыта – время не теряли, учились, жили, - другие пришли уже умелыми, Вон один, правда, он в первой бригаде, Леонид Тищенко, так у того даже есть алтайская практика. А кому же это неизвестно, что на уборку – через всю страну, где Кубань, а где Алтай! – кого ни попадя не пошлют. Но Братченко все же – а вот каким образом да каким   способом, ты, поди, узнай, - держался впереди, причем, так ведь изрядно, что все просто завидовали…
Знаете, а это даже и интересно: а как же – дело тут не в фамилии, хотя ведь, а почему же, фамилия тоже не последнее дело! А главное тут суть: кто чем известен, да чем же интересен?.. Помните, поэт Владимир Маяковский когда-то – вот же времена ведь были, поэт обращался ко всем и все его слышали! – говорил: поэт, вот этим он и интересен!.. А комбайнер, он ведь тоже - не машина. Каждый – на особицу…
Ну что ж, закроем глаза, вспоминая окружение Бориса Братченко?.. Из всех молодых – а таких было большинство, - ему больше всех других был по душе почему-то Николай Черноморченко, Во-первых, быстрый и резкий. «Наша порода, придорожная, - говорил, бывало, Борис. – Он же мне меня самого напоминает чем-то. Такой же до работы жадный…» Еще он выделял Василия Деханова и своего племянника, тоже, естественно, Братченко, Григория…
Однажды Гриша, как все за молодость звали молодого Братченко, среди жаркого лета – на небе ни тучки! – во время подбора валков ушел вместе с комбайном … в трясину. То ли ход замедлил или еще что, но вдруг он увидел, как вся махина его  комбайна уходит, прямо на глазах, в землю. Естественно, он, хоть и совсем не перепугался – ни криком, ни другим сигналом знака всем не подал,- но зато он  расстроился здорово. Главное, другие прошли – один правее, другой – левее, и ничего – а он застрял. Да какое там застрял: он прямо ухнул. И не просто ухнул, и все. Нет, он, сидя за штурвалом, чувствовал, как комбайн продолжал уходить «в глубину планеты». Валок  на стерне быстро приближался к мостику. «Скоро, - подумал Григорий, - я смогу потрогать его рукой. Только дверь открыть надо, а то вдруг и я сам с комбайном нырну,,.» 
Он встал, распахнул дверь и вдруг ясно и отчетливо услышал голоса поля. И шум дальних машин, и сигналы, отчетливо слышались голоса людей – все тревожные, с криками. И каким-то уханьем – вскоре он понял: это вздыхал уходящий в трясину комбайн…
Гришка подумал и уже решился спрыгнуть на стерню, но потом раздумал: во-первых, он подумал, что нельзя же оставлять утопающего одного; во-вторых, ему вдруг показалось, что погружение комбайна закончилось, оно, вернее, прекратилось – то ли ему надоело опускаться, то ли он уже достиг дна.
Тут Григорий, наконец, обрел дар речи и закричал:
- Эгей!..  Люди!.. Спасите!.. Мы тонем!.. – кричал, бегая по крошечной площадке мостика Гришка Братченко. – Спасите!..
Скоро сбежалось немало народа. Во-первых, зевак с дороги, что мимо вела в село Варнавинское – они никогда такого не видели, и им это было не только в новинку, но и интересно. Во-вторых, подъехал бригадир, а чуть позже – и инженер колхоза на техпомощи – они тоже, как и те зеваки, такого даже и не помнили, так что первой была не мысль, как комбайн вытащить, а – а как он там вдруг оказался? Как это стало среди лета возможным?..
От ближайшей молочно-товарной фермы спешил трактор С-100, его тракторист Григорий Женило – это было еще до его перехода в комбайнеры, - знал: ему сейчас придется цеплять комбайн за задний мост и крепко тянуть – больше ведь некому.
Приехал, оставив свой СК-4, Борис, оставив на уборке своего штурвального с наказом: «Давай, молоти!.. Но – без потерь!» Борис подошел прямо к самому    комбайну. Он на стерне, а Григорий на мостике оказались чуть ли не рядом друг с другом, во всяком случае – близко.
-- Гринь, как ты? – спросил племянника Борис.
-- Да вроде ничего, - ответил тот. – Но сначала я сдрейфил… Дядя Боря, а чего это так?..
-- А ты не пахал здесь?.. Не сеял?..
-- Нет, я на других полях работал…
-- Тут мочак был, сырость стояла… Это я видел… Но чтобы вот так, как ты, комбайном, нырнуть, такого не помню. А убирал на этом поле. Когда еще сам молодым был. И косил, и обмолачивал… Ты, случайно, не остановил комбайн?.. Ну, бывает, - заяц вдруг выскочит или еще что?.. Не было сегодня такого?.. – спросил Борис.
-- Не, дядь Боря, никого не было… И не останавливал я комбайн, честное слово! – признался Гришка. – А чего за это будет?.. – вдруг спросил он чуть дрогнувшим голосом. – А то как-то мне неловко…
-- Что будет?.. Ничего!.. Ты же не с грузовиком столкнулся?.. – заверил его Борис. – Это был несчастный случай… Не повезло. Не дрейфь, Гринь!.. Ты марку нашу, Братченко, не попортил!..
