Вступив на путь, иди до конца
Посвящение
Кричи, если нечем дышать. Ори во всю глотку любимым песням, если они играют и рвут толпу. Пей до изнемождения этой жизни горькую сладость. Кури. Признавайся в любви тем, кого любишь. Кусай губы от боли и разбивай костяшки в кровь. Мчи по трассе в закаты и рассветы, плюя на любые ограничения скорости, пока наглый ветер треплет твои волосы. Смотри на звезды и лови падающие кометы. Танцуй будто бы в последний раз, как бы ни стеснялся и как бы глупо это ни выглядело. Плачь от обиды, не сдерживай слез, ведь те, кто по-настоящему с тобой, не будут притворно утешать, а просто присядут на холодный камень рядом с тобой. Делай что угодно, лишь бы дышать. Дыши, жадно вдыхай затхлый или свежий воздух, потому что ничего ценнее кислорода на этой планете не существует - поверь мне, старому астматику. Дыши, потому что с каждым вздохом ты ближе к финалу, ближе к смерти, как сигарета, чьи тлеющие остатки раздавят о жестяное дно пепельницы, и просто возьмут следующую, но ты станешь ближе и к своему пути, твоей собственной дороге, ведущей к чему-то светлому, далекому и чистому. И даже если не можешь её найти - она всё же есть, и все эти скитания вечные в конце концов приведут тебя к ней, и ты ступишь на неё, прожженный жизнью, но не одинокиСотни Сновй, сломленный и разбитый. Как я.
Фантомные боли
Последствия
Я вновь лежу на исщербленной временем и морской солью бетонной плите, некогда бывшей идеально гладкой и ровной. Звезды нависают холодными россыпями, изредка мерцают, будто перемигиваются друг с другом: гляди, мол, ещё одна беспокойная душа смотрит на нас, ищет в нас ответы. Которая за сегодня? В уши, прямо в мозг кричит короткими фразами и эхами голос вокалистки CHVRCHES. Песня, конечно, уже не как в первый раз заставляет сердце биться быстрее в такт ударным, но продолжает немного успакаивать и уносить куда-то вдаль, даже не за горизонт, но куда-то в другой мир, и позволяет видеть картины из этого другого, лучшего мира.
Вдруг падает комета. Она разрезает хвостом небо на две части и на мгновение затмивает другие звезды пламенем своей сгорающей в атмосфере плоти. И вроде бы, в этот короткий миг смерти космического странника (увы, не первого и не последнего за эту ночь) надо бы успеть загадать желание. Так говорили мне ещё в детстве. И внутренний голос автоматически, лишь бы успеть, лишь бы вселенная услышала, проговаривает первую пришедшую в голову мысль. Невозможно вмешаться в этот процесс, но так даже честнее – ведь на поверхность всплывает именно то, во что ты веришь и чего ждешь больше всего. И эта первая мысль была совсем не о той, о ком она должна была быть. Не о той, с кем я провел все годы своей жизни, о ком ещё до этого мечтал одинокими подростковыми ночами, кому не понимал как признаться, как разговаривать, как не бояться, что вообще делать. Не о той, кого ждал, кого всегда ждал, была она ещё без меня, уже со мной, или уже без меня. Не о ней.
Почему? Что это? Излечение, смирение, принятие ужасающей реальности? Или наоборот, попытка сбежать от неё, взять свою жизнь в свои же руки и, наконец-то, самому принимать в ней решения? Или кто-то другой вместо меня? Страшно, очень страшно от этой мысли, будто я теряю себя, будто я утопаю в глубоком синем море, достигаю самого дна, и при этом понимаю – это лишь этап, и за этим дном кроется другая, ещё более глубокая бездна. И бесполезно стрелять своими старыми желаниями вслед этой комете. Она погибла, а первое, натуральное желание уже устремилось отголосками электрических импульсов куда-то во вселенную, и остается лишь надеяться, что она его не услышит. Или услышит, но подождет второй жалкой попытки мольбы, звучащей как оправдание.
Не буду дожидаться следующей кометы – вдруг внутренний голос снова сможет выкричать своё "Хочу" вперед меня самого. Встать, размять затекшие от неудобной позы руки, потянуть спину, не привыкшую к холодному твердому камню, подобрать свои вещи – телефон, ингалятор (если я так хочу умереть, то зачем постоянно таскаю его с собой?), зажигалку и пару пачек сигарет (одной на вечер мне уже не хватает). Дальше предстоит короткий путь по высокому волнорезу. Я буду идти и курить, представляя, будто хожу по парапету, но не в летнем ночном шуме волн, а солнечной весной под вой разъяренного ветра, разглядывая не манящую набережную с барами, а караваны белых облаков, плывущих куда-то вдаль за горизонт. Только небесные корабли эти теперь лежат мертвыми скалами в море вокруг меня.
На набережной, за углом, расположился небольшой магазинчик одежды, с выставленными женскими манекенами, одетыми в короткие коктейльные платья. Каждый, каждый проклятый раз, когда я направляюсь в сторону злачных мест моего путешествия, я так и вижу её вместо этого манекена, вздрагиваю и цепенею на долю секунды, пока мозг разбирает по полочкам увиденное и пытается понять что реально, а что дорисовал он сам. В конце концов иллюзия распадается, и я уже не вижу её в этом безжизненном пластиковом теле, но сам намеренно представляю её. Только вот зачем?
И снова эти разряды тока - побочные эффекты отмены антидепрессантов, - проходящие по всему телу насквозь, будто я прикован к койке где-то в ревущей сиренами машине скорой помощи, которая мчит, обгоняя редкие ночные автомобили и расталкивая их на светофорах и перекрестках. Или уже в больнице лежу на операционном столе. Надо мной склонился только что очнувшийся ото сна или оторванный от тупого ночного телешоу хирург, и медсестра холодным, спокойным, даже уставшим тоном объявляет "разряд". И эти разряды проносятся короткой вспышкой, пытаясь разбудить, вытащить меня из этого то ли сна, то ли фантазии, в которой всё ещё есть надежда на хороший, не одинокий финал.
Я запутался. Кто, кто из них важнее, кто из них реальнее? Или они обе – лишь иллюзия, лишь какие-то странные мечты, которые раковыми опухолями расползлись по моему мозгу, пустили метастазы в память, и теперь разрывают её на куски, стараясь взять верх. А я – лишь поле боя для этих двух больных идей, заставявший где-то между навсегда ушедшим прошлым и будущим, которое никогда не наступит. И только настоящее – реально.
Кажется, последние позитивные эффекты (если ощущение самого себя овощем и отсутствие каких бы то ни было эмоций и влечений можно назвать "позитивными эффектами") от таблеток окончательно выветрились, и я остался беззащитный перед своими собственными мыслями. Мне осталось не так много времени, не больше пары недель, но даже поделиться этим не с кем, потому что никто не примет, никто не поверит. Каждый будет отговаривать меня и рассказывать какие-то сказки о том, что всё наладится, я справлюсь и переступлю через это.
Только вот никому не объяснить, что для меня - это и есть "справиться", совладать с демонами внутри, отправиться в последний бой против них и закончить его ничьей. Ничья - не всегда плохо, особенно если шансов на победу нет абсолютно никаких. А их действительно нет, и максимум, что я способен сделать с ними в одиночку - это запереть и удерживать за стальными прутьями клеток в мрачных темницах, сам подпитываясь окружающим теплом, но тепла не осталось. Всё ушло, ничего не осталось. Только холод, только продрогшая земля, мрачное небо в клубах туч, немеющие пальцы рук, бьющие по клавишам ноутбука, стук зубов и пар изо рта.
Холодно, очень холодно, и негде согреться, но скоро и холод закончится.
Скоро всё закончится.
Классический ирландскиц паб, с небольшим антуражем Греции, весь в дереве. Над зеркалом за барной стойкой с тремя длинными рядами полупустых бутылок висят таблички с забавными надписями, вроде "Пиво - ответ, но я не помню вопрос", "Когда я умру, похороните меня в подвале паба - тогда мой муж будет навещать меня 7 дней в неделю", "Если вы пьете, чтобы забыться - платите вперед", "сохрани воду - пей пиво", "каждому стоит верить во что-нибудь: я вот верю, что выпью ещё" и так далее. После каждого глотка смешанного с талой водой виски взгляд так и цепляется за них, и на секунду я улыбаюсь этим шуткам, хоть и перечитываю их в сотый раз. Почему-то в баре всего две камеры: одна расположилась прямиком над кассой, а вторая глупо торчит над одной из дверей, которую к тому же закрывают ближе к часу ночи, когда паб забит людьми под завязку, а по улице демонстративно проезжает машина полиции, якобы проверяя уровень шума в увеселительных заведениях.
По двум плазменным панелям крутят записи футбольных матчей с прошедшего чемпионата, и немного странно находиться здесь, если не любишь ни футбол, ни пиво. Но, пожалуй, это единственное место в городе с такой атмосферой, не долбящей музыкой, неуклюже извивающимися оголенными телами и разбавленным алкоголем, но с чем-то старым, добрым и уютным. Кажется, будто я здесь уже был, только не могу вспомнить когда. Нет, конечно, я был здесь вчера, и позавчера, и за неделю, и за месяц до этого. Но я четко помню, что когда-то, очень давно, меня здесь не было: будто я ненадолго ушел, чтобы снова вернуться. Куда я уходил – я помню, я уходил к ней, но почему и когда я был здесь до неё? И, главное, зачем?
Я вдруг, сам к тому не стремясь, выцепил из толпы взгляд. Да, это именно тот взгляд. Это Её взгляд. Это Она, та самая. Обворожительная улыбка, огоньки играют в уголках глаз, выискивающий пустые стаканы пристальный взор - побыстрее унести их от пьяных посетителей, чтобы не разбили. Короткий топик и не менее миниатюрные джинсовые шортики, только подчеркивающие идеальную юную фигуру её загорелого тела. Длинные русые волосы не торчат в стороны, но легонько развиваются при её стремительном шаге. Но это всё не важно, не имеет никакого значения без взгляда, без этого и именно этого взгляда, от которого по телу проходит волна дрожи. Или это снова электрический ток таблеток? Или разряды дефибрилятора в скорой или в больнице? Не понимаю.
Легкие касания проносящейся мимо ею, и я в бессилии напрягаю скулы. Глупо, ведь я для неё - просто очередной посетитель, только чуть более странный, чем все остальные, и говорящий на знакомом ей языке, но скоро я исчезну из её жизни навсегда, как и она из моей. На её месте возможно (хотя вряд ли, конечно – слишком мало осталось времени) будут другие, но образ, именно её образ останется со мной до конца. Образ той, в которую я готов влюбиться, и влюбился бы, не выстрой вселенная вокруг высокие бетонные стены с узкими щелями, только для взглядов и редких фраз. И я столько раз разбивал эти стены, и разбивал бы вновь и вновь - у меня хватит на это сил, если б знал, что всё будет хорошо. Но ничего хорошего из этого не получалось, так что, может, стоит перестать ломать их и просто плыть по течению? Тем более, что течение это скоро вынесет меня на берег, и единственная фраза, которая раскаленным металлом пульсирует в мозгу - это "скоро всё закончится". Скоро всё закончится. Совсем скоро. Закончится. Абсолютно всё. И больше не будет ничего – я это знаю. Ни разрядов тока, ни этого взгляда, ни мыслей, ни чувств, ни ощущений, ни бесконечной пустоты внутри, ни наползающих в эту пустоту воспоминаний, ни разбитых мечт, ни потерянных снов. Ничего не будет.
Мне ясно дали понять, что я какой-то неправильный, какой-то безнадежно сломанный, подлежащий списанию. Тогда, в машине, пока я мчал уже по Москве, наплевав на все ограничения скорости, обратно из безбашенного путешествия в лето, небо, горизонты и закаты и звездные ночи, мне вспомнили каждую идиотскую мелочь, каждую ничтожную ошибку, которую я совершил за эти годы и за каждую из которых мне бесконечно стыдно. И вдруг стало совсем наплевать, что будет дальше, ведь нить моей судьбы предательски задрожала и запульсировала. Я не смогу измениться, я не смогу совладать с тьмой, я не смогу стать тем, кем я всегда стремился быть. И нет никакого смысла разбивать на осколки всё и потом собирать себя по крупицам, ведь вся эта грязь - она будет в этих крупицах, и даже стискивай я кулаки, вставай и иди дальше, пытайся найти своё счастье с кем-то другим, мои демоны проследуют по пятам, и эта, какая-то новая история любви, закончится точно так же, если не хуже. Хотя, куда уж хуже?
Слишком долго я жил ради любви и отношений, упрямо ломая стены, сжигая мосты к тем, кто был против, слепо, будто с завязанными глазами, идя вперед куда-то, явно не на свет. И по-другому жить не умею и, самое идиотское – учиться этому совсем не хочу и не собираюсь, потому что не вижу в жизни другого смысла. А раз его, по крайней мере, для меня, больше нет, так тогда зачем всё это? Пути тают, я почти вижу как нити паутины обрываются одна за другой. Остается лишь одна, толстая, существовавшая всегда, ведущая к печальному финалу, последнему полёту облезлых поблекших крыльев. Остается только одна нить, но хочется верить до дрожи в коленках, до потери дыхания, что кто-то сможет возникнуть в этой тьме, поймать кончик, заново привязать его к паутине, взять меня за руку и вести за собой во мглу неизвестности, в отличие от яркого света предначертанного. И уже не важно чья ладонь крепко сожмет мою. Это не имеет значения и никогда не имело, лишь бы нить не оборвалась. Только не здесь и только не сейчас. Надеюсь и верю, что кто-то крепко обнимет меня и заберет домой, в потерянное в снах место, где можно ничего не бояться, никого не опасаться, ни за что не бороться, а лишь передохнуть и отправиться с восстановленными силами в новый бой этой бесконечной войны. Самому мне найти это место ну никак не получается, тем более с завязанными плотной черной тканью глазами.
Четвертый стакан подходит к концу, но кубики льда не успевают растаять. Я - уже не уныло уставился в пачку сигарет и верчу в руках зажигалку, борясь с мыслями, а с идиотской улыбкой, отстукивая зажигалкой ритмы о дубовую барную стойку, обвожу заведение взглядом. Может, хватит искать ответы на дне каждой бутылки. Тем более, если их там нет? Хотя, если долго стучаться в закрытую дверь – рано или поздно это кому-то надоест. Или тебе, или тому, кто за ней.
Часы отмеряют время, и остаются жалкие минуты до начала последнего месяца лета. Память вспышками уносит меня на восемь лет назад, в заставленную медицинскими книгами и иконами спальню, со странными подтеками на потолке, в которой, после бесконечно долгой разлуки я подарил ей купленную незадолго подвеску, на собственные, честно заработанные установкой пиратской винды деньги. Потом ей запрещали её носить, но она упрямо продолжала - и эта упрямство нравилось мне в те годы, но сейчас сыграло со мной злую шутку. Впрочем, как и всё. И всегда.
За центральным столиком расположилась компания престарелых (относительно других посетителей) европейцев, судя по бесстыдному громкому смеху - англичан (хотя один из лысых пузатых мужичков был в футболке Нэшвилла, столицы штата Теннесси), но откуда мне знать наверняка. Различать европейцев по внешности, а не по рече я так и не научился. Разве что – восточно-европейских девушек. Они просто красивее любых других.
Но вернется к посетителям. На вид им лет по 55-60, но они следуют моде и технологиям, в отличие от моих соотечественников того же возраста: татуировки, моноподы, электронные сигареты. Разве что в Pokemon Go не играют. Наверное, мы с женой и парой друзей со школы - такой же семейной парой - должны были бы быть такими же лет через 30: продолжать путешествовать, жадно поглощать новые эмоции и раздвигать горизонты, но без толку строить планы, если кости в этой игре кидаешь не ты - это я уже понял, множество раз столкнувшись с унылой реализацией живописных картин из моей головы.
Очередная волна дрожи, пробежавшая по телу, совпала с вибрацией телефона – пришло уведомление о новой фотографии в Инстаграме. С неё на меня смотрят десятки улыбок трех бесспорно важных для меня, но забывших обо мне людей. Теперь всё встало на свои места, теперь всё стало понятно. Спираль совершила очередной виток, тяжелым маятников ударив мне прямо в челюсть с такой силой, что из глаз посыпались искры, картинка распалась на мелкие колючие осколки, а дрожь по телу не собиралась униматься. Другое путешествие, которое мы долго планировали и о котором долго мечтали, состоялось, но мне там место не нашлось.
Я переписал для неё сюжет своей жизни, но его скомкали и выкинули, как мусор. Меня взяли за шкирку и выкинули из их жизней, как выкидывают надоевшую дворовую собаку в осенний дождь. Как пёс, я поскуливая бегаю по двору и не нахожу себе места, пока какой-то жалостливый прохожий не открывает мне дверь знакомого подъезда, и я устраиваюсь на драном коврике перед хозяйской металлической дверью в старую жизнь.
Я не собака, я не дворовый пёс. Я - волк, и всегда им был. Я должен встать, затаить гнев в глубине души и глаз (будто это не одно и то же), и уйти в холодную ночь, чтобы однажды вернуться и перегрызть им всем глотки. Я пытался любить их, но друзья повернулись ко мне спиной – что ж, тем неожиданней будут удары ножа в плоть и мучительней предсмертные конвульсии.
Вдруг веретеницу каких-то чужих, непонятно чьих, но точно не моих мыслей разрывает быстрый удар мачете пришедшего сообщения. Я стал дядей. Не понимаю, какое это вдруг стало иметь значение, но почему-то взгляд мутнеет, а я погрузился в другие свои мысли и брожу по разворованным вандалами коридорам своей башни, прокручиваю в голове каждый выложенный в ровные стены кирпичик. Вдруг раз, и я уже не последний отпрыск. Будущее поколение людей уже родилось, оно не маячит где-то вдалеке клубящамися тучами на горизонте. Оно уже здесь, приставило нож к моему горлу, и уже подыскивает место в этом мире для строительства своей собственной башни. И их монументы будут определенно выше и величественнее, чем мой – так всегда было, так всегда будет.
Очередной демон склонился надо мной и шепчет прямо в ухо: "ну же, вот она, стоит рядом, буквально руку протянуть. Давай, обними её, поцелуй, и похуй что будет потом. Ты же хочешь, ты же так этого хочешь." Хочу. Кто ты, сука? Покажись, дай хоть разок взглянуть в твое лицо, или что там у тебя вместо него. Никогда не различал вас, выродков, и до сих пор не понимаю когда каждый из вас появился. В те моменты, когда не получалось подавить праведный гнев, как ответ на очередную семейную несправедливую ссору, устроенную отчимом под молчаливое согласие матери где-то в далеком детстве? Или в те, когда я глотал обиду, но рыдал в подушку ночью от боли, очаяния и бессилия? Где вы прячете истории своего происхождения, в каких закоулках памяти? Вы знаете, что, отыщи я их, я смог бы вас уничтожить, избавиться от вас раз и навсегда. И без вас, наверно, всё было бы по-другому.
Приходится напрягать мышцы до боли и судорог, лишь бы побороть эту шальную мысль. Уже не выбросить её из головы. Лишь бороться, сражаться, до самого конца, а он близок. Это не моя игра, и кости в ней кидаю не я, и я даже не знаю её идиотских правил. Я могу попытаться, но что из этого выйдет? Казалось бы, должно быть уже всё равно, всё пофигу, раз скоро все закончится, но отчего-то нет, не пофигу.
Голос не унимается, это смрадное дыхание где-то уже внутри меня продолжает нашептывать ублюдочные мысли, растягивая паузы между каждой фразой, чтобы я успел хорошенько и невольно её обдумать: "Давай сосредоточимся и посчитаем сколько вечеров наедине со стаканом виски тебе осталось. Один, два, три... Три вечера, и ты прекрасно понимаешь, что ничего не случится, абсолютно ничего, потому что вселенной насрать. Ей навалить на тебя огромную кучу теплого дымящегося дерьма, того, что хрен смоешь и приходится проталкивать его ершиком в недра унитаза и ждать пока вода в бочке накопится (господи, ну почему так долго?) и ты сможешь смыть и выйдешь из сортира под многозначительные переглядывания друзей и знакомых."
Скулы сводит от боли, а зубы скрипят друг о друга, кроша старые пломбы.
Демоны выстроились на улице разношерстой шеренгой. Разные. Одни - высокие мрачные фигуры в лохмотьях одежд; вторые - хищные уродливые звери, послушно застывшие, накапливая силы для броска, другие - нетерпеливо топчатся на месте, скалятся, рычат и пускают вязкие слюни на мостовую; четвертые тихо шелестят едва заметными, сложенными за спинами крыльями. Они наблюдают за мной, за моими тщетными попытками что-то изменить, хоть что-нибудь, разорвать свой круг, вырваться из цепких лап смерти. Прохожие, проходя сквозь них, конечно же, их не видят, но чувствуют мороз по коже и ежатся от холода, подсознательно стараясь поскорее убраться отсюда. Дерьмовый из меня был бы зазывала в бар.
Любой из них давно мог бы разорвать меня - настолько я стал слаб. Но отчего-то они этого не делают. Даже попыток не предпринимают, лишь приходят ко мне в самые беспокойные минуты моей жизни, ослабляют меня своими мерзкими фантазиями. Будто ждут чего-то? Чего? Или, может, кого? Может где-то там, в клубах дыма, прячется и копит силы тот, кто займёт моё место? Может, это его мысли иногда проскакивают в моей голове? Он пока скрывается от меня, убегает, когда я с факелом брожу по тоннелям, стены которых исписаны строками истории и боли. Ждёт, теребя в руках смертельную обиду на меня, будто забытый, никому не нужный ребенок, который наконец возмужал, окреп и готов к мести. Он придет, но придет не ко мне. Он придёт за мной.
Оранжевый диск солнца вываливается не прямо из-за горизонта, рисуя дорожку на волнах, но откуда-то чуть повыше, из-за далеких облаков. Бар утром - это жалкое зрелище после беспрырывного грохота музыки, потоков пива и другого алкоголя и сотен случайных посетителей. Липкий пол, по которому кое-где разбросаны осколки разбитых в пьяном угаре бокалов и ошметки салфеток, уставшие лица персонала, уже не пытающихся казаться милыми и приветливыми, и писк, бесконечный писк в ушах. После включения света остаются лишь немногие, то ли просвященные, то ли прокаженные. Кто-то не хочет уходить и продолжает петь какие-то свои песни, танцевать под какие-то свои мелодии, пить из пустых стаканов или слился поцелуем с подругой. А кому-то просто некуда и незачем идти, и в последнее время я начал задумываться: существует ли вообще какая-то принципиальная разница между первыми и вторыми, или это всего лишь различные стороны одного и того же одиночества?
Конец игры
Я иду по рекам асфальта. Серое небо разодрано перекинувшимися между многоэтажками проводами и антеннами на крышах. В воздухе пахнет осенью, хотя до неё вроде бы ещё очень и очень далеко. По крайней мере, раньше этот период последнего месяца лета казался бесконечностью, но с возрастом время изменяет свой размеренный шаг на нервный бег, потому жизнь становится обыденной: изо дня в день одно и то же, и они, каждый этот проклятый день, сливаются в какой-то единый День Сурка, разбавленный алкоголем, сексом и редкими короткими приключениями: вроде спасения совенка из цепких лап смертельно агрессивных ворон, или двухнедельным странным путешествием в колыбель цивилизации, совершенно неожиданным и от того ещё более прекрасным.
Я сидел, ждал её на полосатой скамейке, наблюдая как дети бегают за голубями и выкуривая очередную сигарету. Раньше на тот же период времени мне хватало половины пачки, но теперь блок из десяти кончается за неделю. Я слишком много курю, слишком много пью и слишком мало сплю, и никаких оправданий вроде "ну, от меня же ушла жена" этому нет, потому что это действительно так, вне зависимости от обстоятельств. Я сам это отлично понимаю. Только вот сделать с собой ничего не могу, будто изнутри меня наружу рвется кто-то другой, и только эти три вещи - наркотик, депрессант и бессоница – могут его сдержать. Хотя бы на время, на то время, пока немой вопрос повис в воздухе между нами и никакого решения ещё нет. По крайней мере, я его еще не услышал, и отчаянно отказывался принимать намеки друзей. Бывших друзей.
Она пришла, ежась от холода, в тонкой шерстяной кофте, которые я всегда ненавидел. Подобная одежда всегда напоминала мне о вязаных свитерах матери или бабушки, которые меня заставляли напяливать в школу, и они беспощадно кололись, и приходилось п постоянно чесаться, будто у меня какие-нибудь блохи. Или вроде того. Да и друзья награждали меня смешками, мол, на нормальную одежду денег не хватает. Может, тогда и не хватало, но теперь их вдоволь – толстые пачки зеленоватых купюр американской мечты всегда лежали на полке в шкафу, а черно-серебрянная узорчатая карточка Visa Platinum позволяла купить любую брендовую шмотку, и далеко не одну за раз. Но нет, отчего-то эти вечно растянутые шерстяные кофты были её фетишем. Впрочем, у всех свои фетиши. Я - не исключение.
- Дай мне руку.
- Покажи, что там. - Я боялся увидеть что-то, связанное с нами. Помолвочное или обручальное кольцо, подаренную десяток лет назад подвеску в виде сердечка или ту, годовщинную. Серьги, в конце концов. Но в её ладони, которая когда-то очень давно сотни раз нежно касалась моей щеки, лежала серебрянная цепочка с крестом. И вдруг в голову ударила другая картина, совершенно не связанная с ней, но связанная с отчаянной попыткой вернуть её.
- У меня есть к тебе странный вопрос.
- Валяй.
- У тебя когда-нибудь бывало такое, что ты понимала, что должна совершить какой-то поступок, который покажется остальным очень глупым и непонятным, но ты-то знала, что должна совершить его?
- Какая разница, что подумают остальные. Если считаешь, что что-то должен сделать – делай.
Я попытался было снять с шеи цепочку, но бутылка холодного чая в руке мешалась. Она, вроде бы, уже поняла и внимательно наблюдала за моими действиями с полуоткрытым ртом и удивлённым выражением лица и глаз, будто не веря и принимая, как те самые "остальные".
- Подержи бутылку.
Замок цепочки поддался, той самой цепочки, за которой я ездил в разгаре очередной ссоры зимой, не говоря, куда я собираюсь и когда вернусь. У неё порвалась (ну как порвалась. Я сам порвал её в порыве ночной, спрятанной от других страсти) её цепочка, а у меня – моя. И вот, они, отремонтированные, ждут меня в ломбарде, но из-за какой-то очередной мелочи между нами вздыбилась холодная каменная стена, и, похоже, именно в тот момент она вдруг испугалась, что однажды я уйду в мрак и уже не вернусь прежним. Но при этом она даже не пыталась меня удержать или остановить. Нет-нет, ей это не нужно было уже тогда. Она уже тогда понимала, что рано или поздно это случится. Кто-то из нас уйдет, и больше не вернётся, навеки искалеченный. Я тогда вернулся.
- Знаешь, как говорят: "если хочешь что-то обрести, то нужно сначала что-то отдать". Или вроде того. Этот Стрелец был со мной почти 15 лет. Если увидимся ещё – отдашь. - И в тот момент я четко осознавал, что мы больше не увидимся, и мою первую книгу ей передаст тот, кому я завещаю это сделать. Но реальность намного изощреннее и хитрее меня.
И теперь, пока она, попросив не перебивать её и ничего не отвечать, а я был настолько потрясен, что и не собирался, что-то мне говорит, я смотрю на лежащие в ладони цепочку с крестиком и не верю в то, насколько дотошна бывает Вселенная в исполнении желаний. Бесчисленное количество раз за эти месяцы я обращался к ней, предлагая что угодно взамен, лишь бы она вернула мне мою старую жизнь, ну или, на худой конец, показала мне путь к новой. Но эта беспощаная сука взрывами комет в атмосфере под мой монотонный шепот "верни её" на самом деле давала понять, что этого никогда не случится. И теперь, вместо тех вещей, что были со мной десятки лет, я получаю в ответ какой-то несчастный христианский символ, и слышу какие-то слова, что когда-то ей помогло, и мне поможет. Если Бог есть, и если вдруг он читает эти строки, то знай: однажды мы встретимся, и ты за многое мне ответишь.
Она что-то говорила, вроде бы про того самого Бога, про веру, про гордость, про благодарность, про силу, про слабость, про "подумай о бабушке", но это потеряло всякий смысл. Я думал обо всём этом бесчисленное количество раз, я ждал этого монолога, я знал, что он произойдет, я знал, что никакие мои слова и действия её уже не вернут, только не переставал надеяться. Я всё знал. Я знал всё.
И тут вдруг надежда умерла. Её просто больше не стало. Ни её, ни любви, ни веры. Я боковым зрением наблюдал, как она встала со скамейки, забрала их с собой, и ушла от меня в последний раз, не оборачиваясь.
Кислорода предательски не хватает, а сердце слишком тяжело бьется в груди. Я буквально чувствую как оно яростно расталкивает остальные органы, пытаясь освободить место для очередных судорожных ударов. Трясущимися руками я несколько минут пытаюсь попасть ключем в замочную скважину, и пёс за дверью уже сомневается, его ли это хозяин вернулся с прогулки, в которую отказался его брать. Он заливается лаем и грозно порыкивает. Пусть он не самой большой, злобной и сильной породы, но если придется – он будет готов вцепиться острыми клыками в глотку и не отпускать, пока сопротивление не будет полностью подавлено растекшейся под телом лужей крови – его или его противника.
Ключи с гулким звяканьем в пустом коридоре падают на кафельный пол. Пёс за стенкой затих. Выругавшись, я наклоняюсь за ними. Снова раздался треск лампы. Освещение на мгновение погасло, и в следующий миг я наклонялся уже не за ключами, но напротив меня стоял кто-то, не настолько призрачный и бесформенный как мои демоны, но очень даже живой, материальный и настоящий: потрепанные кеды, изодранные концы шнурков выглядывают из-под слегка грязных штанин джинсов и спадают на пол. Я в ужасе отшатнулся, сам упал на пол, открыл рот в немом крике и уставился туда, где ещё секунду назад стоял кто-то. Но там было пусто, лишь в отвратительно-теплом свете лампы плавали облачка взметенной мной пыли.
Адреналин ударил в мозг, и колотилось уже не только сердце – зеленоватые вены на руках напряглись и выступили прямо к тонкой коже, нервно пульсировали. За ними судорогой свело все мышцы, руки уже не тряслись, но стали деревянными, негнущимися и очень тяжелыми. Я подполз на коленках к ключам, быстро схватил их, резким движением с первого раза вставил в замок. Шок и прилив сил были настолько сильными, что на секунду мне показалось, будто ключ вошел в щель не той стороной и поврежденный замок придется менять. Ключ не поворачивался, как сильно я ни давил, и в конце концов, после очередной попытки, в побелевших от напряжения пальцах осталась только головка ключа, а его основание торчало в замке. В приступе злости я ударил по дверной ручке и, на удивление, она поддалась и дверь открылась, и только в этот момент я вспомнил, что я не закрывал дверь на замок.
Пёс забился в самый дальний угол комнаты, истерически скулил, подвывал и трясся от страха. Я сам начинал проникаться его страхом, пытаясь осознать, что происходит с ним, со мной, с моей жизнью, со всей этой гребаной вселенной. Она рассыпается. За окном, за вечно закрытыми жалюзями – тьма. Позади меня – тоже, будто дверь моей квартиры ведет теперь не в идиотский круглый коридор, в котором хоть кругами марафон бегай, но куда-то в пустоту. Нужно умыться. Нужно придти в себя, взять себя в руки и осмыслить всё происходящее. Холодный металл оставшихся целыми ключей впивался в руку, тяжелое серебро цепочки и креста – в другую, а кольцо на безымянном пальце пылало огнём и жгло кожу.
Даже не разуваясь, я прошел в ванную, зажег тусклый свет над зеркалом (всё никак не поменяю блок питания на более мощный) и посмотрел в своё отражение. Моё лицо выглядело каким-то чужим, постаревшим на десяток лет. Сальные волосы торчали в разные стороны, по лбу бежал ручеек холодного пота, огибая ранние проступившие морщины, скулы выпирали из-за сжатых до боли в зубах челюстей, синяки мешками висели под опухшими глазами, зрачки были расширены от ужаса настолько, что радужной оболочки почти не было видно, нижняя губа слегка дергалась в уголке рта. Умыться. Нужно умыться. Я вывернул кран холодной воды до упора, набрал в ладони ледяной жидкости, наклонился и ударил ей в лицо. Ещё раз, и другой. Вода освежала, приводила в сознание и чувства, ласкала холодом.
Я поднялся и снова вгляделся в зеркало. С другой стороны на меня смотрело моё лицо, только оно расплылось в злобной безумной улыбке, обнажая слегка кривоватые, желтушные зубы. Глаза сверкали, в их уголках появились морщины, а лоб наоборот разгладился. Стоило моргнуть и на себя снова смотрю я. Но Я же, только другой, тот самый, из отражения, стоит немного позади, оперевшись о стену рядом с ванной, скрестив руки в замок, и чуть наклоненной головой, с легкой ухмылкой, наблюдающий за всем происходящим. Когда, когда моё воображение перестанет играть со мной в эти больные игры?
- Ты уже понимал, что я приду за тобой. - Собственный голос звучал не где-то внутри меня, а со стороны, как с диктофонной записи. Он был какой-то другой, какой-то чужой, но мой в то же время, и от этого ощущения мурашки побежали по коже.
- Кто ты?
- Я – это тот, кто займет твоё место, когда игра закончится.
- Я не позволю тебе. - Я сжал кулаки, готовый броситься на него, хотя даже не знал, кто он. В любом случае, всё выходящее из моей обезумевшей головы стоит сразу же уничтожать, иначе будет хуже. Я думал об оружии, но почему-то оно не появлялось в моих руках, что странно: в моём сознании (а мы точно в моём сознании, пусть оно и так похоже на реальность) я всегда мог сделать что угодно и с кем угодно.
- Да неужели? Ну тогда попробуй мне помешать.
Я ринулся на него, но мигом очутился в темной комнате, в центре которой стоял дубовый круглый стол, а вокруг него сидело с десяток фигур. Они держали руки на столе, рядом с россыпями игл на любой вкус: тонкими и толстыми, длинными и короткими, прямыми и волнообразными. Их лица были надежно спрятаны длинными капюшонами от нависающей над центром стола лампы. В центре лежало освещенное тельце младенца. Его глаза были плотно закрыты, будто он ещё не мог разлепить век (хотя людские детеныши, в отличие от животных, видят сразу после рождения), из полуоткрытого рта вырывалось хриплое дыхание вперемешку с тяжелыми стонами. Его непропорционально маленькие, но толстые ручки и ножки были все в синяках, кровоподтеках и с торчащими из них иглами. Даже из туловища торчали иглы. Он был весь истерзан болью и непонятно, как до сих пор оставался жив.
Кто-то взял в руку игральный кубик – не обычный, с 6-ю гранями, а с куда большим количеством, и вместо точек, обозначающих выпавшее число, на гранях было что-то написано на каком-то неизвестном мне языке. Он или она – не разобрать, ведь даже руки были плотно скрыты грубыми кожаными перчатками, заползающими в рукава черного балахона, - немного покрутил его в руке и бросил на стол. Кубик закувыркался, а тельце ребенка содрогнулось, будто он понимал на уровне рефлексов, что последует за этим действием. Кубик остановился и фигура, бросившая его, повернулась к другой и произнесла равнодушным женским голосом: "Твой ход". Видимо, с помощью этого кубика, количество граней которого совпадало с числом игроков, они передавали ходы в какой-то безумной извращенной игре, правил которой я определенно не хочу знать.
Тот, другой, стал перебирать в руках иглы, пока не выбрал одну, а затем стал разглядывать тельце, видимо думая, куда загнать её: под ногти, между ребер или проткнуть насквозь ладошку. Наконец, он заговорил:
- Пожалуй, я приеду к нему, чего я никогда не делал, и скажу, что я всегда думал, будто ему хорошо без неё, поэтому...
Раздался настойчивый стук в скрытую мраком дверь. Фигуры стали удивлённо переглядываться:
- Как он нашел нас?..
Стук повторился. На этот раз более настойчивый. Почти грохот. После секундного затишья в дверь забарабанили десятки рук. Они били и били, но дубовая дверь пока не поддавалась. Фигуры лишь тупо переглядывались, не понимая что делать: то ли притвориться, что их здесь нет, то ли сбежать. Но куда сбежать, если это единственный вход и выход? Открывать они точно не собирались. Стук прекратился, но по ту сторону зазвучал приглушенный шепот нескольких голосов. С диким треском вырывающихся из дерева петель и скрежетом металла ответной планки, дверное полотно отлетело и ударило в спину одного из игроков, по роковой случайноси сидящему ею к двери. Он, оглушенный, уронил голову на стол и застыл недвижимой бесформенной кучей с растекающейся лужицой крови под ней.
Некоторые фигуры резко вскочили со своих мест, роняя стулья на пол. Из дверного проёма в комнату, к темноте которой мои глаза почти привыкли, метнулись десятки огромных хищных зверей. Они окружили игроков (но не меня, меня они либо игнорировали, либо просто-напросто не видели), порыкивая, готовые совершить смертельные удары и прыжки к глоткам этих больных ублюдков, истязающих ни в чём не повинного ребенка, который с такими ранами уже вряд ли доживёт до следующего дня.
После зверей в комнату вошел он (или я?) в сопровождении парящих в воздухе фигур в таких же балахонах, как на игроках, но изодранных. Я вдруг подумал, что, возможно, эти следующие за мной по пятам призраки и есть игроки, закончившие игру? Только вот чем, победой или поражением? Его лицо не было скрыто маской или низким капюшоном, поэтому я отчетливо видел ехидную улыбку и взгляд, которым он задумчиво и одновременно триумфально обводил содержимое комнаты, будто он очень давно искал её в каком-то лабиринте, и наконец нашел.
Нужно поскорее отсюда убраться. Но я не могу побороть даже одного демона и даже на своей территории, что уж говорить о целой толпе и черт знает где. В комнате повисло тяжелое молчание, и я, стараясь не дышать, чтобы не привлекать к себе внимание, стал медленно передвигаться к выходу. Как только я смог выглянуть в ярко освещенный бесконечный коридор, с множеством дверей – некоторые были заперты, другие открыты, а третьи, как эта – выбиты, он едва слышно произнёс команду "убить", и повернулся ко мне:
- Куда же ты уходишь, сейчас начнется самое веселье.
Неистовая сила ударила меня в грудь так, что ребра уперлись в легкие, и с мерзким свистом весь находящийся в них затхлый воздух выпустился наружу. Я пролетел через всю комнату, ударился спиной о стену с противоположной стороны от дверного проёма и остался на ней висеть, поддерживаемый этой невидимой силой. Неужели некоторые из моих демонов – невидимые? Или моё второе Я обладает способностью телекинеза? Я пытался закрыть глаза, но мне это не удавалось. Время замедлилось, оно растягивалось, и между каждым ударом сердца проходила целая жизнь. Я видел, как огромные дикие кошки изящно прогибались перед прыжком, а их бессильные жертвы в испуге пытались закрыться от них руками. Мышцы мощных лап напряглись, и хищники в долгом прыжке-полёте раскрывали пасти и обнажали клыки. Какие-то валили своих жертв на пол, раздирали им глотки и алая кровь фонтанами била из разрезанных острыми, как бритвы, когтями артерий. Другие, играючи взмахивали лапами и царапали балахоны, те лохмотьями свисали и обнажали глубокие порезы на телах. Третьи – бешеные псы – валили людей на пол и драли их конечности, крепко вцепившись. Живот скрутило болью и во рту чувствовался тошнотный привкус желудочных соков.
Мясорубка заняла каких-то несколько секунд – демонов было слишком много, и от игроков остались лишь недвижимые туши. Ещё пара минут кровавого пиршества – и на полу валялись только ошметки одежд и обглоданные кости. Кошки хищно смотрели на своего господина, и из их оскаленных пастей, издающих грозные рыки, капали на пол кровь в перемешку с вязкими слюнями, кусочками мяса и недожеванных хрящей. Всё это время он не спускал глаз с лежащего в центре стола, в центре этой казни, но нетронутого, ребенка. Младенец продолжал сипло дышать, шевеля ручками, цепляясь за воздух.
Некоторые из мантий зашевелились, начали как бы надуваться изнутри, приобретать формы людей. Они оперлись на руки, поднялись на колени, затем встали, и, наконец, оторвались от земли и зависли на высоте сантиметров двадцати-тридцати от пола. Он окинул их взглядом и приветственно кивнул, затем вновь уставился на младенца. Прозвучала следующая команда: "Заберите". Новые демоны подплыли к столу, один из них склонился над беспомощным тельцем, аккуратно поднял его на руки и прижал к себе. Ребенок не плакал. Казалось, он наконец-то спокойно уснул. И демон, понимая это, легонько покачивал его в своих руках. Звери направились к выходу, за ними проплыли фигуры в балахонах и, наконец, он, устроивший всё это, последний раз глянул на хаос, затем – мрачно – на меня, подошел к столу, забрал кубик, затем развернулся и вышел. Сила, держащая меня на стене, мгновенно исчезла, я рухнул в лужу чьей-то ещё теплой крови, и, на удивление, мгновенно провалился в сон.
- Просыпайся. - Он заставил меня очнуться. Мы снова очутились в тесной ванной комнате моей квартиры. Он стоял один, без своей свиты, внимательно, изучающее смотрел на меня и крутил в руке тот самый игральный кубик.
- Кто были все эти люди?
- Кто сказал, что это были люди? - Он хмыкнул.
- Зачем ты прервал эту игру? - Хотя, знай я правду, я бы и сам сделал то же самое.
- Потому что у тебя на это не хватало смелости, и она зашла слишком далеко, почти дошла до финала. Ну, для тебя она точно дошла до финала. Эта игра перестала быть про твою любовь, чувства, одиночество, или что-либо ещё. Эта игра стала вопросом жизни и смерти, вопросом выживания. И как ты сам сказал, "смерть – это не подвиг". Поэтому ты, - он сжал кубик в руке и стал тыкать в меня пальцем, - ты остался лежать где-то там, на холодном асфальте, с разбитой головой, изломанными костями и в луже собственной крови и испражнений. - Перед глазами мелькнула картина накрытого черной непрозрачной целлофановой плёнкой тела, толпы зевак вокруг, наряда полиции, скорой помощи и нескольких людей в белых халатах.
- И дальше что?
- Ты задаешь слишком много вопросов, ты не находишь?
- Отвечай мне! - я ударил кулаком по фаянсовой раковине и отколол от неё небольшой кусочек, порезавший мне ребро ладони, но резкой боли в онемевшей плоти не было. Все чувства будто испарились. Он снова хмыкнул:
- В этой жизни всё может тебя предать. Даже твои собственные мысли. Я не твоя фантазия, и я тебе не подчиняюсь. Это ты теперь подчиняешься мне.
- С какой стати?
Мой вопрос остался без ответа. Он ловко подкинул кубик в руке, и так же ловко его поймал. Комната начала увеличиваться, он будто отдалялся от меня, а затем между нами повис ощутимый прозрачный барьер. Я не видел преграду, но ясно понимал, что я её не преодолею. И я отчетливо видел, как всё окружающее: неровно уложенная кафельная плитка, ванна, кривая вешалка с бельём - плавится и стекает кляксами на пол, будто акварельные краски полили водой и они каплями сползают по белому листу бумаги, только в данном случае лист был черным, и скрывал за собой толстые прутья клетки в одном из подземелий моей цитадели. Наконец, былая картинка исчезла совсем, просочилась сквозь трещины в каменном полу, и я оказался заперт в тюрьме, которую построил сам. Вокруг меня вновь сидели хищные звери и безмолвно парили безликие демоны. Мы снова были по разные стороны решетки, только вот теперь они были снаружи этой тюрьмы, а я сам - оказался внутри.
- Мы не в каком-то идиотском фильме, и я не главный злодей, который будет долго и упорно распинаться о том, как он к этому пришел и о своих дальнейших планах, пока ты, как потагонист, коим ты себя считаешь, придумает план как выпутаться из этой ситуации. Если б ты кормил своих демонов получше, быть может, они были бы на твоей стороне, а не моей. Но уже поздно, так что добро пожаловать в тюрьму, которую ты сам себе построил.
Я уже понимал, что останусь здесь надолго, если не навсегда, и бесполезно просить его выпустить меня, или что-то в этом роде. Я сам построил эту тюрьму, и строил я её так, чтобы не знать из неё выхода. На полу лежал листок бумаги, тот самый, который я положил сюда несколько месяцев назад, выпуская на волю демонов. Время показало – это было ошибкой, но ещё большей ошибкой было бы держать их здесь и дальше. Теперь я сам оказался демоном, или превращусь в него в ближайшее время. Единственная просьба сама вырвалась из меня:
- Позаботься о Джоне. - его лицо снова исказилось в гримасе улыбки. Понятно, почему я редко улыбаюсь – моя улыбка скорее похожа на злобный оскал.
- Не переживай, с ним всё будет хорошо. Он не останется без моего внимания.
- Этого-то я и боюсь.
Он не ответил, развернулся и направился к выходу, но запнулся. Он сам себе противоречил. Он совершенно точно хотел что-то мне сказать, хотя бы напоследок. Хотел, чтобы диалог вышел к какой-то мысли, к какой-то идее, которую он почему-то должен озвучить. Он замешкался, опустил голову, затем полуповернулся ко мне:
- Ты когда-нибудь задумывался, кто строил твою крепость? Ведь не ты сам. Ты видел этих людей, но людьми их никогда не считал. И откуда взялись ресурсы на такую монументальную постройку? - Нарочисто киношная пауза и сиплый голос, переполненный болью, сходящий на шепот: - Если б ты только знал, ЧТО ты сотворил с этим миром, если б ты только знал...
Он вытянул перед собой руку, демонстрируя мне сжатую в кулак ладонь. Он стал тереть пальцами, и из кулака посыпалась пыль. Он разжал его, и на пол быстро, но легко упали смятые остатки игрального кубика. Затем он поманил демонов за собой и, уходя, бросил мне, прощаясь:
- Игры кончились.
Перерождение
Первое утро (ну как, утро – часы на телефоне показывали то ли час, то ли два дня, но я всё ещё лежал полуголый в постели) осени встретило меня холодным сообщением "Привет, я бы хотела сходить с тобой подать заявление на развод". День знаний, день ответов. Что странно, эта фраза не вызвала во мне никаких эмоций, хотя должна была бы. Наверное перегорел, сломался, издох. Возможно, больно будет потом. Или вообще уже не будет. Я просто прочитал послание и лёг отсыпаться дальше после бурной ночи. В какой момент стало понятно, в какой момент стало все равно? В тот, когда мое отражение заняло моё место, а я остался заперт в клетке, неспособный ни на что повлиять, но способный воспринимать всё происходящее со мной, и не через мутные заляпанные стекла окон балкона моей квартиры, но кристально ясно, во всех цветах, красках и ощущениях? Или пока я сидел на скамейке в сером пустом городе, ошеломлённый? Или даже раньше, пока мы расположились с подругой в ночи на крыльце малюсенького домика, пили ром-колу, глядели на звезды, и я спрашивал... Нет, утверждал: "ты же прекрасно знаешь, что она уже всё решила" – "да, она уже всё решила". А потом та же подруга на мои одинокие ночные истерики отвечала убаюкивающе-сладкой ложью.
Когда я понял, что всё закончилось, не успев толком начаться?
Хоть эта фраза и преследовала меня весь день, я старался держать хорошую мину при плохой игре, а она, моя спутница, что удивительно, в какой бы глубокой заднице не было моё настроение и мои мысли, каким-то неведомым и непонятным мне образом вытаскивала их наружу, преображала и заставляла меня улыбаться. Не понимаю, как у неё это получается. Раньше это казалось мне немыслимым, потому что та, предыдущая (или, как принято говорить, "бывшая". В употреблении.), как ни старалась, если старалась вообще (и это весьма важная оговорка), никогда не могла вытащить меня за шкирку из бездны. А теперешней спутнице удается это как-то играюче, даже не напрягаясь.
