Игра

Игра

- Семёнов, выход!  На сцену, зайка! - прозвучало в динамике.
Пора было идти, но Семёнов всячески пытался оттянуть выход на сцену. Он любил театр, любил детей, но именно этот спектакль и эта роль ему не нравились. У него были принципиальные разногласия с режиссёром по поводу сценария и своей роли, но режиссёр почему-то не прислушивался к его замечаниям, что обижало Семёнова и внушало ему ещё большее отвращение к действу. А притворяться он, хотя и был актёром, не любил и каждый раз играл через силу. Ему говорили, что актёр должен уметь надевать разные маски, на что Семёнов отвечал, что актёр должен уметь преображаться, а не врать. Далее каждая сторона сыпала цитатами классиков, но заканчивалась дискуссия всегда одним и тем же:
- Семёнов! - говорили ему, - будешь играть, не как тебе захочется, а по утверждённому сценарию. Берём масочку в тумбочке, надеваем и играем. Весело и с песней! А то пойдёшь двор подметать.
Последняя коронная фраза особенно сильно задевала Семёнова. Он слышал её ещё чуть ли не с детского сада и произносили её так часто, что однажды Семёнов, уже будучи почти актёром, решил внедриться в шкуру так часто поминаемого представителя этих слоёв общества, для чего попросил оранжевую жилетку и метлу у дворника и полдня подметал дворы в своей округе. Конечно, подметание прерывалось слушанием птиц, наблюдением за играми детей и за бесконечным процессом проплывания облаков в проёмах между домами. Но в целом занятие ему понравилось и он даже попытался один раз возражать по поводу социальной значимости и внутреннего содержания работы дворника, но не был услышан.
Сёменов глянул на себя последний раз в зеркало. Оттуда на Семёнова смотрело нелепое лицо в больших очках без стекол, с размашистыми мазками грима, намекавшего на то, что это должен быть заяц. Но даже эта анималистически-шаманская маскировка не могла скрыть усталые глаза не очень удачного актера. Зеркало нисколько не обманывало и говорило, увы, правду. Зеркала не умеют обманывать. Даже в сказках. Что уж говорить о жизни? Семёнов попытался улыбнуться. Улыбка вышла жалкой, что не ускользнуло от профессионального глаза Семёнова. Семёнов собрал силы и растянул рот пошире. Улыбка в зеркале из несчастной превратилась в глупую. «Может, зайцы  так и должны улыбаться - глупо? – подумал Семёнов. – Они все-таки зайцы, а не академики. Это только в мультиках они жизнерадостные прыгуны и сверкают своими здоровыми белыми зубами. А кто-нибудь исследовал по-настоящему, что чувствуют зайцы?». Его размышления прервала помрежа, ворвавшаяся в гримёрку:
- Семёнов, твою мать! Бегом!
Семёнов вздохнул, схватил большую морковку, набитую синтепоном, и побежал широкими шагами в неудобном заячьем костюме на сцену. «Кто только придумал эти костюмы? – с горечью думал на ходу Семенов. – Яйца бы ему оторвать! Попробовал бы сам в них попрыгать на сцене, мозгозадый скунс!».
- Веселей, Семёнов, веселей! Ты же заяц, а не ослик Иа! Шевели лапами! - подгоняла сзади помрежа.
«Естественно, - отвечал ей про себя обрывками мыслей Семёнов, задевая на бегу углы широким тазом, которому позавидовали бы все кубинки. - У Иа больше текста, эту роль отдали Харитонову... Он Фридриху Львовичу машину делает... А зайцы должны молчать и прыгать... А осёл стоит, трепет языком и получает больше... А у меня задница, как-будто я зайчиха, а не заяц...».