-- Ну, спасибо, дядя  Боря!.. Так-то легче!.. – ответил механизатор. – О, да, кажется, меня уже берут на буксир?!.
-- Гринь, подними подборщик!..  Выключи сцепление!.. И садись за штурвал, ему – он указал рукой на тракториста Женило, -  будет легче тебя тянуть!.. – громко распорядился Борис и закричал, уже трактористу: - Давай, Григорий!
Когда с нескольких попыток, комбайн вытащили из мочака и поставили чуть-чуть   в сторонке, все – и механизаторы, и специалисты, и зеваки – кто был понахальнее и помоложе, - подошли к провалу. Дивились тому, как вдруг на сухом месте ушел комбайн в землю, а еще больше – тому, как яма на глазах наполнилась водой. Как это так?..
Дядя и племянник отошли от ямы одновременно. Подошли к комбайну.
-- Ничего не погнул, не оторвал?.. – поинтересовался Борис.
-- Вроде нет?.. – ответил Григорий. – Вот запущу движок, тогда все увижу…
-- Это точно! – подтвердил Борис. – Тогда все наружу вылезет… Ты, Гринь, понимаешь, я это поле с военных лет знаю, много раз косил здесь, молотил, бывало, на самом малом подбирал, но, понимаешь, я – никогда… Может, комбайны легче были, может, мочак помельче… Кто знает?.. – он помолчал. – Сразу не гони. Пусть чуть обсохнет. Бывай, племяш!.. – и он пошел прямо к своему «Москвичу».
Когда как-то один из нас, газетчиков – а мы частенько заскакивали к нему, как это говорят, на минутку, особенно если он молотил или косил хлеб не очень далеко от дороги, - сказал, ну, в общем, поделился своим изумлением от того, что Николай Черноморченко бежал по стерне босиком – сам видел, божился газетчик! – то он, как-то даже вроде и равнодушно – обычно, сказал, ничуть этим не удивляясь:
-- А, так это у нас обычное дело!.. Мы ж не вы, городские, у нас у всех, что живут за нашей  «железкой», у всех подошвы неизносимые, прочные… Помнишь – да и  откуда ты помнишь? – во время войны у всех нас башмаки самопальные были, подошва на них была из автопокрышки… Так вот у нас подошва такая же… Если еще и не прочней… Колька же как пошел, как мамка его с рук спустила, так и по стерне… Кто-то, может, и по травке, а он – по стерне… Асфальта он не знал. Так - то ему что бурьян,  что пахотина, что стерня. Ему без разницы… У него кожа на ногах, как у буйвола…
-- Так колко же! – воскликнул газетчик.
-- Так это ж тебе! – ответил Борис. – А ему - то что?.. Ему – нипочем…
Потом, где бы мы не останавливались на уборке, в каком бы колхозе не говорили с местными механизаторами, газетчик всюду норовил сам разуться и пройтись босиком по стерне. И всегда он после такого эксперимента ныл.
-- Искололся весь, ходить прямо нельзя… И как это Черноморченко?.. Может, это  потому, что бегом?..
-- А ты попробуй!.. – «поддели» мы его. – А то все прицеливаешься…
А Борис искренне радовался, когда Николай Черноморченко пытался догнать его на уборке. И потом, когда Николай неожиданно умер – в молодые годы, было так странно, - он был расстроен и огорчен. А потом уже как-то неловко  признался: Николай был тем парнем, на которого Борис очень надеялся, он даже собирался посвятить его в свои тайны, открыть Николаю секреты своей непобедимости – он видел его своим продолжателем… Не получилось. А, наверное, ученик бы был, что надо.
Подрастали другие комбайнеры. Одни – шумные, другие – молчаливые. Они вроде как бы и присматривались к работе Бориса, но, странное дело, было заметно, что они и хотели, чего там греха таить, зарабатывать столько же , сколько и он, но работать старались, как говорят, «от часа до часа». Желающих остаться на всю ночь в поле, заглушить комбайн где-то в дальнем его конце,  подремать чуток – час-другой, не больше, - а с восходом солнца – уже косить или молотить, - таких вроде бы и не находилось… А Борису как-то компания не очень-то была и нужна. И было  такое впечатление, что для него и семьи, дома тоже как бы и не существовало. Его интересовала только работа…
В одну из «страд» один  добрый товарищ, услышав  восторженный, прямо  взахлеб рассказ о Борисе, сказал, как припечатал:
-- За работой семье не уделяет внимания. – Он как бы напрочь перечеркнул образ Бориса…
Я даже огорчился, как-то призадумался. Но мне он был все равно интересен и значителен; этот странный труженик с большой буквы.
