Властелин двух миров. Петля времени. Глава 4

(в главе есть анаграммы русских имён и фамилий).

Натон лежал в кровати, глядя в потолок, а рядом посапывала и иногда хныкала во сне сестрёнка. Мальчик завидовал ей: счастливая малышка радовалась жизни и не мучилась размышлениями о происходящем. Мысли подростка не были детскими, он многое замечал, и с каждым днём всё больше убеждался, что общество, в котором они живут, лишено справедливости.
Взять этот комендантский час. Натон понимал, что он являлся вынужденной мерой против ночных грабителей и убийц, но, казалось бы, проверь патруль документы, приписку, и этого вполне хватило бы. Однако мирные жители, в том числе и дети, схваченные «ангелами» в неурочное время, исчезали и никогда более не возвращались. Пятеро товарищей Натона, застигнутые ночью на улице, пропали без вести, а самого мальчика, так же как и Нану, муж и жена Дорпкуины усыновили, когда родители ребят навсегда исчезли в прожорливой пасти темноты. Сиротели дети, взрослые оплакивали своих чад, но ничего не менялось. Зачем, спрашивается, ландфогт  Штригель подвергал несчастных таким испытаниям?
На этот вопрос, как и на многие другие, Натон ответить не мог. Он всё чаще мечтал распроститься со страшной реальностью и уйти вместе с родными туда, где они никогда более не услышали бы ни о «божественном» Дитрихе, ни об «ангелах», охраняющих его покой. Но подросток понимал, что это невозможно. Уже много лет с того момента, как нацистская Германия одержала глобальную победу, каждый человек отслеживался с помощью специальных приборов, сканирующих вживлённый в его тело чип. Только Японии и Америке удалось остаться независимыми, и в одну из этих стран рвался Натон.
В очередной раз вздохнув о несбыточном, подросток повернулся на бок, закрыл глаза и вскоре погрузился в сон.

Прокудины поселились неподалёку от антиподов в квартире, похожей на их старое жильё. Отношения с Пинкдроу становились всё более близкими и тёплыми; Аирин называла Ирину сестричкой, а Виктор с Ортвиком вместе развлекались на виртуальных рыбалке и охоте, зарабатывая баллы.
Правда, происходило это не так часто, как хотелось бы друзьям, Виктора не зря отнесли к братии «одержимых». Стоило ему заполучить студию, как он почти перестал появляться дома, делясь с холстом накопившимися за годы впечатлениями и рисуя всё – от портретов до марин .
Ирина после недолгого обучения с головой нырнула в работу с детьми, любившими свою ласковую и одновременно строгую воспитательницу. Когда рабочий день заканчивался, женщина приходила в мастерскую мужа и отдыхала, глядя, как из-под его кисти выходят новые шедевры.
Творчество Виктора имело потрясающий успех. Его работы, около которых всегда толпился народ,  висели  в картинной галерее города, а большая часть полотен уезжала в кругосветные путешествия с передвижными выставками. Ирина сначала недоумевала, почему муж не пытался пробиться, как художник, в покинутой ими реальности, но, вспомнив обстановку в демократическом обществе, поняла, что там это обошлось бы Виктору слишком дорого, считая испорченные нервы и бессонные ночи, и, скорее всего, не привело бы к результату.
Сама Ирина похудела, посвежела и расцвела; муж нередко говорил, что у него новая жена – удивительная незнакомка, полная загадок. Жизнь, войдя в колею, катилась по ней, как хорошо смазанная телега, и ничто, казалось, не предвещало бурь и потрясений.

Войдя в класс, Натон осторожно положил портфель на стол. В нём лежала хрупкая тарелка-панно с изображением котёнка, которую он собирался подарить Дилии Уинкт. Девочка опаздывала. Подросток раскладывал на парте тетради и учебники, когда в дверь влетела Лаина и, безумными глазами глядя на однокашников, прошептала:
– Дилия не вернулась после комендантского часа…
Что это означало, знали все. Никогда более Уинкт не появится здесь, никогда не встанет у доски, не заговорит с ними…
Натон вскочил и, кое-как запихнув в портфель книги, ринулся к двери.
– Дорпкуин, куда ты собрался?
Ледяной голос на мгновение приморозил мальчика к месту. На пороге стояла учительница немецкого языка фрау Зингер. Натон попытался обойти солидную фигуру преподавательницы, но та загораживала все щели, через которые он мог бы пробраться. Сделав вид, что смирился, Натон поплёлся к своему столу, однако, когда немка шагнула в комнату, как уж, проскользнул в образовавшийся лаз.
– Стой! Стой, негодный мальчишка! – неслось вслед.
Но того уже ничто не могло остановить. Мальчик захлёбывался слезами, а перед его внутренним взором стояло милое, улыбающееся лицо Дилии с забранными в конский хвост волосами и большими серыми глазами.
– Ненавижу! Ненавижу! – твердил подросток, бросая вызов жестокому и несправедливому миру.
Выбежав из школы, он вытащил из портфеля панно и швырнул его в установленную на втором этаже камеру наблюдения. Осколки фарфора, стекла и пластика со звоном посыпались на чистейший, без единой соринки, асфальт. Взвыла сирена, оповещая о нарушении, а Натон, показав средний палец безопасному уже видео-прибору, свернул в ближайший переулок.