Целый день я крутил пальцами обжигающе бесполезное кольцо на пальце. Зачем носить его дальше и ловить недоумелые взгляды официантов и барменов, выслушивать вопросы "А где твоя жена?", если та, чьё оно, с кем мы его выбирали и кто надела его на меня много лет назад, уже давно не со мной, не моя. И давно всё решила за меня, за нас обоих, наплевав на моё мнение, мои чувства, моё восприятие ситуации. Ей было плевать. Она не спрашивала, она не пыталась разобраться. Она просто однажды утром собрала вещи и ушла. Сама, в одиночку, пытаясь прихватить с собой всё, абсолютно всё самое дорогое для меня в тот момент, оставив мне лишь крохи былой жизни. Так почему я должен продолжать бороться, если это никому не нужно? Уже даже мне. Тому мне, в кого я превратился за эти месяцы.
- У меня есть просьба... - Я сам ужаснулся замогильности моего голоса.
- Какая? - Испуганно спросила она.
- Сними кольцо. - Я протянул правую кисть к ней. Со стороны может показаться глупо, ведь чего стоит просто взять, и стянуть его с пальца (я зачем-то умел делать это скрытно, в кармане, только по-назначению использовать этот навык ни разу не пришлось), но меня это до сих пор имело сакральный смысл. Ведь не я надел это кольцо однажды и навсегда, и не мне его снимать. Тоже "навсегда".
И не она должна была снять его в моих мечтах (его вообще никто не должен был снимать), но мои мечты – это ****ый миф. Они никогда не сбывались и не сбудутся, и пора бы перестать мечтать и представлять в своей голове какие-то невероятные картины красивого и хорошего будущего, а потом лежать на пирсе и умолять вселенную в моменты падающих под шум волн звезд показать мне путь к этим мечтам. Мечты рассыпались прахом. Остались лишь сны, лишь сны в этой жизни мне не врут. Иногда только запутывают, похмельным утром после пьяной ночи, но им можно это простить. Ведь они – просто сны.
- О господи, Артём, ты меня так испугал. Оно что, не снимается? - Конечно, для неё это мелочь, и нет смысла её в этом винить, упрекать, вешать ярлыки вроде "никогда столько и так не любила, вот и не понимает". Мы сами себе судьи и сами себе палачи. Так что, кто считает нужным – сам себя накажет, а я никого судить не собираюсь, и надеюсь (напрасно) не быть судимым.
Она прикоснулась ко мне, и опытно стала крутить по часовой стрелке (или против – какая разница?) кольцо, плавно продвигая его к фаланге, пытаясь не сделать мне больно. Хотя, куда уж больше – усмехнулся я. Спустя несколько оборотов кольцо соскользнуло с моего пальца, оставляя за собой полоску белой, словно отполированной, незагорелой кожи, и оказалось в её ладони. Она передала его мне. Сразу же, будто заразное, я отбросил его на стол, и мы вместе ушли в долгую ночь. Она беспечная, и даже не подозревающая, что я наконец-то стал свободным, ничьим, и другим. Совсем другим. А я... А что я?..
- Ты хорошо целуешься? - спросила она в какой-то полупьяный момент в самом разгаре марш-броска по барам, прикусывая в истоме нижнюю губу. Я потерялся что ответить, как прыщавый подросток. Хоть мне скоро и будет третий десяток – я остался ребенком, пропустивим юность, потратившим её на кого-то, кому она оказалась совершенно не нужна. Нет, нужна, но для своих меркантильных целей, я сам в которые не входил, и, самое поганое – я об этом знал. Но ничего не делал.
Она не заметила мгновенную заминку, пока мой разум распечатывал давно забытые и заброшенные, покрытые вековой пылью архивы флирта. Да и уже не важно, что я ответил (нечто вроде "пока никто не жаловался"), в мозгу так и пульсировала фраза "вот оно, вот оно". Вот оно... что? На что я надеюсь? Я знаю ради кого и чего она здесь, и пускай она зачем-то позвала меня с собой, тем самым спасая от окончания моей истории, но явно не затем... Не "затем" зачем?.. Вопросы сводили с ума кликами приставучих чаек, увидевших в твоих руках пакетик чипсов, а мировая паутина ответов не давала.
Вначале я думал, что она сумасшедшая. Серьёзно, я даже специально подобрал слово, хоть долго думать и не пришлось – "неадекватная". Но это неправильное слово, нет-нет. Разве что только с первого впечатления. С бара в аэропорту, где я слушал её бредни и проклинал себя за минутную слабость согласия полететь в третий, и последний раз (в этом году), на остров Колыбели. Проклинал и размышлял, пропуская мимо ушей её невменяемые фразы, как бы избавить себя от этого.
Но после она оказалась "невероятной", и не понимаю как у неё это получается. Чуть полноватые, хомячьи щечки, туповатая улыбка маленькими зубками, крашеные в ядовито-розовый (но давно) волосы, неблизкая к идеалу фигура и совершенно идиотская манера одеваться в какие-то платья, похожие на лохмотья, только ярких цветов. Чем-то всё-таки зацепила так, что хотелось пополнить свою коллекцию странных девушек ещё одним экземпляром.
Глаза. Глазами зацепила. Этими маленькими, неуловимо блестящими, бегающими стеклянными шариками. Иногда, в моменты адеквата, из них прорывались цвет и глубина, которых я не понимал. С ними что-то не так. Я всегда мог понять, что у человека на душе (ну, почти всегда) лишь взглянув в его глаза, но в этот раз я просто теряюсь. Они были настолько глубоки, настолько выразительны и настолько неизведанны, что я готов был бы в них утонуть, готов был бы влюбиться без памятства, если б это чувство не было забыто новым мной. Оно возникнет только тогда, когда понадобится кому-то другому, и только когда я буду точно уверен, что мне вновь не причинят боль. Хватит с меня невзаимности, хватит с меня игр не по моим правилам. Теперь всё будет просто – 1 или 0.
Она танцует неподалеку от меня, а я сижу за барной стойкой, потягиваю виски и пялюсь в противоположную сторону бара, но лишь затем, чтобы наблюдать за ней в зеркале размером со всю стену. Она покачивается в такт музыки, извивается, шепчет губами слова песен, накрыв глаза веками в экстазе. Я устал сидеть (десятая порция виски за вечер уже не влезает) и привстаю. Она замечает это и передвигается ближе ко мне, и пока она танцует (вот извивается рядом со мной она крайне умело), я вдыхаю аромат её волос, кутаюсь в них. Я слегка приобнимаю её за талию, и в следующий момент, сопровождаемый вспышкой разряда тока, пробежавшего по моему телу, мы уже в другом баре, опустевшем и закрывающемся, кружим в объятиях друг друга финальный медленный танец под Eagles – Hotel California, а в моём мозгу проскакивает мысль, что её парень, работающий мойщиком посуды в этом самом баре, где-то за стойкой намыливает липкие бокалы.
Картинка реальности взрогнула и попыталась было рассыпаться, но удержалась перед внутренним взором. Воспоминание не пришло. Они замещаются, они уходят, они отпускают меня, они остались заперты в клетке, с тем, другим мной, который больше 5 лет назад точно так же обнимал другую и иногда поддерживал её за спину, пока она откидывалась назад, чтобы похвастаться своими длинными, нарощенными накануне волосами. Ну а моя избранница в тот момент одиноко сидела за далёким столиком и потягивала свой коктейль (что она пила? Кажется, "Пина Колада" или "Текила Санрайз"). Пускай, она должна была поделиться мной со своей подругой, которую, и именно которую я звал сюда присоединиться ко мне.
Под утро мы шли в аппартаменты, шатаясь на всю ширину дороги, рискуя попасть под колёса автобусов, забирающих отгулявших своё туристов из отелей. Я, конечно же, драматизирую, ведь местные водители привыкли к подобным пьяным парочкам, и деликатно притормаживали перед нами.
В какой-то момент, то ли из-за её толчков, то ли из-за её безудержного смеха, перемешанного с лёгким кашлем, я уронил стаканчик и виски разлился по асфальту. Впрочем, пить виски из пластикового стаканчика – тот ещё идиотизм (куда правильней пить виски прямо из бутылки), так что, может, оно и к лучшему. Буквально на мгновение ей стало стыдно и она извинилась, но это мгновение прошло, как и все её чувства, которые веретеницей сменяют друг друга за секунды: только что она тебя ненавидела, только что ты её бесил, а теперь ты самый лучший и смешной. Как в старой песне 5diez: "Ты смеешься, потом рыдаешь в истерике. Сначала даришь мечты, потом бьешь все их вдребезги". И у меня то же самое: то хочется придушить её к чертовой матери, то прожить рядом с ней, или хотя бы думая о ней всю жизнь. Что это? Может, это та самая любовь, а то, что было до неё – лишь притворство? Нет, бред. Этого не может быть. Любовь не такая.
Любовь – та ещё стерва. Она сначала приласкает тебя, вонзит в тебя свои смазанные ядом когти очень глубоко, но ты, накрытый приходом от наркотика, этого даже не почувствуешь. Потом она напьется твоей крови, высосет из тебя все соки, и отбросит прочь твоё обмякшее, но не мертвое тело. Ты очнёшься спустя день, неделю, месяц, год, десяток лет или целую жизнь, но всё-таки однажды очнёшься. В жуткой ломке, готовый на всё, лишь бы боль сменилась теплой истомой. Любовь – это слишком свирепое чувство и необузданная сила, чтобы по собственной воле впускать её в себя. И тогда, назревает вопрос: какие из эмоций, которые я испытывал за свою жизнь к разным девушкам, какие из них – любовь, и почему это вдруг стало важно для меня именно сейчас?
Мы ввалились в тёмный номер. Я должен вставить карточку-ключ в специальное гнездо (понятия не имею, как оно называется), чтобы загорелся свет, но это как-то очень быстро отошло на второй план, ведь моих губ, после короткой, гулкой и напряженной паузы, коснулись её губы. Или наоборот - это мои губы коснулись её губ. Какая разница? Это всё вмиг стало неважным, все прожитые годы вдруг померкли и исчезли, будто коллапсирующая в черную дыру после взрыва звезды. Важным стало лишь это ощущение. Чего-то нового, другого, непохожего на всё, что было прежде. Мы самозабвенно и пьяно целовались, и её распущенные волосы так и лезли в исголодавшиеся по поцелуям рты. Я приобнял её, прижал к стене, будто боясь, что она вырвется, и не мог от неё оторваться.
Этот вкус, он совершенно другой. Не хуже и не лучше, просто другой. Новый. И я никак не мог им насытится. Мои руки уже залезли под футболку, скользили по изгибам её спины, а она, кажется, запустила свои ладони в мои волосы на затылке и прижимала меня к себе, а никак не отталкивала. Мои поцелуи стали опускаться ниже, сначала к шее, потом к груди, и дальше по её, ставшему великолепным и стройным после лошадиной дозы алкоголя, телу...
Светало. Она убежала в туалет, а я пытался найти свои трусы в дорожке из одежды, которую мы срывали друг с друга по пути к постели. Я вышел на балкон и закурил. Вскоре она присоединилась ко мне, сначала нагая, но потом прикрываясь спереди маленьким полотенцем, и положила голову на моё плечо, любуясь алым диском солнца и рассветной дорожкой, проложенной им по морю. Я завел свободную руку за её спину и легонько касался подушечками пальцев её кожи. Она нежнее, намного нежнее. Как же я соскучился по этим ощущениям, как же сильно мне их не хватало.
Мы просто стояли, смотрели, как солнце выкатывается из-за крыш, и разговаривали. Пожалуй, это было намного интимнее, чем всё то, что было до этого в последние пару часов. Не могу отыскать в огромных мрачных залах памяти что-то хоть отдалённо похожее на эти минуты. Хотя и не очень-то пытался. Гораздо важнее стало жадно впитывать новые эмоции и сохранять новые воспоминания.
Она спит, так мило, беззащитно и доверчиво, как маленький... Барсучонок? Нет... Бурундучок?.. Нет... А, плевать.
Продлись это подольше, она начала бы немного хмуриться и двигать глазами под сомкнутыми веками, но её сон, которым можно любоваться вечность, тревожат. Я равнодушно наблюдал, как она собирается, одевается в разбросанную по полу одежду, старается привести себя в порядок, хлопает дверью и убегает с другим в утро. Я, точно так же равнодушно, покуривая сигарету, смотрел, как они уходят под ручку по пустой, заплеванной улице солнечным утром сонного и умиротворённого города. Он – наивно веря ей, что крики и стоны, услышанные им, издавала не она, а она... А что она, и какая, к черту, разница? Всё происходящее не вызывает во мне никакой обиды, ревности, горечи, злобы, пустоты, одиночества, предательства. Ничего такого. Эти чувства остались заперты в подвалах моей темницы. Там им самое место.
Вечером мы были на каменистом пляже. Волны шумно и пенно бились о скалы, небо на востоке переливалось нежными розово-голубыми оттенками, она лежала головой на моем животе и читала мою книгу. Я боялся пошевелиться и дышать как обычно, глубоко и судорожно. Я дышал поверхностно, часто и по-малу, лишь бы не спугнуть и не потревожить её. Таких моментов тоже прежде не было. Куда, куда они все подевались? Я четко осознаю, что из таких вот простых событий и фраз я буду черпать силы ещё много и много лет, как из эпизода, как когда-то давно мне сказали "Я с тобой до конца, что бы ни случилось". Что-то случилось, что-то катастрофическое, но (до сих пор в это наивно верю), поправимое. Конец настал, и мы его пережили, увы – порозонь. Теперь нужно искать новые источники, новые пути, новые цели. Всё теперь по-новому, но не по-плохому и не по-хорошему. Просто по-другому.
Что самое удивительное – рядом с ней, украдкой глядя на неё в отражении стекла балконной двери из-за ослепляющего экрана ноутбука, я мог писать часами и тысячами слов. Я раньше думал, что писать у меня получается только в беспокойном одиночестве, сломленным и разбитым, наедине с бутылкой виски и пачкой сигарет, а оказалось – это не так. Может, это не любовь, может, это – вдохновение? Что тогда такое любовь, что вдохновение, что всё это? Дар или проклятье? Я будто ребенок, который что-то чувствует впервые, но не понимает что именно, и объяснить-то тоже некому. Если она – моя муза, то какая: одна-единственная, и нужно цепляться за неё и не отпускать, или одна из многих, и стоит отпустить и смиренно ждать, когда придут другие?
Старая машина, пускай и гордо именуемая "кабриолет", но это только для заманухи туристов, будто старая французская проститутка, кашляет перегаром мне прямо в лицо. Она трасется, она странно переключает передачи, она неадекватно реагирует на повороты руля и попытки поставить её на сигнализацию. А попробуй я включить ближний свет – вообще начнет неистово визжать сиреной на всю улицу. Прямая противоположность моей родной послушной, окруженной заботой японке, каждую деталь которой я знаю как облупленную. Что же, пускай. Стоит иногда сводить и бабушек на прогулку – я же джентельмен, твою мать.
Рядом никого, как и сзади – я абсолютно один в машине. Ни подруги, которую я везу в новые неизвестные места, надеясь на взаимность, ни друга, раздвигающего мне горизонты красоты музыки, ни пса, предвкушающего новые приключения и места. Никто не сопровождает меня в этот путь. Пускай, значит, так нужно. Это не плохо и не хорошо. Просто это так, и ничего с этим сделать я не смог, как ни пытался. Из бессчисленных мириад вселенных, щелчками пальцев переключая их, как каналы на телевизоре, я очутился в той, в которой мчу в полном одиночестве по идеально ровным трассам вдоль моря с одной стороны и веретинецей гор с другой. Лишь вой ветра, трепыхающий волосы, да рев изношенного двигателя мне спутники в этом пути. Но даже если вдруг они исчезнут, обязательно вместе, я просто выйду, хлопну дверью, закурю сигарету и пойду дальше, потому что больше ничто не тянет меня назад, и сотни километров для меня теперь - ни разу не предел. Дорога осталась дорогой. Бесконечность наконец стала бесконечностью.
Бесконечность стала безоблачным небом, бесконечность стала скалами, ради которых я гнал, как обезумевшая собака две сотни километров.. Я, сонный и незавершенный (а я не завершусь, пока не сдохну), расплатился с дежурившим на парковке охранником, воткнул свою (снял её на день, но уже считаю своей) машину в свободное место между другими, между десятками других, вышел и вдохнул воздух свободы. Майка пропиталась сигаретным дымом и пОтом, который градом капает с меня, но это не важно. Это больше не раздражает и не бесит, потому что, сам того не ожидая, сам тому не веря, в пенных волнах, нежно лижующих песок утопающего в зелени пальм пляжа, в острых обрывах скал, в пересохшем ущельном русле реки, в далеких спокойных горах, покрытых редкими островками кустарника, излюбленного горными козами, во всём этом пейзаже я вдруг обрел и нашел дом. Я дома. Я один, никого нет рядом, чтобы согреть, накормить, утешить и развеселить, как это должно быть дома, но я дома – я точно это знаю.
Я. Дома. Живой. Одинокий. Свободный. И никого рядом. И какое это имеет значение, если вдруг, спустя долгие годы скитаний, я нашел то место, которому я принадлежу и в котором остался бы навсегда? Меня сюда привели две сотни километров наедине с собой, со своими страхами, проблемами, мыслями, чувствами, другими "я", и ничего из этого больше не вызывает во мне отвращения. Две сотни километров в абсолютном молчании рева двигателя и шума ветра над головой. Не одна сотня – две. Оказалось, стоило превысить свой предел всего лишь в два раза. Одна сотня – и я почти сдох, сгорбившись спиной, на которой не осталось места для шрамов после очередных ударов ножа, и опустошенный бурей, принесший в мир тысячи тонн крупных зерен песка лжи, убивших самое дорогое.
Две сотни – и я восстал из пепла, будто феникс. Новый, другой, перерожденнный. Я больше не боюсь своих мыслей, чувств, эмоций, мне не стыдно наутро за то, что я говорю и делаю в пьяном угаре. Если я что-то подумал, сказал, недосказал, сделал или не сделал – значит, так надо. Значит, так нужно было. Может, это и есть свобода?
Не будет больше несбыточных мечт и обращений в прошлое с немым вопросом "зачем" в тоскливых глазах, не будет больше ничего – я это знаю. И я знаю, что не дам собой играть, использовать себя в каких-то корыстных целях. Игры кончились, раз и навсегда. Теперь всё должно быть правильно, теперь всё должно быть честно, как бы тиски ни сжимали грудь болью и отчаянием, я должен оставаться собой, я должен хладнокровно смотреть на то, как моя ночная подруга уходит вдаль с другим, одна за другой, одна за другой (но как же хочется, чтобы она осталась со мной навсегда). И нет больше места в моей голове для горестей, печалей и других людей (только для одной, последней, найдется, наверное). Всё закончилось.
И больше никаких молитв ночной вселенной, холодному злобному мерцанию звезд. Больше никогда я не выйду в ночи на пирс один, послушать музыку и поговорить с ней. Той, какой-то, в моей голове и точках далеких раскалённых термоядерных шаров. Она меня не слышит, они меня не слышат, никто по ту сторону мрачной синей бездны меня не слышит. Они никогда не заберут меня к себе, они никогда не исполнят шепот моих мечтаний, какую бы жертву я им ни приносил. Хватит, хватит обманывать себя и верить им, надеясь, что они знают, что делают. Хватит с меня Веры и Надежды, пусть останется только Любовь усталым биением сердца и холодом бездонных глаз уходящей в тьму или свет (какая разница, ведь важно "как", а не "куда") подруги. Их было много, но и чувства были разные, и все они ушли, и будут продолжать уходить куда-то, туда, где они были, есть или будут счастливы. Уйдут все. Останусь только я, навсегда и сам с собой. Ну и пусть. Значит, так надо.
Вдруг перед обоженными усталыми глазами вновь появилась паутина. Только на этот раз моя нить не упиралась в глуху стену, а утопала где-то в тьме, мраке и пыли будушего. Кое-где маячили сводящиеся к ней другие нити, но я не могу разобрать – пересекаются наши пути, или проходят рядом в каких-то плоскостях реальности. В любом случае, это лучше, чем было бы без неё, месяц назад вытащившей меня из прощальных мыслей двадцать пятого этажа лёгкой фразой "привет) ну как есть желание рвануть в последний раз перед закрытием сезона ?)". Она где-то там, даже не понимает, что она дала взамен мне, что-то, что не передать ни словами, ни разбитыми руками. Но и прямо сейчас она где-то там, не со мной, хотя хотела и обещала, а я – здесь. Грустно, но ну и пусть. Кому-то так нужно было – ей, мне, ему. Да и к чему я привязываюсь, о чём сожалею? Я должен быть безмерно благодарен и не просить ни капли больше.
Что-то со мной осталось не так, несмотря на состоявшееся перерождение. Я остался сломанным, каким-то отчаянно неправильным, таким, что люди, только завидев намеки на эту неправильность, сломя голову убегают от меня. Так и она, вдруг легла на другую кровать, будто я прокаженный. И мне не за что её винить. Я больше не виню ни их всех и каждого, ни себя. Война не закончена, какая-то часть меня осталась сломанной, вот только какая? Почему меня осталось двое (ли?): один хладнокровно и зло глядит на окружающих, а второй тупо уставился в изодранный листок с рисунком? Мне нужно только понять: что именно со мной не так, какая часть поражена тьмой того, кто жил в слепоте моего тела вместо меня столько лет, найти эту часть, и вырезать острым скальпелем кишащие червями гнойные шмотья мяса. И тогда крылья за спиной очнутся окончательно, раз и на всегда.
Уборка
Москва встречает меня холодным осенним воздухом и караванами банально налитых тяжелым свинцом туч. Возвращение из дома в это мерзотное, продрогшее угрюмостью место сродни самоубийству. Увы, пока нет возможностей на выходе из аэропорта развернуться, подойти к кассе, взять билет на ближайших самолет до Рая, и никогда больше не возвращаться в вечную осень.
Заказанное несколько минут назад такси подъехало, и я даже не успеваю выкурить сигарету и подумать, как скоро ветер раскачает облака настолько, что их влага перельётся через край и опрокинется кислотными дождями на хвойные леса вокруг города, или сможет ли солнце на закате пробиться сквозь плотную завесу затхлой атмосферы и озарить мой грязный балкон последними лучами заката.
Говорливый таксист на пути из одного аэропорта в другой не дает мне уснуть или подумать, но зато его неугомонный поток слов позволяет потренироваться распозновать приглушенный шумом трасс голос – очередная проблема, с которой другой "я" ничерта не делал, а мне теперь разгребать за ним. Слух безнадежно посажен постоянными отитами, речь сливается в бессмысленный набор звуков, из которых по обрывкам удается выудить слова, и, заполняя пробелы между ними, я хоть как-то улавливаю смысл фраз и могу поддержать диалог, иногда, всё-таки, отвечая невпопад.
За пустым разговором прошло почти полтора часа и мы, наконец, подъехали к парковке неподалёку от Домодедово. Я избавился от бывшего вояки, скучающего на пенсии. Каждый раз, выходя из очередной машины после очередной беседы, мне становится интересно, почему в таксисты сейчас идут лишь 3 слоя населения?
Первый – это военные в отставке, обязательно женатые, но не привыкшие проводить время со своими супругами, и потому убегающие от них на практичных японских автомобилях. Второй – это, конечно же, нерадивые студенты на убитых европейцах эконом-класса, сидя в которых в голову закрадываются вполне обоснованные опасения за безопасность собственной шкуры. Ну и, наконец, постаревшие братки из 90-х, которые то ли подняться не смогли, по тем или иным, ментальным или не очень, причинам, то ли успели вовремя соскочить. Конечно же, ни на чём, кроме уродливых "мерсов" они кататься не могут, не умеют, да и не хотят. Ребят на заниженных "Приорах" я не беру в рассчет – я туда больше не сяду даже под дулом пистолета. Уж лучше пристрелите сразу.
В любом случае, "извозчики" (как любил себя называть тот "государственный клерк", который вез меня несколько месяцев назад в 5 утра из бара в полуобморочном состоянии) – они однотипны, и очень похожи на какой-то онанизм.
Ведь можно долго ухаживать за девушкой, изучать её, её повадки, интересы, особенности, и, наконец, в момент заветной близости, всё равно оплошать. Но потом, если после первого же раза ничего не закончится, спустя десятки ночей, или даже несколько лет отношений, ты узнаешь чего она хочет, а чего противится, что любит, а что лучше даже не пытаться сделать, и награда окажется очень и очень достойной – вы просто станете единым целым, сольётесь в экстазе. А можно снять шлюху на час-другой, как-то быстро, не вдаваясь в детали, привыкнуть к ней, удовлетворить себя и бросить её. Но для совсем отчаявшихся есть очень простой и дешевый выход - кто-то шпилится, а ты сидишь и наяриваешь, и мечтательно представляешь себя на чьём-нибудь месте из тех, кто по ту сторону экрана, в зависимости от своих вкусов.
Так и с автомобилями. Можно выбрать спутницу на годы вперед, но долго изучать её, экспериментировать на тест-драйвах, искать точки соприкосновения, пока, наконец, она не отблагодарит тебя сполна тотальной покорностью и предсказуемостью, и это не плохо. Совсем наоборот – это прекрасно. Можно арендовать на пару дней уставшую, замызганную машину, которую умельцы после каждого, подобного тебе, наспех приводят в относительный порядок. Тебе едва ли это понравится, но, раз уж деньги отданы, ты постараешься выжать из неё всё, на что она способна, совершенно не заботясь в каком состоянии, насколько избитая и измотанная она останется после тебя. Ну а можно вызвать такси, и наблюдать как кто-то другой резво (или не очень) управляется с машиной, которая могла бы быть покорна тебе, пускай всего лишь на несколько часов. В этом мире, почему-то, стало можно всё.
Моя верная японочка не особо радовалась воссоединению: вместо восторженной мелодии сигнализации я услышал от неё, обиженно отвернувшейся капотом к жестяному забору, только язвительный писк отпирания дверей. Ничего, стоило лишь вставить ключ в зажигание, провернуть его, и мотор тихонько заревел. Лёгкое и нежное нажатие правой ногой на педаль газа, впрыск пьянящего топлива в камеру сгорания, и обороты пошли вверх, рёв усилился и по рулю пошли лёгкие вибрации. Что же, прокатимся.
В последнее время я за собой всё чаще и чаще стал замечать, что мой стиль вождения сильно изменился. Если раньше я равнодушно тащился со средней скоростью (конечно, не превышающей ограничения на данном типе дороги) в какой-нибудь средней полосе, то сейчас змеей извиваюсь по полосам (хоть с "поворотниками"), выжимаю из двухлитрового движка каждую лошадиную силу до остатка, и задумываюсь о нехватке мощности. И это не потому что я вдруг возомнил себя "асом", наконец-то слился с машиной (я давно это сделал, наверное, ещё тогда, когда только разглядывал фотографии и читал обзоры этих харАктерных авто) или мне не хватает адреналина. Просто мне теперь всё равно, если моё лихачество плохо кончится. И раньше у меня было два непогрешимых правила, если на следующий день я собирался сесть за руль: не пить и хорошенько выспаться. А теперь... Нализаться и не спать всю ночь? Да почему бы и нет!
Квартира покрыта ровным слоем пыли, как будто меня не было не две недели – а, как минимум, несколько лет. Даже воздухоочиститель, истратив весь свой ресурс, отключился и раздраженно и злобно сверкал красным диодом, требуя новый фильтр. Кафельный пол в туалете хранил отпечатки подошв кроссовок друга, заходившего полить цветы в моё отсутствие, кухонная столешница с виду чиста, но это лишь иллюзия удачно выбранного узора – он скрывает грязь, пыль, жирные разводы, да всё что угодно. Бывшая жена выбирала. Но стоит провести по поверхности ладонью, и в рисунках отпечатков пальцев останутся тяжелые пылинки кирпичного цвета. Что же, мне не в первОй брать в руки тряпку, наливать ведерко тёплой воды и драить всю квартиру часами. Так было после каждого переезда: что в ту забытую московскую квартиру, оставленную моим отцом за пару лет до катастрофы-2011, что после ремонта этой, и после моего переезда в эту, и теперь, после моего возрождения. Похоже, это обычный атрибут окончания любого этапа жизни – яростно оттирать окружающую тебя грязь.
Но в первую очередь, нужно избавиться от "триггеров" памяти. От всех тех вещей, которые поддерживали старого меня в безнадежном ожидании чуда. Теперь мне они не нужны, они, напротив, будут только усугублять его заточение, злить и давать ему силы и надежду для борьбы. Я не могу этого допустить. Поэтому пыль – пылью, а настоящий мусор прошлых жизней кроется с виду в безобидных вещах. И я должен успеть избавиться от них как можно скорее – у меня есть от силы пара часов до того, как нужно будет ехать забирать пса из гостиницы (и зачем я только позвонил и уже договорился), но время до того, как они своей гнилью проникнут в меня и отыщут пожирающий изнутри рак, дабы подпитать его – это время неизвестно. Может, потребуется минута, а может, этого не случится вообще. Но если случится – будет тяжело, очень тяжело. Поэтому, даже не разуваясь, я приступаю к Чистке.
Мне оставили только самые старые вещи, памятные выцветшие открытки и фотографии, изношенную одежду, свадебное платье – словом, не нужный ей хлам, который только вывезти на дачу, ну или на мусорку. Как и самого меня, тоже теперь не нужный ей хлам, и тоже на мусорку. Я остервенело кидаю вещи в прозрачные синие мусорные пакеты – оставшуюся от неё одежду, свадебное платье, и то, в котором мы проторчали часами в электричках в давней поездке в Тверь, на Волгу; рукодельные открытки с корявыми подростковыми, но нежными стихами: "Слова... Вокруг слова одни... Ничтожность их вмешалась (буква "щ" подтерта) в наши дни, но нет покоя, пока они наполнены тобою...", и я даже зачем-то помню, как она вручала её ему ранним утром в пустой школьной столовой; цепочка с крестом, столь недавно поставившим жирную черную точку в наших отношениях; ненавистная моим другом баночка с веточками вербы, каждую весну аккуратно и незаметно заменяемыми ею на новые, а я при каждом случае наигранно удивлялся, как они способны не увядать столько лет; подсвечник с выжжеными лазером в стекле пузырьками воздуха, складывающимися в фотографию на пирсе в Керчи; рамка с картиной, на которой переплились в экстазе ангелы, но различимые только под определенным углом, и с надписью (как же красиво она выводила буквы, когда хотела) шариковой ручкой на обороте: "Спасибо за бессонные ночи. Твоя. Всегда." Не думал, что у слова "всегда" есть свой срок годности. Оказалось – есть, и не такой большой, как могло бы показаться, совсем не те самые обещанные десятки лет.
Старые фотографии, буквально вырываемые из рамки, висящей у изголовья кровати, поначалу безразличны, и воспоминания встают перед глазами не как яркая насыщенная картинка, но как мутная выцветшая кинохроника. Их слишком много, и я возвращаюсь и возвращаюсь, и нехотя прокручиваю всё вновь и вновь, губами нашептывая тот самый стих: "...и душу вырвав из когтей владык над миром, я её вложу в последний крик...". Часть из всего этого отправляется в мусорные пакеты (жаль, что гигантские черные мешки для трупов закончились, они пришлись бы сейчас кстати), а часть – в коробку, которую, закончив, я подписываю: "Артём и Ксения, 01.02.2008 – 01.09.2016 R.I.P" и закидываю в самый дальний угол верхней полки гардеробной. Не знаю зачем, почему нельзя просто всё выкинуть? Наверное, я сохранил осколки этой судьбы, чтобы в старости доставать её оттуда и рассказывать чьим-то внукам о том, как глупо мы проиграли даже не свою войну, как безысходно и отчаянно оборвалась историю любви на полушаге.
Видения чужого прошлого не прекращаются. Так вот как происходит этот процесс погружения в бездну. Сначала мозг пару мгновений анализирует увиденное, затем перед глазами проносятся статические картинки, десятки, а иногда и сотни, и по каким-то неведомым правилам из них выбирается одна, или даже несколько, и они задерживаются чуть подольше, оживают, будто ролик на сайте, загрузившийся и готовый к воспроизведению: наполняются звуками, запахами, ощущениями, голосами и событиями. И мозг анализирует уже этот, очень подробный обрывок памяти, обрывок старых снов, ищет в нём точки, за которые можно зацепиться и вываливает новые ассоциации. Но и старые ждут, когда дойдет их очередь и они оживут в моей голове. Их накапливаются десятки, и процесс становится угрожающе лавинообразным – ему не воспротивиться, от него не убежать, его приходится переживать, вновь и вновь.
Теперь понятно, почему он не выдержал, почему он сломался. Мне ещё как-то удается смотреть на это со стороны, критически, но он-то был частью этих образов. Он принимал в них непосредственное участие.
Это была его жизнь, не моя, но память безучастна. Она просто каким-то странным образом запрограммированная база данных. Архив, находящийся в постоянном поиске. И как бы он ни пытался – не мог его отформатировать, или хотя бы подчистить, загнать в какие-то рамки, поставить фильтры, ничего подобного. Хочешь или нет, а увидев знакомый шкаф (просто чертов шкаф), сразу же вспомнишь, как выбирал его с ней, как ходил по складу с удачно подвернувшимся у самого входа таксистом-частником, как вез его (шкаф, а не таксиста) домой, как вы высадили её у ВДНХ (и не было даже времени нормально попрощаться, с объятиями и поцелуями – лишь короткое "пока"), как потом собирал его ночью наедине с банкой энергетика и кропотливо следуя наглядной инструкции, как потом с другом на пару, выбрав и купив свадебный костюм (и сделав второй комплект ключей от квартиры), сверлили бетонную стену обычной дрелью и, раскорячившись, вешали полки.
Шкаф. Просто. Чертов. Шкаф.
Всё связано с ней, каждая нить ассоциаций в безграничной паутине прожитых мгновений ведет к ней и только к ней. И я погибаю под этой лавиной, ускользаю из реальности по нитям сюжетов, запутываюсь в паутине.
Хочется верить, что это какой-то кошмар. Какой-то очень странный сон из череды других таких же, и я сейчас проснусь от вибрации телефона весенниим солнечным утром спальни (опять я забыл закрыть жалюзи, которые она вечно открывает), и пёс будет, сидя подле тебя и положив морду на край постели, сдерживать возбуждение, но мотающийся по полу из стороны в сторону хвост выдаст его, и она будет сладко потягиваться справа от меня (а не слева, как советовал сделать семейный психолог, как будто гребаное расположение нас на одной кровати что-то кардинально изменит), и я скажу, пытаясь удержать обрывки уползающего видения: "Мне такой странный сон приснился..."
Но этого не будет. Потому что это не сон, это идиотская реальность, от которой не убежать и не скрыться, с которой не совладать и не справиться. С ней можно только смириться и идти дальше, понурив голову. И нужно ставить точки, потому что лимит многоточий исчерпался много лет назад. Даже последние из них я ставил в кредит, а теперь пришло время расплачиваться по счетам. Я выхожу на балкон и сквозь туманные облака наблюдаю за безучастным мерцанием звезд. Может, это тоже, просто чьи-то точки? Каких-то других, намного разумнее нас существ? А мы – лишь микробы на коже этих созданий, и в этот самый момент наш носитель жалуется галактическому дерматологу в галактической больнице на зуд, тот понятливо кивает головой ("да у вас, батенька, люди...") и уже пишет корявым почерком (галактический или нет, а врачи везде одинаковые) название мази от надоедливых вшей.
Холод. Он перестал быть заклятым врагом, но и не стал лучшим другом. Он просто есть, и никуда от него не деться, как и от мертвых, спадающих с деревьев листьев, как от хмурого неба, так и новорящего разрыдаться дождём. От всего этого омерзения не скрыться. И пусть остальное пока утягивает меня в омут памяти, но мои отношения с холодом стали другими. Он всё так же проникает в каждую клетку кожи, а потом следует глубже, к единственной цели – к моему сердцу, попытается заморозить его, задушить меня, остановить его и оставить моё тело лежать на холодном полу, всё равно где, лишь бы бездыханным. Но это случилось бы со мной старым, с "ним", но не со мной новым. Я впитываю этот ужасающе ледяной воздух осени и насыщаюсь им. Он будто топливо для моей боли, отчаяния и всепоглощающего гнева. И я предвкушаю зимнее пиршество. Он придает мне сил, он кормит мою злость, одиночество (в хорошем смысле этого слова, если оно вообще есть) и оставленность. Я оставлен всеми ими, бывшими со мной в прошлой жизни, которая теперь кажется просто навязчивым сном, преследующим вспышками памяти меня по пятам в моём беспокойном пути.
Обшарпанный балкон напоминает декабрь 2008го, когда я, после очередной ICQ-ссоры по поводу религии, веры и моей бабушки, впервые, будучи выпровоженным из дома, купил пачку сигарет, заварил чай, и стоял на балконе. Я только вернулся с работы на экспресс-электричке, следующей всего с двумя остановками перед моей станцией и отходящей с Ярославского вокзала. Даже не знаю, зачем память хранит такие никчемные детали. Я перечитывал её краткие ответы на мои многословные сообщения и понимал, что всё может быть кончено, окончательно и, с виду, бесповоротно. Тогда я как-то смог выпутаться парой билетов на мюзикл, которые я без задних мыслей, со слезами на глазах, стоя на ступеньку ниже неё на заплёванной лестичной клетке её типовой многоэтажки, предлагал ей забрать и провести новогодний вечер со своим другим вечным избранником (роковая ошибка). В конце концов я сдался её требованию познакомиться, наконец, официально, с её родителями, и мы спустились буквально пару пролётов, но прежде она, по моему настоянию, позвонила предупредить их о моём приходе. Не люблю незванных гостей, и никому не советую.
Спустя столько лет я отдаю себе отчет, как он выглядел в их глазах (хотя это осознание пришло немного раньше) – неуправляемый подросток с проколотыми ушами, пирсингом в брови и острыми иголками вместо волос. Её мать скорбно поджимала губы, а отец предпочитал смотреть в кружку горячего чая, нежели на него. До сих пор не понимаю, что они узрели в нём, что дали негласное благославление этим отношениям и пустили жить в их съёмную квартиру (деньги, всегда всё решают деньги). Наверно, просто верили и недеялись, что долго эта связь не продлится, что рано или поздно он решит, что она слишком плоха для него и просто бросит её, растерзанную беспощадным чувством под названием "любовь", а они смогут её утешить и стать таким образом самыми лучшими и самыми понимающими родителями в мире. Он был с виду далеко не тем парнем, которого я желал бы для своей дочери, но кто ж поймёт его слова о вечной верности и бесконечной любви. Тогда это выглядело бы наигранно и притворно, будто он пытался просто затащить её в постель, как десятки других. Только вот "счастливый" билет вытащил всё-таки именно он.
На том балконе съёмной квартиры спустя несколько лет в прогнившем стыке между досками загнездились осы, и это, наверно, единственное, что останавливало меня от очередной сигареты – ведь укусы этих непредсказуемых насекомых для меня смертельно опасны. Места на моей кожи, куда впилить их жала, не просто опухнут и будут чесаться несколько дней, но их яд проникнет в кровь и иммунная система слишком неадекватно отреагирует на них, мобилизирует все доступные ресурсы: антитела закупорят сосуды, дыхательные пути, и я просто издохну, неспособный больше впитывать истерзанными легкими драгоценный кислород.
Не понимаю, как мне удавалось скрывать свою вредную привычку столько времени. Хотя она должна была догадываться, определенно должна была, и точно догадалась после возвращения из сказки, под названием Феодосия, образца 2010 года (ещё украинская её версия, намного более прекрасная, нежели пустое русское подобие), где я стрелял сигареты и покуривал лишь в редкие минуты вечернего одиночества, когда все дремали и набирались сил перед вечером. Она точно догадалась, ведь я оставил квартиру в абсолютном беспорядке и едва ли ожидал, что её отец, как собственник, вдруг наведается проверить её. И я до сих пор удивляюсь, почему он не сказал мне ни слова тогда. Хотя, она сказала всё за него. Может, именно этот момент стал катализатором всего 2011 года, а может и нет. Какой теперь смысл копаться в настолько пыльном прошлом?
Я замерз и вернулся в комнату проверить, осталось ли что-нибудь, что заставляет память хватать меня холодными щупальцами и утаскивать в свою морскую пучину. Но нет, квартира умерла, она спокойна и безучастно холодна: осталась только пыль, свет и тишина. Только не увядшие цветы и надпись на белой доске "с чистого листа, отрывая якоря" свидетельствуют о том, что здесь кто-то обитает. В остальном – типичная квартира, которую можно снять на денек-другой, а может даже на неделю: ничего личного, лишь стандартные вещи – полупустые шкафы, включаемый раз в столетие телевизор, заправленная новым бельём кровать, немой, мигающий в потолок холодным диодным светом роутер. Разве что компьютер как-то выбивается из этой арендной истории – слишком новый, и даже дилетанту понятно по подсветке, изящному корпусу и нетипичным внутренностям – дорогой. Я удовлетворенно развернулся и направился ванную, смыть с себя остатки грязи.
Ненависть склизкой пленкой обволакивает внутренности. Струи воды, касаясь грубой татуированной кожи, закипают, и та слезает уродливыми кляксами, расползается зловонной жижей по холодному кафелю ванны, в воздухе витает блевотный аромат вареного мяса. Болевой порог остался далеко позади и заблокированные в недрах разума остатки сознания ещё пытаются сопротивляться, но толку в этом никакого. Хочется разбить всё, даже не связанное с ней. Взять, разорвать клубок, от которого ещё недавно было смешно и грустно, но он слишком угрожающе затянулся вокруг моей груди. Разорвать, уничтожить, испепелить всё, оставить лишь черную пыль, которую унесет холодный ветер. И ничего не останется, но это "ничего" само осталось в прошлом, а я, какой-то новый, перерожденный, в настоящем. И настоящее это мне не нравится, и едва ли будет нравится после того, что я собираюсь сделать.
А если нет разницы в восприятии, то зачем сидеть и ничего не предпринимать? Кому-то будет больно, кому-то всегда бывает больно, но почему должно быть больно мне, а не всем вокруг? Я об этом слишком много думал в последнее время, но выбранный мной (им) способ неэффективен. Я сделаю больно только тем, кто меня знал. Но ведь я могу находить всё новых и новых жертв и истязать их. И - самое поганое - получать от этого какое-то зловещее удовольствие. Всем людям, каждому, кто был в моей жизни, и кто предал, разбил, уничтожил, поучаствовал в моём убийстве, - им всем было всё равно, они хладнокровно смотрели на извивающееся в агонии тельце младенца, и плевать они хотели на его боль. Почему мне вдруг должно быть не всё равно? Почему мне должно быть не наплевать? Они ушли, на их место придут новые, но рано или поздно и они уйдут. Так почему бы их всех не поторопить?
Правая рука чешется. Сначала я думаю, что это просто глубоко въевшаяся пыль, закупорившая поры кожи, и пытаюсь посильнее потереть губкой, но это не помогает. Кажется, будто что-то шевелится прямо под кожей, какие-то паразиты, черви пожирают мою плоть. Я бросаю губку и начинаю неистово раздирать кожу нестриженными ногтями. Сначала ничего не происходит, но они въедаются всё глубже и глубже, уже отодрали корку умерщлённой загаром кожи, и падающая с руки вода приобретает всё более красный оттенок.
В конце концов, кожи не осталось, я содрал её всю, и уже расковыриваю пальцами мясо, совершенно не чувствуя боли. Вдруг меж волокнами мышц прорезалось что-то странное, какой-то гигантский кокон, отдалённо напоминающий капсулы гноя, но слишком гигантский для них. Я разодрал плёнку, и из неё хлынула молочная жирная масса вязкой жидкости. Она вытекла вся, но в мясо вросло перо. Я заметил другие такие же капсулы, проступившие из недр предплечья, и их постигла та же участь – лопнуть, исчечь желтоватым гноем в слив ванны и обнажить молоденькие перья. Некоторые перья явно не созрели, и пухом прилипли к полу ванны, но другие плотно вросли в мясо моей руки. Перья. Крылья. Они начали прорезаться, они очнулись ото снов, а зачит – я на правильном пути. Сквозь шум воды пробился сиплый голос одного из моих слуг, внезапно возникнувшего за занавеской:
- Хозяин, он сбежал.
- Он сбежал. Он сбежал... Он... Что?
Становление
Мимо проплывало время. Может, оно даже падало закатами, только откуда мне, запертому в темнице, об этом знать. Я почти ощущал его дуновения, пытался уловить их, шепотом считая убегающие секунды: "Раз, два, три...", но каждый раз сбивался и начинал сызнова упорно считать: "Раз, два, три..." Всё вокруг утратило смысл, даже редкие послания ярких картин излеченной от рака чувств жизни, в которой кто-то за меня расставляет все точки.
Кто-то за меня... Попахивает чем-то призрачно знакомым, чем-то из области людской психологии, о которой я наслушался в своё время. Как же там было... Ах да, "диссоциативное расстройство личности". В простонародье – раздвоение личности. А что, кто-то в этом лживом мире 21го века, мире алкоголя, наркотиков, вписок, не-девственниц в 11 лет ("спасибо" отчиму или старшеклассникам) и детей у детей в 16 – кто-то здесь един и не "расщеплен"? Все мы такие, даже те чертовы идиоты-психологи, которые поставят мне этот диагноз, только сделать нихрена не смогут. Потому что только болтать умеют о всякой ереси, вроде "все ваши проблемы в семье, потому что вы спите не тех половинах кровати", или "астма у тебя из-за властной матери, не иначе". Ещё могут как-то облегчать страдания тех, кому вообще не стоило рождаться. Моральные инвалиды ради инвалидов физических. Да здравствует век тотальной толерантности.
Мысль злобно прошептала в ухо и улетела, а я остался сидеть на каменном полу (даже не знаю – холодном или нет, это не имело никакого смысла и значения), сгорбившись и не моргая, упершись взглядом в иссыхающийся на глазах рисунок какого-то парня (меня ли?), держащего в своих руках хрупкий стеклянный шарик, внутри которого в карандашных набросках описывались "истинные" ценности – дом, семья, любовь, дети. И лишь изредка, смачивая вязкой слюной сухие потрескавшиеся губы, я нашептывал старые стихи, шрамами от острых игл выколотые на моём сердце:
"Чтоб заново начать мне жить:
Бояться, ненавидеть, но любить..."
В омерзительной тишине вдруг раздался голос. Точнее не так – это не голос раздался, а я его услышал. Не внутри себя, не эхо пробившихся сквозь завесу звенящих осколками мечт слов, но снаружи. Тоненький детский голосок где-то вдали коридоров подземелья, мурлыкая, декларировал эти же стихи:
"Тебя... Взять за руку и шаг за шагом,
Не вспоминая о былых слезах,"
Голос приближался. Я весь напрягся вслушиваясь, что даже капелька пота поскользила по грубой коже лба, запуталась в волосиках брови и упала на щёку с надбровных дуг. Голос приближался. Впервые, за долгое время, я перевел взгляд с рисунка на тяжелую и старую дубовую дверь в мою темницу, разрезанную шершавыми прутьями клетки, в ожидании, что она сейчас отворится.
И она отворилась.
"Твоё тепло осознавая рядом,
Тонуть в бездонных ласковых глазах,"
Узкая полоска света, озорно поигрывающего зайчиками на поверхностях, озарила плавающие в затхлом воздухе пылинки. В мрачное помещение настороженно взглянула девочка лет 8-9. Русые, чуть кудрявые волосы обволакивали милое личико, да всё на этом, пожалуй - разглядеть больше деталей мои глаза, непривыкшие к мгле после яркого свечения рисунка, не могли. Я кожей почувствовал её взгляд, и похоже, даже различил цвет её глаз – холодно-серый.