Прощли годы. Сейчас о нем если и помнят, то лишь единицы – времена уж быстро меняются… Но когда недавно я собрал и перечитал свои блокноты, где были описаны случаи из его жизни – а как сегодня узнаешь, где был настоящий случай, а где – и чей-то рассказ, вроде легенды о нем, а то и его собственный, – а он тоже был большой выдумщик… Так вот я вдруг увидел, прочитал (в своих блокнотах), что семья для него была тылом, и он хотел его всегда видеть крепким и сильным, а для этого – и он это понимал! – ему надо было прежде всего хорошо работать…
Итак, окружение Бориса Григорьевича… Понятно, всех да еще поименно, естественно, мы не будем перебирать – об одних уже говорили, другие большого значения в рассказе не имеют, - но хоть некоторых…
…Утро начала уборки на новом поле. Вот комбайны гуськом подходят к полю, попыхивают дымком, форсируя, вроде бы пробуя на прочность свой двигатель, вот, наконец, становятся на валок…
Вот молодой Костя Садовой. Худощавый, поджарый, он, казалось, готов был предъявить претензию даже господу богу. Только что демобилизованный, он был приучен, возможно, к четкому распорядку, расписанию по минутам, кто его знает  В колхозе, в этом, как нами уже говорилось, цехе под открытым небом, тоже вроде бы должен быть четкий график: все сделать ни раньше ни позже, а убрать – так это обязательно в сжатые сроки. Все это понимают, более того, обязательства берут – скосить столько-то, намолотить – столько-то, но все заранее знают: все в руках господа бога, то есть, прошу прощения, природы… Ну не было, сколько помнят себя механизаторы, практически ни одной жатвы в те, теперь такие далекие годы, чтобы дождь, как агент из департамента погоды, не подгадил… У Кости, кстати, была такая привычка: высказывать свои претензии из кабины комбайна. Это напоминало картинку из детства: вот я тебе, дескать, все выскажу, а ты меня не достанешь… В общем, очень горячим парнем он был. Но потом, со временем он настолько «притерся» к остальным, что ему стали даже поручать молотить сухой горох – более резкой и неспокойной культуры трудно найти.
Прямой противоположностью Косте был Петр Олейниченко. Маленький, просто миниатюрный, особенно на фоне таких крупных, крепких парней, как тот же Петр Чигринский или Александр Левченко, он был с удивительным запасом терпения, таким, что его ежегодно направляли на уборку урожая озимых на всех учебных делянках участка госсортоиспытания. Приходил сам заведующий и говорил: «Нам обязательно  Олейниченко!.. Кроме него, это нам никто не сделает!..» И никаких отговорок бригадира о том, что «у меня комбайнеров не хватает…»
Были, естественно, и другие… Но, что самое странное, о Борисе вспомнили и не то позвали на уборку, дескать, нас мало и нам трудно, то ли подогнали, дескать, и долго ты будешь сидеть в стороне от великого дела – а уборка озимых тогда была именно таким! – и переживать свое «бригадирство», совсем из другого места…
На большом дворе второй бригады было одно место, где еще раньше, еще задолго до своего  бригадирства, Борис Григорьевич, как он говорил, «отдыхал душой». Это был машинный двор, где, можно сказать, просто священнодействовал его хозяин, Сергей Дмитриевич Завгородний, человек уже в возрасте – заведующий этим вот самым машдвором.
Братченко не раз говаривал:
-- Уйду, кем бы я ни был на то время, - здесь буду. Могу даже самым младшим помощником у Сергея Дмитриевича… Тут я успокоюсь…            
Двор занимал всю свободную территорию. Здесь сельхозтехника: плуги, сеялки, культиваторы, бороны, грабли – да разве все перечислишь! – вся была в строгом и удивительном порядке. Сюда, считай, со всего района привозили инженеров и механиков показать, как надо относиться к своему инвентарю. Очищенное от грязи, от земли, даже вроде бы и промытое, тщательно, от души, покрашенное – где так черным, а где и белым, все это – и каждое орудие и механизм отдельно – стояло в рядок, на чушках из дерева. Площадка была – подстать механизмам – сплошное загляденье. Кое-кто говорил: «Прямо как на ВДНХ!»
Гости хвалили, а механизаторы иногда говорили:
-- Балуется старый, делать ему нечего!.. Все красит, белит… Осень придет, всё все равно вывозим в грязи…
Сергею Дмитриевичу было не до баловства. Он очень уж редко получал инвентарь, как говорят, в хорошем состоянии. Чаще всего  – наоборот!.. Механизаторы, прежде всего трактористы, нередко возвращают инвентарь не только  разрегулированным и просто погнутым, но и сломанным, порванным. Оказывается,  все это может произойти на наших – правда, что не самого лучшего качества, - землях. Притянет на бригаду такую рваную технику тракторист, отцепит – и пошел  домой…
Однажды, видимо, Сергею Дмитриевичу все это надоело. Ну, надоело – и все!... И что, думаете вы, он сделал?.. Думаете, уволился?.. Нет! Он, говоря нынешним языком, взял и  «приватизировал» ничейный комбайн СК-4 – хозяин его заболел, и надолго, а все остальные на него даже и не смотрят: кому он, старенький такой, нужен, - перебрал его, навесил жатку и в канун уборки встал в ряды «борцов за максимальное – было и такое начинание, - использование сельхозтехники».