Белый зал заливали солнечные лучи, отражающиеся от зеркал и украшений на стенах и разбрасывающие по помещению яркие золотые капли. Падали они и на стоящее под огромным портретом Адольфа Гитлера кресло, похожее на трон. Если бы досужий  наблюдатель заглянул за его спинку, он заметил бы замаскированную дверцу, ведущую в небольшое полутёмное помещение, где за столом, освещённым настольной лампой, сидел мужчина лет тридцати пяти с резкими чертами лица и писал.
Внезапно он замер, отшвырнул ручку и, сцепив пальцы на затылке, откинулся на спинку стула. Дитрих Штригель вновь думал о том, что произойдёт, когда Изольда Браун покинет земную юдоль . Всё, сделанное им для блага этого мира, в тот же миг канет в лету , и сам Штригель окажется в смертельной опасности, слишком много врагов за последние годы приобрёл «божественный» Дитрих. 
Вздохнув, он поморщился, вспомнив ходившие об их паре слухи. Изольда никогда не позволяла себе быть навязчивой, а недавно, видя, как тяжело даётся любовнику близость с немолодой женщиной, настояла на прекращении их отношений. И после разрыва оба остались хорошими друзьями, запросто делившимися друг с другом самым сокровенным.
Фройляйн  Браун отличалась отзывчивостью и добротой и полностью поддерживала гуманную политику Дитриха. Тверской округ, которым тот управлял уже десять лет, оставался единственным, где не вершились бессмысленные казни, и жители не умирали от голода, а получали образование и достойную работу.
Мифам о неполноценности славянских народов Штригель не верил. Жизнь не единожды сталкивала его с удивительными людьми, родившимися в России, Болгарии, Польше – странах, которые, появись такая возможность, подарили бы миру, подмятому наци под себя, гениальных учёных и деятелей искусств. И слишком много убогих разумом, кичливых и звероподобных выходцев из Германии он видел вокруг.
Ещё раз вздохнув, Дитрих прогнал прочь бесполезные мысли и, взявшись за перо, углубился в работу.

По улицам чистого, тихого города шёл мальчик. Глаза его покраснели от слёз, в голове теснились злые мысли, а ноги шагали сами, ведя хозяина по неизвестному маршруту.
Впереди замаячили белоснежные одежды «ангелов» «божественного» Дитриха. Был разгар дня – время безопасности, но сработал рефлекс, и Натон, попятившись, спрятался в темноте ближайшего подъезда. Надежда, что патруль пройдёт мимо, не оправдалась; солдаты остановились как раз напротив места, где затаился подросток, и, закурив, сели на скамью у входа. Мальчик напряг слух. Он неплохо владел разговорным немецким, но гортанное произношение беседующих затрудняло восприятие.
– Не понимаю, – говорил один, – зачем Штригель ухаживает за этим славянским стадом. На его месте я загнал бы всех в трудовые лагеря, как делают другие, предварительно стерилизовав, чтобы в Империи не осталось их генофонда.
– Дитрих любит быть богом, – засмеялся другой, – ему нужно поклонение, без этого он чувствует себя неполноценным.
– Можно подумать, этот ставленник семейки Браун что-то собой представляет, – проворчал третий. – Фройляйн Изольда не чает души в своём красавце, а он этим пользуется…
– Вы сплетничаете, как тётки на базаре, – резко прервал собеседников четвёртый. – У стен, если помните, есть уши.
После его слов двое вскочили и кинулись к подъезду. Молясь всем богам, кроме Дитриха, Натон, сжавшись в тугой ком, закатился под нижние ступеньки. «Ангелы», как показалось мальчику, пробыли внутри целую вечность, но, в конце концов, он дождался их ухода.
– Ложная тревога, Густав, – сказал один, – нет там никого.
С великим трудом, едва дыша, подросток выбрался наружу и приготовился слушать дальше.
Тот, кого назвали Густавом, фыркнув, заговорил:
– Как мне надоели белые одежды и запрет на оружие. С каким наслаждением я надел бы сейчас форму, взял автомат и перестрелял всех этих питекантропов без разбора.
В разговор вступил молчавший до сих пор пятый «небожитель».
– Похоже, тебе недолго осталось ждать. Ходят слухи, что ты подал рапорт о переводе в Новый Бухенвальд. Вот там и развернёшься. Кстати, сегодняшняя ночь его значительно пополнила, из этого городишки мы вывезли в лагерь сорок человек.
– Хо-хо,– возвеселился Густав, – как только я туда попаду, сразу вычислю местных, и с наслаждением расстреляю, чтобы возместить себе моральный ущерб от пребывания в этой клоаке.
– Только – молчание, – прижав палец к губам, прошептал первый. – Если Дитрих узнает, что мы понемногу переправляем его паству в концлагеря, «ангельскому» гарнизону не поздоровится.
– Мягкотелый либерал, – пробормотал ворчун. – Его первым надо поставить к стенке за нарушение законов, принятых фюрером.
– Смотри, как бы он не поставил к ней тебя, – мрачно усмехнувшись, отозвался Густав. – Пока Штригель ласкает старое тело фройляйн Браун, он неприкосновенен и во всём прав. Идём, я хочу поскорее отбыть эту охранную повинность и отправиться спать.
Продолжая разговаривать, «ангелы» двинулись вниз по улице, оставив Натона ломать голову над услышанным.