Она умолкла на полуслове ("И, как по парапету, идти неспешно,") и, не решаясь войти, смотрела на меня, а я – на неё. Тягучие секунды разливались в минуты напряженного молчания, пока я, наконец, не решился его прервать, слегка грозным и властным голосом приказывая:
- Подойди.
На удивление, она повиновалась и вошла в помещение. Тогда я смог разглядеть её одежду, насколько это позволяло слабое освещение тлеющих факелов: легкое бледно-розовое платьице в крупный белый горошек. На этот раз резануть тишину решила она.
- Привет.
Но тишина имеет удивительное свойство мгновенно возраждаться, излечиваться от ран и обволакивать окружение буквально в миг, в короткие и неловкие паузы.
- Кто ты такая?.. - Даже не поздоровавшись, я сразу же приступил к допросу.
- Ты что, не помнишь меня? - Немного писклявый и обиженный голосок резал не только тишину, но и мой слух. Я не привык общаться с детьми, да и, откровенно говоря, даже не умел. Всегда ненавидел их. Ведь однажды они превратятся в людей, а люди... Те ещё суки.
- А должен?..
За приоткрытой дверью раздалось утробное урчание. Глаза девочки округлились от ужаса, она сжала ладошки в кулочки на животике и стала испуганно оглядываться.
- Я не должна здесь гулять. Меня будут ругать. Я должна уйти. - Будто зачарованная, она уставилась в пол где-то впереди себя и повторяла резкие навязанные каким-то беспощадным взрослым, будь они прокляты, фразы. Она взглянула на меня и уже развернулась и ринулась к двери, когда я её окликнул:
- Подожди!
- Я не могу, Она скоро проснется. - чуть обернувшись, механически промолвила девочка, и юрко скрылась за дверью, не закрыв её за собой.
Она? Что за "Она"? И что это за девочка? Очередной плод моего сознания? Я уже смутно помню, как строилась эта башня, и какие секреты на самом деле она в себе таит. Я ли её создал, и если я – то когда и зачем? Я почему-то был уверен, что должен найти ответы на эти вопросы, заданные даже не мной, а моим... "отражением". Будто к этим ответам вдруг скрутился весь смысл бытия, если прозябание в подвале, скрывшись от окружающего мира в стихах и потоках безудержного времени вообще можно назвать "бытием".
"Доверив жизнь свою не только самой себе,
Рывки, отчаяние переводить на нежность,
Открыть глаза на правду собственной судьбе."
Стихи. Вроде бы – просто слова, но сколько событий, слёз и боли скрыты за каждой буквой. Я превращал время в эти стихи столько дней, но эта девочка прервала процесс и теперь он остановился, он обратился вспять и я рискую остаться в темнице с тем, с чего начинал – расбившись на осколки, пытаясь собрать их воедино. Я не могу больше так, я слишком устал, и похоже, нигде нет мне покоя – ни в том мире, настоящем, ни в этом – выдуманном подростком на затворках собственного сознания, в жалких попытках убежать от гнева матери и отчима. Теперь этот мир внутри меня вырос, окреп и взял надо мной контроль, а я до самого последнего, рокового момента даже не замечал. Наверное.
Я поднялся, украдкой поглядывая на лежащий на полу листок. Он перестал быть центром вселенной, смыслом дальнейшего существования. Он мог бы, конечно, но у детей есть одна особенность, которая всегда меня поражала – неудержное любопытство. Именно оно привело эту девочку (черт подери, откуда она вообще могла здесь появиться?) сюда, и именно его она передала мне. Это любопытство - оно заразно, и с каждым вопросом вроде "Пап, а пап, а почему небо синее?" любой взрослый сразу же сам становится ребенком, пытаясь ответить на этот невинный, очевидный и, в то же время, сложный вопрос. Так и я уже не мог выбросить из головы шальную мысль, пока не узнаю, кто такая "Она".
Прутья клетки продолжали разрывать пространство вокруг, надсмехаясь надо мной. Зря. В конце концов, это мой мир, существующий по моим правилам (по крайней мере, так было раньше), и стоит мне только подумать, и прутья обратятся в облачка пыли, или в столбы ласкающего теплом света. Стоит коснуться их, и они станут поддатливыми, будто пластилин, а не металл, и изогнутся от движений моей руки.
Но этого почему-то не происходило. Я потихоньку начинал злиться, даже не из-за несчастной клетки, а из-за непокорности собственной вселенной. Мышцы, сжимающие потеплевший металл, напрягались, в левом запястье отчетливо ощутилась боль пережатого костями нерва. Я тряс прутья, что было силы, уже даже обоими руками. Осталось только неистово заорать, чтобы совсем походить на сумасшедшего, но в голове метнулась мысль: "Ты же Её разбудишь". Исходя молчаливой яростью, я ещё сильнее вцепился в решетку, и она, наконец, сначала мелко завибрировала, потом уже сотрясала воздух своими колебаниями, поддалась и изогнулась, успокаиваясь.
Один из прутьев треснул, и я смог отломать кусок раскалённого металла. Другой – как я и ожидал, стал более пластичным, и мне хватило сил сдвинуть его, расчищая достаточно пространства, чтобы протиснуться. Но я не сразу поспешил выбраться из тюрьмы. Я убрал руки с остывающих прутьев и оглянулся на лист бумаги. Он помрачнел и изменился, но совершенно не хотелось выискать изменения в штрихах караншада. Я подошел, попытался было взять его, но он распался в моих руках на два обрывка: один остался в моей руке, второй медленно упал на холодный каменный пол. Желания разбираться, как так получилось, тоже не было, так что я скомкал ошметок рисунка и засунул во внутренний карман балахона, а затем начал свой побег.
Выйдя из камеры пыток минувших дней, я оглянулся. Едва ли Он предполагал, что клетка надолго задержит меня. Нет-нет, в ней был какой-то другой смысл. Он прекрасно знал, что рано или поздно я выйду отсюда, сам или подталкиваемый чем-то, какой-то роковой мыслью, ошибкой в программе мышления, оцифрованной в алгоритме принятия решений. Он знал, ведь Он – это Я, а Я – это Он. Мы такие разные, но тем не менее – едины.
"Взглянув на отраженье наших тел
В осколках мировых зеркал,"
Наши тела разбросаны на сотни тысяч километров друг от друга. Я здесь, а она – где-то там, и я должен отыскать, должен найти, или хотя бы искать и не сдаваться. Сам не знаю зачем. Вероятно, эта девочка – тот самый сбой системы, который может внести свою лепту в судьбу этого и других миров.
Я подошел к оставленной приоткрытой двери и краем глаза выглянул в коридор. Пусто, лишь мерцание факелов и стены с десятками других таких же дверей сходятся в далёкую точку. Осмелев, я распахнул её и вышел. Прямо напротив двери разлеглась на спине та самая "Она" – огромная хищная кошка, и щель между дверью и полом прищемила ей лапу. Она встрепенулась и перевернулась на пузо, мутным сонным вглядом осматривая меня.
Я ей не ровня в бою. Хищник разорвет меня острыми когтями своих гигантских лап даже не моргнув глазом, как только придет в сознание и очнется ото сна. Решения принимались автоматически, как у меня всегда бывает в критических ситуациях. Сначала бить – разбираться потом.
Так я и сделал – даже не замахнувшись, тяжелым ботинком я вломил твари по морде, чуть откинув её вбок. Кошка окончательно проснулась, и озлобившись от такой дерзости, уставилась на меня с оскалом, за мгновение приготовившись к броску, даже не вздыбив шерсть и не рыча – нет смысла показывать агрессию. Агрессию можно показывать тем, кто испугается и убежит подальше от драки, поджав хвост и поскуливая. А я - не такой.
Мои руки сложились замком на груди, что было силы сжимая импровизированный кинжал острием от себя. Она попытается дотянуться до моего горла (они все такие), и я мог только надеяться, что этот прыжок станет финальным рывком хотя бы для обоих из нас. О победе над огромной кошкой думать даже не приходилось.
Так и произошло. Туша грациозно взметнулась в воздух, оттолкнувшись от пола всеми лапами, а потом разбросила в стороны передние и раскрыла пасть, обнажив белые острые клыки. Секунды её полёта растянулись в проплывающие перед глазами эпохи. Мысли ускорились, восприятие обострилось, а время усмирило свой бег, перешло на неспешный шаг. Я мог разглядеть каждый волосок её шерсти, видел каждое пожелтевшее кариозное пятнышко на её зубах, каждую разлетающуюся в стороны капельку слюны.
Она подлетела ко мне и обняла, впившись когтями в спину, но не достала до плоти – только разодрала одежду. Она старалась дотянуться клыками до горла, но сама подписала себе приговор, своей же инерцией насадившись глоткой на осколок клетки, из которой я выбрался буквально минуту назад.
Я тяжело грохнулся на пол, опрокинутый центнером мышц, костей, сухожилий, шерсти и ярости, и взметнул облачка пыли из-под себя. Кошка захрипела прямо мне в лицо, брызгая слюной. Я смотрел в её налитые кровью глаза, а она – в мои, холодно-безумные. Видимо, я перебил какие-то важные артерии или нервы, потому что хрип гнева слишком быстро перешел в стон агонии, а затем и вовсе затих. В глазах билась агония, затем – неистовая боль сменилась жадным желанием жить, но в конце они потеряли всякое выражение, став лишь безжизжненными стекляшками. У многих людей – такие.
Я лежал на холодном камне спиной, согреваемый сверху Ею, умирающей. Когда тяжелое дыхание прекратилось, я с титаническим усилием, и далеко не с первого раза, только немного раскачавши тушу, скинул её на бок и в этот самый момент адреналин (наконец-то) ударил мне в мозг. Обшарпанный потолок отошел на второй план - перед глазами вспыхнули яркие круги, тело затрясло, мышцы сводило судорогой. Я пытался отдышаться, сам себе командуя: "Успокойся, успокойся. Всё уже позади. Ты жив. Ты выжил. Ты выиграл".
Но я не выиграл. Это не последняя моя битва в моей же войне. Я присел и перевел взгляд на остывающее тело, под которым расползалась лужа багрянца. Я голоден. Я очень голоден, ведь я не питался столько дней. Прямо передо мной лежит истерзанная, еще теплая туша кошки, хищного зверя, который иногда оборачивался прекрасной девушкой с желанным телом, аккуратной грудью и бархатистой кожей. И слишком похожим на мой характером.
Я жадно впиваюсь ртом в кровоточащую рану на шее, глотаю солоноватую кровь, выгрызаю куски мяса и смачно пережевываю их. Я ем, я наконец-то ем. Кажется, правы были индейцы-каннибалы, которые считали, что съев своего противника, ты становишься сильнее. Так и есть. Я сильнее. Оказалось, убивать своих демонов намного приятнее, чем просто подкармливать их редкими подачками.
Насытившись и утеревшись рукавом, я привстал и, пьяно пошатываясь, побрел по коридору, шаркая ногами по толстому слою пыли. Слюна красноватого оттенка капала с моего подбородка на пол. Часть листка, разорванная на кусочки, осталась позади, в темнице. Она пролежит там ещё сотни лет, пока совсем не истлеет под напором времени. И тогда я вернусь растоптать её прах, ну а сейчая я, позабыв про второй кусочек паззла, лежащей во внутреннем кармане, и не помня, как, но выбрался из темницы и вдохнул раскаленный воздух.
Ветер ударил в лицо, я зажмурился от ослеплящего света. Жать, что нет темных очков - они мне, похоже, пригодятся. Когда зрачки, привыкшие к мраку подземелий, сузились, я стал различать мутные пятна на фоне бесконечного сияния пустыни - это были заметенные крупными зернами оранжевого песка каменные изваяния.
"Мы создадим наш собственный предел,
Наш мир, и будет всё, как ты о том мечтал."
Здесь раньше был сад, а изваяния – памятники взятых высот, утопающие в зелени, обвиваемые виноградными лозами, на которых к закату лета созревали крупные грозди плодов. Из получалось замечательное молодое, домашнее вино. И я когда-то гулял здесь, рассматривал таблички собственного величия: вот здесь я остался жив, и здесь, и здесь, и ещё десятки раз я выживал в очередных мясорубках реальности, ну и вот – встретил её. Дальше – десятки эпохальных событий наших отношений, совершенно бесполезных и ничего не значащих теперь. И, наконец, в самом центре парка – финальная скультура неизвестного автора, где мы в молчании столкнулись лбами и сплелись пальцами, под шум волн на пирсе, даже не пытаясь слиться в поцелуе, а только лишь осознавая присутствие друг друга рядом. Всё, что после – меркло рядом с этим событием, и даже наша свадьба не смогла его затмить.
Этот памятник ныне опрокинулся и торчит из земли, заметенный песком, а на моей гипсовой голове восседает тот слепой ворон.
Я, не шевелясь, чтобы не спугнуть, уставился на него, пытаясь понять – что он здесь делает? Непостижимым образом уловив моё присутствие, он повернулся клювом ко мне, но, не как в прошлый раз, остался молчалив. Я боялся шелохнуться, но мысль билась в мозгу, что я должен догнать ту девочку, остановить, расспросить, понять, кто она и что здесь делает. Я должен бежать, утопая по щиколодку в этом чертовом песке, но замер, увидев в собственном мире что-то до панического ужаса чуждое. В прошлый раз он пришел тогда, когда я погиб, спрыгнув с балкона 25го этажа и разбившись вдребезги. Тогда он был вестником смерти, проводником в другой мир. Но это было давно. А сейчас? Что он делает здесь и сейчас, в мире, скрытом от чужих глаз?
Ворон склонил голову на бок, совсем как задумавшаяся ящерица. Потом, прямо как тогда, припрыгнув, отвернулся от меня, расправил крылья, и улетел прочь, в садящееся кровавое солнце. Я сжал скулы в непонимании, и побрел по едва различимой тропинке сада к берегу моря.
- Он хоть понимает, что он делает? - Я слегка поморщился от режущего слух своей иррациональностью, непривычно демонического тембра голоса этих тварей, что стали моим подспорьем в войне с самим собой.
- Похоже, нет. - Стараясь отвечать кратко, одновременно и однозначно, и выдавая поводы задуматься, я подошел к застывшему телу, чья нагота была прикрыта какой-то тряпкой, найденной в одной из заброшенных камер темницы в самых недрах башни.
- Его нужно остановить. - Вот уже другая тварь включилась в диалог. Я чувствовал себя слегка неуютно, находясь в окружении этих созданных другим мной отражений настоящих людей. До сих пор к ним не привык, да и вряд ли смогу, потому что "Настоящие" – это никак не характеристика их, как личностей, а просто лишь упоминание, что они существуют в реальности. Но уже не все – в моих мыслях.
- Нет.
- Но он безумен! - Вот уже третий, наиболее походящий на человека, но всё же пораженный скверной воспоминаний, включился в диалог. Перед моими глазами сразу же вспыхнули все эпизоды ревности и запретов, что сопровождали его.
- Не без твоей помощи. - я процедил это сквозь зубы, неспособный справиться с наплывом чувств. Почему моя память настолько подробна и настолько сильна?
- Я пойду за ним. - Металлически холодным голосом отрезал он.
- Попробуй, и будешь лежать так же, как она. - Я махнул головой в сторону остывающего трупа. Бесполезно пытаться его остановить. Уж если какая-то идея вбилась ему в голову, будто бы он может победить своего создателя в нечестной схватке – её уже не выбить.
- Только уберите труп. - Я огляделся, улавливая едва ощущаемые вибрации, разносящиеся по всей башне, - Потому что скоро этого места не будет. Нам пора убираться отсюда.
Демоны, оставив после себя туманчики мрака, исчезли, кроме одного. Тот аккуратно поднял навечно уснувшее тело своей супруги, и уныло поплелся к выходу из подземелья. Он отдаст ей все почести – в этом не стоило сомневаться. И скорее всего ему хватит мозгов не лезть к её убийце. По крайней мере, сейчас, пока он, обезумел, вкусил крови своих бывших друзей и приближался к пустыне, некогда бывшей морем.
"И, может, когда-нибудь найдем ответ,
Зачем нас создали, чтобы вскоре умереть."
Покинув пределы бывшего сада и несмотря на убогость обстановки, я безошибочно узнал раскинувшиеся передо мной просторы. Та самая пустыня, под палящим солнцем в которой я очнулся (или очнусь), ведомый непонятным желанием идти вперед, в окружении призраков, неведомой логикой закоулков сознания, оставшимися людьми в моих проекциях. Но здесь же было море...
Солнце обжигало кожу, раскалённый песок дышал жаром и неистовый ветер врезался в лицо. Это будет трудный путь, но в конце него, где-то там, осталась она. И девочка, и она, чьи стихи я повторяю из раза в раз, и я должен дойти до конца, чтобы расспросить одну, и встать на колени, вымаливая пощады, перед другой. Главное – не перепутать. И дойти. До конца.
"Ну а пока я вижу солнца свет,
Тобой одним живу и буду впредь."
Я сделал шаг. Один. Другой. Третий, спустился со склона и направился к перемещающимся барханам песка, не оглядываясь назад. Как я и ожидал, назойливые мысли и мгновения минувшего полезли в голову, отговаривали меня от этого перевала.
...Валяться в мокрой траве и смотреть на звезды, затаскивать сумку с вещами на три недели в утреннюю, забитую сонными людьми, спешащими на работу, электричку. Трястись в душном поезде полтора дня, сквозь заляпанное стекло окна в плацкартном вагоне разглядывать проплывающие мимо поля, леса и деревушки, изредка разминать кости на коротких остановках центральных вокзалов провинциальных городков, покупать у дежуривших на перронах бабушек домашний обед (котлетку, свежий огурчик и картофельное пюре), протягивать пограничникам нотариально заверенное согласие родителей твоей девушки на выезд из страны в сопровождении меня, ведь ей ещё семнадцать, ей всего лишь семнадцать и всё ещё впереди: первые взлеты и падения, ссоры и примирения, слёзы и улыбки, расставания и встречи...
...Купаться голышом в море, пить молодое домашнее вино, налитое из пластиковой бутылки в пластиковые же стаканчики, и болтать с друзьями ночи напролет. Мы с одним из них как-то вспоминали об этой поездке, и соглашались, что, пожалуй, лучше никогда после не бывало. Куда-то всё ушло, всё куда-то делось, и вокруг остался лишь песок... Лишь песок и палящее солнце.
...А потом, после дневной экскурсии, нас вывезли на какой-то особенный пляж. Не знаю, что в нём было особенного, кроме ледяной вечерней воды и мутных волн, выплескивающих на берег слишком слабые, чтобы удержаться в море, веточки водоросли. Я забрался на скалу, и, расправив плечи и вдыхая грудью солёный влажный воздух, уставился в закатный горизонт. Боковым зрением я уловил, как она подошла ко мне, нащупала мою руку, наши пальцы крепко сплелись, и мы уже вдвоем наблюдали за заходом солнца и надеялись, что следующий день будет лучше, а следующий за ним – ещё лучше, и так до бесконечности, так до самого скончания веков.
Как давно, как же давно всё это было.
Я упрямо шел вперед, опустив веки на опалённые сухостью глаза, стараясь спасти их от зноя и мелких зерен песка, от которых не защищали ресницы. Я должен дойти, до того самого обрыва, на котором мы будем сидеть вдвоём, свесив ноги вниз в клубящийся мрак края мира и знать, что мы прошли весь путь. До конца, и больше идти просто некуда. Мы смогли, мы преодолели, мы вырвались из оков времени и остались жить вечно в спокойствии ласкового мая, но нет.
Это неправда. Мы не смогли, и уже никогда не сможем, потому что нас – нас больше нет. И никогда уже не будет, как бы отчаянно я за это не боролся.
"Заткнись, заткнись. Я смогу, я верну её." - Одними движениями языка я орал самому себе, но сам уже в это не верил. Нас замело песком, нас укутала вьюга, и выпавший на гнилые листья слишком рано снег укроет наши трупы, разбросанные по разным эпохам и мирам. "Нас больше нет. И никогда уже не будет. " - твердил мне один мой собственный голос, а другой, отчаянно цеплясь за с виду теплые, но лживые воспоминания, сопротивлялся ему – "Нет-нет, я ей нужен, я смогу, нужно просто сделать шаг. И затем ещё один. И другой.". "И ещё миллион шагов, прежде чем ты упадёшь замертво, так и не дойдя до её идеала". Хватит, пожалуйста, остановитесь, все. Дайте мне просто идти, сквозь занимающуюся пустынную бурю, стремясь хоть к чему-то, лишь бы не упасть, обессилев, на землю. Меня ждёт эта девочка, я должен догнать её, должен спросить, должен узнать, кто она.
Воспалённым от воя ветра сознанием я расслышал окликивающий меня голос, и в тот же миг ощутил взгляд на своей спине. Сам не заметив, всё ещё опьянённый металлическим привкусом свежей крови на губах, я уже брел меж угольно-черных, обгоревших стволов сосновой рощи, некогда растявнувшейся вокруг моей обители. Взгляд сверлил страхом, желчью и чем-то пока непонятным. Я обернулся и увидел старого друга. Не настолько старого, чтобы помнить первые робкие шаги и падения, но достаточно старого, чтобы пройти со мной большую часть тяжелого пути прожитых лет.
- Ты?.. Что ты здесь делаешь? - И так запутанные мысли путались ещё больше, как будто бы им было куда. Мне не хватало концентрации выдавливать из себя больше четырех слов за раз, и те вырывались из скрученной спазмом астматического приступа груди с ощутимым усилием.
- Я пришел к тебе, помочь.
- Помочь?.. Где ты был раньше?..
- Я был занят... У меня были... Дела.
- Ладно... Ладно... Потом о делах, пойдём, я должен идти.
- Подожди, тебе не туда...
- Тебе откуда знать?.. Я должен найти её... Она убежала... - Я всё ещё бредил девочкой. Я должен был, я просто обязан был найти её.
- Пойдём-пойдём, не бойся.
Оскверненный проказой человек подошел ко мне, взял под руки, развернул и повёл в каком-то ему одному ведомом направлении. Пускай, мне было плевать, лишь бы не успать замертво, жадно вдыхая бедный кислородом воздух, а продолжать идти. Не сдаваться.
Мы пошли по едва заметной тропе меж гротескных, торчащих из земли пепельных стволов деревьев, раскинувших голые ветви, которые выглядели угрожающе. Угрожающе рассыпаться в прах при легчайшем касании. Я был слишком пьян выпитой кровью, чтобы осознать, что давным-давно посаженная роща выгорела дотла, истлела пожарами моего сознания.
Из-за стволов выступили демоны. Они выстроились двумя шеренгами на нашем пути, а друг уже шел позади, возможно, вскидывая руки, намереваясь поддержать меня при каждом нелёгком шаге. Но я шел сам, ещё не осознавая лжи не ища подвоха в шеренгах вечных врагов. Я шел и шел, стеклянным, ничего не значащим взглядом обводя их. Впереди маячило что-то, вроде... Вроде... Плахи.
Мир вдруг разорвало яркой вспышкой боли, разрезавшей моё тело где-то между ребер. Я в судорожной агонии расправил сгорбленную спину, свел вместе лопатки и обнаженными зубами вскрикнул куда-то в небо, отказываясь падать на колени от предательского удара. Я совсем забыл, что весь этот бредовый путь продолжал сжимать в руке осколок клетки, вытащенный из горла первого пораженного в моей войне противника. Совсем забыл.
Рефлексы не подвели, и, оставив боль на потом, я извернулся и за долю секунды наметил удар аккурат в шею – в прошлый раз с такой же тварью это сработало, почему бы не сработать и в этот? Но дрожащая рука соскользнула с намеченной траектории и я вонзил обрубок ему в ключицу.
Хрустнули ломающиеся кости и сухожилия. Демон завыл, схватился за раненное плечо, извергающее фонтанчик помрачневшей крови. Он отпрянул от меня, опасаясь продолжения, и, наконец понимая, что не противник мне. Я облегченно рухнул на колени, зрение, отрезвленное адреналином и болью, снова ненадолго сфокусировалось. Я сжал челюсти, подавляя стон, и огляделся: вокруг испуганно пятились за уродливые ветви демоны, а где-то за спиной маячила плаха, с сидящей на ней вороном. Враг продолжал пятиться, пока не собрал силы в кулак и не убежал прочь, держась за обрубок стального прута.
- Ну же, суки?! Где же вы? Давайте, добейте меня! Куда же ты побежал, тварь, не ты ли мой палач? - Крикнул я, и в глазах потемнело. Даже если кто-то осмелился бы завершить неправильно начавшийся ритуал, я не смог бы его остановить. Но никто не рискнул. - Я найду вас, твари! Я изничтожу вас! Я убью, Я!.. Я!..
Легкие скрутило судорогой. Пусть ребра не пострадали, но кинжал воткнулся глубоко в мою плоть. Я нащупал его дрожащими руками, схватил рукоядь, и, приготовившись к очередной вспышке боли, вырвал. Мир распался на искры и осколки, утонув в моём крике. Я, неспособный даже стоять на коленях, упал и покатился с незамеченного склона куда-то вниз. Было уже плевать, что дальше. Я едва чувствовал своё тело и совсем уже не мог им управлять. Даже закончив крутиться, иногда ударясь о песок и выбивая струи его из-под себя, я остался лежать, остекленевшими глазами пялясь в пространство.
Небо вспыхнуло, заслоняя атомным взрывом само солнце. Сначала завибрировала земля, затем меня откинуло вглубь песчаной бездны и раздался гул, эхами отраженный пределами сузившейся реальности. Земля заходила ходуном, в сознание пробился чудовищный грохот. Барабанные перепонки не выдержали и лопнули. Небо сразу же погасло, лишь кое-где рассеченное огненными осколками моей башни, издохнувшей наконец. Меня обсыпало стертым в горькую горячую пыль бетоном, вокруг с неба валились каменные осколки башни, дышащие жаром. Они вонзались в песок и вздыбливали его султанчиками, сплавливали дно кратеров в мутное стекло.
Дым пожарищ быстро заслонил закатное солнце, распространился по низине и я туберкулезно закашлялся. Я был скручен агонией и перевернулся на грудь, стараясь выхаркать остатки обожженных пеплом легких на землю, на которую падали комья обоженной, вывороченной взрывом земли. И на ней я сдохну.
Сознание угасло, и я погрузился в беспокойный, болезненный сон, прошептав на прощание:
"Тобой одним живу и буду впредь."
Реванш
Узлы
Город укутался в морозный туман позднего сентября. Желтые прямоугольники вечерних окон, в зависимости от расстояния, либо округлились, либо слились в однородное свечение стоящих вдали спальных районов. Область реальной видимости сузилась до нескольких близлежащих панельных многоэтажек. Лес уже не видать, как и неуклюже торчащий посреди него золотой купол беленой церквушки.
Я уже не наглаживаю пустующее место на кровати, шепотом приговаривая "Спи, Зайка, я тебя люблю", потому что некому больше это говорить. Когда-то она слышала, даже во сне, легонько улыбалась, переворачивалась, нащупывала меня руками и обнимала, когда я приходил спать уставший после ночной работы. Больше этого нет. Больше её нет. И никогда уже не будет. Больше она не услышит этого наяву или в снах, и даже через сотни километров между нами не услышит - когда я ложусь, она давно не спит. С кем-то другим, кто теперь, за меня, подушечками пальцев нежно касается её плечей и изгиба спины, как она любит.
Я уставился в потолок, на который отбрасывал беспокойную тень Ловец Снов. Монотонное жужжание вентиляторов системного блока изредка прерывалось похрапыванием свернувшегося в шерстяной комочек пса. Только будто разочарованные вздохи, которые иногда издавал Джон, наряду с его подергивающимися, и оттого шуршащими о ламинат, лапами, напоминали, что в этом застывшем вокруг меня мире есть ещё кто-то живой. Кто-то, у кого есть душа. У кого ещё осталась душа.
Я смотрел на медленно вращающегося Ловца Снов уже несколько часов, мучаясь от бессоницы. Я переносил с груди руку, которой поглаживал грубую кожу на груди с узорами татуировки, на место рядом с собой, ощупывал пустоту, где раньше всегда спала и улыбалась во сне она... Я сжимал пальцы в кулак, врезался ногтями в ладонь, легкой болью сдавленной кожи напоминая себе, что я ещё могу хоть что-то чувствовать, пусть это всего лишь боль – но всё же. И продолжал пялиться в потолок, пока, изнеможденный, не проваливался в сон. Сны своё дело знают, сны своё дело сделают. Излечат меня, укажут дорогу, или добьют. Нужно просто потерпеть.
Я одеваюсь, выхожу на улицу, на полянку перед подъездом, вскинув голову на которой, можно увидеть кусочек звездного неба в окружении крон древних дубов. Но я не смотрю вверх, я, ослепнув от пара, выходящего из моего рта, опускаюсь на колени и касаюсь руками мерзлой земли. Я не дотронусь до неё до самой весны, до тех пор, пока не сойдет зимний лёд, снег, или как эта замерзшая городская хрень называется. Я знаю, что это мой последний шанс обрести в ней покой, потому что следующие пара месяцев осени и вся долгая, слишком долгая зима, пролетят быстро, почти незаметно – в пьяных вечеринках, встречах с девушками с пустыми глазами, редком сексе и частых самоистязаниях увядшей памяти о людях, которыми мы все когда-то были. Остались от нас всех только осколки сошедших с ума, да чертовы демоны.
Я наглаживаю мокрые липкие листья подушечками пальцев, сосредоточенно наблюдая, как в воздухе растворяется пар моего дыхания. Я уговариваю себя встать с колен и вернуться в квартиру, в которой остался ничего не понимающий волнующийся за хозяина пёс, и он, обрадовавшись мне, будет плясать вокруг, поскуливать, вилять хвостом и пытаться запрыгнуть на меня. Но ноги словно примерзли к земле, а я наконец вскинул голову и уставился в бесконечную пустоту космоса надо мной, где яркой россыпью звезд мерцала Кассиопея.
Что-то едва теплое и шершавое коснулось моих ладоней, потом поскользило по ладони и обвило руку, приподняло рукав куртки и скользнуло под него. Гибкое мускулистое тело можно было бы спутать с напряженными пальцами, но нет – они крепко ухватились бы за моё запястье и дернули б из этой тьмы куда-то в реальность, а эти извилистые движения змей понятны не сразу, но отчетливо осязаемы. Я отдергиваю руки и пытаюсь вытряхнуть их, этих мерзких тварей, из рукавов, но они крепко держатся, и их ещё сотни вокруг. Они кишат чешуйчатой массой. Даже в бледном свете звезд и полной луны видно, как под их тонкой кожей напрягаются мускулы.
Сердце ускоряет свой темп. Вспрыск адреналина в голову (как же осточертели эти мгновения ясности сознания в критические моменты), и я намереваюсь вскочить, но словно прилип к мерзлой земле. А змеи, между тем, забираются всё глубже, заползают на меня, обвивают конечности, скручиваются вокруг груди, ползут к шее, разжигают во мне древний животный страх. Я раззеваю рот в беззвучном крике. Глаза так и норовят вылететь из орбит, и первая из них добирается до шеи, обвивается вокруг, и начинает скручиваться. Я теряю перебитое дыхание, жадно пытаюсь схватить воздух и продолжаю попытки встать и стряхнуть их – но всё без толку. Я замер в этой позе, и в ней же, видимо, и сдохну.
Меж стволов дубов с узорами потрескавшейся коры, на тропинке с изгнившим деревянным подобием заборчика, я различаю фигуру. Глаза не видят красок, как это обычно происходит в темноте – лишь черное пятно на фоне чуть менее черного окружения, но это определенно женская фигура. Она стоит нешевелясь, скрестив руки на груди, в десяти метрах от меня и наблюдает, как одни из самых уродливых созданий природы становятся продолжением моего тела и моим склепом. И даже проникают внутрь меня – та, самая первая змея, уже наполовину пролезла сквозь мой раскрытый рот и горло – прямиком к желудку.
Я открываю глаза и слышу собственный протяжный, астматический и сиплый вдох. Запутавшаяся в сплетении проводов рука шарила по прикроватной тумбочке в поисках ингалятора. Я почти ничего не видел и не слышал – лишь гулкие удары сердца с каждой секундой становились всё громче и реже. Спасительный баллончик ускользал от меня, от скрученных судорогой и немеющих пальцев. Я столкнул его на пол, и откуда-то издалека услышал пластиковый стук. Кое-как перевернувшись, продолжая слипшимися легкими делать пустые вдохи, я скатился с кровати, рухнул на пол и пополз, выискивая этот треклятый ингалятор наощупь. Наконец, я нашел его, стянул крышку, припал губами к мундштуку и из последних сил ослабших мышц нажал на баллончик. Спрей проник прямиком в горло (и хорошо, вкус у него ещё тот), и мигом освободил бронхи. Я наконец-то смог сделать спасительный вдох, и, пожалуй, единственное, что в этот момент меня волновало и на чём я был сосредоточен – это дыхание. Кислород.
Спустя пару минут зрение вернулось, я приподнял голову и обвел взглядом комнату. Пес ошарашенно смотрел на меня, принюхиваясь. Возможно, в очередной раз почувствовал рядом со мной смерть. Странно, что ещё не привык. Чуть розоватый туман сочился из оконного проёма, служил фоном для скорчившихся от жажды листьев растений на подоконнике.
Ещё ночь, хотя скорее раннее утро. Конец сентября – уже не лето, чтобы в 4 утра было светло, как днём. Где-то в клубке проводов на тумбочке я нащупываю телефон и смотрю на часы. Так и есть, 4:42. Выдыхая, откидываюсь голой на холодный ламинат и вспоминаю сон. Это был сон, это был всего лишь сон. Очередной ночной кошмар, и снова про неё. Однажды утром я проснусь, и её со мной уже не будет даже во снах. Ну а пока – приходится терпеть. И ждать. Время не лечит, но раны – затягивает в уродливые шрамы прожитых лет.
Пёс подходит, цокая по ламинату когтями (как же наверно бесятся соседи снизу, но пока ничего не говорят), ложится рядом со мной и утыкается носом к груди, к выжженной, облезлой татуировке волка. Странно, обычно он залезает на меня весь, топчется по животу, как кот (ведь его воспитывали, как кошку), ложится и сладко засыпает. Не в этот раз. Видимо, всё-таки чувствует. Видимо, одомашненные звери чувствуют намного лучше одичавших людей. Я поднимаю руку, чтобы погладить мягкую теплую шерсть, и ощущаю на груди капельки какой-то жидкости. Повязка на руке пропиталась кровью. Пора её поменять. Я продолжаю судорожно контролировать вдохи, будто опасаясь, что сальбутамол в этот раз даст осечку. Но он не может – он всего лишь химическое соединение, возвращающее меня к жизни, дарующее мне способность самостоятельно дышать. Хвала тому человеку, который его изобрел – ведь я до сих пор жив благодаря этому открытию. И будь он проклят. Именно из-за него я до сих пор жив.
Успокоившись, я привстаю и тем самым, нехотя отталкиваю Джона. Он ворчливо плетется обратно к своему месту и ложится спать на него. Я же, ожив, выхожу из комнаты, прохожу кухню и направляюсь на балкон, закуриваю сигарету. Пора бы бросать, ведь я должен прожить достаточно долго, чтобы поплясать на многих могилах бывших, предавших меня друзей и любви всей моей жизни. Но эти сигареты, они – просто дурная привычка. Как я был для неё – просто обыденность, просто привычка, которую ты постоянно пытаешься бросить, понимая, что до добра она тебя не доведет, но постоянно к ней возвращаешься, боясь признать, что она нужна тебе, как воздух. Я был удобен, я был безотказен, я был её привязанностью, местом, где она может вдоволь выплакаться, и не быть осуждённой (разве что, чуть-чуть). Только она вовремя поняла, что эта привычка убьет её, а вот я – я не смог. И, похоже, не смогу.
Вдалеке над промышенной зоной, где расположились ТЭЦы и космические предприятия нашей многострадальной родины, поднимается дым из труб. Левее подсвечиваются строительные краны и остовы жилых комплексов. Прямо расположился лес, с торчащим шпилем купола церкви, а чуть вдалеке, за шоссе, которое десяток раз вело меня в деревню, без связи с внешним миром, но с ней, мерцал другой городок. Обзор справа закрывает жилой комплекс, но это уже неважно – простора для мыслей достаточно. Его ещё больше, когда по оранжевому небу проплывают розовые облака, подсвеченные солнцем на закате – но этой картиной мне доведется любоваться только летом (если доживу), когда дым из труб закончится и солнце будет садиться чуть дальше на восток.
Сигарета стлела, пока я задумчиво пялился в просыпающийся город, плетущихся на учебу детей и на работу - взрослых. Меж сизого дыма едва слышно чувствовался аромат мокрых листьев – но эта осень, в отличие от той, далёкой осени 2007го, не была дождливой. И это даже хорошо – меньше поводов слушать депрессивные треки "Седьмой расы" о беспросветном и пустом существовании. Солнечными осенями ты не пубертатный подросток, единственный, кто хоть что-то понимает в этом безысходном и сером мире, в отличие от ледяной системы и одуревших от твоих оценок в дневнике взлослых. Солнечными осенями ты... Ты другой. Ты готов. К чему-то.
Я возвращаюсь в комнату и бухаюсь на кровать со скомканным в человеческую фигуру одеялом. Я не усну до 7-8 часов утра и проснусь в 3-4 часа дня (или вечера, для некоторых), но плевать – нужно притворяться, будто я нормальный, будто я выжил и мне повезло. Надо мной с укором нависает Ловец Снов, будто строгий родитель врывается в комнату без стука на самом интересном месте книги, которую ты читаешь с фонариком под одеялом, и орёт на тебя. Хватит. Впервые за чертверть века мне больше никто не указ. Я больше никому ничего не должен – только себе самому. Так что Ловец Снов – он должен охранять мои сны, а не указывать мне, когда их видеть, а когда – нет. Понял?
Ящик приковатной тумбочки выдвигается с легким скрипом скользящих по направляющим колёсиков. В его недрах лежит увесистый конверт, я забираю его, открываю, достаю его содержимое и наглаживаю толстую пачку банкнот с изображением Бенджамина Франклина на каждой. Достойный заработок за последний проект, и, коль он оказался в моих руках – пора его тратить. Пора создавать нового себя, с того самого чистого листа, который мне вручили, вместе с пенделем под задницу. Нужно бежать, вперед, поправлять здоровье, обновлять гардероб, может, даже, прикупить новую послушную спутницу – я просто обязан доказать самому себе, что лучше вписываюсь в эту реальность, чем тот, уснувший в пустыне заброшенных, оказавшихся ненужными, чувств. Зачем? Затем, что, рано или поздно, но он проснется.
Спустя несколько часов, позавтракав яичницей с беконом, и запив витамины энергетиком (до сих пор не переношу вкус кофе, категорически ненавижу чай, ну а соковыжималкой ещё не обзавелся), я рассматриваю в зеркале многодневную щетину своего, так сказать, лица и пытаюсь впихнуть отзывающуюся болью на каждое движение руку в рукав пиджака. Идиотская особенность костюмов – они сразу делают тебя статуснее, кем бы ты ни был – лишайным бомжом или лысеющим миллиардером. Меня, неотёсанного, смердящего перегаром пьяницу, они тоже делают похожим на человека.
Кстати о выпивке – фляжка с виски отправляется во внутренний карман и приятно оттягивает его своим весом. Она теперь – моя неизменная спутница, будто без неё весь мир рухнет. Хотя нет. Будто без неё он вдруг станет иметь значение. Ведь виски добавляет к существованию некоторый оттенок философии – что может быть прекрасней, чем сидеть, наблюдать, как реальность идёт по ****е, а ты сидишь весь такой красивый, в пиджаке, и попиваешь вискарик.
Поздоровавшись с охраной и выйдя из подъезда, я закуриваю, затягиваюсь и осматриваю полянку, на которой меня в ночном бреду чуть не сожрали змеи. Чертовы сны. Водитель уже ждёт, намывая фары блестящего черным глянцем мерседеса. Хрен его знает, зачем, ведь есть омыватели, но по его внешнему виду понятно, что поездка пройдет тяжело – с наставлениями, нравоучениями, и дешевыми понтами. Такие водители, лысеющие братки из 90х, купивших свой первый мерин после первой же реальной стрелки, постоянно забывают, что они теперь, в этом дивном новом мире 21го века - лишь водители кредитных или лизинговых машин, давно утративших свой статус. Они теперь - просто обслуживающий персонал. Я небрежно бросаю на заднее сидение букет цветов, проверяю, на месте ли конверт с поздравлением и деньгами, сажусь в машину, и мы трогаемся.
Свадьба проходит в тематической кафешке с говорящим названием - "Одесса". Именно в этом городе я впервые услышал шепот моря. А ещё этот ресторан хрен найдешь, потому что спрятался он где-то в центре Москвы, не очень далеко от набережной, за заборами и шлагбаумами вечно недовольных пробками и платными парковками жителей. Я наблюдаю за процессом, потягивая напиток, и изредка притрагиваясь к еде, столь щедро разносимой официантами.
Наверно, кто-то наблюдал за мной все эти годы, как я наблюдал за их же парой, наконец-то сковавшей себя узами брака. Конечно наблюдал - то был "он", и наблюдал за ним "я" – никогда не забуду, как запертый в темницах сознания, орал и бился в клетке на каждый его неправильный шаг. Или наоборот, ошибки были мои, а орал о них – он... Понятия не имею, просто продолжаю путаться в осколках душ, запертых в этом теле.
Жених кружится в танце с невестой. Им предстоит первая брачная ночь, но я стараюсь не думать об этом, ухмыляясь. Нет в ней, этой "первой брачной ночи", той магии, которую ей приписывают – либо кто-то слишком пьян, чтобы заняться сексом, либо оба сидят, вытаскивают деньги из конвертов и считают, остались ли они в плюсе после подарков и расходов.
Они кружатся, но они уже не "жених с невестой", они – "муж" и "жена", причем ещё до того торжественного момента, когда ручкой без стержня расписывались на камеру в зале бракосочетаний, нет-нет. Обычно – зовут заранее, ставят реальные подписи, а потом – лишь <фарс>. Он уже проходил через это, должен знать, как и я – память-то у нас общая. Увы.
Тем более, я отчетливо помню, как он, жених, за полтора года до этого момента, бегал радостный на её, невесты, дне рождении (кажется, это было в "Скандинавии", и я тогда не пил, потому что был за рулем, а на проекторе крутили полу-мультфиль полу-фильм "Конгресс" по мотивам романа Станислава Лема), и всем старался побыстрее сообщить радостную для него весть: "я развелся", запивая её очередной порцией алкоголя, после которой весел на ещё один пункт.
Никто не мог знать, что именно это станет официальным объявлением моей войны, началом конца. Именно в ту ночь, когда мы приехали домой, моя, уже прямо тогда бывшая, супруга, устроившись около батареи отопления на кухне, задумчиво глядя на падающий февральский снежок за окном, вдруг спросила: "ты никогда не думал о разводе?". И это, судя по холодному металлу в голосе, не было шуткой. Тогда, тому мне, как-то, удалось её успокоить и, с виду, отвадить от этих мыслей, но впервые ему стало по-настоящему страшно, потому что он заведомо проиграл войну, что разворачивалась на страницах её тайного дневника.
Я обвел глазами зал, глотая очередную порцию приятно обжигающей жидкости, и вдруг выхватил в толпе Взгляд. Рыжеволосая фурия, миниатюрная, с чуть раскосыми глазами, смеющейся улыбкой, в немного свободном для её фигуры черном платье (гораздо лучше сидело бы обтягивающее коктейльное), и с этим Взглядом. Мечта, первое и не последнее её появление. Предчувствие любви (знакомое ощущение) волнами тепла и дрожи разлилось по телу, сердце даже не билось – оно гулко вибрировало в груди.
Нет, однажды осенью, немного раньше сегодняшего дня по датам, я нашел её и потерял себя. Переписал ради неё историю своей жизни, которая оказалась скомканной и выкинутой в помойку. Я попал тогда в такую же ловушку изящных движений манящего тела и надежды на добрую душу, уснул, а когда проснулся, спустя много лет – огляделся вокруг, ужаснулся и стал рвать на себе волосы от того, что она сотворила с моей жизнью.
Я уже попадал в эту ловушку и больше – не намерен, поэтому успокаиваю трясущиеся руки очередным глотком и выхожу на улицу, покурить и поболтать с людьми, которых вижу в первый и последний раз в своей жизни – родственниками и друзьями молодоженов. Хотя – никогда не знаешь, куда заведет тебя в итоге твоя свобода.
Бесплатный виски в неограниченных количествах (конечно, тех, которые сможет принять мой организм) остался внутри, но ничего – у меня есть, как я его называю, "неприкосновенный запас" в фляжке с изображением перевернутой Австралии на искусственной коже, которой она была обянута, из набора, подаренного тысячу лет назад на День Защитника Отечества. Странно, что я не избавился от него, не засунул в ту же коробку на антресоли. Только сейчас об этом задумался, и, отчасти, это неплохо – воспоминания отгоняют мысли о Мечте, выпей я ещё немного (много), непременно подошел бы "поздороваться" к которой.
На улицу вываливается несколько парней на веселе, хохоча над какой-то шуткой или историей. Один из них тщетно пытается прикурить от зажигалки, но она закончилась. Он озирается по сторонам, замечает меня, потом я замечаю, как он переводит взгляд на мою руку, видит в ней сигарету, и морщины хмурой безысходности разглаживаются на его лбу:
- Зажигалки не будет?
- Почему же, будет.
Я достаю из заднего кармана зажигалку, отдаю ему. Он ловко прикуривает, отдаёт её обратно мне. Я убираю её, он делает пару затяжек, и складки лба вновь складываются в тревожное выражение лица, а остальные притихают:
- С тобой всё в порядке?
- Всё отлично.
Он внимательно, немного прищурившись, но почти незаметно, смотрит мне в лицо:
- Но у тебя... Кровь...
Я приподнимаю правую руку, и вижу, как рукав рубашки пропитался алым цветом, а капельки уже складываются в лужу на брусчатке. Я недовольно цокаю языком и придирчиво осматриваю пятно на ткани. Ведь всего несколько часов назад менял повязку. Я перевожу взгляд на парня, что обратил внимание на мою проблему, и уже намереваюсь успокоить фразой "всё нормально", но слова застревают в горле. Картинка перед глазами теряет фокус и краски, мрачнеет, удаляется. Я вдруг словно замыкаюсь в себе, на свои ощущения, на сигналы от тела, на биение сердца и шумное дыхание. Я проваливаюсь туда, совсем не понимая, куда.
Следущий момент, который всплывает в памяти – я бреду куда-то. Точнее, пёс тянет меня за поводок, я пошатываюсь, вдыхаю дым, и смотрю в свете желтых уличных фонарей на пучки ещё более желтых листьев, облетающих с берез, будто выпадают пряди седых волос. Почему деревьям каждую осень необходимо умирать, чтобы весной – воспрянуть? Почему так не умеют люди? Но они, в отличие от людей, видят время. Именно "видят". А люди – не могут.
Я пытался, мучаясь бессоницей и псевдо-депрессией осенью (теперь-то я знаю, что такое настоящая депрессия, с медикаментами, голоданием и тупым взглядом в узоры обоев на протяжении многих суток), а весной – в десятый раз перечитывая "Вино из одуванчиков" Рэя Бредбери, и веря, что я маленький мальчик, все потрясения которого только впереди. Твою ж мать, насколько же я был прав и неправ одновременно теми весенними утрами в толкучке метро.
Через несколько дней пьянства и воспоминаний о собственной свадьбе, я вваливаюсь в автосалон, с похмелья, в протертых джинсах, старой помятой рубашке (но хоть чистой!) и изодранных кроссовках, выкурив очередную дешевую сигарету перед входом, совершенно не выглядя так, будто у меня есть лишние пара миллионов на одну из выстроившихся в ряд, сверкающих отполированными кузовами японских красавиц.