В колхозе начали думать о том, кто же это его, Сергея Дмитриевича, так «распалил», кто, что он вспомнил годы, когда был комбайнером и тоже имел успехи? Называли конкретные фамилии комбайнеров примерно его лет – Ивана Ефимовича Овечко, Николая Федоровича Игнатенко или даже Николая Федоровича Пентия… Кто посмел?.. «А не выступил ли сам Сергей Дмитриевич, иным и так  думалось -  «раздражителем» другого передовика, вчерашнего, так сказать, чемпиона уборки, а если конкретно – Бориса свет Григорьевича Братченко»?! . И – не зря…
Ведь с самого первого же дня Сергей Дмитриевич, как говорят, задал тон всем жатчикам. Успех этого ветерана и вроде бы и «новичка» на уборке заметили и в парткоме, и в профкоме – решили вручить ему переходящий вымпел – был тогда такой знак отличия. Но не вручили: заметили позади СК гривку нескошенных стеблей.
Через день к Завгороднему приехал лично председатель профкома колхоза Градинаров – проверить, как у него дела?
На краю поля с ячменем, поваленным и перепутанным дождем и ветрами, стоял покосившийся комбайн СК. Оказывается, он перед тем, как его починили, был уже списанным. Легко и ловко передвигаясь на костылях, Градинаров подходит к Завгороднему.
-- Опять незадача? – спрашивает профорг.
-- Да вот, - разводит руками ветеран. – Коробка отошла…
-- Это серьезно! – говорит Градинаров, поглядев поломку. – Тут нужна сварка. За сваркой послали?
Механизатор кивает головой: послали, дескать…
-- А с поля-то чего ушел, Сергей Дмитриевич? – интересуется профорг.
-- Знаете, Владимир Петрович, душа болит, когда тебя обходят, - объясняет Завгородний и смущается, даже краснеет, несмотря на возраст.
-- А сколько скошено? – спрашивает Владимир Петрович.
Завгородний оставляет коробку, поднимается и начинает гаечным ключом писать, прямо на замурзанном боку комбайна, гектары в столбик.
-- Ого!.. – оценивает итог Градинаров, сверяя написанное на комбайне с листком в книге. – Выходит, больше всех! – он наклоняется к своей машине, достает алый вымпел, встряхивает его и передает механизатору. – Это за свал ячменя! Я вас поздравляю!.. От парткома, правления и профкома!..
Завгородний смущенно жмется, видимо, переживает за качество.
-- Владимир Петрович, - говорит он, - Спасибо, конечно, но - ну какой тут вымпел, у меня ведь поломка… Не надо, молодому кому вручите…
-- Пусть сначала скосит столько, сколько вы! – парирует Градинаров. – И повесьте повыше, Сергей Дмитриевич, чтобы все видели, кто у нас передовик!.. Держись, Дмитриевич! –напутствует он  жатчика. – Мы себя еще покажем!..
Грохотать начало в первом часу дня. Куда-то с неба исчезли спасительные «барашки», небо быстро потемнело… И почти сразу же пошел дождь – спокойный такой, его еще зовут грибным. Согласно народной примете – это надолго…
И уже через полчаса, став, где попало, на бригадном дворе уснули комбайны – они ждут, когда дождь окончится, когда валки просохнут или, как говорят здесь, «протряхнут»…
На стене мокнет лозунг – призыв: «Уберем ячмень за три календарных дня!» По нему стекает вода, расплывается краска…
Стоящие рядом, под навесом, почти у самого лозунга механизаторы кашляют и курят, негромко поругиваясь. Не слышно ни шуток, ни анекдотов…
Здесь же – водитель «Волги», машины парторга. Он тоже мрачен, он молча смотрит на вновь собирающуюся тучу.
-- Я так смотрю, - вдруг говорит он, - и вижу, что парторг наш так напрасно краску изводит!..
Механизаторы бурчат, ругаются – уже погромче.
-- Вчера бы еще кончили подбор! – горько говорит один. – Если бы был транспорт!.. На шесть комбайнов – всего две машины… Курам насмех!..
В кабинете агроном стучит пальцем по барометру. Он показывает «дождь»…
-- Как ни стучи, как ни верти этот прибор, - говорит агроном, - хоть пальцем, хоть головой, - все одно: дождь…
…А уборка продолжается. Мы опять на полях второй бригады – и это ведь объяснимо: здесь больше всех в колхозе озимых, говорят, здесь пока идет неплохой урожай… Вы, читатель, заметили: люди редко говорят: хороший или высокий урожай – это будет сказано потом, после, на уже, как говорят, заключительном «валке» или просто уже по окончании уборки, а сейчас, пока еще половина пшеницы не убрана, а природа еще и еще подбрасывает им такие вот сюрпризы, «навроде» то дождя, а то и града, когда ну  видно же, как, ох как много зерна – женщины из огородного звена разве смогут все колоски подобрать, это где же людей столько взять? –  останется на стерне хлеба, поэтому люди, убирающие хлеб, оценивают свой труд очень строго: неплохой урожай, всегда теша себя надеждой, что все у них закончится неплохо… А самое главное: именно здесь ведь наибольший в колхозе отряд комбайнеров и все они подобраны, да нет, их ведь никто специально и не подбирал, это – просто жизнь, но все они – уже почти и ровня Борису Братченко, как говорят, по качеству уборки да и в ее темпе они ему, пожалуй, и не уступят. Кстати, такие хорошие комбайнеры есть во всех тракторных  бригадах, но там и полей поменьше, и, значит, людей – соответственно, а тут, во второй – прямо цветник передовиков и талантов. Кого ни назови, он заряжен на победу.