Положив кисть, Виктор отошёл на несколько шагов, критически оценивая своё творение. Картина была удивительно хороша. Ирина, как две капли воды схожая с оригиналом, склонялась к малышу, протягивающему ей сборник русских народных сказок, а сидящие на ковре ребятишки с выражением радостного нетерпения на очаровательных мордашках ждали, когда воспитательница начнёт им читать. В это произведение Виктор вложил всю любовь к жене и мучительное сожаление об отсутствии у них своих детей.
Зазуммерил видеофон. Нажав кнопку, мужчина увидел на экране встревоженное лицо Аирин.
– Витя…
Голос женщины подрагивал.
– У нас ЧП. Ты не мог бы прийти пораньше? Ира уже здесь.
Сердце Виктора упало.
– Что-то с Ортвиком? – испуганно спросил он.
– Нет, нет, с ним всё в порядке. Может, и не стоит паниковать, но… Пожалуйста, приезжай поскорее.
– Уже лечу.
Переодевшись, Прокудин выскочил из мастерской и всю дорогу нервно постукивал ногой по днищу неторопливо ползущего электробуса. Едва транспорт остановился, Виктор, резво спрыгнув с подножки, побежал к дому Пинкдроу.

Дитрих поднял голову и вздрогнул, увидев вырисовавшийся на противоположной стене светящийся голубой прямоугольник, напоминающий дверь. Крепко сжав рукоять пистолета, Штригель медленно встал и шагнул вперёд…

Ошеломлённые Прокудины и Пинкдроу наблюдали, как на полу кухни возникает знакомый пролом…

Штригель прикоснулся к сияющей геометрической фигуре рукой, прошедшей сквозь газообразное, но упругое вещество, не натолкнувшись на стену. Осмотрев неповреждённую кисть и отогнав страх перед неведомым, Дитрих ступил в голубое пламя…

– Мы вас не пустим, – сказала Аирин с нотками истерики в голосе.
– Не тревожься, сестрёнка, мы и сами никуда не пойдём, – успокоила её Ирина. – Наш дом здесь, и другого мы не хотим.
– Пожалуйста, закройте чем-нибудь эту дыру, – запаниковал Виктор, – вдруг она затянет нас обратно.
Ортвик тотчас вытребовал с базы большую древесно-стружечную плиту, и загородил опасный проход. Двойник сразу же успокоился.
– Я не отключил видеофон в студии, – сообщил он. – Если вы меня немного подождёте, мы сможем сходить куда-нибудь вместе. Ведь ещё очень рано.
– Да забудь ты про этот прибор, – произнёс Ортвик.
– Нет, – улыбнувшись, возразил Виктор, – я ответственный гражданин свободного общества и не могу позволить, чтобы драгоценная энергия тратилась зря. Скоро вернусь.
Он выскочил за дверь, а оставшиеся, переглянувшись, засмеялись.