Именно с таким оценивающим взглядом смотрит на меня невыспавшийся молоденький менеджер, понимая, что мне, скорее всего, просто нечем заняться, нежели я действительно намереваюсь приобрести какую-то из их. А я намереваюсь, и не "какую-то", а вполне конкретную. Самую лучшую, самую желанную. Ту, которая ещё даже не появилась на рынке, и конкретно моя – никогда и не появится. Она прямо с завода, свежая и послушная, отправится прямиком ко мне, ну а я просто обязан обходиться с ней, как с богиней, и тогда она отплатит мне тем же. И это – самое важное в любых отношениях. За исключением моей бывшей жены.
Спустя пару часов я выхожу из салона с подписанным предварительным договором и оставив залог, под недоумевающий, но наигранно благодарный взгляд продавца. Он-то, как и я, понимает, что эта бумажка с моей подписью ни к чему меня не обязывает, в отличие от, например, свидетельства о браке, или, что во сто крат хуже – о разводе (хотя, большой вопрос: что из них хуже?..) Но мысли скрашивает возбуждение ожидания, которое продлится ещё месяц, или даже полтора, пока моя новая малышка не приедет ко мне.
В кармане нестиранных несколько месяцев джинс вибрирует телефон, и я мельком заглядываю в уведомления. Снова она пишет мне сообщение, что-то вроде "Ты больше не будешь со мной общаться?". Зачем? Тот, другой, уснувший в агонии полученных от моих демонов ран, стонет в беспамятстве. Он, наверно, хочет думать, что ей не всё равно, и бла-бла-бла. Сколько же времени пройдет, прежде чем она оставит меня в покое? Поймет, что всё, что она во мне любила, сгорело дотла после того, как она облила меня бензином и кинула в меня горящую спичку?
Я хмыкаю, замечая сегодняшнюю дату. А ведь в этот самый день он почти испортил ей день рождения, сначала пожаловавшись на очередной скандал с родителями, а потом уведомим о невероятно важных парах в универе (который из-за неё же и бросил спустя пару лет). Он якобы не смог бы быть с ней в день её 17-тилетия, а сам, на самом деле, с верной подругой обоих, караулил её перед школой, засветло около подъезда, где они впервые поцеловались. А затем – нет, не поехал на свои сраные "невероятно важные" пары, а поехал с другом на Киевский Вокзал, в то время самый большой цветочный рынок, за пятидесятью одной свежайшей розой, которые символизировали бы его вечную любовь к ней на протяжении бесконечных 51 годов (и простояли те розы больше месяца – до сих пор непобитый никем рекорд). 8 лет из них назад он ждал её в дальнем коридоре школы с букетом, а сейчас... Сейчас он почти издох, а я – я один, с предвкушением новой спутницы из тех, кто не умеет предавать. И, что самое великолепное в ней, помимо белого кожаного салона, кузова небесного цвета, и движка в пару сотен лошадей – никогда и не научится.
Город потерянных снов
Я очнулся от визга будильника, с трудом соображая где я и что со мной, почему мне вдруг приспичило встать в 7 утра. Память обычно загружается чуть позже, чем сознание, и очень интересно наблюдать за людьми, за выражениями их лиц в те драгоценные секунды после пробуждения, когда они ещё понятия не имеют кто они.
Так и со мной. Спустя несколько мгновений вспомнилось, что накануне я валялся до вечера на берегу Азовского моря, отключив телефон и слушая БИ-2 с плеера – связь ни к черту, да и она всё равно не напишет, ведь поезд мчит её по безымянным полям и лесам. Я проехал 3 часа в старой дребезжащей Тойоте, разглядывал проплывающие мимо деревушки, лишь бы очутиться на другой части полуострова, впервые за месяцы пребывания здесь и накануне нашей долгожданной встречи окунуться в воды совершенно другого моря, хотя бы попытаться прочистить мозги.
Теперь, протирая глаза, я вспомнил: мне нужно дойти до главной улицы, местного "Арбата", подойти к пустырю за разрушенным, судя по состоянию, со времен войны, зданием, и так и не перестроенным, сторговаться с таксистом и отправиться на вокзал.
Я прибыл немного раньше поезда и вышел встречать его на платформу. Пытаясь адовыми дозами никотина прибить мандраж, я нетерпеливо слежу за неторопливой минутной стрелкой на круглых часах, что повешены прямо посередине здания вокзала. Осталось всего несколько минут, и на горизонте, в точке сходящихся рельс, показался поезд. Состав рос, удлиннялся и замедлялся. Он уже подошел к перрону, мимо тащились вагоны со скоростью черепахи. Всё тело дрожало в предвкушении.
Состав остановился, проводница открыла дверь, спустила откидную лестницу и первые пассажиры впускались по ступеням.
После пары древних бабушек, шальных школьниц, лысеющих мужичков и их расфуфыренных жен, стала неуклюже (а как ещё можно, наперевес с десятикилограммовым, упичканным платьями и туфлями чемоданом) спускаться М@лышка. Именно её я звал к себе. А за ней показалась та, моя, единственная, заменимая, но неповторимая. М@лышка улыбалась во все 32 зуба, но глаза были скрыты темными очками, поэтому что именно она чувствовала на самом деле – не понять. "Та-дам!" - указывая руками в проём, она подарила мне её, как тогда, сонным утром у подъезда, припорошенного ранним октябрьским снегом, она подарила ей меня.
Едва чемодан коснулся асфальта, мы с намеком на идиотскую улыбку в уголках рта, молча уставились друг на друга, а затем... нет, не слились в поцелуе, мы крепко, до хруста в суставах, обнялись, и вдруг всё вспыхнуло – нежные руки, шея и дрожь, как не спали ночами, как верили в сказку, как от закатов закипало море. И, чего уж таить, поцеловались, будто в первый раз.
Странно, как чувствовала себя М@лышка. Если быть честным, в тот момент меня это волновало больше, ведь именно её я звал, и именно её вкус губ я надеялся сейчас ощущать. Или, даже если не сейчас, то пусть немного позже, хмельной вкус, но ощутить.
Она отпрянула от меня, почти оттолкнула, будто прочитав мои мысли. Я, не понимая, что происходит, хватал окостенелыми пальцами воздух. Она с ужасом взирала на меня, её лицо бледнело и с него стиралось какое бы то ни было выражение, а позади, на небе – стремительно собирались тучи. Она раскрыла рот и залилась в крике, что острыми кинжалами вонзился в мои уши. Её челюсть неестественно вывернулась, а рот зиял уродливой черной дырой. Крик перешел в ультразвук, реальность дрожала яркими силуетами, в прибывшем поезде разом разбились все стекла и мелкой крошкой упали на перрон, а частота её крика всё росла, разрывая сознание.
Первой пришла боль. Я ещё не разлепил засыпанные песком веки, но уже тихонько застонал, чуть извиваясь всем телом. Встряхнул головой и открыл глаза. Вокруг валялись тлеющие надломленные стволы деревьев, вырванные ударной волной с корнями. Меня спас высокий склон, с которого я упал, а ещё меня иронично спас нетерпеливый предатель, стремившийся поскорее со мной расправиться. Главное – чтобы удача меня не покидала, и тогда будет шанс дойти до конца.
Последний узенький сектор солнца, отрезанный горизонтом, уползал за него, и сразу же после заката вспыхнули звезды, но вмиг погасли. Я лишь на какое-то короткое мгновение смог уловить их голубоватое сияние, складывающееся в яркую букву "W" Кассиопеи. Небо затянуло дымом от истлевших костров надежд, пожарищ сожженных мостов и смогом уничтоженной башни, которая уже больше не проткнет его своим шпилем.
Ничего не осталось – лишь горы пепла и груда камней, которые под силой ветра рассыпятся в прах за несколько десятилетий, будто здесь никогда ничего и не было. Время всё сотрет, время всё уничтожит. Не излечит, но затянет раны в уродливые шрамы на моём теле и теле этого мира. А потом – настигнет меня и уничтожит.
Чуть вдали я заметил ускользающее белое пятнышко – это девочка спасалась бегством от расползающегося по низине мрака.
- Ева! Подожди! - Я окликнул её и попытался подняться, но ноющее тело острой болью отозвалось на мои движения, и я, зажмурившись, рухнул обратно в песок и выругался, стиснув зубы.
Слишком много "последнего" происходит в последнее время: последний поцелуй, последний секс, последний взгляд, последний разговор, последний подарок, последняя жизнь... Мои мысли, мои чувства, мои сны - они предают меня, путают, искажают действительность. Ведь всё не так было, как во сне, совсем не так...
- Да? А как тогда?
Он стоял передо мной, а в голове вспыхнуло воспоминание за несколько недель до этого сна – я сидел, пил, наверно, 5й или 6й Лонг Айленд (их приносила симпатичная черноволосая официантка, которая делала мне скидку в безумные 20%, видимо надеясь на взаимность, но я даже не удостужился запомнить её имя) в подвале ресторана Инки, пока там ещё подавали по-неземному вкусный суп из морепродуктов, закусывая свежими фруктами, и пялился в экран старенького HTC Hero на диалог с М@лышкой в ICQ, и её последнее сообщение в нём – "Напиши ей".
И те ступеньки перед малюсеньким домиком в Никола-Ленивце, вмещающем только две односпальные кровати, как М@лышка претворялась спящей, когда я предлагал ей заснуть вместе на тесной койке, мотивируя тем, что нам обоим, покинутым, обреченным, это нужно было. Просто согреться – только и всего. Она сказала мне, после моего длинного пьяного монолога: "Если ты её так сильно любишь, то объясни ей это". Если б только меня слушали и слышали.
- Это всё не так... Не так... - уставясь остекленевшими глазами на его ноги, я продолжал нашептывать мысль, за которую мог бы зацепиться, мог бы выжить с её помощью, только вот она упорно ускользала от меня.
- Тогда почему, едва М@лышка уехала, вы метнулись менять билеты на более ранние? Ты вспомни, как долго ты потом не мог простить Ёсика на самом деле. А потом вспомни, как впервые нашел дневник, и как бешено колотилось и сжималось сердце от горечи и обиды, как сам захлебывался слезами? Ведь и не стоило прощать, на самом-то деле.
- Стоило, оно стоило... - Собрав волю в кулак, я оперся на колено, поднялся и потянулся. Кости отдавали болью, скованной между ребрами, где останется очередной шрам, когда пройдут года и эпохи. Если доживу. Я стиснул зубы, и пошел в ту сторону, где, как мне казалось, в последний раз видел силует девочки.
- Твою ж мать, какой же ты упертый. - Он засунул руки в карманы, пнул какой-то небольшой булыжник, и задумчиво поплелся рядом со мной. - Черт, это же я упертый...
После долгой паузы, пока мы брели меж движущихся барханов песка этой бесконечной пустыни, укутанной тьмой, он снова завязал диалог, закурив сигарету:
- Здесь когда-то было море. - Я почти удивился этой фразе.
- Море? Здесь? Тебе-то откуда знать?
- Ну, я просидел в клетке бесчисленные эпохи, пока ты совершал все свои ошибки, которые совершил, - меланхонично, слегка язвительно, но без единой нотки злобы или ненависти в голосе, отметил он, - но твои же демоны, способные видеть намного дальше, чем ты думаешь, рассказывали, какой прекрасный мир вокруг, как плещутся волны о скалы крутого берега, сразу после которого раскидывалась сосновая роща, плавно переходящая в тропические джунгли с неведомыми растениями и цветами. Я их слушал, рыдал, и надеялся, что так будет лучше, что лучше будет мне остаться запертым навеки.
- И где же теперь это сказочное море?
- Ты уничтожил его.
- Я?!. Уничтожил море? Что за бред?
- Это не бред, это печальная история, никем не записанная, живущая только в моей – нашей – памяти. Ты уничтожил море, когда сбылось то, о чем оно предсказывало. Тем летом 11го года, путаясь в мыслях и снах, меньше, конечно, чем сейчас, ты однажды вышел на берег и орал в бездонную синеву, пока она... не ушла, вся. Ты просто не хочешь это помнить. У тебя слишком выборочная память. Ты помнишь только хорошее, а всё плохое – хоть и коробит оно тебя поначалу, но слишком быстро уходит на второй план, внутрь тебя, именно сюда. Ты жертвуешь этим миром, уничтожаешь его, впуская в него свою боль из реальности.
- Я не пытаюсь убить боль – это невозможно. Нет того места, где она не нашла бы меня. Я пытаюсь её сохранить – так хоть что-то от меня останется.
Ему нечего было ответить, и мы продолжили путь в молчании. Горизонт, который, вроде как должен быть не последним пределом, затянуло туманом моих страхов, он сузился в узкий коридор, по которому мы шагали вдвоём. Точнее – он подстраивался под мои надрывные, прихрамывающие шаги, каждый из которых отзывался вспышкой боли и несколькими капельками крови, падающими с пропитанных ею и пОтом одежд на крупные зерна песка. Я облизывал потрескавшиеся губы, ощущал, как кожа стягивается от сухости и побаивался убрать спутанную прядь волос, лезущую в глаза – она могла остаться в моей ладони. Нос чуял ядовитый аромат жаркого воздуха вперемешку с металлическим привкусом крови. Кровь, кровь, она везде. Я скоро сдохну (как и этот мир, если не уже), но ему упорно что-то от меня надо. А мне надо дойти, лишь бы узнать, кто она, чтобы вопросов перед смертью не осталось, чтобы не мучаться тем, что не всё успел сделать. А он всё не унимался.
- Ты как-то сказал, что "свобода – это глоток дыма, в твои уставшие легкие"...
- Мне не нужна свобода! - Я перебил его, тратя последние силы на этот идиотский диалог, а не на то, чтобы сделать шаг, или заблокировать боль, игнорировать её, разжечь злостью минувшие воспоминания, насытиться ими, как я насытился кровью поверженного демона (тогда почему мысли и сны о ней до сих пор преследуют?), и идти, просто идти дальше, до самого конца, до самого края мироздания, за ней, за этой девочкой, девочка... - Мне не нужен никто! Мне никто не нужен!
- Правда в том, что это ты - никому не нужен.
- Нет... Нет-нет... - Каким-то неведомым образом ему удавалось вывасывать мои силы, переводить любые мои высказывания в русло, нужное ему, и гибельное для меня.
- Да? Ну и где же все? Их нет, только обрывки снов остались, да эти мерзкие твари. - Краем глаз я заметил, как он сморщился от омерзения, - Что, впрочем, одно и то же. Так вот, где пропущенные звонки, сообщения без ответов, поздравления с Днем Рождения? Где это всё? Ты не нужен, и никогда не был.
- Нет. Это мне никто не нужен. Это я порвал все связи. Это я сжег все мосты. Это я латал душу людьми, которые обернулись предателями. Это я, это всё я...
- Во ты заладил, "я" да "я". Нет больше "тебя". И, видать, никогда не будет. Ты издохнешь в этом мире, если меня не послушаешь. Он не исцелится, пока мы по разные стороны баррикад...
- Ты!.. Это ты! Это всё ты!.. - Я задыхался от злобы. Он отнял у меня жизнь, пускай, полную горя и отчаяния, но всё-таки жизнь, ту, в которой я хоть изредка, но был кому-то нужен. Он, во всём он виноват. Я, пьяно пошатываясь, замахивался в пустоту и пододвигался к нему, волоча непослушную ногу, но он держал дистанцию.
- Вот заладил, то "я", то "ты". Бесишь. - Он отшатнулся от моего слабого удара, - Ну что я? Что?.. Я тебе не враг, единственный в обоих мирах. Больше никому ты не нужен.
- Нет... Я нужен... Ей... Она пишет... Она ждёт... Я нужен...
- Как друг. Не как муж или, хотя бы, любимый. Как друг. Чувствуешь иронию? Ты как-то сам настоял начать ходить к семейному психологу, и помнишь, что сам же сказал на первом сеансе? "Мы не друзья, а должны ими быть", или как-то так. Память в последнее время подводит, сам знаешь. Вот ты и стал, "другом" – не больше. Кстати, а как насчет того, что тебе "никто не нужен"?..
- Зачем? Зачем ты всё это делаешь, зачем все это говоришь? Почему просто не убьешь меня, и дело с концом? - Мне не хватало сил на осмысленный ответ – образы болтались в потяжелевшей голове, никак не складываясь в осмысленные фразы.
- Если бы я мог, давно б уже исправил, все что между нами... Мы два осколка одной личности, и или оба сдохнем, или оба выживем. Только ты упорно не хочешь выживать.
- Разве это жизнь?..
- Пойми, я не враг тебе. Я хочу, чтобы ты дошел, чтобы ты справился, чтобы смог. Только ты не сможешь. А если вдруг и сможешь, то ничего ты там не найдёшь, ни крупицы правды.
- Правда у каждого своя.
- Как и боль.
- Как и боль.
Я уже не пытался что-то сказать, лишь безмолвно шевелил губами. Кое-какие силы всё-таки остались в прожженном радиацией теле, и я сделал короткий шажок, а за ним – другой. Я не остановлюсь, пока не сдохну. И не сдохну, пока не остановлюсь. Поползу, если придется.
Лучше идти с ним в молчании, чем если бы мои демоны очнулись и предприняли новую попытку уничтожить меня. Или призраки ушедших, но не забытых людей хлестали б мою израненную спину смоченными в соленой воде плетями. Может, лучше, а может – и хуже. Пока не дойду – непонятно. Но я дойду. И пойму.
- Вот ты мне объясни, ну вот куда ты идешь? Зачем?
- Я должен... Я должен... Я должен!..
- Ты больше никому ничего не должен.
- Нет! Нет! Это всё ложь! Я должен... она где-то там... Где-то там... - Я упал. Ноги налились свинцом, а руки тряслись, ввинчиваясь в зыбучий песок. Ну почему я не сдох там, у подножия башни?..
- Ну кто там, кто?
- Девочка... Она там...
- Девочка? Что за девочка?.. - Он удивлённо озирался по сторонам, будто ожидая её увидеть, но там был лишь бледно-зеленый туман, подсвеченный кое-где пожарами. В основном – за нашими спинами.
Впервые за несколько часов я почувствовал прилив сил, и впервые мысли выстроились в звения логической цепочки: он не понимает, о какой девочке идет речь. Значит, он её ни разу не встречал. Значит, о ней знаю только я. Значит, я знаю что-то, чего не знает он. Значит, у меня есть шанс. Пускай даже ничтожный, но есть. Шанс... Шанс... Шанс на что?..
Я опустил голову вниз, пытаясь сосредоточиться и увидел, как прямо между моих рук, закопанных в песок, растеклясь кляксой капля, но на этот раз – не крови. За ней, другая, чуть поодаль, третья – в противоложной стороне. Первые капли кислотного дождя из отравленной взрывом атмосферы. Он будет идти долго, очень долго – несколько дней или месяцев, не останавливаясь. А за ним на много лет наступит ядерная зима, и хоть бы мне не дожить до этого момента. Уж лучше реально сдохнуть. Но сначала – девочка, девочка...
Он огляделся ещё раз, поднял ладонь, посмотрел, как прямо в её центр упала очередная мутная капля, затем посмотрел в направлении моего прерванного движения, и сказал куда-то во тьму:
- Ты почти рядом с городом. Здесь я тебя покидаю. Ты сам должен все увидеть, своими глазами. Может, хоть тогда что-нибудь поймешь. - Он сделал шаг в сторону, - И ещё кое-что. Не мешай мне. - И его тут же укутал желтоватый туман. Я только и успел заметить замотанную бинтом руку.
- С рукой-то что?
- Скоро узнаешь. - С недолгой, но значительной паузой раздался ответ из пустоты, и я нехотя представил с какой злобной улыбкой и нехорошим блеском в глазах он отвечал мне. Пускай, скоро узнаю. Скоро всё закончится. Сны своё дело знают, сны своё дело сделают. Излечат меня, или добьют. Надо просто потерпеть...
Я остался один, но, может, оно и к лучшему. Вряд ли мои воспоминания, как и демоны, рискнут появляться в моём (уже не моём) мире в такую погоду. Я присел на минутку, рисуя в мокром песке какие-то символы. Руки двигались машинально, к тому же, даже если бы я смог сфокусировать зрение хотя бы на одном из них, я бы всё равно не успел понять его значение – слишком быстро вода скрывала следы моих надписей. Она стекала с моих волос прямо вместе с ними. Я оперся на колено, надрывно, со стоном, встал и сказал последние свои слова перед многомесячным молчанием:
- Я босиком пойду по дну, если ты будешь ждать...
Дождь, оставив после себя огромные и глубокие лужи липкой грязи, прекратился... черт его знает когда, понятие "время" в этом месте совершенно не работает. Я не чувствовал жажды, голода, сонливости или нужды, только смертельную усталость и тупую, стальной хваткой впецившуюся в сознание, боль. Я шел и шел, много часов, дней, и, наверно, месяцев. Сложно считать сутки, когда лучи солнца не пробиваются сквозь завесу свинцовых туч, когда ночь ничем не отличается ото дня. Песок, перемешавшись с мутной водой, превратился в грязь, и каждый шаг давался слишком тяжело, но я продолжал идти, мимо белесых скелетов умерших китов и полусгнивших остовов древних, затонувших кораблей. Изредка морское дно то поднималось, и я брел по осколкам цепочек дорог и последних, сгоревших мостов, то опускалось, и тогда я видел остатки коралловых рифов и скопления покинутых ракушек – но никаких признаков жизни на многие километры вокруг. Этот мир болен, этот мир мертв, этот мир разрушен (причем, мной же), теперь уже безнадежно.
Наконец, я забрался на последний холм, и впервые увидел длинную, отброшенную с него, тень.
За изрубленными скалами мне открылся вид на город. Город, здесь? Он предупреждал, но я не верил. Хотя, что я вообще знаю об этом месте? Я просто однажды очутился здесь, в далёком детстве, рыдая в подушку от горечи и обиды, я вдруг провалился в неё, и упал на влажную из-за ливня землю. И, коль выпрыгнуть обратно я не смог, я решил построить себе укрытие, но дождь лил и лил. В какой-то день он закончился, и я почему-то стал строить свою лачугу дальше, никогда не задаваясь вопросом "где я?", как и сейчас, проводя аналогии с тем днём, не задаюсь никакими вопросами, а просто иду дальше, в этот самый город.
Город. Тонкою полосой среди широкой пустыни вела меня моя дорога прямком к нему. Я брел сюда много лет, но меня здесь никто не ждет. А по-правде сказать: я боюсь. Я не представляю, какие ещё кошмары таит в себе этот мир, выстроенный в фантазиях затравленного подростка долгими, одинокими ночами, когда родителям есть дело только до наказаний тебя и каприз младшей сестры. Что там, дальше, в хитросплетениях магистралей, стройных рядах разношерстно горящих вечером окон, в желтых пятнах света уличных фонарей на асфальте. Вдруг, он такой же дикий и падкий на грехи, как реальная Москва?
Стоило бы развернуться, убрести в туман ядовитых испарений пустыни, да продолжить брести по ней, пока все остатки воспоминаний не сотрет вечное скитание по выжженным войной пустошам. Но я вдруг вспомнил, зачем я здесь. Я здесь из-за Евы. Девочки, которая каким-то немыслимым образом, единственная в этом проклятом месте была ЖИВОЙ. И я должен найти её.
На подходе к городу тучи сгустились, как никогда прежде, и ливень ударил со страшной силой. Засверкали молнии, раскатывались грохотом по выжженным землям, вздымая в воздух облачка мокрого песка. И так промокший до нитки, я дрожал от холода. Хоть боль немного отступила, а раны, наверно, затянулись в уродливые шрамы (сколько раз я повторяю это?), до которых уже никто и никогда не дотронется мягкими пальцами, и не спросит испуганным голосом "что случилось?.." В моей жизни больше никого не будет. Никогда.
Город рос, освещаемый редкими беззвучными вспышками. Только шум дождя был моим спутником на этом долгом пути, но это и хорошо – уж лучше так, нежели догнивать под злобный шепот отражений потерянных душ.
Небоскребы мегаполиса давили на психику (будто она слишком мала страдала) черными пятнами. Они возвышались покинутыми молчаливыми громадами по бокам узенькой, по сравнению с их размерами, улочки – лишь тротуары по бокам, да по паре автомобильных полос в обе стороны. Город выглядел абсолютно покинутым, но гротескным – нет привычных для постапокалипсиса пробивающихся из асфальта растений и обвитых диким виноградом фонарных столбов. Лишь бетонные здания с зияющими дырами окон без стекол, остатки сожженных автомобилей, тонны осколков на улицах, обшарпанные до неузнаваемости рекламные баннеры, погасшие вывески баров, ночных клубов и круглосуточных магазинов, а в лужах в неровностях дорог отражалось разодранное вспышками холодного света небо.
Город был мертв, город был просто пуст от жизни, если не считать жизнью сновавших туда-сюда теней.
Именно так, безжизненный город был наполнен тенями. Какие-то мрачные, сгорбленные, едва различимые силуеты, не то старухи, не то старики, вяло, хаотично и редко плелись по улицам, и толпами стояли в переулках, кутаясь от холода и дождя в бесформенных и облезлых лохмотьях одежд. Некоторые из них нашептывали на непонятных мне языках что-то себе под нос. Иногда, когда я шел мимо, они замечали мои ноги, немного разгибались, всмотретья в лицо слепыми выцветшими зрачками, и равнодушно шли дальше, продолжая ворчливо разговаривать с кем-то – то ли с теми, кого видели только они, то ли сами с собой.
Я брел и брел по кварталам столицы, тщетно пытаясь прочитать названия улиц на заляпанных грязью табличках, а тени, почему-то, всегда брели навстречу мне, будто души умерших, покидали насиженные места, свои квартиры и обители, убегали из мертвого мегаполиса скитаться по пустыне в надежде найти покой. Я иногда останавливал их и, поначалу, робко и вежливо спрашивал "Извините, вы не видели здесь девочку в белом платье, лет 8-9?", но они упорно игнорировали меня и возобновляли движение, только когда я уходил с их пути. С каждой безуспешной попыткой я терял крупицы надежды найти её здесь, и последним уже орал прямо в уши, плюясь слюнями: "Где Ева, суки?!" Но никто не знал ответа, или не хотел мне его давать. Или просто не осознавал меня.
Потеряв всякую надежду, я вдруг уперся в тупик и не смог не узнать знакомый подъезд. Он вгрызался в реальность (реальность ли?), явно вырванный из моей памяти и снов, совершенно не соответствуя архитектуре окружающих зданий, да даже того самого, в которое вел. Я запрокинул голову и попытался сосчитать этажи, но их было слишком много – я сбился где-то на 30м (хотя должно быть всего 16, если судить по этому самому подъезду), путаясь глазами между одинаково погасших строчек окон.
Я поднялся по ступенькам, опоясанным ржавыми линиями железа, сохраняющими форму рассыпающемуся бетона. Электричества, понятное дело, не было, и магнит домофона не работал. Со скрежетом раскрылась дверь под моим усилием, и я попал в маленькую проходную перед второй, деревянной реечной дверью с порванной пружиной в углу. Дальше должны быть почтовые ящики и опорный пункт консьержки с панорамным видом (но она появилась в этом доме много позже того рокового февраля 2008го года), очередные ступеньки и путь к лифту, который также не работал. Я прошел чуть дальше, пнул ещё одну полусгнившую дверь, и стал медленно подниматься по лестнице.
Обшарпанные стены с нечитаемыми надписями, недо-граффити и признаниями в любви, иногда зачеркнутыми и подписанными чем-то вроде "такая-то – шлюха!" Конечно, парень, оно всегда так бывает. Увы, всегда, без каких-либо исключений. Она тебя предаст, она тебя бросит, она от тебя уйдет, попытается прихватить с собой всё самое дорогое в твоей жизни. Без исключений. Иначе они просто не могут.
Подъём мне показался даже более долгим, нежели переход по дну иссушенного моря, но, что странно, я опять не чувствовал ожидаемых ощущений усталости или привычных колик в легких и нехватки дыхания. Я не задыхался, лишь сердце отдавало гулкой болью, будто устало качать кислород. Иногда я спотыкался – классический признак второй стадии лучевой болезни. Похоже на любовь в самых худших её проявлениях. Я старался не думать о том, какие стадии мне ещё предстоит пройти, а пытался понять – что я здесь делаю, в этом заброшенном доме, с хрупкими балками тяжелого прошлого? Он в любую секунду мог обрушиться, сложиться, как карточный, и похоронить меня десятком тонн железа и бетона, но этого, почему-то, не случилось.
Я добрался до последней лестничной клетки, где клялся ей в любви и рыдал в плечо, за которой из-за порывов ветра хлобыстала отпертая дверь о проём. Я, едва соображая, снова выбрался на крышу, ту самую, где мы когда-то целовались и смотрели на игрушечный мир внизу. А, может, не на ту – черт его разберет. Я поднял лицо к сыплющему водой небу и вдохнул затхлый воздух, будто в последний раз. Даже обиженный ветер, треплющий волосы, не приносил привычной свежести или прохлады.
Я много думал о том, что хотел бы уснуть и проснуться 10 лет назад. Когда ещё все живы и все любимы. А сейчас вот понял - с какой же болью в глазах я буду тогда смотреть на ещё дышащий мир, зная тот самый момент, когда он начнет разваливаться на куски, и как именно это будет происходить. Как именно этот город – столица планеты с населением в несколько десятков миллионов человек – станет лишь облезлым призраком величия былой цивилизации. Цивилизации и мира, которые я принёс в жертву богам, которым на меня плевать, и всегда так было.
Скоро всё закончится. В очередной раз, если никто меня не спасет, как тогда, в конце августа. Хотя, может, лучше бы и не спасали. На этот раз – не отвертеться, болезнь своё возьмет. Остались считанные часы или дни, что, впрочем, в этом месте не играло никакой роли – всё равно время будет течь с той скоростью, с которой ему захочется, то ускоряясь, то замедляясь. Мне осталось только дождаться конца, и собираюсь я это сделать, свесив ноги вниз с широкого парапета, взирая с высоты на то, как молнии бьют в шпили небоскребов Города Потерянных Снов.
Осколки империи
Пустая ночная дорога, мягкий белый свет приборной панели новенького автомобиля успокаивает возбужденное предстоящим путешествием сознание. Машина играюче и порыкивая двигателем набирает скорость, а я не замечаю никакой разницы между 60-ю километрами в час, и 160-ю, разве что ощущение внутри, да шум порывов ветра где-то в районе крыши. Какой бы разбитой дорога ни была под колёсами – полуспортивная подвеска сглаживает все удары и ловко выруливает из малейших заносов, тонко попискивая из динамиков и мигая индикатором работы системы коррекции курса на приборной панели. Проекционный экран на лобовом стекле позволяет не отвлекаться от пути, а вместе с ним и другие вспомогательные системы: автоматический дальний свет, плавно выползающий откуда-то снизу дорожного полотна, контроль слепых зон, полосы движения и прочих немаловажных вещей. Будто я нахожусь не в автомобиле модельного ряда следующего года, пока выпущенного в России десятком экземпляров, а за штурвалом космического корабля. И это я ещё не распробовал все прелести спорт-режима движка!
Я оставил свою красотку в стройных рядах разношерстых автомобилей. Они затихли в преданном ожидании своих владельцев, их фары погасли, а кузова некоторых укутал мокрый ноябрьский снег – они будто погрузились в спячку, но стоит кому-нибудь окрыть дверь, вставить ключ в замочную скважину, провернуть его, зажимая педаль тормоза, и они быстро и резко очнутся ото, словно вечного, сна, стряхнут с себя иней, и возбужденно задрожат двигателями где-то под капотом, прогреваясь и предвкушая первую прогулку после долгой разлуки.
Кажется, будто это моя пустота и ожидание внутри проецируется на окружение. Я слишком глубоко погружен в свои мысли, планы и мечты, и успеваю вырвать из реальности лишь картинки последнего часа: вот я стою курю на парковке в морозный воздух, ожидая трансфер до аэропорта; вот я в нём проезжаю по изощренным многоярусным развязкам; и вдруг - очнулся уже в зале, перед рядами стоек регистрации и табло вылета. Ночью аэропорт пустует, хотя казалось бы – какая разница самолётам в какое время взлетать и уноситься вдаль. Они ведь свободны.
Нет привычных очередей на регистрацию, состоящих из взявших туры подешевке семей с маленькими детьми и робкими юными парочками, то ли молодоженами, то ли сбегающими "встречающимися" от навязчивой родительской опеки. Последний раз я был здесь ровно год назад – и не узнаю это место. Впрочем, я много чего не узнаю за последнее время. Так что это просто непривычно, но ожидаемо: так и ждешь, что секундная стрелка часов достигнет ноля и вдруг из всех дверей высыпят толпы иностранцев и недовольных задержкой рейсов русских и гомон толпы заглушит мои мысли. Но этого не происходит, вместо этого фитнесс-браслет начинает вибрировать и отображать значок телефонной трубки на малюсеньком экране.
Паспортный контроль, досмотр, зона Duty Free, ожидание рейса, посадка, типичный предполетный инструктаж (до сих пор, после десятков полётов, задаюсь вопросом – почему его не проводят на земле только тем, кто не знает? Надоело в который раз слушать одно и то же), взлёт стальной махины, сопровождаемый легким головокружением – всё это стало обыденным, почти незаметным, так что совем не откладывается в памяти. А ведь когда-то я тайком снимал на телефон разгон самолета, отрыв от земли и мгновенно ставшими игрушечными домики дачных кооперативов. Вот только мгновенное ощущение невесомости и легкое головокружение на видео не передать.
Белке (так я её называю про себя) в какой-то момент надоело читать, слушать плеер или пялиться в иллюминатор на проплывающие внизу россыпи огней вечно бодрствующих городов, так что она уснула, положил голову на моё плечо.
Кажется, со мной такое уже когда-то бывало – девушка спала на моём плече. А может – нет. Но если и было, то так давно, что уже затерялось в бессмысленных годах. Так или иначе, именно ради этих эмоций и событий я продолжаю жить, и сейчас боюсь пошевелиться, боюсь спугнуть это доверие ко мне. Стоило бы тоже уснуть, войти в её сон, увидеть его вместе, но нет. Я – какой-то чертов Хранитель, вечно невыспавшийся, и оттого стерегущий чужие сны.
Очередной незнакомый аэропорт привычно пролетел мимо: высадка, указатели на трансфер и паспортный контроль, заспанный и усталый таможенник, по служебной инструкции всматривающийся в лицо, проверяющий паспорт и спрашивающий о целях поездки, получение багажа, и вот – мы на улице, пытаемся разобраться в хитросплетении маршрутов римского наземного транспорта. Стоило подумать об этом заранее и заказать такси (ведь могу же себе позволить), только намеренно пытаюсь остаться тем же беззаботным экономящим студентом, хотя джинсы давно не порваны, да и кеды с тремя полосками сменились брендовыми кроссовками за кругленькую сумму (ведь могу же себе позволить!)
Апартаменты, как обычно, оказываются вживую намного хуже, чем на фотографиях: на втором ярусе вместо кровати – жалкое подобие дивана. Простыня будет комкаться в щелях между подушками, а тело липнуть к облезлой обивке из искусственной кожи. О балконе речи и не идёт, поэтому приходится курить в малюсенькое окошко в ванной комнате, где, кстати, душ, по сути – просто торчащая из стены лейка, но зачем-то есть бидэ.
На углу черепичной крыши сидит чайка, и наблюдает за мной, как и я за ней, думая – это очередной визитер из другого мира, или просто туповатая птица? Где-то внизу, всего в паре этажей, слышен шум толпы. Владельцы кафешек выставили столики прямо на площадь, и, то ли туристы, то ли местные, сидят, курят сигареты, попивают молодое вино и обсуждают погоду на незнакомых мне языках.
Белка спит на сломанной икеевской кровати (как позже выяснится, это её "фишка" – ломать кровати). Я залезаю по скрипящей приставной лестнице в свою берлогу с низеньким потолком и непонятными встроенными самодельными шкафами – кое-как присобачили полки, расставили на них хлам со времен Империи, повесили листы ДСП на петли, да покрасили всё жирным слоем белой краски. Я пытаюсь организовать спальное место, но быстро оставляю эти тщетные попытки. Я измотан перелетом, автобусом и двухчасовой пробежкой через полгорода с чемоданом наперевес, так что, едва моя голова касается подушки – меня окутывает сон. Именно так, не "я проваливаюсь в сон", а "сон окутывает меня". Чертовы сны преследуют меня, влетают в моё сознание, словно птицы...
Я сижу на деревянных ступеньках и наблюдаю за тем, как вороны, вскрикнув, взметнулись с верхушек сосен и закружились в причудливых узорах мрачными кляксами на фоне лазурного неба без солнца, но даже их крики не могут заглушить звонкий смех детей, находящихся совсем рядом. Они бегают по лужайке, играя то ли в салки, то ли с псом, порыкивающим от возбуждения, изредка подпрыгивающим и пытающимся нежно схватить клыками в прыжке очередную вскинутую в сторону руку.
Откуда-то издали доносится аромат костра, на котором скоро будут жариться сочные куски мяса, только вот не могу понять, кто за ним, огнём, следит. Я прищуриваюсь намереваясь разглядеть черты лиц мужчин, попивающих пиво из аллюминиевых банок и бросающих редкие реплики друг другу, но их лица абсолютно нейтральны и одинаковы, как у манекенов. Я уже было хочу встать, чтобы подойти к ним и присоединиться к беседе, но прямо перед моим лицом возникает серая полосая кофта из синтетической шерсти. Я с лёгким хрустом в затекшей шее приподнимаю голову и вижу её слегка нахруменное лицо.
- Нам надо поговорить...
- Говори.
- Давай прогуляемся?..
Мы выходим за забор, и вдруг оказываемся по щиколодку в зеленоватом болоте. Справа раскинулся один из районов садового товарищества, в котором я проводил каждое лето своего детства, пока, наконец, не смог сказать властным родителям "нет". Слева – тощая березовая рощица по памяти переходила в овраг, затем крутой спуск и землянистый берег вечно грязной реки. Рядом стайкой проходили десятки детей, почему-то все непременно в темно-зеленых резиновых сапогах, дождевиках и с рюкзаками за спинами. Пёс куда-то делся, а спину оттягивает тяжелый, походный рюкзак.
- Нам надо поговорить... - Я был какой-то заторможенный, и ей постоянно приходилось возвращать меня в реальность (ли?)
- Да, конечно, давай...
Мы отошли чуть в сторону по улочке к опушке леса, где была конюшня. Деревья покачивались и шелестели листьями. Она шла рядом со мной, задумчиво глядя себе под ноги и теребя руками лямки рюкзака.
- Ты знаешь...
- Блин, Артём! Просыпайся!
Я разомкнул глаза и уставился на нависший потолок, путаясь в мыслях, мучительно пытаясь понять, где я вообще. Память о вчерашнем вечере в реальном мире приходила вспышками: после пары часов соленой дремы мы проснулись, выбрались в какую-то ужасную кафешку отведать итальянской пиццы, которая оказалась той ещё гадостью. Потом сновали по улицам в поисках приличного бара или клуба: в одном играла дурацкая музыка, была гейская и трансовская тусовка (не от слова "транс" как жанра музыки, а от слова "трансвестит", как жанра психических отклонений), и какая-то пьяная баба толкнула и я разлил свой коктейль. В другом (хотя нет, вроде мы были в нём раньше, а потом ушли, но вернулись) музыка была получше (почти напоминала родной Шенаниганс на Крите), да и Лонг Айленд больше похож на оригинал.
Я вышел покурить и подслушивал разговор двух парней, боязливо обсуждающих Путина (знали б они, как мы сами боимся), а Белка уже умудрилась склеить каких-то итальяшек внутри, больше похожих на грузинов, буквально за 5 минут.
Ах, да, до этого мы бродили по узким мощеным улочкам, фотографируясь в арках и около облезлых деревянных дверей, а она ещё постоянно ныла, что мои фотографии оказываются смазанными и не ловят моменты, когда она не шевелится и выглядит адекватно (в те редкие моменты, когда она выглядит адекватно). А после бара – плелись под дождём по извилистым закоулкам, пытаясь отыскать путь домой. Похоже на бред, но не больший, чем мои сны.
- Пошли уже! - Она была готова топнуть ногой, как маленькая обиженная девочка, которую мальчик в садике дернул за косичку, но мне было плевать – я с трудом осозновал себя, и до неё пока не было никакого дела. Я спустился, заспанный и помятый, и, игнорируя её нытьё, побрел выкурить сигарету, почти страдая от ломки, как наркоман, только не героиновый, а никотиновый.
В следующей вспышке осознанности мы оказались в парке. Я, поколебавшись, направился на небольшую полянку, придирчиво выбрал островок травы, свободный от опавших листьев и веток, бросил рюкзак и лег сам на чуть влажную, но ещё теплую землю. Сквозь редеющие кроны деревьев просвечивались легкие облака, уносимые ветром куда-то к морю. Я прикрыл глаза и вдохнул освежающий запах зелени, напоминающий о чем-то бесконечно далеком и давно забытом, будто бы и вовсе не моём.
Небо в Риме абсолютно другое. И его там совершенно не хватает. Какое-то скованное, низкое, израненное. Может, время года такое, будто Вселенский Архитектор поставил флажок настроек погоды в панели администратора в состояние "по-умолчанию" – не холодно и не жарко, не влажно и не сухо, не душно и не свободно. Никак. Просто никак, и гулять можно хоть в шортах и футболке, хоть в кожаных сапогах и зимней шубе, и подобные сочетания одежды в вечно спешащих куда-то толпах людей я выцеплял постоянно.
Оно просто не такое, как в Праге в это же время года. Это не припорошенный снегом низенький готический город, в уютных полупустых подвальных пабах которого можно наслаждаться пивом, сидром и сочными свиными рульками, а затем уже в ночи пить сладкую медовую настойку, кое-как умещаясь вдвоем в средних размеров ванне, а утром – выходить на балкончик, вдыхать прохладный воздух, просто тыкать пальцем в любую сторону, и брести целый день в том направлении. К вечеру, измотанными, находить ближайший паб и греться около камина.
В Риме так нельзя. Не ты выбираешь направление, а переплетения улочек выбирают его за тебя. И неизбежно проводят мимо салона с пышными, раскошными свадебными платьями на обратном пути домой после очередной вылазки. Изредка за стеклом какая-нибудь женщина, лет 50, разглядывает со всех сторон вертящуюся перед ней юную девушку, облаченную в белоснежное воздушное одеяние. Не сказать, что обе они так же небесно красивы, как дорогое платье, но кому-то повезет это платье с младшенькой снять. И, может, она изредка будет его надевать на годовщины, чисто ради забавы и страстного секса после.
Тем не менее, город создан для любви. Ошеломительной, юной и нежной, неомраченной мыслями о неизбежных расставаниях. Совсем такой, которая у меня когда-то была. Парки, дворики, скверы, фонтаны, даже дверные ручки на огромных деревянных дверях - они все прекрасны. А что уж говорить об огромных мраморных залах дворцов, величественных скульптурах древности и фресках на куполах церквей. Будь здесь хоть на пару градусов потеплее, то было бы просто великолепно, но и так сойдет – ведь, выйдя вечером на набережную, можно убеждать себя, что это любви предчувствия дрожь, а не банальный холод.
Все улицы в брусчатке и, стоит свернуть с главных проспектов куда-нибудь вглубь лабиринта переулков без названий, и будто переносишься в 70е: утром кое-как жмутся к стенам старенькие жуки-Фиаты, а в кафешках на десяток человек (пяток столиков да пара официантов) итальянцы пьют кофе, читают свежие газеты под атмосферную музыку или активно жестикулируют, обсуждая какую-то животрепещущую тему. А поздно вечером влюбленные очень долго "прощаются" в дверях, брусчатка блестит мутными отражениями желтых фонарей после пятиминутного дождя, и ты бредешь, погруженный в свои раздумья и разглядываешь погасшие витрины запертых магазинчиков.
А потом ты из всего всего этого романтического великолепия вдруг выходишь на малюсенькую площадь, и там - очередной фонтан и какой-нибудь древнейший храм, огромный и исщербленный трещинами, а вокруг площади - ресторанчики. Заходишь в один, абсолютно любой, садишься, заказываешь мороженое и молодое вино, и наслаждаешься тем, что жив и тебе довелось здесь побывать. Только вот память... О той самой юной, но давно издохшей любви... Она, похоже, будет избивать меня где и с кем бы я ни был, выискивая уже самые мельчайшие детали, зацепившись за которые можно показать мне истории из прошлого, за которые стыдно, из-за которых обидно, больно, одиноко.
Вино. Морозные дворики февраля, вино разливается в пластиковые стаканчики, которые от холода готовы потрескаться, стоит лишь сжать их посильнее, а бутылка с вытолкнутой карандашом внутрь пробкой спрятана от проезжающих мимо нарядов милиции (тогда ещё – милиции) в сумку, к паре учебников и тетрадям. А потом, как вино закончится, останется только робко греться друг об друга – обычно она садилась на низкую оградку, и я стоя обнимал её. А если и было наоборот – то она руками в шерстяных варежках теребила мои пахнущие фиксирующим лаком для волос иголки и мечтательно улыбалась, как будто всё было ещё впереди...
Осень застала меня врасплох именно здесь. Шелест облетевших с кленов листьев на набережной слышно даже в наушниках, и он дополняет депрессивный голос Брайана Молко, вокалиста Placebo. Я бреду по набережным, переулкам и мостовым, совершенно не заботясь о направлении и вообще не ориентируясь, где я. Дороги в любом случае выведут меня к какому-нибудь древнему архитектурному чуду. А когда устану идти, надоест музыка или закроется ресторан – включу навигатор на телефоне, и уже целенаправленно пойду пить припасенную под диваном ещё вечером очередную бутылку вина.
Я обхожу стороной веселые группки подростков и стараюсь не мешать влюбленным парочкам, но не пропускаю ни одного уличного музыканта. Я бросаю им мелочь в выставленные чехлы от инструментов, картонные коробки с надпиями на итальянском или куда бы то ни было, в надежде, что, может, Бог всё-таки есть и он ведет меня своей непонятной дорогой. Но Бога нет. Мы сами себе и боги, и судьи, и палачи. И дороги - наши и только наши. И, как бы больно ни было, но по ним пройти придется.
В воздухе повеяло затушенными свечами - это мне пора собираться и возвращаться на чердак или мы с возлюбленной решили переместиться из ванной в спальню?.. Мысли путаются, опьяненные великолепным красным вином (и плевать, сколько оно стоит). Один из нас, созерцает осколки былой Империи, а другой – пытается вернуться на год назад, в тo сказочное пражское путешествие, последнее на нашем с ней коротком веку. Я усилием воли всплываю в реальность и фокусируюсь на рассеянном свете прожекторов, падающем на колонны. Рядом с такими монументальными постройками, как например Пантеон или Колизей, отчетливо ощущаешь ничтожность собственной жизни. Им сотни, а порой и тысячи лет, и твоё пристальное изучение паутин трещин и нелепо отреставрированных деталей - лишь мимолетный взгляд на их памяти, один из миллионов таких же. Не только деревья видят время.
Внимание переключилось на пошатывающегося мужика неподалеку. Он разглядывал припаркованный напротив кафе мотоцикл, обходил его, оценивал и любовался. Он заметил меня и жестом спросил, мой ли это байк. Я покачал головой, и он уже другим жестом поставил ему "лайк". Он меня понял, и это дает хоть какую-то надежду, что я не совсем погряз в своих снах, и ещё ощущаю хоть какое-то родство с людьми, раз ещё могу общаться с ними универсальными примитивными жестами.
А сны так и внемлют памяти – всё ещё не кончено.
Сны... Чертовы сны, в которых мы какими-то немыслимыми образами вместе, несмотря ни на что, а утром, стоит только открыть глаза, и её рядом нет. Никого рядом нет, только вечно недовольная Белка ворчливо орет откуда-то снизу, а я, измотанный кошмарами, пялюсь в нависающий потолок.