Но более всего, не знаю – по привычке, по давно заверенному то ли правилу, то ли закону уборки, по неиссякаемой его энергии, по задору хлеборобскому или просто по инерции,  по соревновательному азарту, - когда ты иначе и не можешь! – может быть,  и по особой памяти сердца – а такая есть, вы знаете! – когда ты все время – и вчера, и год назад, и даже пятнадцать лет назад, - был только первым, а остальные все где-то позади – их даже рядом с тобой и не видно совершенно, - на победу был нацелен, или, как сегодня говорят, «заточен» Борис. Кажется, он в конце уборки иной картины просто себе и представить  не мог…
А, может быть, его гнала вперед досада за неудачное бригадирство, кто же знает? Я лично думаю, что все это выдумки газетчиков; считаю, что все было куда проще: он был самым настоящим хлеборобом и поступить иначе, чем он мог, он просто не мог…
Вот они все на одном поле. Комбайны марки «Колос» и «Сибиряк» работают все вместе – то ли по желанию комбайнеров, то ли потому, что все машины – одного класса и одних, равных возможностей. А чуть поодаль – и в гордом одиночестве! – на своем СК подбирает валок  Борис. У его старого комбайна открытый мостик, и на все поле виден сидевший, а когда так и стоявший у штурвала Борис, комбайнер. Почему он – один?!. Может быть, по той самой причине, что комбайн – в возрасте, он уже давно – пенсионер? Завгородний вон тоже «оседлал» такого же – так он уже списанный…
А не потому ли Борис Григорьевич работает один, что он нынче возглавил отряд комбайнеров всего района, вставших на вахту – раньше так и было: чуть что – встаем на вахту – то в честь чего-то, то в память о ком-то, - в данном случае, «за получение высоких результатов» (оцените формулировку) - она была кем-то организована по инициативе лучших механизаторов Ростовской, Запорожской областей и Краснодарского края). Девиз этого соревнования был такой: «Сегодня рекорд новатора, завтра – норма для всех!» Вот так!..  Пройти мимо такого, не участвовать – Борис не мог. Его бы не поняли. Да ему, надо признать, усидеть в сторонке бы и не дали. 950 тонн хлеба – таков был его последний результат. «И ты, что, Борис Григорьевич, ты – и в стороне?» - спросили бы его руководители, партийная или какая другая организация да, надо заметить, и друзья-соперники, механизаторы колхоза. И что бы он им ответил?.. Как вы думаете?..
Он ответил выступлением в районной газете, простым словом механизатора: «Ручаюсь!» Сам ли он писал или ему кто помогал – неизвестно? Известно другое: когда газета вышла в «свет» и, естественно, попала и на вторую бригаду, то механизаторы, читая его «Слово», сказали, что, скорее всего, писал он его сам! «Все в заметке наше: и слова Бориса Григорьевича, и примеры, приведенные им, тоже – наши, и даже те люди, что Братченко назвал – они тоже наши, это мы и есть! Чужое мы бы сразу заметили…» - заявили они. С тем же согласились и комбайнеры всех других бригад; они сказали: «Это – про нас…»                                                                                                                                                               
Не знаю, где и когда писал Борис Григорьевич свое послание, кто ему помогал, если помогал, да сколько бумаги он исчеркал и скомкал, прежде чем донести до своих товарищей эти свои мысли?.. Может, и помогли. Ведь если разобраться, писать – это не его дело. Его дело – вести комбайн по хлебному полю, не важно – косит он или подбирает валки, - и тут надо было его видеть…
Иногда, когда комбайн шел недалеко от дороги, мы им просто любовались. Вы же только представьте: невысокий крепкий мужчина стоит на мостике комбайна, его руки на штурвале, ноги широко расставлены, в его глазах – внимание к бегущим под мотовило стеблям с колосьями или – если идет подбор – к валку, что в течение дня заглатывает и заглатывает комбайн. Он не заполняет собой, как это всегда  получалось у Женило, Левченко, Чигринского или любого другого крупного хлебороба, кабину, ему в ней не тесно, ему в ней – уютно. А ведь комбайн не только косит или подбирает, он же еще и молотит. А это значит, что над ним все время кружит и клубится облако половы и пыли. И когда комбайнеру лучше – в тихую или в ветреную погоду, - вам не скажет никто, потому что всегда они, эти, так называемые «пожнивные» остатки страды, прежде всего в кабине, во всех ее уголках и закутках и, конечно же, на самом комбайнере… Я как сейчас вижу его, Бориса Григорьевича, - кепка сдвинута на затылок, как она там держится, только ему и ведомо; над лбом и висками – чуб, говорили, что он рыжий, я же видел его всегда лишь пыльным, засыпанным половою; глаза прищурены – попробуй-ка их открой пошире – в момент запорошит, забьет даже до красноты; небольшие уши крепко прижаты к голове, слегка прикрыты кепкой, не иначе чтобы пыль на них не оседала; выбритое лицо гладко, еще без морщин, кроме двух складок,  идущих от крыльев носа к уголкам губ, оно цвета красного кирпича от постоянного его пребывания на ветру; подбородок упрямо выдвинут вперед. Ниже – ворот всегда  распахнутой на груди рубахи…И всегда он – неослабное внимание к делу. В это время для него вокруг ничего не существует.