Это была последняя мысль Семёнова на этом этапе, потому что он, уже выбегая на сцену, своими большими заячьими ногами шестидесятого размера зацепился за ступеньку и полетел рыбкой вперёд. Но если бы он просто упал - это было бы полбеды, потому что в полёте своим роскошным тазом он задел леса, стоявшие за кулисами. Леса, развернувшись, накрыли его сзади, обрушив заодно кулисы и часть бутафории на сцене. Семёнов от удара и испуга потерял на какое-то время сознание. Надо сказать, что Семёнов очень оживил и действие спектакля и зал, начинавший уже засыпать и спасавшийся только интенсивной скульптурной лепкой жвачки во рту. Дети, взбодрённые радикальной сменой происходящего, повскакали со своих мест и ринулись доставать свои телефоны, у кого они были, чтобы успеть заснять эпическую сцену. Ибо снимать было что. Зрелище спасения зайки из-под завалов группой зверей в составе лисы, двух белок, и ёжика под громогласным Шаляписнким басовым командованием Мишки Косолапого представляла собой неповторимое зрелище, куда более интересное, чем справедливый, но скучный делёж яблок Ёжиком-занудой. Не хватало только ослика Иа, слава Богу отсутствовавшего в этой постановке, и картина была бы полной. Зайка, на радость труппе и детям, отделался легко. Большая мягкая заячья голова с ушами смягчила удар и Семёнов, спасённый дружной звериной семьёй, быстро пришёл в себя. Под гвалт детворы, не ожидавшей подарка судьбы в виде такого зрелища, его проводили со сцены. Спектакль отменили, учитывая сорванный занавес, сломанные бутафорные ёлки и несломленную, но ушибленную голову зайца. Детей отпустили и они радостно повалили из театра, чтобы поскорее поделиться видео со скучавшими в соседних кафе родителями или выложить его в интернет. Семёнова проводили под руки в гримерку. Директор, проинформированный о происшествии и уже ознакомленный с последствиями неудавшегося выхода зайки на сцену, зашёл через минуту, молча окинул Семёнова взглядом и коротко приказал хлопотавшим вокруг белкам положить ему пузырь льда на голову. Сумбур в голове от ушиба не помешал Семенову поймать взгляд директора и прочувствовать, что взгляд не обещал ничего хорошего. Он и не мог обещать ничего хорошего. Более того, в нём совершенно ясно красовалась надпись большими красными буквами на светло-голубом небесном фоне "Уволен!". Семёнов давно уже медленно, но неуклонно рыл сам себе яму постоянными опозданиями, регулярными приключения или ступором посередине спектакля, вызванным внезапным раздумьем. Сегодняшний перформанс был, похоже, последней каплей. Семёнов вообще почему-то постоянно был в диссонансе с окружающей средой, а точнее, с человеческой её частью. Может быть, его чувствительная мечтательная натура искала резонанса с Космосом, но с людьми он был явно в разнонаправленных колебаниях. Сознание Семёнова смущали неизвестно откуда появлявшиеся важные и масштабные вопросы, находившиеся далеко и высоко от обычной сферы интересов среднего обывателя. Еще в детском саду, когда всех сажали в кружок на горшок и все дети, как лошади на ипподроме, кто первый, кто последний, но проходили финишную черту и аккуратно и послушно наполняли свои горшки скромным внутренним содержимым, Семёнов бесцельно, можно сказать, даром проводил это время в мечтаниях, пускал ответственный процесс на самотёк, играя то машинкой, то солдатиком и потом в самое неподходящее время делал в штаны. В школе, когда все писали сочинение, он, написав один абзац, отвлекался и дальше уходил мыслями куда-то далеко, разбирая пенал и рассматривая портреты Архимеда, Евклида или Чехова. Когда класс шёл на экскурсию в музей и все слушали или делали вид, что слушают экскурсовода в очках, Семёнов изучал устройство кнопки противопожарной сигнализации или смотрел в окно на улицу. Позже расхождение с традиционным средним общечеловеческим целеполаганием привело Семёнова не в экономический институт или в собственный хоть какой-нибудь бизнес, а в имевшее место быть в его области театральное училище, откуда он вышел с корочками, где значилось «актёр театра кукол». В училище ему понравилось, потому что не было математики, физики и химии, а было необычно и интересно. И дальше, после училища, руководя деревянными, тряпичными и прочими искусственными созданиями, Семёнов очень старался и даже двигался так же, как и его куклы. Но проработал он кукловодом недолго, потому что слишком увлекался процессом и его куклы начинали жить жизнью, не прописанной в сценарии. Так как кукольных театров у нас в стране немного, ему пришлось искать пристанище в обычных детских театрах на третьих ролях. Он перемещался из одного ТЮЗа в другой, как ртуть, нигде долго не задерживаясь. Внутренняя и внешняя экзистенция Семёнова отличалась от таковой других представителей человеческого вида. Даже с похмелья он был мучим больше не жаждой, как все нормальные люди, а совестью. "Зачем?" - спрашивал себя Семёнов, имея в виду причину вчерашнего погружения в алкогольное состояние, и, в очередной раз не найдя ответ на этот простой вопрос, Семёнов полз искать воду, чтобы утолить хотя бы физическую жажду. Когда жажда отходила на второй план, возвращались муки совести, терзавшие его и приводившие, как ни парадоксально, к запою. Он догадывался в глубине души, что пил потому, что пустота внутри него томила его. Но, странно, эту же пустоту он чувствовал и снаружи. Поэтому и вынужден был пить крепкие спиртные напитки, чтобы разобраться в этом сложном психологическом хитросплетении. Но стадия, на которой на него, казалось, могло бы сойти озарение, очень быстро пролетала и он переходил в следующую стадию, на которой разбираться в жизнеустройстве не было никакого желания, поскольку всё и так было хорошо.