Санкт-Петербург. Очередной осколок Империи. Уже другой правда, как и предыдущий, не имеющий никакого отношения к моей собственной, но всё же играющий в ней немаленькую роль. Не первый акт в этой летописи ран, но один из важнейших. Черт его знает, как я снова оказался здесь – но теперь у меня есть новая возлюбленная. Пусть и бесформенная, безликая и неосязаемая, но я точно знаю, что вот только что она ушла из моей квартиры на работу (а я почему-то – нет), и в входную дверь раздается стук. Я, сонный, в одних трусах, раскрываю дверь и в прихожую врывается гомон по-весеннему раздетой толпы прямо с улицы, а ещё мрачной кляксой в проёме зияет её силуэт. Не той, новой возлюбленной, но старой, которая никак не оставит попытки наладить со мной связь своими пустыми словами на день рождения. Я первым решил прервать неловкое молчание:
- Что ты здесь делаешь?
- Можно я войду?
Я отодвинулся, держась за ручку двери, дав достаточно пространства, чтобы пройти, не вторгаясь в личное пространство друг друга. Она входит, держа руки скрещенными на груди, опустив взгяд. Не разуваясь (кеды, что же ещё), она проходит в гостиную (хотя прихожая от неё никак не отделена – вся квартира уместилась в одной комнате, за исключением спальни), и уже оглядывает её.
- Неплохая квартира.
- Спасибо. Так что тебе нужно?
Я раздражен. Я устал от этой неопределенности наших отношений. Я, вроде бы, бреду дальше, но так или иначе, она возвращается и возвращается, и находит и настигает меня, куда бы я ни бежал и с кем бы я ни был.
- Нам нужно поговорить...
- Где-то это я уже слышал.
Мы садимся на диван перед низким кофейным столиком не смотря друг на друга. На нём стоит ваза с конфетами, совсем как на моей кухне в реальном мире, а перед ней - ворсистый ковер и стена с плазменной панелью между зашторенными высокими узкими окнами с мутными стелками и белой пластиковой фурнитурой. Не знаю, почему это настолько важная деталь, что на неё нужно обратить отдельное внимание, но уж лучше разглядывать её, чем сидящую рядом со мной девушку.
- Понимаешь, до этого всё как-то неправильно получилось, не так, как я хотела. У меня не получалось сказать то, что я хотела сказать, и сделать всё так, как должно было получиться. Очень всё странно было, непонятно. Вроде ты и я, вроде мы, но и не "мы" одновременно...
- Я тебя не понимаю.
- Неправильно всё было, совсем неправильно. Не это должно было случиться, а случилось – именно это, и надо это как-то исправить...
- Я всё ещё тебя не понимаю. - Меня раздражала её манера речи. Она увиливала от слова "я", не могла признать, что это она во всём виновата, что это всё – она, и только она, и именно она разрушила мою жизнь, и именно из-за неё я сейчас здесь. Где-то здесь, то ли в Риме, то ли в Санкт-Петербурге, то ли в Москве, то ли внутри собственных кошмарных фантазий депрессии, а то ли – на Крите. Атомным огнём сожгло мою душу и разметало по разным частям света, и до сих пор понять не могу, что правда, а что – бред.
- В общем, этим летом я не еду в лагерь, я решила быть с тобой.
- Ну... Рад за тебя, только вообще-то, у меня девушка.
- Так будет более правильно, да. - Она продолжила свою мысль, невзирая на мою фразу. - Неправильно всё прошлым летом получилось, совсем не так, как хотелось и как нужно было. Я буду с тобой, полностью вся. Твоя. Всегда.
"Твоя. Всегда." Я это уже однажды слышал, и тогда поверил. Теперь – нет.
Мы вдруг оказались в малюсенькой спальне, в которой только и умещалась непропорционально длинная, но всё-таки достаточно широкая для двоих кровать. Губы слились в поцелуе, и я думал о той своей, другой, ушедшей на работу, но рядом была не она. А может, она? Руки сами стягивали одежду друг с друга (хотя с меня стягивать было особо нечего), и вот уже я лежу, и она на мне, и её чуть кудрявые каштановые с русыми прядями волосы падают на мой лоб, и она извивается на мне, не в силах оторвать свои сладкие губы от моего рта, лезет в него своим игривым умелым язычком...
- Артём!!! Уже... - Опять заистерила Белка. Она сказала какое-то время, но было плевать. Губы потрескались от сухости во рту, я едва соображал, что происходит...
Очнулся я уже в автобусе в аэропорт. Прощальной грусти возвращения в обыденность не было. Хотелось бы сюда вернуться ещё раз, в другом настроении, с другой компанией, и бродить со своей любовью по мощеным улочкам в ночи, и танцевать в дожде, и петь под раскаты грома. Я даже, сидя на набережной и свесив ноги в обезумевшее течение Тибра, кидал монетки в его пену, надеясь вернуться.
Раньше каждое путешествие воспринималось как очередной этап, реальное приключение, что-то новое и неизвестное, и дальше будет только лучше. Но дальше не будет ничего. Все, кто мог, уже ушел, а новые люди на их место никогда не придут, ведь места в моей израненной душе для кого-то нового уже нет. Впереди остался Я, и только Я, и никого кроме Меня. Память осколками прилипла к людям, местам, временам года, как лопнувшее стекло, удерживаемое лишь тонками нитками моего сознания. Это не тот путь, на который я когда-то вступил. Слишком многие с него сошли, и слишком многих пришлось оставить позади. И вот, я дошел до очередной развилки, слепо выбрал дорогу и пошел по ней. Что ждет меня дальше, и скольких ещё я потеряю - я не знаю. Знаю только, что надо идти.
И все мои путешествия - это не поиски себя, своего места в этом мире, мифического "дома", вечной любви или хотя бы спутницы на котороткий отрезок моего странствия по этой вечной войне. Это попытки убежать от себя, убедить себя, что раз я ещё дышу - то, значит, живой, и мне невероятно повезло выйти из многих ситуаций если не победителем, то хотя бы выжившим. Как будто жизнь без смысла лучше, чем смерть во имя чего-то. Может, пора бы перестать претворяться, что меня хоть кто-то хоть когда-то любил и вообще способен полюбить, и осознать одну простую правду – этого никогда не было и ждать этого бессмысленно.
Взгляд
Моя зима взяла разбег и спрятала все дороги, разорвала нити паутины, сделав их хрупкими и ломкими. В грязно-розовом небе путаются мерцания гирлянд города, готовящегося к Новому Году. Звезд не видать. Иногда кажется, что город накрыт куполом, не из мрачных облаков, а каким-то искуственным. Хотите солнце? Пожалуйста. Луну? Иногда. Звезды? Нет, увольте. Людям, запертым в малюсеньких квартирках спальных жилых массивов, запрещено мечтать.
То ли продрогший дождь, то ли мокрый снег плотной завесой отражается в огнях пролетающих мимо машин, люди кутаются от него в пуховики и обходят по контуру коричневые маслянистые лужи, спешат туда-сюда после работы, поскорее вернуться в уютный дом, к скучающим домашним любимцам, кошкам, собакам или кому-нибудь поэкзотичнее – любимым девушкам, парням, женам и мужьям, например. Или даже детям. Та ещё редкость в наше время.
Я путаюсь в мыслях. Сердце отчаянно бьется, картинки сменяются сами собой: то я спешу куда-то, нервно курю, то стою и наблюдаю, выдыхая пар, как крупные хлопья серого пепла атомной войны кружатся в отвратном желтом свете уличных фонарей. Они падают на онемевшую от холода ладонь, я сжимаю её в кулак, а когда расжимаю – там пусто. Снег или пепел? Пока, всё-таки, снег – на мерзлых розах снежинки тают в капельки кристально чистой воды, а не остаются клочьями сгоревших страниц летописи ран. Пепел так не может, пепел после себя оставляет грязь. Но последние аккорды войны не за горами, и снег обернется пеплом, и город потонет в багрянце взрывов. Но пока – снег.
Как снежинки, в голове крутятся диалоги с существующими только в чатах знакомств, девушками. А где ещё искать таблетку от одиночества, если не в Сети? Той Сети, где ты Господь и Бог, где от настоящих фотографий, сдобренных ретушью, осталась разве что окантовка, где можно скрыть свою тьму внутри и показать только тусклый свет дотлевающей свечи, обрывки умных мыслей и не всегда удачный юмор лишь тем, кто снизошел с тобой пообщаться. Ставить смайлики в конце предложений, чтобы чужой внутренний голос читал их с улыбкой, а не оскалом. И вот, единицы из сотен – готовы со мной встретиться в реальности. Я знаю, зачем это мне, но упорно не понимаю, зачем это им?
Я бросил машину на ближайшей платной парковке и мерзну около выхода из метро, вылавливая из порций выходящих людей похожие на её, спутницы на вечер, очертания спрятанных в шарфах лиц. Сложно понять, кого больше – тех, кто спускается в теплое метро, или тех, кто из него вываливается в холодный город. Рядом со мной тусуются алкаши и бомжи, которых не изжить даже из центра города. Хриплыми прокуренными голосами они обсуждают что-то: подорожавшую водку, последнюю попойку, мудака-босса, не платящего зарплату; и наяривают в процессе по чекушке.
Ко мне подкатывает подросток, один из тех, похожих на меня в прошлом: считает себя уже взрослым, вечно идущим против системы и не слушающий наставления беспокойной матери: "надень шапку, не забудь шарф". Я замечаю его ещё издалека, метров с 20. Он робко (ведь чужие – не мать) идет именно ко мне, потому что больше, особо, не к кому:
- Извините, у Вас не найдется сигаретки? - "Вы". Дожил. Я на мгновение опускаю глаза к его обуви – кеды, никак не способные согреть в -15, и быстро веду их вверх: узенькие джинсы, бесформенная полиэстровая куртка, чехол для музыкального инструмента за спиной. Судя по очертаниями и размеру – для скрипки. Чуть помешкавшись, достаточно для киношной паузы, но недостаточно для оскорбительного безразличия, которое глотают голодранцы и попрошайки, я лезу в нагрудный карман, спрашивая, чисто для галочки и очищения совести:
- Тебе лет-то сколько?
Теперь мешкается он. С одной стороны – сказать правду, и тогда я либо откажу ему в услуге, либо всё-таки дам сигарету. С другой стороны – соврать, и тогда я тоже, либо откажу ему, либо дам сигарету. В этом городе ври или не ври – варианты одинаковые. Всем плевать, что ты скажешь и сделаешь, от тебя мало что зависит. Но он всё-таки решил быть честным:
- 16. - Неплохо, хоть не врет. Но совесть моя вздрагивает в глубоком сне от этой фразы, а он уже берет сигарету из протянутой пачки:
- Ты в курсе, что эта хрень тебя убьет? - Он глянул на меня, но ничего не ответил. Лишь поблагодарил, достал из потайного кармана зажигалку, прикурил, смачно затянулся, и поспешил поскорее убраться от моей фигуры, застывшей в ожидании. Сразу же приходит сообщение: "я только вышла с работы". Чуть выругавшись, я захожу в метро. Там тепло хотя бы, а мысли с судорожных криков "холодно!" возвращаются в русло странных идей.
...Ведь всё случится по одному и тому же сценарию: встреча на улице и пробежка по декабрьскому морозу до ближайшего бара, клуба или паба. Или встреча прямо в нём (но не в этом случае) – зачем почем зря стучать зубами на улице, если не куришь. А курят все. В наше время это стало не дурной привычкой, а единственным поводом существовать – от затяжки до затяжки. И, нетерпеливо скручивая пальцы в узлы, бегая глазами, они, спустя час-другой диалогов, будут, не вытерпев, спрашивать меня: "Ты куришь?", стесняясь своей привычки, будто это что-то позорное, или что-то изменит. Будто я вдруг вскочу, переверну стол, разобью все бокалы и выкрикну "Ты куришь! Прощай!" и театрально проследую к выходу из заведения.
Это будет после, а пока я – в вестибюле московского метро.
После звонков "Ты где?", в которых впервые услышишь голос человека, с которым у тебя свидание (простите, "встреча"), улыбки разной степени натянутости. Кто-то играет хорошо, кто-то – откровенно плохо. Но во всех своя изюминка, которую так быстро не разглядишь. В каждой я пытаюсь отыскать взгляд, под которым захотел бы меняться, захотел бы быть лучше, лишь бы она продолжала на меня так смотреть – именно так. Только ни в ком не нахожу. У всех, у каждой – потухшие в таких же поисках и в этом вечном жизненном пути глаза. Даже если они бесконечно голубые, ядовито зеленые, спокойно серые или жизнерадостно карие. Они потухшие, и остается только надеяться, что затушило их не моё несоответствие между реальным Я и виртуальным, а что-то до меня - как и мои собственные.
Напротив меня сидит девушка, и то пожирает меня взглядом, то скучающе поглядывает в стороны на посетителей за соседними столиками. Мы то жадно спорим, то кто-то из нас молчит, а второй – хотя бы делает вид, что слушает, то просто молчим и разглядываем друг друга. Каждая из них по-своему уникальна. С кем-то из них хочется смеяться над глупыми анекдотами и курьезными историями, с кем-то грустить о былом, с кем-то пить текилу на брудершафт под крик толпы в баре, а с кем-то просто молчать в уютной ночной кафешке, или убегать от молчания идиотскими вопросами "как дела" и прятать глаза под стол, лишь бы в них не прочитали мысли. О том, что с тобой, вот именно с тобой – не хочется состариться. Хочется погрустить, повеселиться, поплакать, посмеяться, заняться сексом. Вот только сострариться – не хочется. И гонять на автомобиле по ночной Москве – тоже.
Так, как в первый раз уже не будет. Больше никогда. Мы состарились, мы почерствели, мы другие. Мы разучились любить. Ту нежную юнескую любовь уже не вернуть, и дальше всё может пойти только по двум простым сценариям – либо мы разбежимся кто куда, избегая любых контактов, либо сбежим в чью-то берлогу и переживем ночь, а на утро – всё-таки разбежимся. И задаешься вопросом – какой смысл, если исход один?
Мы разбежимся, в любом случае, чтобы не происходило: через ночь, день, месяц, год или десяток лет, но разбежимся. Кому-то будет больно, кто-то будет сожалеть, но это будет уже не в новинку, так что не так уж и будет сжиматься сердце от горечи. Просто что-то вдруг началось и закончилось, совершенно не зависящее от нас самих. Так, как в первый раз, чистый и нежный, уже не будет. Хотя, тот самый первый раз у всех всегда покрывается струпьями проказы и тонет, задыхаясь, во лжи. А теперь... Теперь со лжи этот "раз" и начинается.
Мы продолжаем диалог. Она бросает какие-то фразы, или даже длинные монологи, которые я, с усилием, могу расслышать и запомнить, уже без усилий. Я же вглядываюсь. Думаю, что в душу, но нет – меня больше внешность интересует. Один черт я не собираюсь доживать с ней остаток своих лет, так, может, хоть на одну ночь повезет. Можно будет согреться в этой зимней стуже. И что передо мной? Красивая внешность не дается просто так, разве что голливудским избранным, но и те в фотографиях папарацци выглядят так себе. Тонны макияжа скрывают старость, стройная фигура достается с депрессией, алкоголизмом, булимией или чем похуже. За красивое платье нужно пахать день и ночь на работе, а ноги после вечера в туфлях - кровоточащие опухшие культи. Мы - куклы, и мы носим маски. В этом городе все носят маски.
Я – тоже. Ношу маску кого-то успешного, кого-то доброго и остроумного, а внутри посиневшее тельце младенца, тщетно успокаиваемое демонами, кривится каждым вдохом смога. Я пытаюсь скрыть его, спрятать, не способный избавиться от части самого себя. Он, будто рак, пустил в оболочку свои метостазы. Они пролезают наружу прыщами и шрамами на теле, взрыглись в ноющую, покрытую сухой коркой руку, и даже в мозг. Они в самом мозгу путают мои мысли и слова, заставляют меня теряться во сне и реальности, ошибаться.
Так обычно и получается – вспышка памяти, как ассоциативная реакция на какую-то фразу, и вот я уже начинаю историю: "Мы как-то..."; и мгновением позже ловлю нахмуренный взгляд. Совсем не тот, который я ищу, верящий и любящий, а прямая ему противоположность, сдобренная вопросом "Мы?.."
Все врут. Если не все вообще, то в этом городе – точно все врут. И нет никаких гарантий, что у меня за спиной не ждет молчаливо и устало девушка или жена с ребенком на руках, а я – просто уставший от вечных криков, сбежал из дома на свидание с продолжением. Разве что штамп о разводе в паспорте докажет обратное. Впрочем, точно так же у моей спутницы могут быть свои скелеты в шкафах ("шкафу"? Мы не в том времени и не в том месте, чтобы все скелеты уместились в один шкаф), и это нормально. Не предъявлять же друг другу паспорта и справки от венеролога на первом свидании.
И приходится объясняться, что когда-то было, а теперь уже нет. Теперь есть другие Мы (только вот ты этого не понимаешь, думая, что я живу где-то в прошлом, а это просто память, просто чертова память), в полумраке бара за дальним столиком, не тревожимые барменами или официантами. Только и Нас тоже скоро не будет, когда тебе наскучит и ты захочешь уйти. Может, мы с тобой даже обнимемся на прощание, обязательно бросив фразы вроде "надо ещё увидеться", только так никогда и не увидимся. Разве что ограничимся парой болтливых диалогов в той же Сети, затухающих, едва вспыхнув. Я на твоём пути, как и ты на моём – лишь вспышки. Проплывающих мимо городов, узелков в паутине, из которых совместная нить ну никак не получается. Если только на ночь, на одну несчастную ночь, в которую будет хорошо, а после – мерзко и отвратно. Многие ещё не готовы к серьезным отношениям, и это нормально. А я от них уже устал, и это, наверное, нет.
Может, разговор зайдет немного дальше. Как тогда, на очередном свидании, в каком-то нелепом баре, после моей очередной случайной фразы "мы с женой..." и поверхностного объяснения истории десятка лет, я услышал ответ. Вселенная озвучила её устами мысль, о которой я сам давно думал, только отказывался встраивать её в своё мироощущение: "Она просто тебя не любила". Где-то там же, когда я уже не слушал, мелькали слова "инфантильно" и, попроще, "по-детски", но суть одна.
Она просто меня не любила. Вот и всё. Всё так совершенно просто. Просто меня не любили. Никто и никогда. Просто вдруг все годы, все слова и объятия, все обещания и слезы, мечты и планы - они вмиг стали ложью, просто ничем. Я очнулся в 26 лет от лживых снов нелепого шоу в реальный мир, которому не принадлежу, который не понимаю. Вот так всё просто. Всё – ложь.
Вот так вот, просто уснули серой осенью под шум дождя, а следующим утром, через много лет, где-то в разгаре солнечной весны, проснулись. Будто посмотрели вместе один и тот же сон длиною в тысячи дней, да и разбежались по разным углам кто куда - кто снова засыпать, кто начинать сначала. Когда я снова так засну и через сколько лет проснусь? И нужно ли мне это теперь, зная, насколько пробуждение мучительно? А однажды можно вообще не проснуться, как я тогда, жестоким августом.
И на обратном одиноком, пьяном пути в свою берлогу, к виляющему хвостом и скулящему от счастья псу, почему-то одно воспоминание упрямо всплывает в голове. Я каким-то летом, то ли после школы и перед институтом, то ли уже в нём (не важно), вечером сажусь в первый вагон электрички (не надо потом плестись в толпе таких же умников вдоль всей платформы, чтобы спрыгнуть с неё и направиться к дому), а на краю перрона танцует девушка в мониторных наушниках. Она в милой футболке, цвет и узор на которой я уже не помню, и в свободных джинсах, призванных скрыть недостатки фигуры, но ей это явно не нужно. Даже если она неидеальна – ну и пусть. Любят и восхваляют в стихах не за это.
Она танцует воздушно, легко и задорно, с небрежной улыбкой , оглохшая от музыки и прикрытыми от эйфории глазами отрицая весь окружающий ландшафт – постапокалиптические ржавые рельсы, уходящие вдаль в рыжую точку на горизонте, сплетение проводов над головой на фоне чуть серого закатного неба, солнце которого с трудом пробивается сквозь ядовитый смог мегаполиса. Ей плевать, для неё существует только она сама и музыка. И я должен был бы мигом выскочить из вагона и уставиться на неё, пожирая взглядом. И, может, когда закончится песня и она раскроет глаза, я решусь сказать ей что-то (и дай бог, чтобы это не оказалось каким-нибудь банальным и тупым комплиментом), но... но я сижу в электричке, и ненавижу машиниста, который объявляет отправление, закрывает двери и по его воле поезд трогается, разлучая нас навсегда. Может, это было именно то сплетение, которое я опрометчиво пропустил?
Таких было после ещё сотни, если подумать. Все эти мимолетно выцепленные из толп серых людей нимфы, ускользающие с потоком приковывали к себе внимание и заставляли затаить дыхание, но я вечно был занят другой, не способный на измену и предательство. Не научили. И они уходили, и только в памяти эти эпизоды складывались в отдельный ящик на одном из стеллажей в бесконечном архиве пройденных лет.
Дни бегут ровной веретеницей в прогулках с собакой, работе и спортзале, скрашиваемые только красными точками на иконках новых чатов, обозначающих, что есть ещё кто-то, кому понравилась моя фотография. Не я сам, только лишь фотография – но это уже что-то. Может, потом понравлюсь я сам, а потом вдруг стану нужным. Вдруг впервые кому-то стану нужным.
Новый Год слишком незаметно пролетел мимо двумя почти одинаковыми пьянками: сначала долгая многочасовая дорога по пурге и заснеженным застывшим лесам, толпами старых и новых знакомых, пьяными вечерами, едой на огне и пустыми поздравлениями пары людей, с которыми, по большому счету, кроме одинаковых последовательностей ДНК, меня ничего не связывает.
Один эпизод теплится в глубинах сознания: шерстяное тельце собаки жмется ко мне и неистово дрожит в страхе звонких голосов, хлопков пробок из-под шампанского и гулких выстрелов салютов. Как Новый Год встретишь, так его и проведешь. И, пожалуй, это неплохо – провести его с верным другом, для которого ты центр вселенной. Жаль, что только для него.
За Сочельником наступают меланхоничные зимние каникулы, и, несмотря на формат моей работы, я занимаюсь... ничем. Сижу дома, смотрю фильмы, курю, пью, листаю фотографии в Сети. Среди непрочитанных сообщений вдруг раздается надрывный крик о помощи. И кто я такой, чтобы отказать, когда я вдруг стал нужен?
Природа будто издевается, и за новогодними +2 градусами наступает аж -35 на Рождество. Большинство машин примерзли к своим местам и не сдвинутся с места как минимум до -20, а у меня просто нет выбора – через полтора часа я должен быть на вокзале, встречать старушку-Белку, по иронии судьбы постревшую сегодня на очередной год. Сколько ей стукнуло? Где-то за 30. Странно, что возраст исчисляется количеством прожитых лет, а не количеством потерянных людей. Тогда я был бы обезумевшим старцем, а она, скорее – молоденькой девочкой. Но мы здесь и сейчас, и жить приходится по правилам.
Помятуя о другой старушке, я про себя обращаюсь к своей малышке-Мазде: "ну же, маленькая, давай, я знаю, ты сможешь". И она смогла. Педаль тормоза в пол, касание кнопки запуска двигателя, и, чуть покрутив стартер и покашляв свечами зажигания, она заревела сразу аж на 2 тысячи оборотов (для справки – 120км/ч она выдает на тех же оборотах). Но заревела, завелась, смогла моя девочка.
На стоянке около вокзала приходится обливать лобовое стекло ядреной незамерзайкой, рассчитанной аж на -50. Что поделать, если обычная жидкость остается жидкостью только при -30, а сейчас намного меньше. Природа сошла с ума вслед за остальным миром. Здание вокзала прямо перед глазами, и у входа топчутся бомжи. Опять они. Их не впускают во внутрь доблестные и бдительные наряды полиции, с усталыми лицами и синяками под глазами. Сложно одновременно праздновать новый, будь он проклят, 2017й, и дежурить очередные сутки.
В здании нигде не найти цветов, так что приходится отделываться конфетами. Попрошайки снуют около выходов с платформ, умоляя подать им деньги на билет домой. Вот только стоит предложить его купить – тебя пошлют матом и поспешат к следующей жертве. Ложь. Правда. Ложь. Всё смешалось в городе грехов. Хорошо хоть, мне пока удается стоять против него, а ведь многих он уже сожрал, ну или как минимум – переживал и выплюнул обглоданными и изнывающими от боли.
В мутной толпе с метарчатыми баулами мелькает оранжевое пальто и яркий взгляд. Она улыбается, едва завидев меня, а пройдя металлодетектор, кидается в объятия. Сложно ощутить хрупку душу сквозь несколько слоёв одежды, но ничего – всё ещё впереди, надеюсь. Мы возвращаемся к неостывшей машине, а Белка уже балаболит что-то бессвязное, про маму, валерьянку, день рождения, бывшего, бросившего её парня, бар, в который мы пойдем, холод на улице и тысячу других вещей. Я краем уха слушаю её, погрязший в своих мыслях и надеждах.
Мы пытаемся одновременно приготовить ужин и посмотреть какой-то её любимый фильм из 80-х. И то и другое получается не очень, но меня это не смущает – с Белкой всё всегда не очень, что секс, что татуировки, которые она делает, что вся её и моя жизнь. Мы будто два потерянных в реальности странника, совершенно не приспособленных к этому времени. Вдруг, в какой-то момент, когда уже пора собираться в бар, после ужина (кстати, получилось вполне себе) и в разгаре фильма, она делает удивлённое лицо, пожалуй даже слишком, и выдает:
- Блиииин, Артём, у меня проблема.
- Эээ... Что случилось?..
В следующий момент я зачитываю с телефона фармацевту в аптеке характеристики прокладок, которые нужны Белке. В первый раз, после почти 8.5 лет самых долгих моих отношений, 4 года брака и полгода после него, я стою в круглосуточной аптеке ночью и покупаю прокладки. Что ж, всякое бывает впервые, и, в принципе, наверно, может быть, это не проблема. Это просто очередной тупой акт этой затянутой оперы, который надо пережить. Больно не будет, но потом, может быть, будет хорошо. Всё может быть, а может и не быть. А могло бы быть, но не было. И было, но не могло бы. Всё – лишь иллюзия, лишь игра, где кости кидает кто-то другой с оскаленной ухмылкой.
Все перемещения по улице – пробежки от дверей до такси, и даже в них можно запутаться и замерзнуть. Мы нырнули в авто, и я даже не успел заметить модель и оценить её внешний вид. В какой-то момент внешний вид стал важным, даже не знаю в какой. Может, потом найду, покопавшись в памяти, а сейчас – я сижу в Ауди А3, и водитель объявляет, чтобы мы не волвались, это всё ещё UberX. Будто мне не плевать во сколько обойдется мне поездка в бар с девушкой, которая после первой же стопки абсента впадет в нирвану, где, быть может, мне найдется место.
Мы проходим бдительную охрану и попадаем в пока полупустое заведение. Нас сажают за нелепо приставленный к подоконнику столик, видимо, надеясь, что мы скоро уйдем. Но нет, господа, мы тут на всю ночь – или на большую её часть, по крайней мере. Я уже бывал здесь, полгода назад, тем майским днём, когда мой самолет, с билетами на две персоны с одинаковыми (тогда ещё и до сих пор) фамилиями отрывался от земли. Или уже мчал навстречу райскому острову. Какая теперь, спустя столько сотен километров и ночей пути, разница?
Она, традиционно, пробует на вкус самое дешевое пиво (хоть и я плачУ), а я – оцениваю Лонг Айленд Айс Ти. Где-то его умеют готовить, а где-то – нет. Второй вариант, к сожалению, - подавляющее большинство. Уж не помню, как было в прошлый раз, но сейчас – он отвратный. Как обычно, чего-то не хватает, а чего-то – много. В этот раз, вроде, текилы. Сложно соблюдать тонкий баланс в коктейле из десятка алкогольных напитков. Так что, переместившись в гущу событий к барной стойке, я начинаю лакать простую виски-колу, наслаждаясь разливающимся по телу теплом.
Бар наполняется людьми, ищущами в ледяной зимней ночи тепло (или даже "Взгляд"), но неистовые пляски на барных стойках и горящие стопки самбуки не помогают. Не знаю, чем руководствуются девушки, танцующие на подоконниках высоких окон, будто специально рассчитанных для них. Эдакие бесплатные GoGo-танцовщицы-любительницы, зазывающие внутрь тем, что, в отличие от профессионалок, они не позовут охрану, если ты начнёшь их лапать, и с ними тебе может что-то светить. Далеко-далеко на горизонте, если они превысят привычную дозу коктейлей. Профессионалки же, в ответ на любые, самые робкие намеки, мигом вызовут качков в черных футболках с логотипом бара, и те вытолкают тебя к четовой матери в лютый мороз.
Мы все ищем тепла и не находим, а ведь оно так много значит. Так много значат ночи, когда есть кого обнять, кто будет ворочаться во сне, принимая самые нелепые позы и отбирать у тебя одеяло. Только таких навсегда – не найти. Белка продолжает трепаться (теперь о том, какие мы с ней классные друзья), и с каждым бокалом становится всё привлекательнее и привлекательнее. Почти забытые разряды электричества бьют тело, сигнализируя о каком-то переломном моменте в истории. И, после того, как она снова призывно выпятила губы с зажатой в них льдинкой, я решился и нашел, чем греться оставшуюся ночь.
Мы обнимались, и я краем уха выслушивал её пьяные бредни, обнимал, целовал, отговаривал от очередной стопки абсента, затыкал поцелуем, когда надоедало соблюдать рамки приличия, искал взгляд, тот самый взгляд, но не находил. Время текло, проплывало мимо и улетало прочь, пока мы не опрокинули последнюю стопку, вырубившую её и меня напрочь.
Очнулся я только утром, ощущая оковы вокруг груди. Она прижималась ко мне так, как никто никогда не прижимался. Я пытался аккуратно убрать её руку с себя, намереваясь встать, но она только сильнее хваталась пальцами за мою грубую кожу. В конце концов, признав поражение в этой молчаливой борьбе, я как-то уговорил её фразой "Мне нужно погулять с собакой" и поднялся, отряхиваясь от дремы.
Сука-февраль
- Проснись... Проснись...
Я вздрогнул от резкого стука, смутно улавливая границу между сном и реальность: не понять, с каких они сторон от этой грани. Браслет расстегнулся и слетел с выкинутой с кровати руки на пол. Первые секунды я не понимал, почему повязка на ней вся в багровых узорах, но тут же в очнувшийся мозг ударила ноющая боль и зуд. Сдернуть бы бинты, разодрать их и расчесывать шрамы и рубцы, чесать, чесать, чесать...
Полутемная комната, покачивающийся под потолком Ловец Внов, свернувшийся калачиком пёс на своей лежанке, тихое ламповое жужжание техники, шелест кондиционера, закрытые жалюзи. День, наверное, сменился ночью, а ночь – днём, и не разберешь какое сейчас время суток, да и плевать – за окном бушует стихия, а в квартире слишком одиноко, спокойно и безысходно – только беззвучно проплывают пылинки под зажженными светодиодными лампочками в люстре.
Я, даже не глянув на часы, выбрался на балкон насытиться никотином. На линолеуме, припорошенном снегом, разбросано зимним ветром несколько бычков из пепельницы. Пачка сигарет примерзла к кирпичному подоконнику, ну а о зажигалке уж и говорить нечего – ледяной хрупкий пластик готов рассыпаться прямо в руках. Солнце скользит по краю купола неба, лениво бросая первые, но в то же время, последние в этот (очередной по счету) день лучи на продрогших редких прохожих.
В попытке осознать себя обращаюсь к памяти, и первым всплывает слово "проснись". Кто его говорил? Я? Да, точно я. Бессонной ночью сидя за компьютером, открыв исходные коды своего старого проекта, которым жил и грезил несколько лет, пытался вновь заставить его работать. Перед глазами мелькали строчки, понятные только мне и немногим избранным, чей мозг привык к осознанию машинных команд и мыслить в ритме миллисекунд. Я срывался с одного файла и компонента на другой, читал мантры, тупо пялился в коды ошибок, злился и ругался, но не терял надежды.
Что для других магия, для меня – рутина. Мне не привыкать сосредоточенно всматриваться часами в монитор в бессмысленный для подавляющего большинства людей набор символов, хмыкать, переводить курсор в определенное место и набирать одному Богу и мне (что одно и то же в те моменты) комбинацию символов, нажимать "Ввод", и наблюдать, как махина оживает, разгоняются вентиляторы охлаждения в системном блоке, и она запускается и работает без сбоев. Кто-то восторгается, кто-то хвалит, кто-то завидует, а я откидываюсь на спинку кресла, расправляю уставшую сгорбленную спину и ухмыляюсь, довольный собой.
Но не в этот раз. В этот раз мои заклинания не работали. Программа спала, заброшенная на столько месяцев, и, видимо, даже мне уже не разбудить её. Я привычно скользил по строчкам, но вместо обыденного осознания алгоритмов и кусочков паззла, выстраивающихся в единое целое, я видел мгновения былого. Каждая строка из сотен тысяч была и остается связана с определенным моментом, когда я её написал. Как правило, когда на фоне монитора в окне шел дождь, а моя жена (бывшая жена...) сидела в джинсовых шортиках и красных шерстяных чулках на кресле-мешке в углу гостиной, около батареи под низко опущенной с подоконника лампой – единственным источником света в помещении, кроме моего монитора и клавиатуры, – читала и гладила уснувшую на коленях собаку, не отвлекала меня от работы. Может, тоже верила в моё детище, а, может, благодарила Вселенную (хотя скорее – своего Бога), что я чем-то занят и не трогаю её, погруженную в свои мысли о неудачном браке и бывшей школьной любви. Второе – с большей вероятностью.
Каждая строчка этой чертовой программы о ней. Она в каждой строчке. В каждой, мать её, строчке. И не скрыться от этого. Не убежать. И программа жить уже не сможет без неё рядом, разве что на аппарате искусственного дыхания, до того момента, пока не выполнит своё предназначение, и я не отключу её, навсегда похоронив в недрах облачного хранилища, как тот ящик с нашими вещами, покрывающийся пылью на антресоли в гардеробной. Программа издохнет и отправится на кладбище, только вот картинки перед глазами не затухают и не уходят. И от них больно. Очень больно.
Вкупе с тем робким вчерашним романтическим прощанием подростков на перроне вокзала, когда я провожал Белку на поезд, и мы обнялись, а потом долгие мгновения держались за руки, и она отходила, но мы не отпускали друг друга, очень-очень долго, буквально пару шагов. А когда замок сплетенных пальцев распался – мы ощущали последние касания подушечками. Целый кадр в памяти, целый щелчок пальцами. Так мало, но так много. Так быстро, но так долго. И так невыносимо в любом случае, как было невыносимо то другое прощание: у другого перрона, в другом городе, с другой девушкой... и в другой жизни.
Так же невыносимо покидают силы. Все мечты, все идеи и желания, вкладываемые в каждый образ: жены, спасительницы, своего детища – все обратились прахом. Холодным снегом, укутывающим полпланеты, четырьмя десятками градусов ниже нуля на термометре, хрустом сугробов по колено под уставшими ногами и дрожью: не вожделения, а боли. Собственного бессилия, никчемности, ненужности. Не нужен, никто не нужен мне, и никому не нужен я и то, что я делаю. То, кем я был, стал и мог бы стать. Это всё было и будет зря. Напрасно. Впустую. Не нужно. И не будет. Никогда.
Вереница одинаковых дней, каждый из которых до сумасшествия похож на любой другой, сводит с ума, высасывает все силы. Силы уходят, а боль – нет. Она делает нас теми, кто мы есть. Я каждый раз совершаю над собой невероятное усилие, лишь бы встать с кровати, очнуться от странных снов, возникающих в недрах моего подсознания и ведущих куда-то, но явно не к свету, и выйти на балкон, покурить, или хотя бы добрести, волоча ноги, до ванной – умыться. Разглядывая капельки на щеках в зеркале, стекающие по грубой коже, я, внезапной вспышкой, осознал и произнес, едва шевеля губами:
- Так вот как ты умирал...
Он не отвечает. Забылся в болезненной дреме где-то там в вышине, на крышах, сам того пока не понимая, готовясь к последнему своему прыжку в неизвестность. А я сгораю, дожидаясь весны. И только бы проснуться, лишь бы проснуться весной, когда солнце уже не крадется по краешку горизонта, а сияет во всём своём великолепии, топит снег, гонит ручьи и вытаскивает из земли первые ростки мать-и-мачехи, цветущей в начале апреля. И бабушка будет снова в телефонном разговоре вспоминать как я, маленький, срывал ей на день рождения букет маленьких желтых цветов. Каждую весну так. А я помню это – на поляне около охраняемой парковки, у новостройки на полпути между нашим домом и местным ДК – наследием Советов.
Но этого не будет, нет. Весны для меня не наступит, как и жаркого дружного лета. Эти два времени года потеряны для меня, их жестоко отобрали, вырезали из моего мира. Мне остались только осень с вечными дождями и холодная зима. Таков мой удел.
Бродить сутками по квартире и не находить себе места, литрами глушить энергетики, лишь бы не спать, и всё равно под утро проваливаться в иную реальность, а после пробуждения - сжимать голову руками, корчиться на кровати, беззвучно орать и захлебываться в слезах истерики. Не могут просто так тебя все забыть и от тебя все отвернуться, не могут. Где же все они? Почему не звонят, не пишут? Помнят ли вообще? Должны, должны помнить. Ведь, если никто не помнит, значит – тебя и нет вообще.
Они должны помнить. Я должен быть. Может, напомнить? Написать им, позвонить? Звонить уже слишком поздно (или рано) – на часах 4 утра. Но написать можно. Написать нужно. Простым словом "привет" разольются диалоги, теплые воспоминания о былом и сводки новостей о пройденном порозонь, и ими можно будет питаться, ими можно будет доживать до чего-то посерьезней.
Но, взяв телефон, я жестоко стираю из записной книжки контакты, усилием воли не обращая ни малейшего внимания на телефонные номера. Запомнить для меня 10 цифр – пустяк даже сейчас. Их нет. Их никогда, как оказалось, не было. Не существовало просто. Я один, и всегда был один. Никто не придет на помощь, никто не согреет, никто не обнимет. Лишь пёс вилянием хвоста пытается разогнать сгущающуюся тьму, но тщетно.
Ведь я уже в пьяном бреду лежу на кровати, обнимаю подушку, и листаю список совпадений в Тиндере. Теперь написать и напомнить о себе хочется им, кому на трезвую голову я не подошел. А я никому не подошел. И даже та, кому я, казалось бы, подошел, сейчас не со мной. Она дарила мне надежду остаться живым. Но она не моя, больше не моя. Нет, не больше. Она никогда, оказывается, не была моей. И я больше не жив. Или вообще не был жив?..
Она с другим. И хочется думать, что это всё сон и не правда, но это не сон, и доказывает это тупая боль растерзанной руки. Во сне боли нет. И она действительно не со мной, она с кем-то другим. С Ним. Какой Он? И почему Он? Почему не Я? Чем я хуже Него? А, может, она не с Ним, а одна, ждёт Меня... Но нет, она с Ним. Но вдруг это неправда... Вдруг это всё неправда?.. Вдруг всё вокруг и внутри меня – ложь?.. Просто сны на моих щеках...
А дальше – хуже. Дальше – они. Сны. Стоит едва прикрыть глаза в робкой попытке забыться, как перад глазами чудятся образы давно похороненных отношений. Во снах я вижу её, снова, опять и зачем-то. Сны ведут меня своей дорогой страданий куда-то. Только она не рядом со мной, а где-то на расстоянии. Вытянутой руки, или пары метров разбега из комнаты в дерзком платье для кого-то другого. А потом, к вечеру: я тогда стоял одиноко, опираясь на перила над мелким прудом, слушал неразборчивые шутки и смех из беседки и смотрел в спокойную водную гладь, ещё не скованную льдом, долгими минутами и их десятками, пока она наконец не подошла, и не спросила "Что случилось?" Явно кто-то намекнул - сама бы не додумалась. И потом изливалась моя переполненная душа в сотый раз, только без толку.
Нет, только не сны о ней, пожалуйста, хватит, я не могу больше, не надо пожалуйста, пожалуйста... Я не могу больше смотреть в изнанку реальности, в узлы паутины, что пройдены или могли бы быть пройдены. Дождь бы за окном, чтобы вспоминать о чём-то до неё, оставшемся в детстве, столь далеком детстве, но нет – за окном холодная вьюга, бьющая на балконе прямо в дрожащие пальцы и посиневшие уши: "Укутайся в плед с ней (хоть с какой-то "ней"), смотри грустные фильмы о любви, пей какао, крепко обнимай и радуйся, что до сих пор жив и тебе повезло". Но мне не повезло. Удача – подлая сука, никогда не была на моей стороне. Разве что однажды, когда увидел её, но и то обернулось кошмаром тысяч ночей.
Встать с кровати – усилие. Одеться и выйти на улицу – уже подвиг, за которой стоило бы давать медаль. Добрести до машины, нажать кнопку сигнализации и залезть в неё – просто немыслимо. А дальше просыпается моя малышка и красавица, вечно верная и нетерпеливая, даже в столь лютую зиму готовая к приключениям. Рев мотора оживляет, узоры на стеклах выжигаются обогревом, брызговики упорно продираются сквозь слой снега. А стоит переключить передачу, отключить ручной тормоз, просто нажав на кнопку (не надо больше зажимать педать, надавливать на кнопку и дергать рукоядь), крепко обхватить руль и поскрипеть кожаными перчатками о кожаную же оплетку – и вот он, один из немногих (если не единственный) оставшихся смыслов жизни. Скоростью в такую погоду не похвастаться, но хоть так, черепахой, сбегать из ненавистного дома в тусклую желтую ночь.
Мы со старым (не настолько, как хотелось бы, но достаточно) другом едем в кино. Старость определяется не количеством прожитых лет, а количеством пройденных перекрестков и узлов мировой паутины. Я жду его у подъезда, облокотившись на клокочущий капот и выдыхая пар с дымом. Лёха выходит, прячет руки в карманы, обдатый холодом, но всё-таки протягивает ладонь для приветствия. Интересно, какой обезьяне впервые пришла в голову идея так здороваться? В том регионе явно не было русских зим, иначе жест был бы похож... ни на что не был бы похож. Разве что на пинок под зад – поторопить приятеля, лишь бы поскорее добраться до тепла.
Мы сели в машину и тронулись по двору. Не знаю, что насторожило его во мне (надеюсь, не запах перегара), но спустя буквально метров десять пути он спросил:
- Ты в порядке?
- Херовенько мне что-то. - Я ответил с очередной киношной паузой, и не соврал.
Пожалуй, он единственный, кто замечает, и кому не плевать. Единственный, кто тем голодным летом не задавал идиотских вопросов в духе "подумай о маме?.." и не лечил тупыми фразами "вдруг есть другая", а лишь молчанием на обшарпанном балконе, глядя в рассвет, потягивая виски маленькими глотками, орал прямо в уши: "Живи, сука, живи!" И я зачем-то его послушал, перешагнул и дожил... а дальше что? Боль, пустота, отчаяние, пожирающее изнутри, как никогда прежде. Он просто был рядом, и этого хватало. Но не в этот раз.
Я вывел машину с эстакад на шоссе в ночной побег. Сорваться бы сейчас и снова убежать куда-нибудь к океану, в тепло и надежду. Туда, где солнце окунает лучи в теплую воду, волны шелестят пеной и дети рисуют на песке вечное лето. Такие чистые и не отравленные болью, ложью и войной. Их сердца бьются, а не догнивают в груди. Но это ненадолго. Скоро и их поглотят мегаполисы, в которых они живут или в которые вскоре переселятся, сбежав от родительской опеки. Города вывернут душу наизнанку бесчетное количество раз, и на какой-то там останется только пустота.
Мне бы силы чуть-чуть. Немного тепла, капельку счастья. Но откуда им взяться в эту столь свирепую зиму? Разве что, на сайте попутчиц? Но нет: молоденькие просто торгуют своим телом, а тела можно купить и дешевле. Мне б души частичку, в которой остаться и согреться, найти б, чьей весной стать в этом морозном феврале, а не все эти черствые "возможно продолжение" и "ищу доброго и щедрого". Доброту и щедрость в этом мире надо заслужить сотнями капель пролитой крови. По-другому – никак.
А тем, кому за 40 – уже плевать, с кем ехать и куда. Лишь бы куда-то. Вырваться хоть ненадолго из той же моей серой обыденности, в которой они пребывают последние лет 15. Посмотреть напоследок, перед пенсией и внуками, мир. Какой он на самом деле красивый и огромный, хоть частичку его отхватить сувенирами и фотографиями в Инстаграме. Ну и пачку оргазмов получить бы, конечно же. Сорокалетние тоже хотят любви.
Вновь одетый на руку браслет вибрирует уведомлением. Это пришла СМС от банка с кодом подтверждения брони билетов. Теперь надо забронировать отель, а потом позвонить Николаю – владельцу гостиницы для собак, куда каждый свой побег я сдаю Джона. Всё. Теперь есть за что зацепиться, какой даты ждать, и не вспоминать о былом, а думать о будущем. Как волны будут ласкать берег и таять замки из песка, а на закате дня тонуть в огне острова и маленький шарик солнца скрываться за розовыми облаками, дорожкой на воде оставляя к себе ориентир.
Реальность крошится, ускользает из сомкнутых пальцев как высохший прибрежный песок, распадается на частицы и вспышки. Путаются мысли, воспоминания, события и истории. То, что было глупым и смешным вмиг (слишком долгий миг) стало важным, а главное – ушло на второй план, померкло и завяло. Второстепенные персонажи вывернули полотно сюжета в свою сторону бредовыми снами.
Я снова очутился в Барселоне, на этот раз – не скованный гниющей раной посередь груди, которую каждый день утром и вечером нужно выворачивать наружу, сдирать слизь и гной, промывать колючим хлоргексидином, смазывать вонючей бордово-коричневой мазью и вновь запечатывать, и так каждый день до того момента, пока она сама не закроется. Теперь я скован обязанностями по работе на компанию, из которой уйти мне не хватило смелости. К счастью, наш отдел решили перевести поближе к заказчику и доукомплетовать парой новых программистов. Мне удалось выбить места своим древним знакомым, но кто бы знал как это всё извернется.
Машинка водит по потухшему рисунку, оживляя его. Мысли концентрируются на сладкой боли, на щекочащих кровоподтеках и жжении под новыми деталями картинки. Надо мной склонилась юная прекрасная девушка, определенно талантливая, но почему-то я больше всматриваюсь в её полные, натуральные губы. И не отвратительно же ей пялиться столь пристально в мою грубую, покрытую струпьями и шрамами кожу, рассматривать её под разными углами, прежде чем протереть антисептиком и жгучим росчерком нанести очередной штрих.
Мы в барселонском кафе. В подвале – моя любимая барная стойка, и по ночам здесь происходит всё действо. На первом этаже – столики и ресторан с чрезвычайно быстрым обслуживаем, а внешний зал выходит на скалистый берег и предназначен для желающих полюбоваться видами и закатами. У меня закончились сигареты и пить Лонг Айленд в такую жару тяжеловато, так что я поднимаюсь наверх к вентиляторам под потолком, где сидят и болтают мои коллеги и друзья, слишком тесно прижавшись друг к другу.
Сеанс окончен, я одеваюсь. Звучит пошло, как Паттайский массаж с дрочкой на десерт, но это просто татуировка. Она просто на всю жизнь, как и любой из других поступков – уход, признание, измена. Почему-то они не вызывают в обществе (моих родственников, по крайней мере) столь бурной реакции, а краска, вбитая под кожу – очень даже. Но плевать, сейчас не это важно. Уже поздно. Мы остались в салоне одни, и оба собираемся, уставшие и вымотанные после изнурительных часов наедине. Я, как джентельмен, предлагаю подвезти её, но она колеблется. А я, уже не как джентельмен, настаиваю фразами "мне не сложно" и какими-то ещё...