Картина была, на мой взгляд, странной и потрясающей. С одной стороны, она ведь  была мне хорошо знакомой: я многие страды видел Бориса, и все они были разными – я видел его и сидящим, вроде бы даже отдыхающим, и напряженным, ведущим косовицу или обмолот стоя, когда смотри да смотри, одним словом, он был всяким. И в то же время - неожиданной: я все смотрел и удивлялся, вернее, даже изумлялся – прошли годы, но словно они прошли мимо, не затронув Бориса, они его даже не коснулись – потому что на этом мостике старенького СК-4 по-прежнему стоял, и не поймешь, кто: то ли комбайнер Борис, уже давно Григорьевич, то ли тугой сгусток воли, нервов и энергии, кулак, сжатый для победного удара или броска… Думалось: да, этому человеку износа не будет!..
Через день-другой после начала уборки – в бюллетене страды напротив его имени проставлен результат: 66 тонн зерна, - в его адрес, прямо на бригаду, Абинский райком КПСС и райисполком прислали красочное поздравление – Благодарность. «С достижением Вас, Борис Григорьевич, с весомым вкладом в выполнение высоких обязательств».  – было сказано в Благодарности.
Вот и думай, почему Борис работает один? Скорее всего, дело в темпах…
Короткое – всего-то строк 80, «Слово механизатору», действительно, трудно было выдать то ли за общеколхозное, как сказали бы сегодня, резюме или, как говорят, «за весь район». Потому что в нем Борис, в свойственной ему манере, так, походя указал  на досадные мелочи, которые повседневно нервируют комбайнеров именно второй бригады: это задержки то ли по вине транспорта, то ли по вине тех, кто его работу организовывает, а также на току – по вине весовщиков. А самое главное: впервые Борис признался на весь район, за счет чего у него такие результаты. Он прямо так и  написал, что «давалось это нелегко, приходилось, как говорят, очень рано вставать и поздно укладываться, но такова уж доля комбайнера во время уборки».  И он в этом «слове» сказал, как отрезал: они с товарищами не подведут. Он – за  них ручается! И тут же он – иначе он просто не мог, он же Братченко! – заявил громко, для всех: «А меня, между прочим, никто на комбайн силком не тянул – сам пошел!»   
А дальше было так, как всегда – считай, каждый год! – поступали в этой бригаде, - когда комбайны стали наступать на «пятки» жаткам – а их, как всегда, было-то мало, - послали на этот, скажем так, фланг фронта, кого? Ну, понятно, того, кто скорее всего создаст простор для уборки,- Бориса Григорьевича. А уж как там они «расходились» - ведь пока Борис косил хлеб на свал, число тонн против его имени в ведомости намолотов не росло – гектары это не тонны! – но никогда Братченко не считал себя обманутым! Общественность об этом не знала. Все знали одно: в бригаде Борису дали срочное задание – он его выполнил. Всегда так было!
Это было удивительно: наблюдать, как Борис легко и быстро навешивал  жатку.  Другой на это иногда «отводил» часы, а Борису хватало и минут. И он, как писала районная газета, «начал ударную вахту на свале пшеницы». Она, действительно, была ударной: механизатор Борис Братченко со своим штурвальным Владимиром Аначенко работал в тот день-ночь, скорее всего, сказать надо так:18 часов. Валки были уложены на 50 гектарах.    
Часть поля пострадала от града, хорошо, что небольшая. Но уборка идет и идет и тщательно, и напряженно. Если раньше штурвальные или шли за комбайном, или выполняли другие работы на комбайне, в том числе и в копнителе, то сейчас - это новинка, ее увидели у прикубанских соседей в прошлую осень -  а увидели, как на рисе штурвальные (название осталось, наверное, в насмешку; теперь их можно было и штурманами называть) идут не позади комбайна, а впереди, обязательно с вилами – они ими потрошат, расшевеливают валок,  как бы формируют его, удобнее поднимают над стерней, а иногда даже и над водой, что стоит в чеке, одним словом, они  помогают   агрегату проглотить сырые стебли и обмолотить их. В этом году этот прием стали применять и на уборке колосовых. Хотя здесь все иное: штурвальный – профессиональный комбайнер, и тот же Борис и позволяет, и заставляет своего штурвального иногда и  «рулить» - молотить, к примеру, когда Борис обедает. На побитом градом поле и сборщицы колосков вышли – женщины из соседнего огородного звена.