Когда Семёнов уже достаточно оклемался после удара лесами, директор опять зашёл в гримерку и Семёнов опять был смерян оценивающим пронзительным, как иголки дикобраза, взглядом на предмет вменяемости и дееспособности. После того, как директор удостоверился в отсутствии непосредственной угрозы жизни и здоровью Семёнову, его взгляд сменился на уничтожающий, а чтобы, не дай Бог, у Семёнова не возникло никаких сомнений, директор подкрепил холодный взгляд вердиктом:
- Семёнов, зайдёте ко мне в понедельник.
- Зачем? - робко спросил Семёнов, всячески отгоняя кровавую надпись перед глазами.
- Я думаю, Вы знаете, зачем.
Директор вышел. Все присутствовавшие в гримерке актеры после этих слов, опустив глаза, тоже очень быстро рассосались и заяц-почти-в-отставке, сняв шкуру, но оставшись в образе Зайца Печального образа, поплёлся домой. Так как Семёнов ни на одном месте работы долго не задерживался, то он уже знал будущую реакцию жены на очередное известие об увольнении и домой не спешил. Его ноги, как у двоечника, сами собой шли окольной дорогой, сворачивая каждый раз не в тот переулок, хоть и жил он в двадцати минутах ходьбы от театра. После очередного поворота он попал во двор с детской площадкой. На площадке дети играли в мячик. Семёнов замедлил шаг и стал наблюдать. Он любил детей. В общем-то, он и сам был большой ребёнок. Долго стоять в стороне он не смог и через пять минут они все вместе уже играли в вышибалу. Семёнов моментально забыл про утреннее фиаско и полностью отдался беготне с детьми, подзадоривая их и себя криками. Но вскоре всех детей разобрали по домам и Семёнов остался единственный, кого не увели на обед и спать. Занавес закрылся, игра закончилась. Одиночество вернуло ему утренние воспоминания и Семёнов опять поник. Но бродить дальше и оттягивать тяжёлый разговор было незачем и он, соорентировавшись, наконец пошёл домой. По дороге он начал прикидывать, с чего начать разговор с женой. Сначала Семёнов подумал было спросить, не надо ли чего в магазине, но потом на него вдруг нашла отчаянная смелость и он решил сразу во всем признаться. Семёнов открыл дверь в квартиру и, чтобы не было путей к отступлению, сразу с порога начал громко и излишне бодро рассказывать про театральное приключение, но осекся. Его ждал совсем другой сценарий. Посреди прихожей стоял чемодан. Семёнов его не узнал и поэтому наивно спросил:
- А что, мама приехала, Зин?
На его голос из кухни вышла Зина и, сложив руки на груди и прислонившись плечом к стенке, молча изучающе посмотрела на Семёнова. Семёнов с грустью отметил, что за сегодняшний день на него уже дважды смотрят оценивающе. Опыт подсказывал ему, что оценивающие взгляды предшествуют обычно негативному развертыванию событий и Семёнов внутренне приготовился к худшему, хотя пока и не догадывался, к чему.
- Почти угадал, - ответила Зина, как показалось Семёнову, с оттенком сарказма и следующая фраза подтвердила его догадки. - Вы с чемоданом едете к маме и оба не возвращаетесь. Игры закончились.
Семёнов понял, что, во-первых, хозяином чемодана был он, а, во-вторых, кто-то уже позвонил Зине и поставил её в курс последних театральных событий. Возможно, даже с видео. Семёнов набрал побольше воздуха, чтобы начать обсуждение, но жена его прервала.
- Пока, лузер. - абсолютно спокойно сказала Зина и пнула чемодан в сторону Семёнова.
- Зин, ну подожди, давай поговорим...
- Слышь, говорун, вали уже отсюда. У меня уши не то, что в трубочку свернулись, они ссохлись, как почки у бедолаг, которые на гемодиализе лежат. - спокойствие Зины быстро закончилось. - Отдел мозга, который связан с ушами и твоим тембром, заблокирован. Синапсы пустые, как твой кошелёк. Лети, птица, отсюда! Свободен! Выписку дать?