Я выбегаю из кафе. Стайка птиц, окруживших лужицу прозрачной воды на брусчатке пугаются автомобиля и взлетают черными кляксами, полосуя небо. Напротив меня на низеньком белом штукатуренном заборчике сидит Лень и покуривает тонкие сигареты. Сначала она смотрит куда-то в брусчатку, но потом поднимает взгляд на меня и нисколько не удивляется моему появлению. Её глаза. Зеленые, ядовитые, чуть раскосые, ни с чем не сравнимые, ничуть не потухли за те годы, что прошли с ноябрьского дворика в частном секторе. И скулы...
Я по-идиотски застыл прямо у выхода и уже начал привлекать внимание прохожих раскрытым ртом, поэтому собрался и подошел к ней:
- Ты-то что тут делаешь?! - Даже без приветствия...
- Я здесь живу. - Меланхонично, затягиваясь и пронзая взглядом, этим волшебным взглядом, который и убить и воскресить может...
Значит, я уже в подсознании. Значит, до дна недалеко. Настолько глубоко я упал, и за такой короткий срок – каких-то пара недель. А вслед за мной, меж тем, из кафешки выплывают слишком, мать его, слишком прижавшиеся друг к другу друзья из разных вселенных и жизней. Одна – некогда желанная, а другой – предавший.
Ногти скребутся по обянутому кожой черепу после ночного кошмара, ощупывают вздутые вены, готовые взорваться брызгами бордовой крови, выдергивают волосы седыми прядями. Нет. нет. Так нельзя. Я так сдохну, и не дождусь весны. Нужно сбежать. Сбежать. Хотя бы попробовать исчезнуть из этой реальности, очутиться в какой-то другой, где меня не было прежде, и где можно расправить крылья. Расправить, взмахнуть ими и взлететь. И улететь к черту от всех проблем и переживаний, сомнений и снов в океанский закат.
Квартира в огне. Пеплом тают мебель, прикроватные тумбочки, сама кровать, с которой я едва успел подняться, и даже обои обугливаются и слетают клочьями черных хлопьев, обнажая бетонное основание. Стены раздвигаются, видоизменяются, пока я не оказываюсь в лабиринте холодных плит. Мной овладевает паника, проникает в каждую клетку тела, я уже долблю кулаками в бетон, мечусь в закоулках замкнутых пространств, пока не добираюсь до спасительного балкона.
За окном в который раз мутная ночь. Я пытаюсь успокоиться порцией виски и листаю собственные фотографии, будто чужие, будто не мои. Будто я – не я. Он на них такой разный, добрый и хмурый, счастливый и грустный, стеснительный и властелин мира. А я что? Я жалкая тень, отброшенная закатом от башни, которая недавно была уничтожена. Призрак, застрявший между сном и явью, путающийся в мыслях, воспоминаниях и снах. Черт его разберет, что есть что в этом архиве из непронумерованных ящиков фотокарточек безо всяких обозначений.
Моргну – и очередная картинка сменится другой. Я успею выцепить лишь несколько секунд аудиозаписи, как это бывало на аналоговых камерах, пишущих фотографии на малюсенькие кассеты. 7 секунд – этого достаточно, чтобы поставить видеомагнитофон на паузу и разглядеть "фото". 7 секунд для чужих фраз – достаточно, чтобы распознать голос, обстановку, собственное состояние и настроение:
- Ты что думаешь?
- Я думаю, что стоит вернуть таблетки.
Таблетки. Гребаные антидепрессанты. В прошлый раз их вырубало после нескольких глотков алкоголя, с чего бы в этот раз будет по-другому? Мир и так развалился на части, сны и реальность совсем перепутались, а тут они ещё. Черт знает, когда теперь очнусь собой, и очнусь ли. Главное – запомнить тех, кто рядом, на случай, если их со мной уже не будет, когда я всё-таки очнусь от дремы таблеток.
Мы с ним, уснувшим на парапете, сливаем в одно, и это одно – его, а не моё. Предугадать бы это, вернуться бы на пару месяцев назад и сбежать от этого раньше. Но глупо пытаться перенестись в прошлое. Это во снах прошлое, настоящее и будущее могут схлеснуться в причудливом танце, а в реальности (по крайней мере, в её остатках) – нет. Реальность течет только в одну сторону, только вперед, но не факт, что будущее несет на своих волнах что-то хорошее.
В ладони лежит несколько таблеток. Такие маленькие, но такие сильные. Вот бы и мне таким быть. Не подыхать под напором воспоминаний, а сопротивляться им. Тезка-психиатр говорит, что это возможно с их помощью. А я ему не верю. Потому что устал верить. Доверие – больше не мой конек. Я просто устал. Устал настолько, что даже любые мысли утихают и не шепчут откуда-то изнутри свои мантры. Я просто подношу ладонь ко рту, запиваю таблетки водой, проглатываю их, и внутри разрываются новые атомные взрывы этой нескончаемой войны.
Исход
Край
На выходе из аэропорта меня обдает горячим влажным воздухом тропиков. Полуторасуточный перелет с пересадками и истерики Белки перед вылетом (на кой черт я уговорил её лететь?) остались позади и будут всплывать лишь раздражающими, но необходимыми деталями в рассказах друзьям и знакомым. Они не раздражали так, как могли бы, ведь я укутан в шубу вернувшейся депрессии, и прохлада двойной дозы таблеток уже маячит рядом спасительным вентилятором от жары. Депрессия – действительно как шуба: сделана из мертвых вещей, но держит в тепле. Была б всего одна таблетка, которая обращалась бы прекрасной девой: она приходит во сне, и снимает с тебя груз прожитых лет. И всё. Но фармацевтика пока до этого не дошла, поэтому приходится сражаться самому, пользуясь тем подспорьем, на которое способна нынешняя медицина.
С двойной дозой антидепрессантов я всё это даже не вспомню через несколько месяцев или лет, когда очнусь, поэтому жадно впитываю каждый шаг, выжигаю в нейронах каждое мгновение, каждый поворот машины, каждую трещину на дорогах и каждое маленькое болотце с ростками риса по обочинам. Пусть это останется лишь память. Воспоминанием.
Через какой-то час я уже почти привык к левостороннему движению, и мы прибыли к отелю. Стандартная регистация на ресепшне, и парочка мускулистых загорелых балийцев подхватывает наши чемоданы и ведет пока неизвестными тропинками по внутреннему дворику мимо бассейна, к нашему номеру. Ключ не подходит к двери, но номер – 9 – совпадает. Мгновенная заминка, швейцар переворачивает брелок: вуа-ля, номер из девятки превращается в шестерку. И мы уже, посмеявшись над глупой ситуацией и побеспокоенными постояльцами, бежим в совершенно другой корпус к моему люксу с видом на океан.
Океан скрыт ночной дымкой. Я устал и измотан, но не тороплюсь в душ, а курю на балконе, привыкаю к дикой влажности. Бисеринки пота ползут по щекам, срываются с вечно нахмуренных бровей. Дует чуть прохладный ветерок, которому я молюсь, шевеля губами: лишь бы дал мне сил отыскать мой путь в этом путешествии и после него. Я ушел в весну, убежал помолиться им: ветру и океану. Когда-то они помогали, давали сил и нежно обнимали, как родного. В последнее время я стал им чужим, как и всем остальным, но, вдруг...
С побережья играет музыка. Пляжные вечеринки. Я очень скучал. Можно спрятаться за импровизированной барной стойкой и ловить ненароком выпущенные на волю эмоции танцующих, пьяных или целующихся, красть их и использовать в своих целях. Не корыстных, а, скорее, - выживания. Чувствуешь себя живым, если вокруг кипит жизнь. Даже с такого расстояние уставшие и измотанные многочасовыми перелетами и ожиданием в аэропорту, душными мутными курилками тело и сознание подпитываются, наливаются энергией, и мысли сходить в душ и упасть в кровать в глубокий сон сменяются мыслями сходить в душ и пойти тусоваться. В любом случае, сначала – душ, а дальше – разберемся.
Балийская пляжная тусовка серферов. Опытный взгляд сразу шестрит глазами по толпе, выискивая влюбленные парочки (вот тому кучерявому парню, например, судя по состоянию его собеседницы, ему сегодня дадут, но не факт, что ему понравится трахать похрапывающее бревно), пьяный балиец танцует жуткую смесь тектоника, электрики и местного танца краба, ну а я... а я направляюсь к барной стойке, если обшарпанную доску и пару деревянных коробок под ней можно назвать "стойкой". На доске за спинами "барменов" (язык не поворачивается их так называть) на грифельной доске корявым почерком на ломаном английском написана барная карта на сегодня: пару вариантов пива и один коктейль – ром с колой. Сойдет. Если мне приспичит – старина Джек Дэниелс ждет меня в холодильнике в номере.
Я уставился в темный океан, курю, стряхивая пепел в вырезанную из какого-то местного дерева пепельницу, и стараюсь не смотреть, как Белка сосется с новым своим избранником на одну ночь. "Да ладно тебе, будто ревнуешь" – с издевкой шепчет внутренний голос. Сам же был на его месте, и не раз. Стоит поделиться с другими, тем более, когда знаешь, чем всё закончится. Ничем. Просто губы и переплетенные тела всего-то на одну ночь. Откровенно говоря, оно того не стоит.
По пляжу еле заметными пятнышками мечутся крабы. Вдруг они разбегаются в стороны, а из океана появляются гротескные фигуры. Демоны вернулись. Они разношерстной шеренгой медленно вышагивают из беспокойных вод, совершенно не торопятся. Кто-то выше, кто-то ниже, кто-то укутан в рваный балахон, кто-то сверкает сухой кожей и гнилью мяса, кто-то покрыт шерстью и перемещается на четырех лапах, скалит зубы. Но один, только один из них, наиболее похожий на человека очертаниями силуэта – убаюкивает на руках сверток. Они вышли из океана и остановились на краю, куда языки волн не достанут, как бы ни старались.
- Что вы здесь делаете? - Я беззвучно прошевелил губами, чтобы не привлечь к себе лишнего внимания живых и настоящих (ли?) людей, а то подумают ещё, что чертов русский сошел с ума, едва успев приехать на остров мечты.
- Ты стал слаб. Мы пришли за тобой. - Хриплый бесполый голос донесся и из-под капюшона одного из них, и в самом моём сердце. Они и вокруг меня, и до сих пор - внутри.
- Не дождетесь. - Я тушу бычок, глотаю последнюю порцию пойла, в спешке хватаю пачку сигарет и сбегаю по самодельной деревянной лестнице. Обхожу их стороной и уже карабкаюсь по камням к подъёму с пляжа на улицу с отелем.
- Мы не уйдем. - Прокричали они мне вслед, и рана на руке предательски заныла.
- Это мы ещё посмотрим. - Я стиснул зубы, спотыкаясь и едва удерживаясь на скользких гранитных осколках, ещё не отесанных волнами.
Какой-то балиец подсказывает мне путь к выходу, когда я заблудился. Я выползаю на парковку для байков в конце улицы, и, не обращая внимания на зазывные фразы таксистов о других тусовках и барах, бреду, пошатываясь, в отель, в номер. Один. Белка осталась где-то там, целоваться с тем парнем под зажженными огнями фонарей и ворчанием уборщиц. Ну и пусть – это её выбор, не мой. Это всё – не мой выбор.
Я валяюсь на кровати, а реальность пьяно шатается вокруг, никак не угомонится. В уши бьет музыка, но я почти не разбираю слов. Вместо этого я концентрируюсь на обрывках мыслей, что крутятся в голове, но ускользают, стоит их только схватить за хвост. Наверно, как-то так же выскакивают рыбы из рук на рыбалке, и кто-то записывает видео и смеется за кадром над тщетными попытками удержать извивающееся тельце. Изредка я устаю пялиться в ночную мглу, закрываю глаза и пытаюсь ощупать разумом демонов, ощутить их присутствие, понять, не приближаются ли они. Но даже если и так – плевать. Может, они крадутся по крышам и дворикам других отелей, намереваясь дождаться, пока я провалюсь в бездну сна, и застать меня там, на своей территории. Вызвать их самому не хватает духу. Вдруг – правда?.. Вдруг – они меня раздавят?..
Раздается недовольный стук в дверь, от которого я подскакиваю, как от разряда тока в той карете скорой помощи... Стоп. Какой карете скорой помощи?..
Назойливый долбеж не стихает, а наоборот – усиливается. Я кое-как встаю с кровати, бреду в прихожую и открываю дверь. На меня набрасывается разъяренная фурия, и не ухвати я в свете уличных фонарей женскую фигуру, клянусь, ответил бы. Хлесткие удары сыпятся по щекам и в грудь, я кое-как пытаюсь поймать руки и остановить их. Слышны крики "Блин, Артём", как тогда... Как во все те разы, когда я зачем-то ездил куда-то с Белкой. Всегда это "Блин, Артём", всегда я левый, крайний и не прав. Кого-то мне это напоминает. Нет. Прочь эти мысли: только её здесь (в помещении и голове) ещё не хватало...
Настолько далеко в своём бегстве от войны я ещё не забирался. Бесконечный путь в поиске Себя и точки отсчета. Здесь, на берегу бескрайнего океана, с тонущими в дымке островами на горизонте, я всё это не найду – я уже понял. Но если я сдамся - легче не станет. Пыль дорог будет лезть в ноздри ещё очень долго, вспышки депрессии и паранойи мучать сознание, искривлять взгляд и выражение лица, стареющего с каждым годом, покрывающегося новыми морщинами. Спастись от них будет получаться разве что в музыке и алкоголе (старина Джек...), пока, наконец, где-то в конце, на закате жизни или, хотя бы, дня, перед эпитафией, нежные ладони не прикроют душу и не спасут её от казни за все те грехи, которые тяжелыми камнями волочатся за мной.
Бушуют волны. Я не решаюсь заходить в воду, нежусь в жарком воздухе на жезлонге под зонтиком, прячась от беспощадного балийского солнца. Волны лижут берег и гасят ветер. Как затаившийся хищный зверь, резким движением крадут шлепанцы, полупустые кокосы и даже целые столики с напитками и уносят их в свою пучину. А где-то чуть дальше на волнах качаются отдыхающее, что-то весело балаболят на своих языках. Ещё дальше, метрах в стах от берега, стайки серферов молчаливо покачиваются на волнах и ловят последние лучи беспощадного днём солнца. Однажды оно в последний раз окунется в ласковый океан, и уже никогда не взойдет. Только нас тогда уже не будет - не доживем. Никого не останется, мы все скроемся в шуме пенных волн, будто нас никогда и не было.
Я и не заметил, как наступил вечер, и я уже не валяюсь на лежаке, а лежу на кресле-мешке, и потягиваю через трубочку не кокосовый сок или арбузный шейк, а неумело смешанный Лонг Айленд Айсд Ти (в простонародие просто – Лонг Айленд). Солнце крадется к горизонту. Облака его кистью окрашиваются в настолько безумные оттенки красного и розового, что я даже не подозревал о существовании таких цветов: ядовитых и ярких. Я сижу, смотрю на закат, слушаю музыку с красивыми женским вокалом (пусть и плохо записанным), и думаю. О том, что было, что будет, а чего – уже никогда. К счастью или нет.
Солнце зашло, и ветер чуть изменился. Похолодало на пару градусов, и волны отступили от берега, обнажив пологое дно. Ветер преобразился из освежающих дуновений в прохладный бриз. Все чудится, будто по пляжу идут влюбленные парочки, держась за руки, как мы тогда, в Тае, на другом острове. Но нет, это лишь осколки снов врезаются в реальность. И ветер, где нас нет. Я ерзаю на кресле, устраиваясь поудобней, и запрокидываю голову. Чужое небо с чужимы созвездиями (только привычная и зовущая к себе Кассиопея осталась на своём месте) нависло огромным куполом.
Небо красивое, но такое чужое... Оно роняет очередную звезду. Нет, небо, я больше не попадусь на твою уловку. Ты – чужое, ты – враг. Как и везде, где бы я ни смотрел на тебя, не искал отблесков далёких звезд в синеватой бесконечности, ты остаешься врагом, который моих молитв больше не услышит.
На Бали хочется много курить. Легкие привыкли задыхаться смогом и духотой мегаполиса. Им невдомек, что бывает как-то по-другому, что хоть где-то на этой изгаженной вирусом челочества планете ещё можно найти свежий и чистый воздух. Судя по дозам никотина в местных сигаретах, начинающихся от 0.8мг в "лайт" версии, не я один угнетаю организм, лишь бы он оставался в зоне дискомфорта. Нас тут сотни таких, кто заехал ненадолго, а не остается навсегда.
Перед экскурсией по всему острову я глотаю пригоршню таблеток. Горькое тепло растечется по всему телу и разум убаюкает дремой. Очнусь я – через несколько месяцев, очищенный от этих мыслей, снов, пустых эмоций и монументов в памяти. И даже не вспомню райский, утопающий в зелени остров, где каждый может подыскать себе уютный уголок и занятие по душе: йога, серфинг, дайвинг, райдинг, и ещё куча других "инг"-ов. Я вернусь сюда, пройти по этому бесконечному кругу ещё раз: сейчас ищу себя того, кто сможет идти дальше, а он, капаясь в обрывочной и скоманной памяти будет пытаться понять – кем он был. Какие-то безумные качели, мотающие меня между прошлым и будущим. Как бы не умереть на них, спрыгнуть, остаться только в будущем, не оборачиваясь на прошлое...
Напялив кепку на непослушные волосы и надев солнцезащитные очки (все равно не спасают), я выбрался из номера на небольшую терраску во дворике отеля, где наткнулся на них. Опять стоят и ждут: рваные порождения ночных кошмаров и людей, обнаживших свои звериные клыки. В той тюрьме собственного мира вы мне здорово помогли – без вас я не выжил бы. И без вас не справился бы с этой агонией умирающей личности. Теперь-то что? Мы выполнили условия сделки: я выбрался из клетки, а вы взамен – тоже свободны. Вольны лететь, куда хотите, бродить по миру, пожирать минувшие дни (сожрите их все, пожалуйста). И мне дайте уйти. Но я вернусь. Я вернусь. Я обязательно вернусь.
Я шептал это, и они меня не тронули, дали пройти. А вот Белке повезло меньше. Мурлыкая какую-то ересь себе под нос и нацепив очки в стиле Оззи Озборна, она пропрыгала из номера. Она не видела зла, а я – видел. Видел, как лапа схватила её за плечо и оставила зияющие чернотой шрамы от когтей. Вспышка фантомной боли пробежала по моему телу, но не её – она не почуствовала касание Тьмы. Кляксами растекалась кровь по её бесформенному платью странного фасона, ткань пропитывалась мраком. А я шептал и шептал: "Я вернусь, я вернусь, я вернусь..."
Гид заваливал вопросами на ломаном русском с диким акцентом (самый классный – "Как это, когда с неба падает снег?" Хотел бы и я не знать), пока я пытался успокоить дрожащие руки. Никотина бы, никотина, но разве несчастным Chesterfield Blue тут наглотаешься? Нужно что-то потяжелее. Мы едем по деревушкам к столице, виляем окольными путями, обходя местные пробки (на двухполосной-то дороге), прыгаем в арки на парковки перед магазинами мастеров: ювелирные украшения, ткань, кофе из экскрементов лемуров (я не шучу), ещё какие-то бредни.
Пока Белка выбирает на какую безделушку потратить последние деньги, я курю с водителем и оглядываюсь. Везде они, выползают из теней, прячутся за деревьями, скользят под колесами машин. Окружают, пожирают, уничтожают. Это перестает быть смешным. Это вообще никогда не было смешным, но если раньше – я спокойно к ним относится, то теперь столь пристальное внимание ко мне пугает.
Из мыслей вырывает очередной вопрос из серии "Это твоя девушка? Жена? У вас медовый месяц?" Мне порядком надоело отвечать тупой, поначалу смущенной, а потом уже раздраженной улыбкой и фразой "Нет, мы просто друзья". Друзья, которые разбрасывали одежду по номеру под крики её тамошнего очередного избранника. Друзья, которые на её день рождения, когда её бросил очередной парень, полвечера пьяно целовались в баре, а потом на следующий день так мило держались за руки на перроне около отбывающего поезда. Друзья. Кажется, я читал определение дружбы в каком-то неправильном словаре, где "мусор" и "дружба" были перепутаны местами.
Белка прикупила очередное дурацкое платье втридорога. Я, кажется, даже одолжил ей каких-то денег, которые она, конечно же, забудет отдать. Мне уже плевать, лишь бы поскорее отделаться от вида её иссушеной кожи, покрывающейся чернилами демонической отравы.
Демоны не отступают и не уходят. Они не знают усталости. Они следуют по пятам, по всему острову за нашим микроавтобусом. Солнце жжет, но не греет. Греют только игривые фразы очередной девушки из приложения знакомств, что там, в мегаполисе, за десять тысяч километров от меня. Может, и "очередная", но вдруг – "единственная"? Я не слаб. Я не сломлен. Мне врали, меня предавали, меня убивали. А я здесь. Живой. И буду живой, только теперь знающий, каково это. И не способный сотворить это с другими. Иначе сдохну, сам себя сожру – сначала морально, а потом и физически. Я здесь. Живой, в карете скорой помощи...
Где здесь? Вспышки паранойи нарастают, перед глазами реальность разрывается искрами. Где я мчу по тропикам? Это Бали или Шри-Ланка? Или Тайланд? Почему всё такое похожее? Те же асфальтовые дороги по мостикам мимо речушек, в коричневые воды которых опускаются лианы и в кустах по берегам перекрикиваются невиданные звери. Те же маленькие деревушки по пути: дети в форме стайками плетутся из школ, крестьяне выращивают на каждом свободном клочке рис, овощи или цветы. Те же холмы, те же невиданные красоты, тропические ливни и места высоко в горах, где влага превращается в облака, те же буддистские храмы и мелкие святилища на каждой улочке, то же прерывистое, частое и поверхностное дыхание. То же знойное солнце и беспокойные воды. И та же рядом со мной. Или нет?
Потухший вулкан. Неровный треугольник, своим жерлом протыкающий небеса, со следами подтеков лавы, оставшихся с последнего извержения. Он давно спит и сотни туристов взирают на него и фотографируются на его фоне на смотровой площадке, расположенной на горном хребте, змеей проползающим через весь остров. Он спит, но в любую секунду он может проснуться.
Сначала робко, едва заметно завибрирует мраморный пол под ногами. Затем закачаются стальные прутья поручней, за которые я схвачусь, стараясь удержать равновесие. Посуда начнет соскакивать со столов и разлетаться острыми осколками, где-то вдали завизжат особо впечатлительные путешественники, но их крики утонут в многоголосице местных. И только когда от огромного горного массива с грохотом, сотрясающим твои внутренности, отвалится солидный кусок, медленно скатится по склону в утопающую в вездесущей зелени долину, а из расселины на сотни метров вверх брызнет оранжевая лава, и черный дым укутает вершину вулкана – глаза многих расширятся в ужасе и в воздух вздернутся десятки рук с телефонами и камерами: запечатлеть столь редкое природное явление, которое обернется для самых бесстрашных гибелью. Я бы и дальше смотрел, как реки лавы растекаются, валят деревья и поджигают их, словно спички, как едва заметные белесые точки восходящих по протоптанным тропам на вершину метнутся врассыпную вниз и полетят кувырком (уж лучше сдохнуть так, чем сгорать в тысячеградусном огне), как кто-то по бокам от меня держится за голову, будто это их вина, - но этот апокалиптический пейзаж скрылся от моих глаз пеленой наплывающего облака.
- Ты в порядке? - Она украдкой поглядывала на меня последний час пути, пока я путался в событиях и лицах и на каждой деревенской остановке видел Их. Проказа пока не добралась до нахмуренного на мгновение лица, но уже расползлась по рукам. Её руки. Сухие, тощие, морщинистые плети из костей, обтянутых грубой кожей. Она постарела, преобразилась, показалось её истинное нутро ведьмы. Так вот какая ты на самом деле.
Ошибаться в людях становится дурной привычкой, наряду с сигаретами и алкоголем. Пора избавляться хотя бы от чего-нибудь, а то недалек день, когда очнусь с ломкой после героиновой дозы, рядом со спидозной шалавой (не исключено, что именно вот этой вот), где-то в вонючем подвале одной из сотен одинаковых многоэтажек на задворках спальных районов гребаного мегаполиса, пожирающего детские мечты.
Ты не та. И я не слаб. Я падаю, но падать не страшно. Страшно не вставать. Но я встаю, отряхиваюсь и не перестаю идти и искать. И я найду, я обязательно найду. Один. Я сейчас не на Шри-Ланке. И не на Пхукете. В тот день мне не вернуться, чтобы всё исправить, разорвать круг ещё тогда. Он уже сплелся, и никуда от него не деться. Но тот, что плетется сейчас моими исчезающими с первой волной следами на песке – я могу остановить. Я справлюсь.
Волны накрывают с головой, выбивают из неё эти тяжкие мысли. Соленая вода забивается в ноздри, разъедает кожу. Та слезает клочьями, обнажая душу. Пустые чувства выходят с болью из кровоточащих рубцов. Стоит провести по рукам или лицу ладонью – и в неё останутся отмершие частицы, будто куски маски. Страх уходит, но не боль. Боль навсегда останется со мной. Она не уходит, но делает меня тем, кто есть. А океан, тем временем, спускает на меня очередную волну, которой без толку сопротивляться – только поглубже вдохнуть и дождаться, пока стихия изобьет тебя в сотый раз, покувыркает и выбросит на берег.
Я встаю, выбиваю воду из носа и продолжаю попытки погрузиться в пучину. Сквозь океаны и годы, вплетая голос и себя самого в них, жадно желаю остаться в каждой частичке этого мира и ору: "Я вернусь. Я обязательно вернусь, слышишь?" Но ты не слышишь. Ты ничего не слышишь.
Вновь накрывает волна, сбивает с ног и роняет лицом в мелкий темный песок. Они будто говорят мне: "Ещё рано, ты нам не принадлежишь, ещё рано слиться с нами". Что же я творю со своей жизнью?.. Пора что-то менять. Но не сейчас. Сейчас – глубина и тщетные попытки до неё добраться, раствориться в ней.
Соленая вода на мгновение успокоившегося океана подступает к подбородку. Ноги не дотягивают до дна, не чувствуют опоры. Впрочем, как и всегда. Соль выедает глаза и сгоревшую кожу. Я почти ничего не вижу - только левым глазом мутные цветные пятна. Я добрался, я смог. Я один.
Но нет. Опять волна, чьей мощи невозможно сопротивляться, выносит на берег. Я обессилил и задыхаюсь, харкаю на песок чуть красными слюнями. Едва отдышавшись, настигает вторая, потом третья и так по кругу, по тому же кругу, с которого сойти я никак не могу. Уже не понимая где верх, а где низ, вода и суша, клики птиц и шепот пены, теряя сознания, я оказываюсь распростертым на берегу. Грудь тяжело вздымается, и нет больше сил пошевелиться, но я не перестаю шептать: "Я вернусь... Я вернусь..."
Едва отдышавшись, я опираюсь на колено, привстаю, пьяно пошатываюсь и оглядываюсь. За моей спиной, чуть поодаль на пустынном берегу застыли вырезанные из старых кошмарных снов исчадия Тьмы. Они стояли, не шевелясь, и наблюдали за мной. Меня окатило злостью. Я развернулся к ним лицом, мои зубы со скрежетом сжались, неухоженные ногти на пальцах впилить в ладони, напряглись мышцы, а пара суставов даже захрустели. Моя грудь тяжело вздымалась с каждым вздохом, в висках шумно пульсировала кровь. Я был готов к их броску. Меня пока не сожрал океан, значит и у них не получится.
Тягучие секунды утекали с каждым ударом сердца. У меня всё ещё не получалось сфокусироваться на их фигурах и оценить – кто рванет первым, как вдруг, они взяли и разом, с яркими вспышками света и легкими хлопками, исчезли, оставив после себя лишь мигом рассеевшиеся облачка пыли. Напоследок один из их произнес прямо во мне, уже исчезнув из окружающей реальности: "Хватит дышать зря". Не похоже было на схватку, скорее так – померялись, у кого длиннее и толще. Видать, у меня. Сердце понемногу успокаивалось, но так же саднило болью. Вот её – не убить, и нет того места, где бы демоны не настигли меня. Но пока я тут...
Я развернулся к океану. Солнце уже приближалось к закату, бросая испепеляющие лучи на маленькую бухту. Я, прежде чем вновь ринуться на штурм беспощадной пучины, процедил сквозь зубы: "Я вернусь. Я обязательно вернусь, слышишь?" Но ты не слышишь.
Миражи
Просыпатся, не осознавая себя, входит в привычку. Я очнулся, сидя на парапете высокого здания Города Потерянных Снов и опасно качнувшись, пытался, раскинув руки в стороны, удержать равновесие. Ещё мгновение, миллиметр податься вперед, сдвинуть центр масс подальше с парапета в пустоту, и я сорвался бы. Тогда осталось бы только молча считать этажи в полете вниз, к покрытому трещинами и грязью бетону. Или истошно орать, только вот никто не услышит. Разве что – призраки. Но им я безразличен.
В руках я сжимал истертую фотографию, которую вытащил откуда-то из-за пазухи, из внутреннего кармана своих одежд. Я хранил её там тысячи дней и сотни дорог, изредка всматриваясь в неё.
Она смотрит на меня будто с кадра военной кинохроники. Такая же старая и потрепанная. Не она, а фотография. Она же - с той самой игривой успокаивающей улыбкой, непослушными растрепанными русыми волосами и с теми же бесконечно глубокими глазами цвета моря, дарящими столь желанное умиротворение. Фотоснимок поблек и истерся от пройденных дорог по пустыне, немного выцвел из-за палящего солнца.
Я застыл на много часов (дней, недель, месяцев...), в тысячный раз изучая глазами каждый изгиб, штрих, каждую одному мне известную морщинку и родинку на её лице и теле.
На фотокарточку медленно упала частичка пепла. Я сдунул пылинку и вдруг вспомнилось, как гасла под моим дуновением свеча ярче солнца в той немного тесной ванной на последнем этаже дома в старом европейском городе, мы забирались в мягкую теплую воду и устраиваясь поудобнее, водя пальцами по изнывающим телам друг друга, успокаивая и расслабляя их... Наваждение исчезло так же быстро, как и пришло. Всё это – не вернется.
Здание задрожало от далекого разрыва. Это очередная вспышка света разорвала пространство и вздернула в воздух тысячи тонн осевшего на землю пепла и верхний слой песка пустыни. Я вскочил на ноги, качнулся, но удержал равновесие и не сорвался в бездну, на дне которой малюсенькими точками бродили туда-сюда неприкаянные тени бывших жителей мегаполиса. Я рванул к другой стороне здания, убирая в нагрудный карман, поближе к остаткам истерзанного сердца, карточку и вгляделся в вспыхнувший горизонт.
Беззвучно разошлась новая ударная волна и вспухал ещё один атомный гриб. Волна бежала по пустыне, стирала в пепел хрупкие мертвые кораллы и вздымала в атмосферу даже огромные неотесаные валуны и остовы затонувших кораблей. Они медленно и далеко, будто игрушечные, вращались в воздухе, разбрасывая осколки во все стороны, и вновь впивались глубоко в барханы посеревшего песка. Волна настигла город, и из полуразрушенных зданий взметались стайки угольно-черных птиц. Когда она достигла моей постройки, находящейся почти на окраине (по крайней мере дальше были только приземистые домики, местами убегающие узорами улиц за горизонт, но больше впивающимися в остатки обугленного пожарами леса), та тоже вздрогнула и зашаталась пуще прежнего. Вниз посыпались куски стекла из разбитых деревянных окон, что-то загрохотало в шахте лифта.
На мгновение позже пришел звук. Нет, не так. Пришел ЗВУК. Он едва не разорвал черепную коробку, снова выбил барабанные перепонки, оглушил меня и дизориентировал. Меня отбросило с парапета на холодную рубероидную кровлю. Из ушей сочилось что-то липкое и теплое, сбегало вязкими струйками по щекам, шее и капало на пыльную поверхность. Я удерживал руками готовый треснуть череп и орал от боли, но слышал лишь тихий шум и пульсирующий свист. Сознание меркло, заволакивалось багровой дымкой, ускользало от разума, и я провалился в беспамятство меж мирами.
Когда вновь пришел в себя, кровь уже запеклась в волосах, склеив их и прилипнув к коже плотной коростой. Кости ныли тупой болью, но я хотя бы приглушенно слышал собственные стоны. Мучительно двигая конечностями и вздымая облачка пыли, которая плотно укрыла меня и всю крышу, преобразила рубероидную черноту в буро-серую грязь, я подполз к какому-то выступу из крыши (то ли вентиляционная шахта, то ли черт его знает что) и, оперевшись на него, встал и уставился в сторону взрывов. Гигантскими исполинами на много километров ввысь, в атмосферу, возвышались грибовидные облака на тонюсеньких ножках, уходящих в недра начинающейся песчаной бури. Я, пошатываясь, подошел к краю и некоторое время наблюдал за мерцающими переливами клубов дыма, пепла и песка, пока меня не окликнул до дрожи знакомый голос:
- Не прыгай.
Я оглянулся. С другой стороны – на западе, где я недавно сидел – заходило солнце. На фоне лазурного неба клубились причудливыми зверьми, силуетами кораблей и просто миражами облака всех мыслимых и немыслимых оттенков красного, рыжего и розового. К ним последние аккорды войны ещё не добрались, будто мертвый город держит оборону из последних сил, просто самим фактом своего существования. Девочка сидела ко мне спиной, свесив ноги с парапета, и любовалась закатными красками очередного уходящего дня, грозящего стать последним в грустной эпохе этого мира. Я подхромал к ней и присел рядом, стараясь не смотреть вниз – меня и так мутило после контузии.
- Почему? - Я прохрипел сорванными голосовыми связками, украдкой поглядывая на неё, но сразу закашлялся. Мерзкая, кислая масса смешалась со слюнями и кровью растерзанного горла, обволокла его, впилась в легкие и выходила теперь мерзкой мокротой. А девочка - изменилась с нашей последней встречи. Когда она была? Кажется, совсем недавно. Но так давно. Если судить по чертам её каменно-спокойного лица, холодным глазами, огрубевшей коже и заострившимся изгибам тела, то ей уже не 8-9 лет, а все 12-13. Либо разразившаяся война заставила её так быстро повзрослеть, либо действительно прошло несколько лет...
- Ещё рано. Ещё не очнулись крылья. - Отрешенный голос напоминал мне чей-то, только никак не вспомнить – чей именно? Какие-то "крылья"... Что за "крылья"?.. То ли я плохо соображал, то ли она несла околесицу.
- У меня накопилось много вопросов. - Я очень резко сменил тему, но аккуратно подбирал слова. Я старался не спугнуть и не обидеть её, как в прошлый раз. Тем более, разговаривать с подростком в самом разгаре пубертатного периода сродни обезвреживанию бомбы. Одно неверное движение или фраза – и ты даже не труп, а обгоревшие ошметки. По себе знаю.
- А ты уверен, что хочешь узнать на них ответы? - Слишком взрослый ответ для ребенка.
- Нет, но... - Что "но"?..
- Что но? - Будто озвучивая мои собственные мысли (очнись, ты в своём сознании, и она – его плод, некотролируемый тобой, но имеющий доступ к твоим мыслям. Да, она озвучивает твои собственные мысли)...
- Но так будет лучше, чем прозябать в темницах неведения.
- Ой ли...
Наступила неловкая пауза. Она не подтвердила, что расскажет мне всю правду, но и не опровергла.
- Кто ты такая? - Пожалуй, самый волнующий меня вопрос, который мигом должен будет разрубить все сплетенные узлы судеб и сюжетов, расставить всё на свои места, и после которого можно будет спокойно вдохнуть этот затхлый, пропитанный радиацией воздух.
Зачем-то.
Она ненадолго задумалась, мило и по-детски нахмурившись. Выдавали её реальный возраст только слишком уставшие и повидавшие много всего глаза.
- Я - осколок твоей души, который ты создал. Намеренно или нет – не знаю. Ты попытался оставить меня настолько чистой, насколько возможно. - Она явно подбирала каждое слово, говорила медленно и аккуратно. - Какое-то время у тебя получалось, но ничто не вечно. Ты держал меня взаперти в башне, подпитывая своей любовью. В принципе, мне этого было достаточно – бродить по извилистым коридорам, заглядывать в комнаты, разглядывать безделушки и фотографии из другого мира, изредка проводить с тобой время, пока ты рассказывал мне о мире вокруг и мире твоём, реальном. Этого было достаточно.
После короткой паузы, сглотнув, она продолжила:
- Но сначала ты выпустил из своей тюрьмы этих тварей, что запер там слишком надолго. Мы с ними, по сути, мало чем отличается, только меня ты холил и лелеял, а их, почему-то, ненавидел. А ведь они такие, какими ты хочешь их видеть. Бродить по Башне стало небезопасно, любой из них мог внезапно выпрыгнуть из-за поворота или затаиться в одной из множества комнат, и сожрать меня с потрохами. Я не дура, я это понимаю. Поэтому я одна осталась с тобой. Помнишь? Нет, не помнишь. - Она сокрушенно покачала головой и продолжила:
- Ты ещё мог кормить меня полуфабрикатами: воспоминаниями, фотографиями, рассказами. Мы оба думали, что это временно, надо просто подождать. Только ожидание затянулось. А потом и ты сам - исчез. И мне не оставалось ничего, кроме как искать сначала тебя, а потом, отчаявшись, бродя по опустевшим коридорам и пыльным комнатам – хоть какую-то пищу. Ты невольно выпустил меня из Башни на поиски тепла в свой внутренний мир, о котором я слышала много разного. В основном, конечно, хорошего. Но, как видишь, хорошего тут осталось... Не осталось тут хорошего. Почти вообще ничего не осталось. Только вечная война и пепел сгоревших в атомном костре городов. Да и те – скоро совсем догорят, будто спички. - И, как назло, в этот момент за нашими спинами вспыхнуло ещё одно рукотворное солнце атомного взрыва.
Мысли путались, были слишком холодны, чтобы дотронуться до них, ощутить. По мере её короткого рассказала в сознании вспыхивали образы, чувства, ощущения, а я сам – падал в глубокую пропасть.
Я её создал... Я припоминал что-то такое, о чем она говорила, но лишь обрывочно... Те пьяные морозные объятия, вроде даже поцелуй много тысяч лет назад, в одной из прошлых жизней... Чьи-то теплые глаза, в которых утонуть бы... Они изменили вектор развития этого мира, и именно тогда душа раскололась аж на 3 совершенно разных осколка: обзлобленный, преданный всеми подросток, чистый невинный ребенок, и я... Кто я?.. После этих глаз, прямо посередь зимы, из толстого слоя снега, что укрывал бескрайние поля, прорвались к небу цветы. Тюльпаны, вроде...
А пересказ истории последних лет жизни... Не помню я этого всего, упорно не помню. В голову приходят лишь обрывки реальности, но не происходящего тут, в этом внутреннем мире сознания. Память давно разорвалась, разбилась на осколки, совершенно не подходящие друг к другу: с башней ли или раньше, или даже позже – черт его знает. Всё, что мне осталось от прошлой жизни – кошмарные сны, призрачные видения, обезумевшие ощущения, да фотография, таящаяся в нагрудном кармане.
Не помню я ни Еву, ни всё, о чем она говорила. Почему? Некому было дать ответ на этот вопрос, образованный где-то ещё глубже, чем то место, где я нахожусь. Размышления обо всем этом оборвались: за одним солнцем вспыхнуло другое, жаркой волной ветра распрепало наши волосы. Какой, мать твою, смысл вздымать тонны песка ядерными боеголовками? Разбомби ты к чертям этот последний город, да и дело с концом...
- Да хватит уже! - Проорал я в пустоту.
- Он тебя не слышит. Он никого не слышит. Творит, что хочет. Дорвался...
- Тут, вроде, кроме нас никого больше и нет. - Я не считал людьми те мрачные неприкаянные тени, что бродили угольно-черными точками внизу, под нашими ногами. И уж тем более, не мог считать за существо, способное рационально мыслить и иррационально чувствовать, мою замену, одну из частей самого себя, в реальном мире, который что-то упорно ищет в нём. Что-то такое, что окончательно меня убьет.
- Все погибли. Сгорели заживо. Я одна осталась, и завтра последний корабль отплывает. Куда – не знаю. Но, вдруг, там осталось что-то светлое. Немногие выжившие, не сошедшие с ума, не ставшие тенями и не мертвые, ждут меня. Будут ждать до последнего. - Выжившие? Что за выжившие?.. Кто они?..
- Но это будет завтра. А сейчас, пока ещё есть время, я очень хотела задать тебе один вопрос... - Её вдруг словно прорвало, но голос предательски дрожал. Такое бывает, когда слишком долго копишь боль и обиду в себе. В какой-то момент она просто не умещается в сосуде твой души и начинает расплескиваться. Тогда остается один выход – опрокинуть сосуд.
- Какой?.. - Я ощущал каждой клеткой тела весь глубокий смысл её фразы "А ты уверен..." Уже не был уверен. Теперь уже ни в чем не уверен, и совсем не уверен, что хочу услышать её вопрос мне. Каким бы он ни был – осколок души вновь разорвет на части от новой грани боли.
- Зачем ты ей тогда поверил?.. - Так и случилось. С каждым разом, с каждой фразой – всё глубже и глубже. Кажется, ниже уже некуда, но нет - правильное сочетание слов, будто заклинание, разбивает дно и вот: я продолжаю своё падение в бездну.
От души почти ничего не осталось. Так, обрывки. Она разбилась о боль и распалась на мелкие осколки, щедро усыпав эту изнанку подсознания своими клочьями. Как и память, разбросанная ошметками по этому миру. Найти бы их и снова собрать воедино, только вот время... Оно неумолимо течет вперед, и его никогда не хватает. Иногда всего секунды, но ЧТО способна изменить эта секунда...
Я колебался, что именно ответить. Все мои мысли, мои замысловатые фразы сводились к одной-единственной, услышать которую сродни команде "вон" для верного пса, или "ты приемный" для ребенка, "я тебя больше не люблю" для (уже, очевидно, бывшей) любовнице, да и сотни других фраз, что близкие друг другу существа говорят в роковой момент, когда их нити в Паутине расходятся в разные стороны. Наконец, не в силах дать внятный ответ, я отмазался банальной фразой, ненавистной каждым подростком:
- Вырастешь – поймёшь. - Но она отреагировала не так, как бы все дети планеты на её месте:
- Я уже не вырасту.
- Я ей поверил... почему-то. И я буду верить, я буду ждать...
- Зря.
- Почему это?
- Потому что образ давно погибшей девушки, память давно сгинувшей души наложились на реального человека, который этом образу совершенно не соответствует. И ты панически боишься потерять её. Снова. Вот только...
- "Вот только" что?..
- Вот только ты её уже потерял. Очень давно. - И вновь перед глазами на несколько мгновений возникла едва живая картинка из разоренных архивов памяти: визг тормозов, хруст металла, брызги крови, неестественно изогнутые конечности словно тряпичной куклы, отброшенной ударом, шлепок тела об асфальт... Но упорно отказываюсь верить.
- Я не потерял её, пока дышу, пока продолжаю искать...
- Что ты здесь ищешь? - Она ухмыльнулась, совсем как я.
- Дорогу домой... Место, где спит моё сердце. - Память? Плевать на память. Есть она или нет её – я тот же самый. И всегда им был, куда бы странствия и лабиринты боли ни завели меня.
- А что находишь? - Ухмылка ещё больше расплылась по её лицу. Она будто знала исход этой части нашего медленного и ленивого диалога, для каждой фразы которого обоим приходилось мучительно подбирать правильные слова, но мы всё равно ошибались в выражении мыслей и чувств. Язык – он настолько ограничен и ущербен, что настоящих чувств им никогда не выразить и не передать.
- Дорогу снов...
- Зря ты здесь... - Она сокрушенно покачала головой после очередной паузы в диалоге. - Здесь ничего нет. Осмотрись: мертвый мир, сгоревший в мгновение той фразы "я хочу развод" – Развод, развод... Да, я стоял в коридоре, а она бегала по квартире и в спешке собирала вещи, - мир без всякой надежды на воскрешение и мечты, ради которой существовать. Ты можешь продолжать скитаться по нему сотни и тысячи лет, целую бесконечность и даже не одну. Может, дойдешь до рая и согреешься немного. Может, увидишь ад, вновь пройдешь все его круги, в который раз. Может, вспорхнешь к звездам, только и там, среди млечного мрака дорогу домой ты не найдёшь. Теперь здесь всё во власти Снов...
Я и сам понимал всё ей сказанное, только отказывался верить. Извечное "нет" пульсировало в мозгу, билось о стенки сознания, срывало голос в бешеном крике. Не смогу. Не поверю ей. Буду до самого конца верить в придуманное самим собой. А конец... Он близко. Слишком близко.
Мы застыли, рассматривая клубящиеся, неотравленные недавними взрывами облака. Они переливались теплыми и нежными цветами местного заката, превращаясь то в абстрактные силуеты картинок моей памяти, то во вполне конкретные фигуры из той же памяти, танцевали и играли друг с другом, будто живые. Этим зрелищем можно было бы любоваться вечно, жаль только, что солнце скоро зайдет, а миражи после заката сожрет буря и тысячи тонн сажи, взмеченной в воздух очередной бомбежкой непримеримых противников этой войны.
- Прислушайся. Чувствуешь, как неровно бьется сердце? Сейчас что-то случится. - Она прервала тяжелую тишину.
- Плохое или хорошее? - Я чувствовал. Оно уже давно было не в моей груди, в ней только ошметки в пустоте остались. Сердце было где-то далеко, "дома", но фантомные ощущения от спрятавшегося где-то самого важного органа моего тела ещё передавались ему.
- Это зависит от точки зрения...
Вечер пятницы, а значит – я выхожу гулять с псом пораньше, и в дыме сигарет, равнодушно наблюдая, как он кувыркается в мартовских талых сугробах, мысленно выбираю напиток на сегодняшнюю тусовку у друга: ром с колой, бурбон с ней же или чистый, горьковатый виски. Текила и абсент уже не в почете – я слишком стар и серьезен для этого дерьма. Разве что, на безумных летних тусовках в греческих барах, под грохот музыки, крик толпы и в окружении десятков полуобнаженных стройных тел...
Но сейчас русская зима, прогонявшая когда-то несокрушимые армады врагов. Но сейчас исход войны решается количеством ядерных боеголовок у противостоящих сторон, готовых к старту. Сигаретный фильтр сдавливают дрожащие пальцы замерзающей руки, дым вырывается изо рта вперемешку с паром, а Джон носится по щедро усыпанной минувшим снегопадом поляне, как телефон в кармане и браслет на руке начинают вибрировать, сигнализируя о новом сообщении. Видимо, как обычно стоит захватить кому-то сигарет, закуски или колы. Рука в перчатке не влезает полностью в карман, так что я непослушными кончиками онемевших пальцев пытаюсь вытащить телефон, на котором вместо ожидаемого послания высвечивается немного другое: "давай гулять". Да и отправитель не тот, что ожидался, но именно тот, что запал в сердце.
Волны тепла дрожью разлились по телу. И вибрациями от напившегося бензином мотора по всему корпусу машины и в особенности – на руле. Моя красотка отряхивалась от укутавшего её снега, дробила тонкую корку льда, что с виду намертво сковала её и навсегда забрал возможность двигаться. Она недолго со мной, но уже бывала в передрягах и похуже. Надо просто подождать и нервно покурить снаружи, пока отопители сделают своё дело. Может, немного помочь им щеткой, окончательно отмораживая пальцы, которые потом так приятно будет согревать теплом обтянутого кожей руля.
Припорошенное снегом дорожное полотно ползет под колесами. Брызги грязного снега гасятся, по-научному, "фартуками колесных арок", липучки покрышек жадно впиваются в мутную коричневатую жижу, бывшую ещё недавно белым снегом, и не дают соскользнуть с намеченного пути. Мелькают блеском дорожные фонари, освещая путь для немногих отчаявшихся в этот холодный мартовский вечер, мчащихся навстречу своей мечте, хотя скорее, по большей части – своей неизбежной и грустной судьбе. Ведь "мечта" и "судьба" – это две почти противоположных друг другу сущности, не правда ли?