Среди уборочных агрегатов, а это «Колоса», «Сибиряки», есть даже совсем новая «Нива», виден и СК-4 Бориса. Он, Борис, естественно, сменив жатку на комбайне на подборщик так же быстро, в считанные минуты, как давеча навешивал жатку, уже в числе ведущих подбор. И опять он – передовик, опять ему вручают - уже за 240 тонн намолоченного хлеба, – очередную Благодарность… Другие же вперед выскакивают, но – периодически, как кометы. Видели такие в ночном небе – ярко вспыхнет, черкнет по небу и пропала… И не поймешь, что их сдерживает: то ли поломки, то ли – ну, ведь не нежелание же? – обогнать Бориса… Хотя, разве же его когда обгонишь? У него же, в отличие от всех других, есть еще и 50 гектаров, а это, по моим только подсчетам, двухдневная норма, если даже не трехдневная, скошенной на свал пшеницы…
… И вот – иногда уже даже кажется, как же она, эта страда, долго длится! – наступает последний ее день. И ты сразу вдруг замечаешь, как же она, страда   стремительно прошла: несмотря на – по графику! - неоднократные дожди – а они ведь летом, что слеза ребенка: только что была и уже нет, уже его улыбка сияет на лице! – что все же сдерживали и косовицу, и обмолот, на частые поломки – а как они людям треплют нервную систему! -  и не важно, что у комбайнера, что у бригадира или даже у самого председателя, - на другие неурядицы…Вот и все, сегодня последние валки будут обмолочены… Вроде как-то даже и грустно расставаться и с валками – хлеба-то несжатого в колхозе давно нет, - и с друзьями – механизаторами, и со всеми, с кем за страду познакомился и сдружился…
А утро – лучше не придумать. Оно выдалось на редкость ясным и жарким, уже в шесть -  седьмом часу в небе – ни облачка. К тому же оно субботнее – и, значит, быть празднику.
Последняя проверка степных кораблей… Они – это чувствуется – уже устали. Но…
Над машинным двором, словно пулеметные очереди, забили движки пускачей, заухали двигатели… Не иначе, первым эту «симфонию» начал Борис – не зря же он здесь, на дворе, появился уже в 6-м часу утра. Когда и сколько он спал?.. Ага, вот он, на открытом мостике, стоя, уже выводит свой СК-4 на дорогу к полю. И откуда в нем столько сил и энергии?
Остальные – за ним. Многие из них уже настоящие мастера уборки, но что ведь интересно: победителями – то один, то другой, а то и три вместе – они уже скоро станут, но не раньше, чем через год, когда уйдет и с поля, и из бригады мой герой, Братченко, Борис Григорьевич…      
Что это такое: дань уважения, корректность или  их нежелание «лезть, как говорят, поперек  батьки в пекло»? Авторитет? Да нет. Прежде всего – дело, итог работы.
И вот, возможно, последний час уборки. Чувствуется азарт людей – он как бы вроде и разлит в воздухе; и касается это захватывающее зрелище всех, - даже когда ты всего-то лишь зритель, смотришь на это с обочины. Никому не хочется прийти последним, все, судя по всему, думают о том, не случилась бы поломка, об этом даже атеисты, безбожники – молят бога. Хотя, скорее всего, они и не знают, как это делается – привыкли ведь надеяться только на самих себя…
Вперед вырвалось два комбайна: чей-то новенький красный «Колос», на нем еще даже и краска, смытая вчерашним дождем, не потемнела, и старенький, давно уже  выгоревший на солнце, неизвестно когда, где и кем и крашеный-то, СК – 4 Бориса Братченко, ну, того самого, что совсем недавно еще был бригадиром, а теперь он – снова комбайнер, снова – в первой шеренге, снова – лучший, не растерявший лучших хлеборобских своих навыков и привычек. На обоих машинах, кораблях в поле, как их, шутя и посмеиваясь, называют сами комбайнеры, полощутся алые флажки. Два лидера, два  передовика, каждый в своем классе.
Даже на глаз, издали, видно, как Борис волнуется и радуется; все-таки это его, сразу видно, дело – хорошо и быстро убирать хлеб. Когда комбайн проходит почти рядом у обочины, людям заметна его улыбка, он даже, кажется, и поет – возможно, что-либо и из репертуара Юрия Гуляева – жаль только, что из-за гула комбайна не слыхать! – и, - а это уже очень интересно! – он…  пританцовывает… 
Близок миг победы, который раньше так часто – каждую уборку! –регулярно переживал комбайнер. Он важен для Бориса – ведь находились люди, причем не только руководители, специалисты, но даже и комбайнеры! -  что нередко говорили: все, рекорды Бориса Братченко – позади, куда ему после такого, подчеркивали, бригадирства. «Он озлился, отяжелел, обленился, в спорах  и перепалках с бюрократами весь его запал и азарт вышел…» И ему, что так естественно, очень уж хотелось доказать – просто себе и всем доказать своей работой, трудом, собранным урожаем! – что ничего такого, подобного. Борис Братченко жив, здоров, азартен и готов еще убирать и убирать. Догоните!..
 И вдруг – помните, что все в жизни происходит внезапно, вдруг, -  надо же так тому быть: что-то заставило Бориса оглянуться, взглянуть на идущий несколько сзади и правее комбайн Виктора, молодого еще, считай, совсем уж новичка на уборке, веселого, задорного парня. Оглянулся, может быть, потому, что очень уж тот напоминал ему его самого, этак, лет 15 =- 20 тому назад, кто его знает? Мы-то ведь не знаем, почему он оглянулся? Интересно другое: и ведь не зря, вот что тут главное!.. К тому времени комбайн Виктора как-то дернулся и затих…
Борис высунулся с мостика. Подозвал помощника:
-- Беги! – крикнул. – Узнай, что там?..
А сам продолжает уборку. Теперь, когда Аначенко побежал, не идет впереди с вилами, ровняя, подшевеливая и поправляя валок, он ведет подбор особенно внимательно, с отдачей назад, если видит впереди припавшие стебли, с двойным заходом на валок – чтоб никаких потерь!