Зина работала медсестрой и, во-первых, владела широким ассортиментом медицинских слов, а во-вторых, смело и умело оперировала ими в быту. Семёнов, напротив, не любил медицинские термины. Даже от простого слова "градусник" его передергивало. При любом намёке на медицину у него слабели ноги, ему мерещились иглы, шприцы, больничный кафель, клизмы и прочие ужасы.
- Зин, ты не можешь этого сделать. Я же прикипел к тебе... Как жир к сковородке, – выдал вдруг Семёнов, но сообразил, что сморозил не то и замолк. Зина уже хорошо знала эту пьесу и игре ни капли не верила, хотя самое трагичное в этом было то, что в этот момент Семёнов не играл и лицо и весь образ несчастного Пьеро, сформированный нелегкой судьбой неудачника, получившего к тому же сегодня по голове, у него получался абсолютно не нарочно, а естественно. Семёнов вообще не играл. Игра, в самом простом, детском смысле, и была жизнью для Семёнова. С одной небольшой разницей. Если дети играют, чтобы адаптироваться к взрослой жизни, Семёнов играл, чтобы уйти из неё. Это был побег. Побег из действительности её проблем. Шапка-невидимка, прыжок в нуль-пространство, куда Семёнов нырял в каждом удобном случае и где ему было комфортно и привычно. Сам того не осознавая, он превращал в игру всё, что только возможно. И эту профессию он выбрал подсознательно, потому что театр давал такую возможность - отгородиться от скучной жизни и сделать её игрой, юркнуть из реального мира в игрушечный, забежать с улицы в магазин детских игрушек и играть, играть... В игру на маленькой освещенной площадке, на некоторое время, пока идёт спектакль. Он стал кукловодом, потому что это было продолжение детских игр. Работой, но с возможностью хотя бы частично остаться в детском мире, с детскими законами и мышлением. С куклами было возможно то, что так хочется, но невозможно для взрослых...
- Паяц! Клоун! Ты не жир и я не сковородка! Жир хоть на что-то сгодится. Хлебушка что-ль пожарить. Ты как… как жвачка на джинсах – прилипла, засохла и уже не сотрешь. Никакой химией. Надо было давно тебя отодрать от себя. Какими-нибудь пассатижами... У меня даже сравнения какие-то мужские, я здесь мастер на все руки. - Зина начала ходить по квартире и от волнения жестикулировать и хвататься за разные вещи. - Ты ни денег принести в дом, ни в доме что-то сделать не можешь... Сковородка... Ты как какашка у собаки под хвостом, прилипла и бегает она с ней. Обломов! Хотя Обломов при деньгах все же был… Тебе тридцатник уже, ты треть жизни прожил уже. И чо? Восьмая категория. У тебя, несомненно, талант, Семёнов. Грандиозный! Быть ненужным. Вот только куда б его приложить? Чтоб еще деньги за него давали… Может, на шоу талантов?
- Зин, ну ты же понимаешь, кризис… Люди в театры мало ходят. Деньги экономят. Вот были бы мы в древней Греции, там гражданам специально деньги выдавали на посещение спектаклей, я бы… - блеснул Семёнов знаниями, торопясь привести веские аргументы.
- Ты бы там плохо кончил, Семёнов. Там головы не отрубали за плохую игру? Нет? А следовало бы.
- Слушай, мне Коля обещал…
- Что он тебе обещал? Роль швабры, что стоит двенадцать серий в углу, в новом увлекательном тюремном сериале за полторы тысячи в день? А в тринадцатой ею вырубают охрану и сбегают. Какая роль! Ты растешь, Семёнов! Короче, Бастер Китон, выметайся, мое терпение кончилось!
В ходе этого обвинительного приговора Семёнов из Пьеро быстро и очень натурально опять преобразился в школьника, принёсшего двойку и выбравшего тактику молчания. Но если в случае со школьником такая тактика и бывает эффективна, то в данном варианте молчание вряд ли могло помочь. Семёнову, очутись он в упомянутых им древних веках, грозила сцена из трагедии Еврипида «Троянки», где Астианакта, сына Андромахи, сбрасывают с городской стены. Общее у Семёнова с Астианактом сводилось к одному - оба они были сущие дети, а разница заключалась в том, что Троя была очень далеко и очень давно и никто не произнес бы над трупом Семёнова напыщенной фразы: «Вот Гекторов сын, убили его, с высокой стены данайцы его, жестокие, сбросили вниз», ибо текста никто из теперешних действующих лиц и потенциальных свидетелей на улице не знал, а данайцы уже давно стали мирными греками, ловят рыбу и выращивают оливки и их роль сыграла бы Зина.