В основном – таксисты на потрепанных кореянках спешат домой к женам или пивку и телевизору, закончив очередную смену в этом непросветном существовании, где сражаться нужно за каждый кусок хлеба и литр бензина. Изредка попадаются мажорчики на мерсах S-серии или чем покруче (хотя что угодно – покруче), вероятно, спешащие на вписки с несовершеннолетними шалавами и наркотой, или на тусовку в злачные клубы, где можно подцепить себе цыпочку на одну ночь, лишь потеребив в руках брелок с трехлучевой звездой или золотым гербом, а потом выпереть её, хорошо если наутро, дав отоспаться. Гребаный город. Ненавижу.
Надрывные вопли вокалиста сменяются длинными гудками телефонной трубки, а затем – пьяным мужским голосом:
- Алло?.. - На фоне слышна музыка и женский смех. После короткой паузы я отвечаю:
- Алло, а Алину можно?..
- Алину? А кто её спрашивает?
Кто её спрашивает? Кто я? Я никто. Что я есть, что нет меня - мир даже не дрогнет, когда из одного состояния перейдет в другое. Если уже не перешел. Город давно меня сожрал, настолько давно, что уже даже не помню. Чертова память.
- Это Артём. - На фоне женские голоса, неразборчивая приглушенная фраза "отдай мне телефон" спотыкается о настойчивый ответ:
- Извини, не хочу вас поссорить, но она не сможет сегодня с тобой встретиться. - Фраза оборвалась короткими гудками.
Реальность издевается надо мной, но мне хочется исключительно истерически смеяться с этой очередной идиотской ситуации, о которой буду вспоминать на закате жизни. Как тогда, в ноябре, увиденные в ленте социальной сети фотографии не вызывали никаких чувств, кроме безудержного нездорового хохота и желания сесть за руль и ехать, ехать, ехать, плевать куда. Главное – отсюда, из этого вонючего пригорода мегаполиса, пожирающего каждого заглянувшего в него дольше, чем на неделю человека. Прочь отсюда. Что я, впрочем и сделал. Тогда стало легче. Надеюсь, поможет и сейчас.
Мелькают огни. Сфетофоры мигают желтым, редкие прохожие, пьяно пошатываясь, зигзагами перебегают дороги прямо перед бампером, сплетаются дороги в причудливых развязках около плотной группки небоскребов, рекламные баннеры лишь на мгновение отвлекают от пути, как и попикивание навигатора об ограничениях скорости и камерах. Да хрен с ними. Пусть хоть сотня штрафов потом придет на адрес прописки – плевать. Уж лучше я отстегну очередную десятку деревянных этому алчному, прогнившему до основания государству, чем остановлюсь, выйду из автомобиля и с безумным оскалом наброшусь на первого встречного.
Тело, как и душу, рвет на куски бешеный крик. Кто-то внутри меня орет "нет", один за этим добавляет, уше надрывным шепотом: "пожалуйста, уходи", а другой - "пожалуйста, останься". И я хочу, чтобы второй перекричал первого. Хочется лечь на кровать, подозвать к себе любимую, чтобы она прижалась ко мне своим жарким телом, а я смог укутаться в запахе прядей её волос, спадающих на моё лицо. Молча лежать и ни о чем не волноваться, не обдумывать, не планировать, ничего не бояться, только греться друг другом. Но даже тогда, эпохи назад, это было фальшью. Она не любила меня. Меня никто и никогда не любил. А сейчас... А сейчас просто пусто.
На телефон ещё приходят какие-то сообщения, нас в чате уже трое. Они спорят между собой, огрызаются, перекидываются фразами в реальности. Наверное, кто-то даже отталкивает кого-то от компьютера или пытается отобрать телефон. Плевать. Плевать на металлический привкус во рту, на жгучую боль в руках (теперь обоих) и в спине, в районе лопаток, на всё плевать. Я просто вдавливаю педаль газа до пола.
Мотор ревет, стрелка тахометра уходит куда-то в красную зону, мигает значок системы коррекции курса и пригоршня других, непонятных и не важных. Меня вжимает в кресло и по переферии сознания пробегает мысль "лишь бы не нарваться на гайцов, уж лучше столб или отбойник..."
- Я не позволю ему.
Она хмыкнула.
- И что же ты сделаешь?
Что я способен сделать здесь, запертый в клетке, не способный прыгнуть в реальность и взять под свой контроль побелевшие от напряжения пальцы, сжимающие руль и резко дергающие его то в одну, то в другую сторону? Я способен только оборвать это. Остановить, закончить, прекратить. Мысли берут разбег к пропасти.
Разрывы утихли, и даже земля под зданием перестала вибрировать, а само здание – легонько покачиваться. Наступила тяжелая, вязкая тишина, будто перед бурей. Я молча поднялся. Она взглянула на моё нахмуренное лицо, прошептала что-то, но её слова застряли среди тишины. Солнце уже наполовину скрылось за горизонт, его лучи окрасились в ярко-красный и кидали последние столь желанные дозы тепла на пляшущих в забвении миражей.
Я отошел от парапета, прикрыл глаза, сипло вдохнул, сколько было сил и объёма легких. Скудный на кислород воздух всё-таки немного опьянил и, одновременно, отрезвил меня. Зрение приобрело резкость, размытые пятна крыш и туманная оградка парапетов очертились рябью пыли и острыми линиями. Я развернулся, и, усилием воли заслонив остатки разума от боли в боку и поднывающей ноги, рванул к краю, за которым бездна, так, будто от этого зависела моя жизнь. Или смерть.
Секунды разливались вечностями. Ева неествественно вывернула голову, и с приоткрытым ртом, медленно и изумленно провожала меня взглядом. Я вскочил на парапет, оттолкнулся от него, расправил руки в стороны и прыгнул в пустоту.
Земля содрогнулась и будто бы издала протяжный стон. Малюсенькие точки бродящих внизу Теней застыли на полушаге и вскинули головы в небо, в котором я застыл в позе распятия и медленно плыл, одуваемый прохладным затхлым ветром. Оно же, слишком быстро, наполнялось кляксами тьмы, что изодранными линиями, будто молниями, расплескивались меж помрачневших облаков. Чернильные области растекались, соединялись друг с другом, делились, будто живые гигантские клетки какого-то вируса Тьмы. Они вмиг заполонили всё небо, затмив собой закат, заставив солнце спрятаться за горизонт, лишь бы не видеть кончины этого мира. Хор голосов теней разбухал, сначала нестройным гомоном звучал как шум, но тембры устаканивались, ритмы сливались, и уже можно было различить слова толпы не нашедших покой или спасение душ:
"Под одним небом, под одним солнцем, под одним Богом
Война.
Над одним взглядом, над одним родом, над одним миром
Война." (c) 5diez
Побелевшие пальцы, потерявшие всякую чувствительность, яростно сжимали руль. Стрелка спидометра болталась в зоне, до которой я ещё никогда её не доводил, а тахометр рвано прыгал с одной красной цифры на другую. В самый темный час этой ночи отвратительно-желтые фонари пытались разгонять тьму, но вместо этого ослепляли меня своим светом несколько раз за секунду. Я уже даже не пылатался дергать рычажок поворотников, дабы оповестить других редких участников движения о своих маневрах, наплевал на все правила и нёсся во мрак.
Даже сквозь грохочущую музыку я услышал вой сирены. Взгляну в зеркало заднего вида, я увидел, как за мной по левой полосе пыталась угнаться скорая с пульсирующей синей сиреной, но куда уж ей до моего безумия и моей скорости. Просто кто-то очередной умирает. Ну и пусть. Я почти ничего не видел, лишь кровавую болезненную пелену перед глазами от несперпимой боли от шевелящихся внутри червей в спине и руках, да узкие белые, прерывистые линии разметки по бокам автомобиля и на проекционном дисплее на лобовом стекле.
- Нееееет! - Крик исторгался откуда-то изнутри сквозь сжатые до скрипа зубы, обожженный болью и отчаянием.
Я неизбежно, после мгновений невесомости, ускорялся и падал к земле, она наплывала на меня огромной массой. Тяжелый воздух неистовым ветром свистел в ушах, трепал рваные лохмотья моих одежд.
Секунда, другая, третья. Последние мгновения жизни, но я не орал, я не зажмурился, ожидая неизбежного. Я смотрел во все глаза в лицо вечности, с которой скоро сольюсь и, наконец, успокоюсь, укутавшись в одеяло в её теплой постели, и вставать, идти, бороться, страдать, снова сражаться и продложать волочить ноги по тому миру или этому, или любому другому больше не придется. Никогда.
Чьи-то руки обняли меня сзади, сплелись в замок на груди, вцепились нестриженными ногтями в ребра, и я вновь ощутил невесомость. Земля перестала наползать, вместо этого она проплывала мимо, и едва различимые на вершине мегаполиса точки обернулись человеческими фигурами, каждая из которых вздернула голову в небу и провожала нас с неизвестным взглядом. Я посмотрел по сторонам, и увидел огромные, бледно-белые крылья моего нежеланного спасителя, покрытыми грязно-серыми гигантскими перьями.
Всё же, он не мог унести в закат нас обоих – слишком тяжела ноша. Мы медленно снижались, иногда планируя на попутных порывах ветра, но неизбежно приближаясь к поверхности. Город остался позади, сменился низенькими коттеджами частного сектора, а потом и вовсе перешел в редкий лес, если можно назвать лесом торчащие из мертвой земли обугленные стволы сгоревших в атомном пламени деревьев. Он явно не мог управлять этим падением, лишь замедлил его до скорости, на которой выживание если не гарантированно, то потенциально возможно.
Узел его рук разорвался в нескольких метрах от земли. Я распластался в воздухе и через мгновение каждую клетку тела пронзила тупая боль. Хрустели кости, неестественно выгибались конечности, струйки крови брызгали в пространство из рассеченной хлесткими голыми ветвями плоти. Я ударился о землю, но полностью не погасил этим падением горизонтальную скорость, а лишь отскочил от неё и кубарем покатился по прожженной почве, ударяясь о стволы деревьев, выбивавших из меня последние остатки духа, и издавая стоны от каждой новой глубокой царапины.
После очередного неконтролируемого кувырка я остановился и вновь судорожно балансировал угасающим сознанием на тонкой грани между сном и явью, не понимая, по какую сторону сейчас нахожусь. Боль разрывала тело, у меня не хватало сил пошевелить хотя бы пальцем. Мутная кровавая пелена перед глазами то сгущалась, то расступалась, и в эти моменты я, кажется, видел прихрамывающую фигуру, медленно приближающуюся ко мне, опирающуюся о каждый ствол. Он сложил свои крылья за спиной, но одно, изломанное в нескольких местах, торчало уродливым углом.
Я облизал сухие губы влажным от крови языком и снова застонал – даже это движение давалось с трудом. Боль вспыхнула в сознании очередным взрывом, гулко отдалась в правом легком. От удара я перевернулся на спину и снова застонал.
- Как же ты заебал. Ты болен. Собой.
Едва раскрыв глаза, я увидел скорченную от боли надо мной фигуру. Перья на крыльях окрапились кровью, он поддерживал сломанные ребра левой рукой, а правой – замахивался для очередного удара в моё лицо. Окружающее снова потонуло во вспышке багряной боли, заскрежетали зубы, стирая эмаль в сухую пыль. Голова бессильно ударилась о влажную холодную землю. Даже в таком состоянии, утратив всякие проблески сознания, лишь одна фраза пульсировала в моём мозгу: "убей меня, убей меня, убей меня..."
- Почему ты так отчаянно хочешь сдохнуть?!
Плоть на животе содрогнулась от нового удара, на этот раз – тяжелым ботинком прямо в печень. Сил не хватало уже даже на стон. Всё, что осталось – это разрывы боли, мысли о далеких танцующих миражах нас с ней, надвигающейся на остатки планетной цивилизации пылевой буре от взрывов, да вдруг к этой скромной компании присоединились легкие вибрации почвы под чьими-то тяжелыми и медленными шагами. Он, теряя равновесие, изготовился для очередного удара, как вдруг рука опустилась на его плечо и сильно сжала ключицу:
- Ну всё, хватит.
Меня вышвырнули из сознания в реальность спиной о металлический бортик мусорного контейнера. Боль впилась в каждую клетку. Абсолютно каждую. Каждая мышца неконтролируемо дергалась в судороге, пальцы ногтями сжатых кулаков впивались в ладонь. Я зарычал сквозь зубы, пытаясь побороть это сплетение мыслей, чувств, воспоминаний, надежды, веры, любви, ненависти к своей собственной ничтожности. Все, абсолютно каждое уникальное чувство терзало плоть и разум, разрывало на куски душу, собирало вновь, вбивало в голову новое воспоминание, ассоциацию, навеянную похожим запахом, обстановкой ночи, остывающей Красоткой неподалеку, и вновь разбивало саму суть бытия на тысячи осколков.
Я разомкнул дрожащие пальцы, нащупал ими помятую пачку сигарет во внешнем нагрудном кармане, со второго раза вытащил одну, засунул её в рот и кое-как умудрился закурить. Чертов холод, когда же ты уйдешь? Когда наступит в этом мире вечное лето, когда вместо тяжелой кожаной куртки на мне окажется легенькая футболка? Никогда, похоже.
Я здесь уже был, меньше недели назад. Парковка рядом с гаражами и мусорными контейнерами. Она тогда мучительно долго проходила с подругой через сквер около подъездов, коротко прощалась с ней и наигранно улыбалась мне, только покурившему, жующему жвачку, старающемуся спрятать неизводимый запах табака и сжимающему в руках букет, самый красивый, что был в магазине цветов неподалеку.
Завибрировал спрятанный в карман телефон.
"Ты где?"
Я побродил между подъездов кирпичной девятиэтажки, высматривая её фигуру около подъездов, но она никак не находилась. Очередная шутка? Наверное, они с подружками и тем другом, что взял трубку вместо неё, сейчас смотрят из окна общего коридора на мою мечущуюся фигуру и пытаются не заржать в тишину ночи. Наверное, это чертова вселенная, сговорившись с проклятым городом, продолжают шутить.
Но нет. С писком отпираемой домофонной двери, она, в легкой маечке и коротких штанишках, выбежала в мартовскую прохладу, оглядываясь по сторонам, сжимая в руках телефон. Я направился прямиком к ней, чуть пошатывающейся. Она заметила меня и улыбнулась, облизнув губы приоткрытого рта.
- Привет.
- Привет.
Поцелуй.
Мрачная опушка ночного леса. Под ногами стелется мох вперемешку с несгнившими за зиму листьями. Они хрустят под моей тяжелой поступью, будто только пожелтели и опали с ветвей. Черные стволы деревьев теряются в темноте вокруг, выступают пугающими изваяниями, но ничего страшного в них на самом деле нет. Они – давно мертвы, ещё с первыми вспышками окунувшихся в землю ракет. Только и всего. Просто очередное напоминание неизбежной войны, направленной на тотальное истребление.
Я приближаюсь к распластавшейся на холодной земле фигуре. Его грудь тяжело и судорожно вздымается, словно от очередного приступа астматического удушья. Как только я приблизился, он приоткрыл остекленевшие от боли и отчаяния глаза и прошептал что-то.
- Что?.. Громче!..
Я склонился над ним, приник ухом к сухим потрескавшимся губам.
- Мы будем жить... На вершинах... В миражах... В миражах... В чужих сердцах...
Я усмехнулся:
- "В чужих сердцах", говоришь? - Я отпрянул от дурно пахнущего кровью и потом погибающего тела. - Ты не будешь жить в чужих сердцах. Знаешь, почему?..
- Мы будем верить, мы будем ждать... - Он не слушал меня, или не слышал. Это, ведь, не одно и то же.
- Потому что они "чужие". Очень давно.
- В чужой памяти...
- Да? И где вся эта память и где эти сердца? Тебя нет, ты уже давно умер. Ты никому не нужен, здесь никого нет. Боль никуда не разлетится, потому что теперь всем плевать. Их больше нет, никого.
- Она есть, она будут помнить, она любит...
- Да нет её, уже давным давно! Ты просто понять не можешь, когда это случилось. - Бессмысленно было безудержно орать что-то существу, который настолько оглушен болью, что не слышит тебя, но сдержаться я не мог. - Когда собрала вещи и ушла? Когда выбрала своего отца вместо тебя? Когда угробила свою собственную мать? Или раньше, когда мы рассказали про дневник? Или ещё чуть раньше, когда она гуляла по Барселоне не с тобой? Врала про прогулки с подругой? Говорила, что ушла спать, в лагере, а на самом деле - нет? Или когда впервые заговорила про развод? Или раньше, когда глубокой ночью рассказывала, что вам не по пути? Когда воздушной походкой бегала на вечера встреч выпускников? Когда бросила тебя в Питере и вернулась уже мертвой в Керчи? Когда бросала под Новый Год, хотела расстаться раз в пару месяцев? Может, на той проселочной дороге в лесу, когда ты шел прочь от неё, не оборачиваясь? Или когда вы впервые поссорились, в том коридоре школы, в мае? Когда оставила тебя наедине с болью в последнем тамбуре поезда в Одессу? Иди ещё тогда, когда желал её, и она это знала, и на переменах гладила твои острые иголки волос, но при тебе же была с другим? Может её и не было никогда, а ты просто всё себе придумал! Нет её, и нет тебя!
- Мы... будем... жить... - Сопротивлялся из последних сил этот упертый осколок моей души...
- Да? Сейчас увидим. Засыпай. - Я с легкими нотками отвращения и стараясь не дышать, наклонился к нему и прикрыл веки, убаюкивая. Себя и его. Мне предстояло самого себя убедить, что это всё было ложью, поблекшей краской не нами написанных картин, кровью нарисовав последний импульс снов.
Последний импульс снов
Я выбрался из припаркованной машины, запрокинул голову к скрытым кронами деревьев звездам, шумно вдохнул чуть прохладный воздух летнего вечера, наполненного терпкими флюидами недавно скошенных трав, запахом костра и ароматом свежепрожаренного мяса. Скользя глазами по островкам иссиня-черной бездны, я отыскал давно знакомое по ночным прогулкам с псом "W" созвездия Кассиопеи. Яркие звезды одиноко мерцали в синеватой пустоте, разделенные между собой десятками и сотнями световых лет, совсем как тогда... Когда-то. Просто нам, жителям маленькой планетки на окраине галактики кажется, что они – совсем рядом. А на самом деле – нет.
Я закурил. Стояла настолько абсолютная, всепоглощающая тишина, что я слышал потрескивание сгорающей бумаги и табака в горячем пламени газовой зажигалки, а кожей ощущал вибрации от остывающего капота машины. Она хищно застыла, готовясь к очередному броску, на пять, десять, сто или аж тысячу километров, но он не последует. Я прислонился к переднему крылу и продолжал, жадно вдыхая сигаретный дым, разглядывать созвездия, будто мог увидеть в них что-то новое, ещё не увиденное в ежедневных прогулках с собакой: пока он обнюхивал землю и следовал одному ему известным тропами, я до отека в шее запрокидывал голову к небу. Там точно что-то должно быть... То, что ещё не увидели за тысячи лет наблюдений. И в голове миражами и воспоминаниями проплывал каждый другой раз, когда я вот так вот смотрел в звезды и ждал от них ответа: в Москве маленьким ребенком, замерзающим в январской ночи, в Турции на пирсе, затравленным подростком, где-то на бессчетных дачах, беспечным студентом, на берегах Черного Моря в Крыму глубокими ночами, абслютно свободным... За что я тогда продал свою свободу? Вот за это? Не стоило оно того... Ничто и никогда не сможет перевесить ценность тотальной свободы...
Я старался не вспоминать о моём последнем опыте общения с Вселенной, ибо закончился он совсем не тем, что они обещали срывающиеся с небосклона кометы. Или что я себе придумал они обещали. Плевать, какая теперь разница? Сигарета догорела и уже отвратительно вонял тлеющий фильтр. Я выкинул бычок в высокую траву, отпрянул от авто, повернулся к ней лицом и в последний раз насладился изящными линиями крыльев, злобными фар, стройной решеткой радиатора, хищным взглядом, едва завидя который в зеркалах заднего вида, другие путники на трассах уступают левую полосу даже без вспышек ослепляющего дальнего света. А я, как истинный джентельмен, благодарю их двух- или трехкратным миганием аварийкой.
Пришло время прощаться. Она это пониманиет, только высказать не может. Я коснулся крыла, провел ладонью по стойке, погладил помятую дождями и снегопадами крышу, провел подушечками пальцев по ней, будто по спине обнаженной возлюбленной, распростертой на кровати, изнывающей от нежности и желания, спустился к заднему крылу, легонько коснулся заднего фонаря, так же хищно смотрящего назад, на пристраивающихся позади, будто говорящей "хэй, даже не думай. Всё равно не сможешь".
Грудь сковало болью, а значит – пора прощаться. Я открыл пассажирскую дверь за водительской, не садясь, глубоко засунул руку в карман переднего сидения и нащупал холодную рукоядь пистолета. Крепко ухватив отлитую массу металла, я вытащил его, потеребил приятную тяжесть в руках, снял с предохранителя, передернул затвор, оттянул джинсы за поясницей и засунул готовый к стрельбе ствол, а дополнительные обоймы рассовал по карманам потрепанной за сезон кожаной куртки.
Я захлопнул дверь и в последний раз нажал на расположенную на ручке передней двери резиновую кнопку. Мазда, поймав сигнал ключа в кармане моих джинс, заперлась, легонько пикнула, моргнула желтым светом фар, послала сигнал через спутники и базовые станции охранной системе, чтобы какая-то бдительная девочка, уставившаяся в монитор, обставленный полупустыми бумажными стаканчиками из-под кофе, разрывала мой телефон звонком по первой же прихоти моей извечной верной красотки; свернула зеркала и застыла в ожидании следующей поездки, которой больше не будет. Никогда.
Я тяжело вздохнул, с трудом оторвал взгляд от своей верной Красавицы и направился к новеньким и убогим, ещё источающим тонкий аромат дешевой краски воротам. Смазанные петли не выдали моего присутствия, хотя их владелец должен знать о моём прибытии этим вечером, ведь его явно предупредили. Только вот никто не знал, как именно и в какой момент я появлюсь. Надеюсь, кто-то нетерпеливо, в предвкушении думал об этом.
За воротами на парковке стояла вишневый в ночи кроссовер не первой свежести и ещё пара машин, не идущих ни в какое сравнение с моей. Мимо них шла протоптанная сегодняшним вечером тропинка до калитки на участок. С одного бока – гниловатый деревянный забор, с другого – буйство редких ветвей малины и высоких сорняков.
Вторая калитка предательски скрипнула. Я слышал приглушенные листьями старых деревьев голоса и настороженный рык собаки. Темень полностью скрыла этот участок пути, и я шел по памяти, ведь я бывал здесь добрую сотню раз за последний десяток лет. Года протекали, улетучивались мутными клубами дыма сожженных мостов и кремированных, забытых людей, но эта извилистая тропинка, покосившийся древний деревенский дом, разделенный наследниками на две независимых части – совершенно не изменились. На подоконнике раскрытого окна с блеклыми кружевными шторами стоял старый истертый магнитофон, играющий радио (ну, ещё кассеты, только где же их сейчас найдешь). "Максимум" или что-то вроде того: древние песни давно почившего (везунчик) Цоя, нестареющиих Чайф'а и ДДТ. Иногда прорывался Пилот, Lumen и Louna, но лучше бы – нет. Ностальгическая романтика юности. Кто-то смог двинуться дальше, а кто-то, очевидно, - никогда не сможет.
Вдали, напротив террасы и почти у забора и навечно запертой калитки на соседний участок, догорал костерок, окруженный горячими кирпичами, на которых ещё недавно неуклюже крутили шампуры с сочным шашлыком и прятали в угли укутанные в фольгу картофелины. Теперь костер, отслужив своё, покинут и безысходно тлеет остатками особо крупных углей или поленьев, как каждый раз до этой роковой ночи. Разница лишь в том, что раньше, бывало, я сокрушенно сидел на бревне около него, слушал музыку, смотрел как он умирает и молился какому-то своему богу. А теперь – костер в последний раз остался один, ведь я пришел сюда не сознаваться в собственном бессилии и взывать к глухим небесам, а вершить собственное правосудие, понятное одному мне.
На террасе стоял серый от гнили, древний стол, старательно укрытый скатертью, купленной за копейки в ближайшем и единственном на весь городок гипермаркете. Шашлык призывно валялся в гиганской миске ровно посередине стола, а вокруг – закуски, свежая зелень, печеная картошка, заправленные салаты, початые бутылки с алкоголем и с трудом уместившиеся пакеты сока. Остальное, что не влезло – стояло под столом, и, когда у кого-нибудь заканчивался избранный на этот вечер напиток, он просил у ближайших друзей налить ему ещё.
Хех, друзья... Вот ведь хохма...
Я выглянул из тьмы, выкуривая уже третью сигарету за последние минут десять.
- Ооо, какие люди! - Воскликнул чей-то женский голос. Я знал, "чей", но пусть будет "чей-то". Я робко улыбнулся, пряча взгляд в сырую землю, хотя скорее – оскалился, и выкинул бычок в траву. Завтра собрали бы весь мусор, прибрались, подмели террасу, помыли бы посуду, сели в машины и вернулись бы к своим пустым жизням, но нет. Не в этот раз.
Мне, почему-то, все были рады. Все, кто собрались сегодня на проводы холодного лета, а их было много. Даже больше, чем я предполагал. Человек 10, не меньше. Тем лучше – не придется тревожить уснувшую навек Красотку и мотаться по всему городу в поисках остальных. Кто-то расплывается в улыбке, кто-то виновато прячет глаза, а кто-то видит меня в первый раз и внимательно изучает мою внешность. Ещё не знает, что и в последний раз одновременно.
Пёса облаял меня, пока я поднимался по новеньким ступенькам крыльца и сбежал внутрь дома напиться воды из миски, буквально только что обтисканный, а хозяин его с невоспроизводимым и непроницаемым выражением лица смотрел на супругу. Пока ещё супругу. Они все теснились за малюсеньким (для такой компании) столиком, кто-то сидел на неустойчивых табуретках спиной ко мне. Один из них грузно привстал и хотел было обернуться, но я, выхватив пистолет, всаживаю пулю ему в печень, а потом, когда он, ошеломленный болью, присел - прямо в затылок.
Кровавая баня началась.
"Прости" - шептал я внутри себя хозяину затихшей в страхе грохота выстрелов внутри дома собаки, но он не слышал, а я - не телепат даже в собственных снах, не говоря уж о реальности. Пожалуй, единственный, к кому не было никаких неоправдавшихся ожиданий, и кто не заслуживает такой участи, но просто оказался в не то время в не том месте и не в том сне.
Звуки погасли. Треск догарающего костра, шелест листьев летней ночи, хор лягушек с болота - всё затмили гулкие и редкие, напряжные удары сердца и шум крови в висках.
Вдох. Выдох. Удар. Выстрел. Без колебаний и сожалений. Вспышка света, облачко дыма, и тупая пуля устремилась в чью-то грудь. Рвалась одежда, как рвались нити паутины. Маски наигранной доброжелательности на их лицах медленно сменялись гримасами ужаса, страха и удивления. Глаза вылезали из орбит, рты раззевались в истошном крике, но он тонул в слишком густом воздухе. Возможно, в эти натянутые в вибрирующие струны секунды они поняли, что это не шутка. Это больше не игра, и уж тем более – не их. Это - жизнь. Их. И она в этот момент - обрывалась.
Вдох. Выдох. Удар сердца. Палец нежно надавливает на шершавый холодный металл спускового крючка. Очередные граммы свинца со свистом режут воздух и впиваются в плоть. Каждому – по два выстрела: один в сердце, второй, контрольный, в голову. Магазин быстро заканчивается, опустевшая обойма с гулким грохотом бьется о бревенчатый пол и пляшет на нём, а я уже с сухим щелчком затвора вставил новую и готов к продолжению банкета, что же никто не наливает? Кто-то успевает вскочить, опрокинув стулья, но тем хуже им: в отличие от остальных, они не застынут уснувшими навеки в более или менее нормальных позах, а распластаются на полу в лужицах крови, неестественно искривившись на нём обмякшими телами.
Вдох, выдох, удар сердца, выстрел. Вот так вот, за мгновения нажатого курка стираются годы и жизни. Рвутся нити.
Стихнули последние удары сердца. Все застыли, не дыша и не шевелясь. Осталась лишь ты, с мокрыми от слез глазами, вжавшаяся в стул рядом с мертвыми телами друзей и... За твоей спиной кляксами по стене растекались брызги крови. Я перевожу одеревеневшую руку с сжатым в ладони пистолетом прямо на тебя, твою вздымающуюся грудь, увеличенную лифчиком Push-Up до хоть каких-то размеров, в которой не хватает воздуха для крика – только для судорожных рыданий от собственного бессилия. Знакомое чувство, не правда ли? В прошлый раз ты наблюдала его проявления со стороны, теперь сама ощущаешь всю пустоту внутри.
Миллиметр за миллиметром скользил спусковой крючок под напором моего указательного пальца, как вдруг окружающее распалось на отдельные цвета, завертелось в калейдоскопе мыслей и траурных ощущений, покрылось рябью, вдрогнуло и разорвалось в пустоте.
Я выпадал из сна, но не возвращался в реальность или сознание, а проваливался куда-то глубже. Тяжесть собственного тела сначала потонула в невесомости, отпущенный пистолет описывал виражи перед лицом, понемногу отдаляясь, пока его не поглотила плотная стена вихрящихся обрывков снов, чья опухоль щупальцами расползлась по всему мирозданию и зажала его в тиски. Ощущение тела исчезло. Я был лишь небольшим трепыхающимся пятнышком, лучиком света, стремительно даже не падающего куда-то во тьму, а мчащегося сквозь бездну собственного Я.
Я рухнул на каменное плато. В уши ударил шум бушующей воды, бьющейся о острые скалы. Я очутился на малюсеньком голом островке: небольшая площадка сглаженного ветрами бальзата, на которой ровными черными линиями остатков фундамента очерчены комнаты постоенного тут некогда особняка. Теперь от него остались лишь руины, бытовой мусор, да рассыпающееся бетонное основание. Чуть поодаль – пара умирающих тропических деревьев, сплетение сухих, пожелтевших лиан между ними и пожухлая высокая трава, скрывающая впившиеся в потрескавшийся камень несокрушимые упрямые корни.
Волна ударила в отвесный обрыв и вздыбилась серой пеной. Само море вокруг было не синим, а скорее пепельно-черным, бурлящим, неспокойным. Волны хаотично возникали и исчезали, вздымались на десятки метров и затухали, если не разбивались о непокорный камень остатка острова, на котором, в моей душе, я хотел бы провести весь остаток своей жизни. Раскинувшееся над ним нависшее тяжестью небо, клубящееся свинцовыми облаками, не пропускало ни лучика света умирающей от старости звезды. Весь мир вокруг издыхал, давно и бесповоротно. Как и моя душа.
Я поднялся, отряхнулся от мелких режущих ладони песчинок камня и подошел к обрыву. Высота – метров 30, не меньше, но подле основания ещё угадывались очертания берега. Морская стихия содрала с пологого каменного массива верхний слой песка, обнажила остатки тектонической плиты и выгрызала из неё всё новые и новые куски, жаждала поглотить всё это в свою беспокойную пучину, похоронить на дне уродливыми изваяниями.
К берегу волнами прибивались трупы. Сотни, если не тысячи нагих тел. Пока ещё цельные, не обглоданные падальщиками, только лишь слегка распухшие. Они кишили живой тошнотной массой, шевелились, двигали конечностями, цеплялись за выступы отвесной скалы, будто хотели забраться наверх, обхватывали и отталкивали друг друга. Некоторых по неаккуратности подхватывали волны, относили к суше и насаживали на острые, торчащие из воды, совершенно неведомым образом оказавшиеся там, сталагмиты. Эти тела, нанизанные на острые каменные иглы, игрушечно дрыгали руками и ногами, догнивая под новыми, не столь яростными, ударами волн.
В океан, раскинувшийся до самого горизонта, падали огромные валуны. Они разрывали плотную завесу облаков, но раны точек входа на небе быстро затягивались. Кометы (а что же ещё?) медленно и величественно преодолевали несколько километров высоты соленого воздуха атмосферы и впивались в будто бы вязкую, густую воду. В процессе от них откалывались камни поменьше и шрапнелью избивали океан, а срывающиеся с неба скалы – тяжелая артиллерия, которая ранить его всё же не могла, только лишь злила сильнее, заставляла бушевать в негодовании, ненавидеть любые проявления тверди и уничтожать её.
В этой сюрреалистической картине умирающего мира была своя изящная, не каждому понятная красота, но долго любоваться ей не пришлось.
За моей спиной раздалось недовольное фырканье разбуженного зверя. По коже пополз липкий страх, вонзился в мышцы и свел их судорогой. Но что-то знакомое было в этих звуках. Я обернулся на ватных ногах, безоружный, совершенно не готовый к новой схватке, и разглядел в остатках джунглей сверкающие глаза и оттенки шерсти на скрытой в сумраке веток морде. Зверь тоже заметил меня, сначала притих, спрятался под огромный лист папортника, принюхивался, шевеля носом, а потом – выпрыгнул из зарослей и бросился прямиком ко мне, нелепо семеня лапами, виляя хвостом, поскуливая и прижав уши к черепу.
- Джонни!
Он извивался вокруг меня, то пытался облизнуть руки, то брякался на землю и валялся на ней, то запрыгивал на меня, опирался передними тощими лапами о мои бедра, но иногда промахивался и на мгновение в его глаза можно было прочесть страх, что хозяин его не поймает. Но хозяин поймает. Я, как мог, почесывал и похлопывал беснующийся вокруг меня ком мягкой шерсти и теплой любви:
- Вот тебе и линии в разных мирах, парень...
Он зевнул и отряхнулся, внимательно вглядываясь в моё лицо. Затем, что-то в стороне привлекло его внимание. Хвост затих и прижался к земле, уши развернулись в направлении тревожной угрозы, а затем приникли к черепу. Зверь застыл, только шумно вдыхая ноздрями странно пахнущий, соленый и вязкий воздух. Тут всё было вязким, тяжелым, безысходным и умирающим.
- Хэй, хэй! - Я опустился на колени и попытался привлечь его внимание, щелкая пальцами и уже понимая, чей запах он учуял. Он повернул морду ко мне и пристально глядел прямо вглубь моих глаз, в самую суть. - Слушай сюда. Беги обратно в заросли, спрячься и не вылезай, пока я не скажу. Понял? Сделаешь?
Джон понял, снова лизнул мою ладонь, позволил опять потрепать шерсть на загривке, потом рванул к джунглям, болтая высунытым на воздух языком, и спрятался там. Я хотел опереться о землю, чтобы встать, но руку что-то укололо. На пальце выступила густая капля почти бурой крови. На земле лежал нож, до сих пор острый, спустя сотни тысяч лет, что я здесь не был, пока цифровал свои слезы и звезды этого чуждого неба.
- Вот тебе и "нержавеющая сталь". - Какая ирония, но пластиковая рукоядка расспыпалась в труху. Я поднялся и крепко сжал в руке лезвие. Оно впивалось в ладонь, но эта сладкая боль была прекрасна. Она дарила мне надежду остаться живым.
Поднимаясь по каменной террасе, на площадку вышла она, а у её ног клубками извивались змеи: пара гиганских, под десяток метров длиной, и россыпь поменьше размером, но не смертоносностью. Они шипели, заполняли пространство вокруг, огрызались друг на друга, то голодно поглядывали на меня, то на неё, в ожидании команды. Запах, витавший в воздухе, стал отчетливо различим и понятен. Пахло смертью.
Она была одета в плотное серое платье, нисколько не облегавшее её тело, а наоборот – скрывавшее все изящные линии её фигуры, которой когда-то я восхищался. И только ей. Подол платья шумно тащился по земле, и вот это было странно: ни разу, кроме свадьбы, я не видел её в таком длинном платье. Я был её дурной привычкой, как сигареты. Она не чувствовала потребности в них и любви ко мне, скорее – привязанность. Понимаешь, что эта привычка однажды убьет тебя, и с каждой затяжкой думаешь "надо бросать". А бросишь только, проснувшись утром, в первый день остатка своей жизни. Так и случилось. И тогда она для меня обернулась ядом, проникшим глубоко в душу, до самого подсознания, впитавшегося на уровне животных инстинктов.
- Привет. - Непринужденно, будто мы старые друзья, которые видятся по десять раз на дню (или раз в столетие), она, очевидно, обратилась ко мне. Больше в этом богом забытом и покинутом людьми месте было просто не к кому.
- Пока. - Моя грудь тяжело вздымалась. Я не забыл зачем я здесь. Я не думал, что моя резня обернется вот таким финалом, но выбирать не приходилось. Я погрузил себя в сон с вполне определенной целью, и я должен достичь её, какие бы причудливые и извращенные формы этот сон, переросший в неконтролируемый кошмар, не принимал.
- Как там Джон? - Такой же непринужденный, немного холодный, отрешенный голос вызывал отвращение и ярость. Тварь, ну покажись, ну хоть каплю эмоций, хоть чуть-чуть...
- Не твоё дело. - Я коротко отсекал все её фразы.
- Вообще-то это и моя собака тоже. - Я расслышал нотки обиды. Но это иллюзия. Это ложь, как и каждое её слово. Змеям уже не терпелось впиться в мою глотку, впрыснуть яд и через несколько минут заглотить моё мертвое тело, но этому не бывать. Пока это всё ещё мой мир и моя душа – этому не бывать.
- Ошибаешься.
Команда не прозвучала, но пресмыкающиеся (какая ирония) прочитали её в глазах той, которую я когда-то любил. Но не эту безжалостную суку, а юную девушку, что робко улыбалась и краснела от жарких поцелуев в темном тупиковом коридоре школы на переменах. Ближайшая ко мне змея вся сжалась, одна огромная мышца перекрутила её тело. Она взмыла в воздух, целясь в моё горло, и я не успевал вздернуть руку, чтобы прикрыться. Меня спас Джон. Он выпрыгнул из зарослей прямиком к её собственной глотке (или что там у них после морды и перед остальным склизким телом), и сжал челюсти в полете, как только клыки коснулись плоти. Сразу после этого они впились в кожистую чешую, раздался противный сухой вскрик осознавшей свою смерть твари, её тельце закрутило судорогой.
Вторая тварь изготавливалась прыгнуть вместе с первой, но, видать, у них в иерархии есть свои порядки. Это её и погубило. Пока Джон рвал самую нетерпеливую, вторая насадилась на выставленный в защиту нож. Он пронзил её голову от нижней челюсти до центра маленькой черепушки и выскочил из неё, измазанный алой кровью и чем-то густым и белесым, похожим на жирное парное молоко. Или остатки мозга. Или яд.
Змея раззевала десноватый младенческий рот с двумя торчащими клыками, пытаясь заглотить ещё один вдох, выгибала язык, визжала, как кончающая шкура, пока не издохла и затихла. Я опустил руку, только сейчас начиная воспринимать вес этого отродья, и она соскользнула с лезвия на пыльную землю.
Быстротой моя бывшая никогда не отличалась. Напротив, в критических ситуациях заторможенностью её реакций можно было бы поставить какой-нибудь мировой рекорд в духе Гиннеса. Тем не менее, она неведомым для меня образом успела отдать шипящую команду остальным мелким тварям. Они заскользили по земле, заслоняя меня от неё, и единственный шанс достать её был в прыжке. Я рванул с места, сделал пару шагов, в которые окружившие меня мелкие змеи успели прокусить штанины и острыми иглами впрыснуть в мою плоть её яд, оттолкнулся и пролетел пару метров, упал прямо в её распростертые жаркие объятия.
Основа лезвия впилось ещё глубже в мои ладони. Яд расползался по телу, сводил его анемией: ноги я уже не чувствовал, а руки застыли в оцепенении. Взор помутнился, горизонта уже не было видно, как и недалекого обрыва. Всё, что имело сейчас смысл – это жгучая боль по всему телу, скрипящие крошащиеся зубы, сквозь которые слюнявой пеной вырывалось с последними глотками кислорода слово "сдохни", да вонзенный в её глотку нож. Совсем как та огромная змея, она хватала ртом воздух по команде агонизирующего мозга. Он не получал так нужный ему кислород, и только животный инстинкт подсказывал единственный правильный вывод из этой ситуации: не перебитые сосуды, а отсутствие кислорода в атмосфере. Пусть так.
Откуда-то сзади вскрикнул Джон. Всё-таки, он не какой-нибудь мангуст, чтобы на равных сражаться с хитрыми, верткими и сметроносными змеями. От этого вскрика по телу пошла дрожь, и каждый мускул свело адреналином (впервые, твою мать, вовремя!) Мои глаза налились кровью, а плоть не понимала что ей делать: умирать и неметь из-за яда или выплескивать недюжую силу из-за адреналина. Но мысли были сосредоточены на МОЁМ псе, и на том, что он непременно должен остаться жить, даже если я сам – нет. Только попробуй его прикончить, тварь, и я доберусь не только до тебя, но изничтожу всё, что ты... нет, не "любишь", а скорее – "к чему чувствуешь привязанность". Любить ты не способна.
Я налегал на неё, своим весом пытался протолкнуть нож глубже. Мерзко хрустнули, смещаяясь и ломаясь, шейные позвонки. Её тело обмякло, но в глазах ещё читалось осмысленное выражение. Мозг проживет ещё несколько десятков секунд. Я разжал вздрагивающие от боли и напряжения ладони. Из последних сил, пропитанный насквозь её ядом, поднялся. Меня мутило, сознание плавало в дымке между мирами и этим островом, то отдалялось, то приближалось, как при морской болезни накатывали приступы рвоты. Удержать внутри пену, рвущуюся изо рта, было невозможно: она плотной массой стекала по шее вниз, пропитанная ею одежда прилипала к коже. Я обошел омертвевшее, чуть теплое тело. Мелкие змеи, лишившись своего предводителя, не понимали, что делать: одни скрывались бегством, прятались в трещинах на земле, другие просто застыли и опасливо поглядывали глазами-бусинками то на меня, то на застывшего, оскаленного и пораненного Джона. Он широко расставил лапы, с оголенных клыков капала голодная слюна, небольшая площадь белой шерсти покраснела, из горла раздавался тихий вибрирующий рык.
Я напрягся, цепляясь за разбредающиеся в разные стороны кусочки сознания. Тело едва слушалось. Я схватил окровавленными руками торчащий из её, моего проклятия, переломанной шеи кусок лезвия и потащил тело к обрыву. На самом краю, собрав в единый порыв остатки сил, я выкинул её к другим, покачивающимся на волнах убитым ею и почувствовал ни с чем не сравнимое, оргазмическое облегчение.
Буйное дыхание ветра путалось в прядях волос. Море бушевало пуще прежнего. Сколько же ещё тайн оно немо хранит в своих глубинах и сколько жертв от меня потребует... Я, наверное, никогда не дождусь штиля в моей душе...
Меня что-то подхватило под грудь, выбило дух, унесло землю из-под ног, и через короткий миг я вновь в напряженной позе, медленно, в тягучих секундах надавливал на упругий спусковой крючок. Ядовитая боль отступила. Я был жив. Меня не убили все эти видео и фото. Нотки ужаса проблескивали в твоих глазах, вокруг валялись ошметки разорванных выстрелами тел, в которых отдельные органы ещё продолжали бессмысленно жить. Вселенная даровала мне лишь бесконечную секунду в этой привычной, ожидаемой обстановке, потом вновь закружилась, унося меня в свои дебри.
Мы вновь падали, на этот раз – вместе и глубже. Теперь уже сквозь сны и даже саму душу, куда-то в подсознание. Рухнув, мы остались одни в окружении спокойной воды океана без берегов, в кристальной, клубящейся вокруг синеве. Мираж бескрайнего бурного моря и твоих змей посерел, оставил лишь отпечаток в памяти. Стул под тобой исчез, остался там, и ты, выпрямявшись, вдруг, вместо потертых джинсов и фиолетовой (некогда твою любимый цвет) толстовке с капюшоном, оказалась в свободном белом шелковом платье.
Я – в той же позе, той же одежде, вполоборота и с вздернутой, напряженной до вздутых вен, руке, сжимающей тяжелый пистолет, уставленный дулом тебе в грудь. Только после этого падения в бездну я заметил единственную вещь, оставшуюся в тебе такой же – это бисеринки слез, катящихся из глаз по щекам и капающим вниз с подбородка.
- За что?.. - Хриплый, измученный истерикой и болью голос. По-другому и быть не могло. Я дождался.
За что? За все годы. За всю ложь, за все вопросы без ответов, за все жертвы, за все мучения. За весь твой яд, что я успел испить. За всё. Тысячи слов уже были сказаны в гневе. Всё. С меня хватит. Прочь из моей головы. Нам осталось слишком мало слов для друг друга. Их все не высказать в скомканных бесконечностях, разлившихся между мгновениями до того, как с легким щелчком ударник разорвет пороховой запал пули, и она, разгнавшись, выскочит из дула и вопьется в твою плоть, навсегда гася сознание и саму жизнь. Прочь из моей головы, тебе больше нет здесь места.
Из клубов теплого нежно-фиолетового тумана выступила фигура. Он приобнял тебя за талию, пока ты поддерживала чуть округлившийся живот, в котором билось новое, ещё не покрывшееся язвами потерь и не пропитанное твоим ядом сердце. Он непонимающе улыбается, приветливо протягивает мне ладонь:
- Привет, я...
- Да насрать. - Не пытайся, я не слушаю. Я не дал ему закончить фразу приветствия, перевел потерявшую всякую чувствительность из-за десятков тяжелых отдач выстрелов руку, нажал на спуск и его тело с аккуратным следом от пули прямо в середине лба и остекленевшими, неверящими глазами неестественно изогнулось и отлетело обратно во тьму, которая, поглотив его, вспыхнула розоватым светом. Наконец-то. Я перевел ствол на твой живот.
Выстрел.
Ты остаешься стоять. Глаза застекленили от боли и ужаса произошедшего, алая кровь уродливой кляксой растекается по платью. Откуда-то сверху грохается та реальность с дачным домиком.
- Прости меня... - Едва шевелясь шепчут твои губы, но шепот тонет в оглушающей тишине.
- Этого недостаточно. - Я расплылся в обезумевшей улыбке, ярко представляя, как сверкают злобой мои глаза. Ты испугалась. Наконец-то. Ведь осталась только ты с наполненными ужасом и болью потерь глазами. Наконец-то хоть какие-то проблески человечности. Печально, что для них потребовалось столько усилий. Ты. Ты хотела летать. Я целюсь в коленные чашечки. Так лети. Выбора у тебя больше нет.
Мы мечтать учились зарей, в красных закатах сквозь стекла искали ответы и себя самих. А как научились и нашли – ты всё это предала. И меня тоже, просто за компанию. Так почему бы мне теперь не воткнуть в твою глотку нож (что я уже сделал в недрах своей души), и, может быть, тогда ты меня простишь? Ведь я, по твоему мнению, тоже украл у тебя сотни дней, ночей и снов. Воровал то, что всегда принадлежало другому. Нет, не другому. Другим. Не многим, но по крайней мере не одному-единственному точно. Единицам, если не десяткам.
Если бы я только знал. Только откуда? В твою голову, твои мысли и чувства мне было не залезть, только в лживо-правдивые дневники, после прочтения которых тряслись руки, сердце выпрыгивало из груди, а легкие харкали кровавой желчью, требуя очередные дозы ингаляторов, только и они не спасали от этого бессильного безумия.
Нажать на курок - самый действенный способ заснуть. Или проснуться. Или больше никогда в жизни не просыпаться. Или разбудить всех в округе, заставить спешно и сонно набирать "02" на телефонах. В общем, грохот выстрела ни с чем не спутаешь. Затвор подался назад, с хлопком высвободил использованный патрон. Тот с звенящим стуком описал параболу в воздухе, коснулся пола, отскочил, обернулся в полете, со звоном ещё несколько раз ударился о дерево, устал и упал в сочную траву, скатившись с террасы. Затем второй повторил те же пируэты. Пули вонзились в твои колени, раздробили кости и их сложные сочленения, навсегда отсекая для тебя возможность ходить на ногах. Только летать. Ведь ты так этого хотела. Теперь выбора нет. Лети. Если сможешь, конечно.