А сзади напирают, уже даже сигналят – хлопцы ведь своего – и Борис это знает! - не упустят, наступают Борису на пятки.
Прибежали помощники: оба - и Бориса, и Виктора.
-- Что!?. – кричит им на ходу комбайна Борис. – Что там у вас?..
-- Поломка… - утирает пот помощник Виктора, студент СПТУ. – Одному Виктору не одолеть… Там надо вдвоем! А я этого не умею – еще не проходили в нашем училище…
-- А!.. Черт!.. – «завелся с полуоборота» Борис. - Чему вас только учат!.. Паразиты, а не помощники… Вот бог дал!.. И летучки, как назло, нет…
Он взглянул на свой флажок, на ушедший вперед комбайн другого передовика. Удобно уселся, взялся за штурвал, оглянулся назад – не уперся ли идущий сзади комбайн уже прямо ему в копнитель, - и, чуть отвернув вправо, повел свой комбайн к стоящей машине Виктора.
-- Ты что, сдурел? – закричал, поднимаясь на мостик СК, Виктор, когда Борис остановил свой СК рядом. – Обойдут же!.. Плакало твое первое место, Борис Григорьевич!.. Иди, слушай, ну, уезжай, еще же успеешь обогнать, не касайся меня!.. Что тут убирать?.. Пока я починюсь – одна обочина только и  останется!.. Уходи. Не стой… Слышишь?..
-- А ну, показывай, что у тебя тут, - словно не слыша Виктора, наступая на него, говорит Борис, спускаясь по лесенке и захватив с собой ящичек с инструментом.
-- Ясно! - осмотрев внимательно поломку, говорит Борис Виктору - Давай сюда, да быстренько, ключи, молоток!.. Болт у тебя такой есть?..
-- Не знаю… - признается Виктор. – Откуда?..
-- Учись, пока я живой! – покрикивает Борис, ловко роясь в ящичке своего комбайна. – У меня, брат, все всегда есть… У нас, как в Греции…
Он быстро нашел нужную вещь.
-- Ты думаешь, почему это я не ломаюсь?..- продолжает он. -  Ломаюсь, не без того… Но у меня все всегда есть в запасе!.. У меня деталей – считай, что пол горища!..
-- Оставь меня… - продолжает канючить Виктор. – Мне неудобно, ну честное слово… Что я, сам не сделаю?.. Счас мы со штурвальным.  Место ведь, твое, Борис Григорьевич, уходит, уплывает !!..
-- Победа, говоришь? – говорит, проворно работая, Борис. – Ну, про то казаки не плачут. Их у меня, этих побед, знаешь, сколько было?.. Вот если бы эта -  первая – я бы на тебя и не глянул… А вот такой – не было! Давай, помогай… Проворненько… Проворненько.
Они, уже вдвоем, стучат молотками, накидывают гайку, затягивают резьбу. Рядом стоят понурые помощники.
А вдали вроде бы кончается молотьба. Уже без Бориса во главе…
Хотя, это как сказать?..
На этом – поставим точку, закончим рассказ об этом, таком обыкновнном -  необыкновнном человеке – Борисе Григорьевиче Братченко…
Он был, как сказала женщина, работавшая с ним в молодости, человеком дня и ночи. Таким мы его и запомним.
…И снова поле, но уже убранное, урожай уже обмолочен и свезен на ток. Не сегодня – завтра автомобили повезут его на элеватор, в закрома Родины, как говорили раньше; благо, он не так далеко от колхоза, в хорошую ясную погоду его вертикальные, высоченные «силоса» хорошо видны – это же под Холмской, километрах в 20-ти…
Итак, мы – в поле, желательно, вечернем… Оно, как уже сказано, убрано, уже и солому свезли на ферму, что расположена неподалеку, уже на стерню пошли телята и гуси… Остались только следы комбайнов. Где чей шел, поди, угадай?.. Мне почему-то, - может быть, по той простой причине – помните слова о человеке дня и ночи, - а я видел это наяву, причем, и не раз и не два, как уходил почему-то именно так, прямо в низкое заходящее солнце комбайн Бориса Григорьевича Братченко, почти всегда с алым вымпелом или флагом победителя, всегда окутанный рабочим облаком пыли и половы, - видится комбайн именно его… Я вижу его как на экране, уменьшающийся, уходящий вдаль, почти скрываемый вечерней дымкой.
Потом, уже без комбайна, одно поле. Стерня еще топорщится, травка уже  местами   пробивается, березка плетется. След виден. И видна готовность поля, через год, снова летом, одарить людей   урожаем… Хлеба!..
На нем след будет виден до той поры, пока трактора не вспашут его, пока не подготовят землю для приема зерна нового, будущего урожая… А в нашей памяти?.. Как долго мы будем помнить имена простых людей, к примеру, тех же комбайнеров, жатчиков?.. И прежде всего, ну конечно же, моего самого любимого человека, неспокойного, задиристого, нетерпеливого, веселого и  неугомонного… Бориса Братченко!..
Говорят, люди живут, не умирают, по крайней мере, в памяти других, до тех пор, пока их все помнят… Слышите, люди?..