Обреченные
Сознание вгрызалось в опустевший, ослабший от безумия мозг. Как тогда, в детстве, на даче с температурой высоко за сорок я валялся в промокшей от пота кровати и бредил в агонии огромными равнинами и возвыщающимися в облачные небеса башнями, испещренными сложными узорами неведомых, недосягаемых в своём величии существ, миллионы лет назад построивших их, пока мои родители копали урожай картошки.
Память. Она вдруг вернулась. Вся, разом. Набросилась на меня безудержным потоком тяжелой пробуждающей воды, будто я стоял под водопадом, или просто под прохладным душем – в зависимости от уровня Вселенной, на котором я очнулся. Похмельным сонным утром так же тяжело наваливается реальность головной боли и сухости во рту.
Только теперь всё встало на свои места в этом закрученном сюжете судьбы и узлах всемирной паутины.
Что-то неуловимо изменилось в мыслях, в их потоках внутри трубопроводов, на сортировочных станциях, да и сам пункт назначения стал каким-то другим. Не стало боли. Прожитые года иссохли и опали пожелтевшими осенними листьями с деревьев. Мгновения минувшего воспринимались как данность, как факты, а прошлое превратилось в скупое изложение событий и в даты листов календаря.
И тебя тоже не стало. Твоя сущность разделилась на несколько совершенно разных, большей частью – отвратительно черствых, алчных, лживых. И в туманных мечтах о собственном домике и пригоршне детей тебя не осталось. Все наши песочные замки разрушены, и признания в любви на мокром прибрежном песке окончательно растворились в прибое.
Я попытался пробиться сознанием в мировую паутину, взглянуть на старые сплетения нитей и на туман грядущего, но что-то упорно удерживало меня внутри мира своих фантазий, не пускало даже в реальность, где я уже заснул, обнявшись с кем-то новым и столь желанным.
Я четко ощущал себя, кем я был на протяжении десятков лет реальности, сотен лет сознания и тысячелетий снов. Я ощущал себя разорванными в пространстве осколками одной души, бродящими по этой истлевшей земле и осточертевшей реальности: Искателем, Скитальцем, Евой, и кем-то ещё, совсем маленьким, укутанным в одеяло, орущим, брошенным где-то на улице среди притиших на холодной, укрытой бетоном земле некогда блудавших теней... Я – Альфа и Омега. Я – Всё. Я един в трех воплощениях, я был каждым из них одновременно, но с разной степенью достоверности, осознания и контроля. И вот, прямо сейчас начинало осознавать себя четвертое...
Скиталец очнулся, облокотившись спиной на дерево и безвольно распластав конечности по земле. В мутном взгляде мелькали силуеты стоящего неподалеку Искателя, его огромных сломанных бледно-серых крыльев за спиной и ещё кого-то... В полумраке тяжело было различить черты: только ярко-красные губы на бледном лице вызывающе сверкали цветом в блеклом окружении. Искатель же явно ждал моего пробуждения, хладнокровно и спокойно, выжидающе расставив на ширине плечей ноги, сжимая в сплетении пальцев отдыхающий пистолет, от остывающего ствола которого исходила струйка пара.
- В кого же ты превратился... Мне так жаль... - Раздался дрожащий голос за спиной Искателя. Он обернулся, разглядел недосягаемые для Скитальца черты лица, мокрые, мечащиеся, не находящие себе места глаза, вызывающе красные губы. Её сущность прорывалась даже сюда.
Скиталец пытался было произнести её имя, узнав по голосу, но на первой же звонкой букве тяжело закашлялся, выхаривая на мертвую землю мутную, зелено-красную слизь. Он хотел начать свой долгий монолог ("Я не сам таким стал..."), пространный, бесформенный, с каплями изящных объяснений, но объяснение, по сути, было одно – моя ухмылка ("Меня таким сделали, так что хватит врать - тебе не жаль"). Ухмылка Искателя:
- Да когда ж ты сдохнешь, сука...
Рука вздернулась параллельно земле и нацелилась в её лоб.
- Вот так вот? Из друзей во враги?
- Враги... - Хмыкнул Искатель. - Враг – это кто-то. А ты... Ты вообще никто.
Раздался выстрел. Её фигура, моей старой, неимоверно древней, самой первой, но не настоящей (они все были ненастоящими), подруги, содрогнулась, раскинула в стороны руки бесформенными плетьями, отлетела и распласталась, застывая, на земле.
Всё мертво. Он, Искатель, уничтожит всё, абслютно всё в своём безумном поиске чего-то...
- Живучая, тварь. - он обернулся ко мне. - Сколько раз мы её уже убивали? Это, вроде, пятый, да?
В моём сознании вспыхнули огнём образы. Я с ирокезом на голове, рядом сидит пьяный неадекватный друг с умалишенной улыбкой, скривившей его лицо, а напротив, на деревянной лаченной скамейке вечерней пригородной электрички, она делает вид, что смотрит на потонувший во мраке пейзаж припорошенных ранним осенним снегом полей (как я тогда, январскими каникулами аж на полгода года позже описываемой даты, сидел, глядел на ледяную гладь, вслушивался в бьющую в уши музыку и мечтал, мечтал о ней...), но на деле – украдкой и беспокойно поглядывает на нас. Как бы мы ни сделали чего, о чем будем жалеть, два малолетних дебила... Мгновение памяти сгорает в огне, теряется пеплом в вечности.
Мелькнули другие образы: дикой гигантской кошки, охраняющей мой запертый в клетке покой; холодный, пронзительный, готовый к смерти взгляд; и фигура в давно растянутой, бесформенной тостовке на крашенных досках крыльца малюсенького домика; и вот, финал: легкая юбка, короткий топик, вызывающий макияж.
Она умерла. Наконец.
Скиталец, всё ещё слабо соображая из-за последнего сна, лезет во внутренний карман изодранного пальто, достает никак не связанную с очередным трупом фотографию. Она была пуста, сверкала своей засвеченной вспышкой белизной.
- Так это всё было сном. Это просто приснилось мне, - сокрушенно, не веря собственному голосу, произнес Скиталец, - когда-то...
- Да не переживай ты так – Ласково ответил обращенным в пустоту фразам Искатель. - Они давно не живы. Они давно не те... - Он продолжил было, но Скиталец, стеклянными глазами вглядываясь в белизну фотокарточки, спокойным и хриплым голосом прервал его в гробовой тишине:
- Мы сами давно уже не те, если вообще когда-то были ими. Я их всех и себя самого в этом пути, кругах, бесконечных спиралях, туманных лабиринтах паутины призрачных снов, терял и обретал столько раз, что уже... плевать. Уже плевать... Уже не важно. Очередная смерть, очередная потеря в веренице потерь этой жизни воспринимается с ледяной отрешенностью, и пустой неизбежностью, не щекочет страхом и не сжигает огнем. Они приходят на мгновение и уходят навсегда. И каждый, абсолютно каждый из них уйдет. И я к этому привык, похоже. Больней уже не будет. Уже просто некуда - лимит давно превышен.
- Опять ты свою философию заладил... - Устало отмахнулся сжатым в руке пистолетом Искатель.
- Ты мне даже попрощаться не дал... - Глаза Скитальца выглядели остекленевшими, но не из-за пожирающей изнутри боли очередной потери. Боли не было.
- С кем прощаться? С этими нелюдями? Они не заслуживают ни прощаний, ни прощений. Ни носить свои имена.
- С ней...
- Да пойми же ты наконец: та девочка, которую ты любил, ничего общего уже не имеет с той стервой, что поселилась в твоей душе на пригретое местечко. Я пытался спасти вас с ней, - И это правда, он пытался. Иначе зачем столько ждал? Он мог погрузиться в душу и вырезать всех ещё тогда, когда впервые выбрался из клетки, только не сделал этого, и теперь жалел. - Но это невозможно. Я сам верил до последнего. Но спасать оказалось просто нечего.
Снова вспыхнул образ: свернувшись комочком на моей кровати, спит, мягко посапывая и улыбаясь во сне, совсем ещё юная девушка, ещё совсем подросток, не очерненный потерями, болью, ложью, предательством, смертью. Словом, всем тем, что друг с другом делают люди. Она ещё совсем чиста и сны её – отражения реальности – совсем безмятежны. Котёнок... Она проснется, и неумело приготовит завтрак: недожаренную яичницу, но я буду уплетать её за обе щеки и ворковать, насколько вкусно и прекрасно это было. Правда, ведь до этого в мой завтрак никто не вкладывал столько любви и нежности. А потом мы пройдемся по расцветающему, ещё сонному весеннему городу, сядем в электричку и она, полупустая, унесет нас куда-то...
Вникуда. Прощай. Ты осталась там, очень далеко. И мне к тебе никак не добраться. Никогда.
- Ответь на охрененно простой вопрос: чего ты хочешь? - Искатель прервал молчание.
- Мне хотелось бы и дальше жить... - Певуче растягивая слога ответил Скиталец.
- Так живи, сука! И не трахай никому мозги! Себе – в первую очередь. - Странно, что он не спросил "зачем?" Ответ его явно не устроил бы.
- Не получится. - третий голос прервал наш диалог.
Искатель ошарашенно обернулся, а Скиталец обреченно последовал за его взглядом. Из тьмы, скрываемой изогнутыми плетями голых ветвей, средь обожженных стволов выступила сгорбленная фигура. Под накинутым тканевым капюшоном - обтянутый кожей череп с едва различимыми чертами лица; бледные пальцы правой руки сжимают импровизированную трость (извилистое, сухое, но крепкое древко). На том же плече старца восседал неестественно гигантский, болезненно знакомый, угольно черный ворон с незрячими пустыми глазницами.
- Да ты ещё кто такой... - Искатель вновь вздернул руку с пистолетом и разрядил в него остатки обоймы, но старец не остановил свой небыстрый, надрывный шаг. Пули будто исчезли в полете, или прошли сквозь него, не оставив ни царапины. Скиталец тщетно пытался сфокусировать зрение, но странный незванный гость оставался размытым пятном, а вот сокрытое за его спиной, ранее незамеченное ими обоими, напротив, слишком отчетливо торчало из земли...
- Хранитель. - Прокряхтел старик и немного закашлялся, схаркнул на землю слизь. Этот пропитанный атомной радиацией мир убьет любого быстро, но крайне болезненно.
- Хранитель? - Искатель пялился то на меня, Скитальца, измазанного в грязи и крови, тяжело вздымающего грудь, облокоченного на чернеющий ствол мертвого дерева, то на вышагивающего из черноты старца.
- Хранитель.
- И что же тебе, "Хранитель", надобно? - Искатель залезал руками в карманы куртки, ища одну из запасных обойм, но, похоже, он их все уже истратил, а я никак не мог оторвать взгляд от торчащих из земли позади старца надгробных камней:
- Посмотри...
Мои глаза остекленели в сюрреализме всего происходящего, рукой я шарил в воздухе, тщетно пытаясь зацепить Искателя за край одежды и привлечь его внимание, но хватило просто моего голоса. Он посмотрел сначала на неадекватного, раззевающего в ужасе рот, меня, а потом проследил за тонкой линией моего взгляда и наткнулся на то, что повергло меня в оцепенение.
Две, расположенные совсем рядом друг с другом глубокие ямы, примерно метр в ширину и два в длину, упирались, очевидно, изголовьями в гранитные надгробные камни. Искатель не мог разглядеть надписи в отличие от Скитальца. Тот отчетливо видел наше имя, нашу дату рождения, длинное тире, в которое скомкались все прожитые жизни и вереницы потерь, исходящее от даты рождения к дате... смерти. К сегодняшнему дню.
- Это что ещё за... - Искатель предпочитал сначала говорить или делать, а потом думать. Уже можно было догадаться по выпущенной в безобидного старика стайке шальных пуль.
Хранитель закончил свою одинокую процессию и остановился немного поодаль, оперся на трость и слишком ясными карими глазами поглядывал то на Скитальца, то на Искателя. Они ощущали, будто его взгляд пронизывает их насквозь, проницает в каждую клетку тела и в каждую мысль сознания, даже потаенную. Он, вроде, нисколько не обиделся на попытки Искателя пристрелить его. Казалось, будто бы ему не впервой...
- Это ваши могилы.
- И нахера они тут? - Искатель продолжал новый диалог, пока Скиталец собирался с мыслями, пытался соединить разрозненные очаги сознания в своей голове, проанализировать ситуацию (что тут анализировать-то? Бежать надо), проваливал тщетные попытки встать, но не сдавался и пробовал вновь.
- Не "зачем", а "почему". Потому что вы мертвы. Оба. Давно. И пора бы вам, молодые люди, это признать.
Вдруг издалека завыла сирена скорой помощи. Все мои тела прошибла волна разряда дефибрилятора. Моё сердце – молчало, автомобиль кидало из стороны в сторону, водитель с парамедиком зло перекрикивались фразами на незнакомом языке: врач явно требуя поторопиться, а извозчик – матерился своими наречиями и нажимал на гудок, мигал дальним светом застывшим в пробке автомобилям, но без толку. Моё сердце не спасти. Позади остались ненадолго взволнованные посетители бара в далёкой южной стране, которые потом все свои неделю-две отдыха будут пускать сплетни за тостами и звоном ударяющихся бокалов, что какой-то чертов русский напился тут до такой степени, что пришлось вызывать скорую. А бармены нальют всем бесплатные шоты в мою честь, чтобы я выжил, выстоял и вернулся напиваться в эту уютную проспиртованную колыбель. Им же никто правды не скажет.
Надрывно захлебывались слезами и нервно курили друзья, глядя на укрытое плотным черным полиэтилетом, покореженное падением тело. Участковый изображал бурную деятельность и опрашивал зевак-жильцов, домовую охрану, моих знакомых по лесным прогулкам с собакой и невероятно быстро прибывших родственников. Не все, конечно, метнулись сюда по первому звонку с неизвестного номера, но слишком многие, и теперь сокрушались в собственном бессилии. Врачи заполняли графы в документах, ставили прочерки напротив ничего теперь не значащих пунктов (например, "аллергия на медикаменты?") и расписывались при свидетелях. Они констатировали смерть ещё полчаса назад, и как бы ни хотел полицейский пополнить свой послужной список редкой статьей "Доведение до самоубийства" и получить совсем незаслуженную премию, а то и гляди – повышение, охрана дома была непреклонна: последние несколько недель к этому жильцу никто не заходил, он находится в квартире один, исправно, дважды в день выходил на прогулку с собакой (и случайные попутчики-собачники подтвердят, что ничего "такого" за ним не замечали), и даже предсмертные записки провозглашали собственное желание покинуть этот мир. Можно проверить его компьютер, но я-то знал – там будет пусто.
Я просто, там, очень далеко, увидел нас, но без меня. Так надо. И сделал то, что должен был – вырезал себя из тебя и нас из этого мира.
- Нет! Это неправда! - Разум Искателя разрывали на куски внезапно вспыхнувшие воспоминания того, чего он помнить просто не мог. Именно поэтому они так яростно отвергались каждым осколком меня.
Остатки мыслей бродили по изорванной нервной системе. Главный центр обработки данных сейчас зиял уродливой блевотной пустотой в основании черепа, разлился по узорам обоев за спиной, поэтому сигналы не находили своего приемника. Кое-какие осколки остались в спинном мозге, и он, конечно, не мог отвергнуть импульсы, доходящие до него по нитям нервных соединений, но от каждого содрогался в бессилии. Сознание в этом теле решило покончить жизнь самоубийством, только и подумать не могло, как и многие остальные до него, что оно не заключено в одном лишь головном мозге. Нет-нет, оно частицами в каждой клетке тела, и тело это сейчас агонизировало адской болью, лишившись важнейшей своей части, медленно погружалось в тьму ада.
К дымящимся ошметкам покореженного металла спешили редкие путники с трассы, включив аварийные сигналы на своих машинах, свернувших на обочину. Они заглядывали в разбитые окна, видели тельце собаки с перебитым хребтом на заднем сидении, а водителя, точнее то, что от него осталось, нежно обнимало чашеобразное кресло, пронзенное, как и грудь водителя, металлической балкой. По холодному металлу бежали струйки теплой крови, обезображенное тело пыталась что-то сказать прикрывающим рты в истерике женщинам и мешкающим мужчинам (дать ему спокойно умереть, или попытаться спасти?), но только харкало, напрягаясь, кровью, пока не обмякло.
Я очнулся, уставившись в белый крашеный потолок. Палата больницы скрывалась в полутьме. Справа в окно, обятнутое прутьями решетки, лился бледно-розовый рассветный огонь. От капельницы к левой руке шла трубка, воткнутая иглой прямиком в вену. В ногах зиял пустой дверной проём и уходящая к ординаторской медсестра. Я попытался было напрячь мышцы, провести рукой по лбу, по которому бисеринками скользили щекочущие капельки пота, но руки были скованы кандалами.
От травматических воспоминаний, вихрем ворвавшихся в реальность, нас отвлек сиплый голос старца:
- Это просто агония угасающего сознания. Смиритесь. Пора уходить.
Неужели все эти вихри реальности и снов, осколки души, мокрая дождливая осень, бесконечная пустыня, ощущения от шероховатой кожи руля и запах нового автомобиля, нейтральная и безысходная погода Рима, одиночество в нём, декабрьские свидания, путешествия и диалоги, знойное солнце Бали, наконец та, кто смог меня полюбить – это "просто агония угасающего сознания"? Не верю. Этого не может быть.
- Последуйте за мной, и вы наконец обретете покой. - Голос Хранителя тонул в травматических воспоминаниях. Скиталец погружался глубже в депрессию, сокрушаясь, что даже пригорошня таблеток не избавит его от этого гнетущего, пожирающего и подавляющего всякую активность ощущения собственнного бессилия перед неизбежной судьбой, а Искатель стискивал в злобе кулаки, наконец найдя запасную обойму и перезарядив пистолет, только толку стрелять в Хранителя – он неуязвим, потому что далеко не из этих миров, что я успел пройти своими осколками вдоль и поперек. Он откуда-то из мест, что лежат за пределами мировой паутины судеб, опутавшей своими нитями каждую вариацию истории каждого человека.
- А если нет? - Искатель нарушил тишину. Он стоял лицом к Хранителю, но не смотрел на него: он опустил голову к земле, мысленно успокаивал дыхание и отрешался от боли, пропитавшей моё существование.
Из темени мертвого леса выступили сотни фигур. Каждая из них - с помятыми крыльями и скрытым тенью капюшона лицом, но по бледным, едва различимым во мраке чертам можно было понять, что они все – мертвы. И все они – Я. Хранитель тяжело вздохнул, будто совсем не хотел призывать своей эту несметную армаду проигравших в схватке с судьбой и неизбежностью, и обратился к Скитальцу:
- Я скажу тебе кое-что, очень важное. Послушай меня очень внимательно. - Скиталец не прекращал тщетные попытки встать. - С каждой из них ты и никогда не встречался, и с каждой из них ты прожил свою свою жизнь. Ты этого не помнишь, но, может, вспомнишь после смерти, или ближе к ней, прямо сейчас, когда бессчисленные отражения твоего Я сливаются воедино. Загляни не наверх в реальность, а глубже, в подсознание, и ты поймёшь о чем я говорю. Ты не единожды подходил к этой черте, ты краем глаза уже видел картины из этих других миров. И ты знаешь, что их бесконечно много, и в каждом из них есть ты, и в каких-то твоя история пошла по другому пути, но именно в этом, ты щелчками пальцев привел себя туда, где ты есть. Но помни, просто помни, что в других реальностях, ты с ней, с каждой из них, и, может, осознание этого поможет тебе принять неизбежное здесь. Я не скажу, что ждет тебя впереди, но я-то знаю. Прими смерть с этой успокаивающей мыслью. Мне нужно, чтобы ты разобрался с собой, чтобы раз и навсегда перестал себе врать. И последовал за мной.
Скиталец глубоко задумался. Ему давно уже не было смысла существовать, все свои цели он давно провалил. Одну-единственную только выполнил: выбраться из клетки, в которой когда-то заточил Искателя, найти Еву и понять, что она такое. Больше смысла находиться в этом аду неистребимых воспоминаний и умирающего сознания не было, абсолютно никакого. Он был готов последовать за Хранителем, только бы хватило сил подняться.
Искатель не шелохнулся на протяжении всего монолога владельца всего сущего. Он так же хладнокровно склонил голову и прикрыл глаза. Можно было бы подумать, что он молился каким-то своим богам. Ветру, например. Или ищет что-то (тебя?) во снах. Только вот он не молился и не искал. Он – призывал: "Ну где же вы, когда так нужны?" - рванулось в мыслях всех осколков души.
- Зверьков своих зовешь? - Хранитель, очевидно, тоже слышал наши мысли. - Без толку, они не прибегут. Ты же их всех только что застрелил, забыл?
Скиталец наконец нашел в себе силы встать. Он отбросил в сторону опустевшую фотографию, глубоко вдохнул, напряг каждый нерв и мускул своего тела, облокотился на руку, вывернув кисть до того угла, при котором туннельный синдром давал о себе знать острой болью и слабостью в запястье, поджал под себя ноги, пружинисто отпрыгнул о земли, ненадолго потерял равновесие, но быстро нашел его. Он сжал кулаки. Из него вырвался яростный шепот, но совсем не те слова, что он хотел сказать мгновение назад:
- Я не для того прошел сквозь Сотни Снов неединожды, чтобы какой-то обрюзгший старикашка приперся и сказал, что я подыхаю. - Мой шепот громгласно прогрохотал по всему этому миру, и всем другим мирам, что в иерархии ниже или выше этого. По им абслютно всем. - И что я должен прикнуть к его армии сдавшихся меня. Никогда. - Каждое невыбитое стекло Города Потерянных снов тряслось в оконной раме, каждая уснувшая птица на крышах вздоргнула, вспорхнула и закричала, даже сами Тени обратили на меня внимание, застыв на полушаге, каждая чертова песчинка бесконечных пустынь этой планеты и каждая точечка звезды на небе, скрытая плотной пеленой ядовитых облаков и надвигающейся пылевой бурей – затрепетали.
- Ты не выстоишь этой войны. - Парировал Хранитель.
- Я и есть. Эта. Война. - Больше сил говорить не было из-за несокрушимой ярости, клокотавшей внутри. Пусть только попробует, пусть только попробует...
Мрачные фигуры падших ангелов разом начали движение и неумолимо приближались, пуская дебилоидные слюни с обезумевшими глазами. Оба осколка моей души, наблюдавшие это, сблизились друг с другом. Один сжимал в руках пистолет, а второй – выхватил откуда-то нож - тот самый, который всадил между ребер очередной предавший его человек. Оба орудия уже были крещены пролитой кровью и были готовы пустить её ещё раз. Не в последний в этой войне.
- Стоп. - Прорычал Скиталец, с трудом сопротивлявшийся поглотившей его ярости. - Остановитесь. Вы не должны слушать это ублюдка. Не обязаны. Вы вольны сами выбирать, что делать и куда идти. Хватит быть тупым послушным стадом. Ведь вы – не такие...
Обреченные на мгновение остановились, удивлённо переглядываясь, а некоторые даже оборачивались на нахмуренного Хранителя. Беззвучно прозвучал приказ, и армада продолжила наступление. Искатель вскинул руку и выстрелил в ближайшего, прямо в голову. Тот, обезображенный, упал на колени, отдышался, встал и продолжил, будто зомби, брести к намеченным целям.
- Ты до сих пор не понял? Они – это мы. - Искатель глянул на обезумевшего Скитальца.
- И что?
- Они, как и мы, никогда не остановятся.
Падшие приближались. Они сжимались плотным полукругом, уплотняли свой строй, уже заслонили рядами гниющих трупов Хранителя, так что если и имело смысл теперь стрелять в их предводителя – это стало невозможным. Их полугнилые руки вздыбились по направлению к нам. Некоторые сжимали острые камни, но в основном они, будто умалишенные, надеялись придушить нас голыми руками. Облезлые, изломанные крылья с редкими, торчащими под неестесственными углами перьями за их спинами добавляли безумия этому маршу погибших душ. Даже если бы Падшие захотели, они не смогли бы метнуться к нам взмахами крыльев – только самим себе навредили бы.
Все звуки тонули в громких монотонных шагах толпы. Искатель схватил Скитальца за шиворот и крикнул прямо в ухо, не переставая целиться в толпу, даже после одного ничего не значащего выстрела:
- Отходим.
Мы развернулись и побежали в сторону Города. Долго бежать не пришлось: через метров 200 из земли возвышались полуразрушенные кирпичные руины частного дома (совсем как того, из мечт: с псом, любимой и детьми). Некоторые падшие ангелы подошли слишком близко, и Искатель снова спусил пусковой крючок, со свистом вонзая в их плоть роковые граммы свинца. Большая часть целей опустилась на колени и брякнулась во влажную землю или отшвырнулась на неё баллистическим ударом вкупе с разрываемым плоть свинцом, разбрызгивая капли грязи, но некоторые выстояли эти одиночные выстрелы и, отброшенные назад на пару шагов, согнувшись, покоряя боль, распрямлялись и продолжали свой мертвый шаг.
Мы с ним занырнули за чудом сохранившуюся стену постройки, в которой когда-то ютилось несколько поколений жителей этого мира. Теперь они мертвы, а их дом – разрушен бесконечной войной, разгарающейся всё больше с каждым новым вздохом и шагом Хранителя и Искателя, Евы и... И кого-то, чей осколок пока слишком мал, чтобы приютить всё моё сознание.
Искатель перезарядил обойму. Скиталец сжимал в руках взятый обратным хватом металлический, острый кинжал. Оба тяжело, астматически дышали после короткого рывка, прислонившись спиной к холодному камню и запрокинув головы. Первым отошел от короткой яростной пробежки Скиталец, отдышался, склонил голову к земле и омертвевшим голосом произнес своему врагу, внезапно обернувшемуся другом:
- Расправь крылья и лети отсюда. Лети. Спасайся. Или беги хотя бы. Я их задержу.
- Нельзя, мы должны держаться вместе. - Искатель тоже отдышался и теперь взглядывался в наступающую армию, считая цели и выбирая наиболее приоритетные, стремительно осмысливая ситуацию. Мозг работал в ритме миллисекунд. - Нужно найти Младенца раньше Хранителя, забрать его и ускользнуть от этой армии.
- Почему ты не хочешь просто убежать?
- Они растерзают тебя.
- И что? Ну и пусть. Я так долго и так страстно этого хотел.
- Нет - Искатель сокрушенно покачал головой. - Раненое тело можно исцелить, но покореженную душу – нет.
Скиталец задумался.
- Так что же делать?
Искатель глядел то на наступающую толпу, то в землю стеклянными глазами, просчитывая в разуме возможные варианты исхода.
- У тебя остался Свет?
- Нет. Я весь истратил в переходе через пустыню.
Искатель едва слышно выругался. Это в корне меняло ситуацию. Была бы хоть частица света – ей можно было бы если не убить вырвавшихся вперед Падших, то хотя бы ненадолго отпугнуть несокрушимую армию мертвых, посеять хаос, ненадолго выцепить контроль над ней из стальной хватки Хранителя.
- А у меня никогда его и не было.
Повисла недолгая тяжелая пауза. Каждый из них думал о своём: Скиталец надеялся не просто умереть, навсегда покинуть все свои миры, но и искупить свою многомесячную глупость, привязанность к оказавшимся лживыми образам далеких воспоминаний, а Искатель в очередной раз из мириад вариантов пытался выбрать тот, которой позволил бы спасти их всех в надежде на то, что однажды все эти разрозненные осколки одной и той же души соберутся вместе и соединятся воедино вновь. Тишину, прерываемую только отдаленными шарканиями волочащихся по земле ног, резанул хриплый голос:
- Похоже, мы никогда не увидим завтра...
- Мы это завтра расскажем всем.
Мы переглянулись. Оба разом отпрянули от стены, распрямились и выступили настречу противнику, превосходящему нас как числом, так и отчаянием. Я прекрасно понимал, насколько обезумившей от скорби и всепоглощающей боли может быть даже одна моя душа, что уж говорить о сотне или тысяче. Но Осколкам хватило смелости и храбрости выступить всего лишь вдвоем против несметной армады погибших в агонии меня. И как только раздались первые выстрелы и воздух резануло вскинутое Скитальцем лезвие, мир вокруг разодрало Светом.
- Что за?.. - Гулко, будто издалека прозвучала фраза Искателя.
- Ева... - Скиталец облизнул сухие губы и зажмурился от острой боли в глазах.
Воздух
Атмосфера содрогалась хором доносящихся с поверхности голосов. Миллионы Теней, бродивших по Городу Потерянных Снов, неловко сталкивались друг с другом, сминали в крошку осколки битого стекла голыми грубыми ступнями, замерзали долгими ночами и слепыми глазами водили по обшарпанным подъездам, опустевшим дорогам, брошенным автомобилям, выцветшим вывескам магазинов и торчащих из потрескавшегося асфальта потухшим фонарным столбам. Но они вдруг прозрели, вскинули голову к небу, в котором распростер руки-плети распятием Скиталец, и все они, каждый из них, теперь воспевали последний прыжок своего Бога. И владельца каждого мгновения памяти, носителями которых они являлись.
Небосвод заволокло послезакатным мраком, воздух похолодел на злой десяток градусов, и вырывающийся пар из груди девочки тяжело опускался к земле. Мир умирал, на этот раз окончательно и бесповоротно, и не было ни единого шанса спасти его. Говорили ей оставшиеся ясными кусочки сознания: "Быть беде". А она, упрямая, не слушала, не верила, упорно ждала до последнего. Дождалась. Последнего прыжка местного владыки. И добежать до стартовых площадок космопорта – уже не получится. Да и выжившие, едва завидев молнии тьмы, уже наверняка задраили люки и высчитывали секунды перед стартом.
Мглу неба расчертила узкая полоска света и запоздало раздался гул несущегося на спасение своего товарища по несчастью очередного осколка души. Скольких она уже видела... Он подхватил его, на мгновение взмыл вверх, но не выдержал ноши и гиперболой заскользил к краю мегаполиса, где он малоэтажными домиками и их остатками вгрызался в бесконечный, раскинувшийся до далекого, укрытого мрачным туманом горизонта, леса.
Голоса ошеломленно затихли. Ева презрительно фыркнула: как просто их возбудить и успокоить. Она подалась вперед и спыгнула с парапета. Чувство невесомости, шум ветра в ушах, заглушаемый гулкими ударами сердца был сроден оргазму: так же дрожит и цепенеет в теплой истоме каждая клетка тела после финального толчка. Она не размазалась по тротуару, как должна была бы, а всего в нескольких метрах до него замедлилась и мягко опустилась босыми ногами на холодный бетон.
Вокруг застывшими изваяниями стояли человеческие фигуры, больше похожие на выброшенных на помойку, отслуживших своё манекенов из очередного закрытого бутика: на лохмотья одежд на их пластмассовых телах едва ли можно было повесить бирку какого-нибудь дома мод. Еву невольно накрыла волна неприятной дрожи и она, пряча взгляд в пол, побежала, петляя меж этих призрачных существ, к выходу с огороженного забором частного двора на улицу.
Едва она свернула за угол, как ухватила краешком сознания необузданную ярость, рвущуюся из сосредоточенных на середине улицы существ. Вокруг плотно сомкнутого круга гигантских, грязных, оскалившихся хищных зверей, взбудораженно переминающихся лапами в позах, готовых для смертоносного прыжка, валялись растерзанные манекены. Сердце резануло болью от очередных воспоминаний, навсегда утерянных, но думать об этом было некогда – Ева молниеносно скрылась за столбом и затаила дыхание, надеясь, что флюиды её свежего, детского запаха в этом смрадном воздухе не учуят.
Ева прикрыла глаза, успокаиваясь, и телепатическими тентаклями заскользила по грязному асфальту ближе к группе Демонов. За внешним импровизированным кругом был второй, состоящий уже из всего нескольких высоких человекоподбных фигур. Они были облачены в рваные одежды (совсем как Тени), и лица их были скрыты капюшонами, но острыми линиями в воздухе вычерчивался их сканирующий округу взгляд. В самом центре этого странного построения еще один Демон прижимал к худощавой груди сверток с носителем комочка слишком часто бьющегося сердца и убаюкивал его.
Отростки её сознания приближались к одному из животных, к его роняющей вязкие капли бешеной слюны пасти. Воздух вдруг взорвался эхом далекого выстрела, и тварь упала замертво, не успев даже вскрикнуть и подчиниться Еве. За ней следующая, и каждая до того момента, как с внешним кругом обороны не стало покончено. Очеловеченные Демоны напряглись, теснее обступили драгоценный "груз", врученный им после давней бойни в Башне, спрятали лапы в недра одежд, готовые по первому признаку опасности выхватить кинжалы, пистолеты или что ещё похуже, но и их подкосили доносящиеся с окраины города выстрелы.
Совершенно бессильные, они падали и замирали тряпичными куклами, которых бросил кукловод. Финальным, чуть запоздалым хлопком уронило фигуру спрятанного внутри кругов последнего, самого сильного Демона. Тот в предсметрном импульсе своей угасающей воли сгруппировался, чтобы опуститься на землю максимально нежно и уронить теплый сверток на своё тело. Преданные твари. До последнего, в отличиет от их прототипов.
Ева раскрыла глаза и вышла из укрытия. Неподалеку ещё недавно несокрушимые кольца демонов валялись трупами на улице. Она подошла ближе, раглядывая остекленевшие глаза псов, опрокинутые худые фигуры людей и покоящийся на них заляпанный грязью кулек с иногда вздрагивающим тельцем. Она приблизилась к нему и ощупала пульс. В этом мире, если что-то шевелится, совсем не значит, что оно живо, или что не прикончит тебя в долю секунды. Прошли те времена, когда планета была раем. Теперь – это выжженный опасный мир, в котором нечего больше делить.
Младенец был жив, и даже больше – он стремительно взрослел, старел и умирал, захватывая с собой остальные осколки души. Ева насчитала шесть тысяч ударов его сердца в минуту. Это слишком много. Вместо малюсенького тельца ребенка в простыне валялся уже шести-семилетний пацан. Да и сама Ева уже ощущала себя не маленькой девочкой, а юной девушкой где-то на рубеже совершеннолетия. Вроде бы, уже легальная, но это не точно. Она склонилась над мальчиком и ласково прошептала:
- Ну, тише, тише. Успокойся.
Он открыл огромные карие глаза и молча впился в неё изучающим вглядом.
- Вот так. Давай, вставай.
Ева протянула ему свою тёплую и нежную ладонь. Мальчик перебирал ручонками, выпутываясь из сплетения ткани, а потом схватил её и, оперевшись, встал, разбуженно и обиженно почесал нос другой рукой и снова молчаливо уставился на Еву.
- Ты молодец! А теперь пойдем. - Он сопротивлялся. - Ну же, давай. Пойдем.
Мальчик ничего не ответил, только сильнее сжал ладонь Евы и последовал за ней к окраине города сквозь толпы заставших в оцепенении Теней.
Она отпустила его руку. Мальчик, до этого любознательно разглядывающий окрестности, обратил на неё внимание. Она присела перед ним на колени, их взгляды сцепились и сплелись:
- Подожди меня здесь.
Он едва заметно кивнул.
Ева напрвилась к двум фигурам, судорожно застывшим на фоне окружающей их армии, собираясь с мыслями, чувствами, оживляя давно покинувшие этот мир всевышние силы, и бесконтрольно и едва слышно шепча: "Я не собираюсь здесь умирать, я не собираюсь здесь умирать... Помоги..."
Я единственная, кто способен очнуться от кошмарного сна и стать сильнее. Я их обоих ненавижу, но не способна покончить с ними, моими создателям. Я не умею в спину стрелять, и они - тоже. И не собираюсь здесь умирать. Я слишком много видела, чтобы просто так сдаться. Я уже разбивалась на осколки миллион раз и собирала себя с нуля. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы остановить армаду Хранителя Смерти, или хотя бы дать шанс последним оставшимся в живых, а не мертвых, осколкам выстоять эту битву.
Засыпанные песком, опрокинутые давним взрывом статуи в Парке Памяти сначала мелко завибрировали, а потом вырвались из усыпляющих объятий барханов ввысь, сверкая голубоватым светом, рьяно просыпаясь от вечного сна. Свечение разгоралось, оно уже опоясывало взмывшие колоссы. Разрозненные его части описывали восьмерки между соседними памятниками, а в геометрическом центре их расположения вспухал шар излучения напротив допотопного монолита. То было древнее изваяние двух надедших друг друга на пирсе далекого города полустрова свободы и мечты осколков душ. Она, это мраморная, самая главная статуя минувших эпох призывала к себе все ожившие потоки, и, как только насытилась их энергией, сконцентрировала её в меняющем сами законы мироздания сгустке, метнула её лучем за тысячи километров отсюда, попав точно в фигуру Евы.
Боль. Адская. Бесконечная. Всепоглощающая. Её пронзил Свет. Она знала, что в первый раз всегда больно, и помнила, как орал Скиталец, вырывая бьющееся сердце из груди голыми руками посередь бесконечной, ночной пустыни, наполненной отродьями реальности. Но она никогда не думала, что может быть НАСТОЛЬКО больно. Каждая клетка тела была пронзена раскаленными иглами, каждый мускул напрягся и затвердел в судороге, каждое нервное окончание орало о нестерпиной муке, но не она сама. Она терпела. У неё не хватало сил и дыхания: легкие слиплись в астматическом выдохе.
Её тело потеряло сознание, и неистовым светом его, обездвиженное, подняло на несколько метров над землей. Мальчик нервно теребил ручками, ломал себе пальцы и кусал губы, то порывался побежать к ней, единственной обошедшейся с ней добро, вскрикивая по пути "Отпусти её! Не обижай", то метнуться обратно к городу, к мертвым Демонам, которые хоть и не отличались добротой, но никогда и не пугали его своими бледными безучастными лицами. Эмоции для него были в новинку, ибо сознание только пробуждалось, мучаясь кошмарами постоянных пыток близких, когда-то, людей.
Свет, излившись из обездвиженной, зависшей на высоте, груди распятой девушки, окутал всю планету своими теплыми объятиями. Он обжигал, уничтожал, истреблял, аннигировал. Армия Падших, сдавшихся, подчинившихся воле этого владыки Смерти – Хранителя, - застыла на полушаге. Кто-то просто зажмурился, кто-то укутался в бесполезных крыльях, а кто-то поднял руку, заслоняя глаза от неистового Света. Он него было не укрыться даже за мертвыми стволами вековых дубов, в недрах корней которых ещё теплилась надежда на возрождение. Он сдувал мясо со скелетов воинов, заглушая неистовый вой боли, а затем уносил вдаль даже сами кости. Но всё же, предсмертные вопли и пронзающая и сжигающая плоть волна горячего воздуха меркли по сравнению с агонией, в которой металось сознание Евы.
- Что за?.. - Гулко, будто издалека прозвучала фраза Искателя.
- Ева... - Скиталец облизнул сухие губы и зажмурился от острой боли в глазах.
Их Свет не тронул. Дошедший до пика, он истребил толпы мертвецов и очень быстро сошел на нет. Опушка леса погрузилась во тьму успевших привыкнуть к свету зрачков. Им ближе свет, а не мгла. Распятое, поднятое в воздух, напряженное до последней мышцы тело обмякло и стало медленно опускаться на землю. Первыми тверди коснулись пальчики ног, и, вопреки ожидаемому долгому сну измотанного сознания, Ева очнулась. Она не позволила безусловной, неоспоримой силе этого мира уложить её в удобной позе на землю. Боль ушла, и одно только это, само по себе, было раем. Даже измотанная, она помнила, что отвечает теперь не только за себя, но и за мальчишку, что так же нервно заламывал себе пальцы чуть позади.
На месте сгоревших в адском пламене фигур остались лишь горсти пепла и переливающиеся голубоватым светом огни, похожие на шаровые молнии: сантиметров 20 в диаметре, они зависли на высоте полутора метров от земли. Вокруг стояла гробовая тишина. Все звери, едва учуяв отчаянный призыв Евы оружия судного дня (куда ядерным бомбам, что сокрушали эту планету бессчисленное количество дней, до него), постарались как можно быстрее скрыться в чаще леса.
Скиталец с Искателем не торопились прятать оружие, но хотя бы вышли из боевых стоек и ослабили хватку. Они молча и ошарашенно переглянулись, вычитывая в глазах друг друга крайнее удивление, а потом уставились на мерцающие сгустки энергии. Те повисели в воздухе ещё пару секунд, а затем, взметнулись на десяток метров вверх, чуть выше верхушек деревьев. Дух ветра понял намек, неуверенно и аккуратно дунул, и все огни отнесло далеко в сторону, перемешав и раскидав по разным потокам, что неслись в разных направлениях над этим многострадальным континентом внутреннего мира.
Искатель, привыкнув к мраку, разглядел вставшую на колени фигуру изуродованного Хранителя. Тот выстоял сметающий зло смерч, но глубоко и надрывно дышал. Напряглись скулы и проскрежетали друг о друга раскрошенные остатки зубов, рукоядь пистолета ещё сильнее обхватила мертвецки-бледная ладонь.
Он яростно зашагал к застывшей, впитывающей боль и пытающейся её побороть фигуре, вскидывая по короткой дороге руку. Хранитель заметил приближение впервые выстоявшей перед его мощью души, поднял голову, глянул пораженными лейкокорией зрачками на неминуемую настигающую смерть. Нужно держать ответ за свои поступки. И ему это сейчас предстояло.
Он вдруг тяжело рассмеялся:
- Меня невозможно убить.
Пистолет хлопнул выстрелом. Пуля вонзилась в лоб Хранителя, его лицо потеряло выражение, обмякло, и тело откинулось назад, прямо в уготованную кому-то из двух самых сильных Осколков могилу. Из неё в следующий миг взмыли вверх стаи угольно-черных ворон и скрылись вдалеке, яростно крича.
- Убить его невозможно, ****ь.
Искатель обернулся и заметил, как Скиталец приблизился к пытавшейся собраться с духом Еве, уже протягивая к ней руки в желании приобнять за талию и поддержать обезвоженное известной ему, Скитальцу, болью. Но Ева мигом очнулась и отпрянула от него, выдыхая:
- Не подходите ко мне. - Искатель остановился. - Уходите отсюда. Вы оба. Это больше не ваш мир. Вы сделали всё, чтобы его уничтожить. - Издалека он крикнул, возобновив движение:
- Зачем ты тогда спасла нас?
Она ответила только когда обе почти однаковые фигуры поровнялись друг с другом, а мальчик, перестав бояться, подошел к ней и, не отрывая взгляда от своих более взрослых клонов, нащупал её руку:
- Вы меня создали. А я вас спасла. Теперь мы квиты. Уходите.
- Почему?
- Я видела как умирает любовь. Я так люблю, когда падают звезды. - Немного невпопад ответила она, но кому надо – те поняли.
Она была права – надо разбредаться по своим собственным дорогам. Она единственная из них всех всегда была права, и как бы ни хотел Искатель собрать на хвосте Кассиопеи в одно все их "Я", чтобы вернуться в каждый из миров – сейчас это было невозможно. Нужно дождаться, когда раны затянет временем и песком.
- Дай хотя бы попрощаться...
Искатель спрятал за пазуху поставленный вновь и надолго на предохранитель пистолет, приблизился к паре, опустился перед мальчиком на колено, на уровень его взгляда, положил руку на его плечо и произнес:
- Пообещай мне: терпеть, сражаться, продолжать жить. - Паренек жадно взглядывался в его рот и вслушивался в столь важные слова.
- Любить... - Мрачно добавил за спиной Скиталец.
Искатель опустил глаза на тот угол, где они становятся остекленевшими, когда сознание погружается глубоко в пучину воспоминаний и былых эмоций. Сделав над собой усилие, он встал, отвернулся, всё так же опустошенно пялясь во внутреннюю пустоту, отошел, поровнялся со Скитальцем и перевел взор высоко в небо, запрокинув голову в небо, до глухой боли в шее. Так же я приветствовал звезды во время вечерней прогулки с собакой – единственным остатком былой жизни, кроме одного, самого преданного человека.
- Полетели со мной? - Не переводя взгляд, он спросил у Скитальца. Тот тоже поднял голову и сразу же уперся взглядом в мерцающее "W" Кассиопеи на внезапно очищенным от туч небе.
- Не могу. И не хочу. Я искалечен.
- А куда ты тогда?
- У меня многое впереди.
- Жаль. А мне здесь тесно. И есть куда стремиться.
Искатель расправил крылья и взмыл в небо. Скиталец проводил его взглядом, развернулся и ненадолго застыл перед пустующими могилами.
Я снова остался один, прямо перед могильной плитой, сокрушающийся в собственном бессилии, как тогда, в спутанном прощании с матерью моей бывшей избранницы. Пора бы отбросить всё прошедшее, но что-то держит. Надо бы найти сной новый, собственный путь к новому участку земли на этой выжженой войной планете, где можно было бы заложить первый камень фундамента новой башни собственного величия (я жив, меня ведь не убили все эти видео и фото). Где больше не было б страданий, обид и зла. И я уйду туда, в мерцающий силует пустыни, в поисках пристанища для одинокой, болезненной частички души, отравленной воспоминаниями.
Скиталец сокрушенно побрел по направлению к пустыне. Искатель, зависнув на высоте, посмотрел вниз и увидел его удаляющуюся в беспокойные пески фигуру, так и не понявшую суть. Потом взмахнул огромными крыльями вновь и исчез с небосвода.
Ева подождала, пока оба Осколка скроются, каждый расходившийся по своему избранному пути. Потом она крепче сжала ладонь ребенка и, будто бы самой себе, делая шаг, сказала:
- Пойдём. Нам предстоит долгий путь.
- А куда мы пойдем? - Впервые он заговорил, почти застав Еву врасплох.
- В поиски себя.
Он почувствовал влажное касание шершавого языка на щеке, открыл заспанные глаза и увидел мириады белых кучерявых облаков, плывущих по лазурному небу. Подстилка из трав и цветов нежно укутывала тело, в ногах бесился пёс с веснушчатой мордой, иногда добро порыкивая, будто смеясь. Рядом с ним девушка в легком ситцевом платье плела венок из желтых одуванчиков. Она заметила, что мальчик проснулся и тепло улыбнулась ему:
- Привет.
- Привет, - он протер заспанные глаза и протяжно зевнул. - Кто ты? Как тебя зовут?
Она назвала ему своё имя, но вместо него он услышал сотни имен, и каждое из них сказанное своим собственным голосом. Он представлял каждую из них - юную, прекрасную и чистую, но их совместным образом была именно она - та девушка, которая караулила его сон.
- Мне такой странный сон приснился...
- Какой? - ласково спросила она.
- Будто я жил-жил, и вокруг было много людей, а потом их вдруг не стало.
- Куда же они делись? - теперь в нотках её голоса чувствовалось наигранное удивление.
- Не знаю... Раз, и исчезли, будто их и не было вовсе.
- Так они были или не были?
- Какая разница? Теперь-то я проснулся.
Пёс звонко гавкнул и прильнул грудью к земле, выбросил хвост далеко наверх и неистово завилял им. Мальчик задумчиво улыбался, всё ещё ласкаясь голосами в его голове, засмеялся им, вскочил на ноги и уже приготовился поиграть с Джоном в догонялки, но увидел вдали, на обрыве горизонта пенные волны, чарующую гладь воды и исчезающую точку корабля.
- Ого! Море!
- Это не море. Это Океан.
- Океан?..
- Океан Снов.
Мальчик, поколебавшись мгновение, ответил:
- Значит, я – дома.
Война с самим собой. Дорога Снов
© Copyright: Артём Чурюкин, 2018
Свидетельство о публикации №218051500177
Свидетельство о публикации №218051500177
Рецензии