Через полчаса тощая сутулая фигура Семёнова, бредя по бульвару с чемоданом и считая им все скамейки, звонила знакомому на телевидении.
- Слышь, Коль, позвони Константинычу. Или еще кому. Будь другом. Может, сериальчик какой. В театре штопор полный. Зайки или даже пень. Ты пробовал играть пень? Коль, это ж копейки! Мне хоть что-то надо. Меня, похоже, уволят... И Зина, понимаешь… Ну, в общем, выгнала… Хоть банан сыграть в рекламе, хоть оленя в Рождественской сказке.
- Бананов там и без тебя хватает, – отвечал Коля. - Вот олень у тебя получится. У тебя мощный талант. Тебе играть незачем. И даже текста не надо, и так все понятно. У тебя лицо натурально оленье.
- Ну ладно, и ты туда же.
- Хорошо, поспрашиваю.
- Коль, подожди, тут это... - продолжил Семёнов, но запнулся.
- Что тут ещё?
- Да ладно, ничего, - решил не продолжать Семёнов. - Пока...
Семёнов теперь остро нуждался в помощи ещё по одному вопросу, а именно - жилья. Своей квартиры у него не было и благодаря лету он мог бы ещё долго шляться по улице, даже с чемоданом, но ночевать где-то всё равно нужно было. С Колей они были хорошими друзьями, но с его супругой отношения были натянутые, поэтому спрашивать у него ещё и ночлега Семёнов, боясь быть посланным по обеим вопросам, не решился. Думать о том, где приютиться, сейчас Семёнову совсем не хотелось, и он сдвинул на вечер решение этой проблемы, а пока, приободренный ничего не значащим Колиным обещанием, уже увереннее пошел по бульвару, воображая себе всевозможные роли, которые судьба могла бы подарить ему.

Прошёл месяц. Семёнов нашёл приют у земляка, старого знакомого по одному театру, который тоже перебрался в Москву, но сделал это тремя годами раньше, очень удачно женившись на дочери директора винзавода, и поэтому уже успел обзавестись квартирой в Измайлово. С работой было хуже. Коля сдержал обещание и Семёнов снялся в эпизоде одного сериала в роли бомжа, но это были только две сцены. В первой поддатого персонажа Семёнова чуть не сбивает главная героиня фильма на Порше, а во второй Семёнов спасает её от бандитов, сообщая ей случайно подслушанный разговор. Это были, конечно, какие-никакие деньги, но больше в сторону никаких. Это было мало, но и то было подарком, потому что режиссёр считал бомжа вообще лишним персонажем. Сценарист же, гордившийся своими диалогами и закрученным сюжетом, отстаивал жителя улиц необходимостью логичной связки трёх сюжетных линий.  Режиссёр сказал, что можно и без бомжа найти способы связать все линии между собой, но сдался и оставил Семёнова для колорита. Семёнов, играя бомжа, старался изо всех сил проявить себя талантливым актёром, фантазии его разыгрались и сразу после съёмок он воодушевленно предложил режиссёру дальнейшее развитие сюжета со своим участием на двадцать серий, представляющих собой дикую смесь "Графа Монте-Кристо", "Генералов песчаных карьеров" и "Отверженных". По его замыслу бомж в конце концов становится олигархом, вернувшим себе память, центр сериала смещается в сторону его героя, а заканчивается эпопея его свадьбой с девушкой из Порша в Рио-ди-Жанейро, где воскресший олигарх идёт в народ, то бишь, в фавелы и становится другом и покровителем чуть ли не всех униженных и оскорбленных изгоев. Режиссёр замахал руками и не стал его слушать. Сериал был про красивую жизнь и мелькание бомжа более одной серии, согласись режиссёр хотя бы на двадцатую часть Семёновских фантазий, придавало бы фильму индийские тона и портило бы красивую продуманную атмосферу с намёком на Фитцджеральда. Семёнов смирился с короткой экранной жизнью бомжа, но все равно вертелся на площадке, пытаясь при каждом удобном случае попасться режиссёру на глаза. Режиссёр был перспективный, гнал один сериал за другим и его приглашения на съёмки с тайным трепетом ждали сотни актёров. Гнусавый скептический внутренний голос подсказывал Семёнову, что он будет последним из этого списка, кому режиссёр позвонит, если вообще позвонит, но Семёнов всё же не терял надежды. Он надеялся на свою характерность, которая может вдруг выстрелить в одном шансе на тысячу.
Дальше в течение трёх недель никаких предложений от именитых, а равно и никому не известных режиссёров не было и Семёнов сидел на мели. Но потом всё тот же Коля, имевший потрясающие связи, покрывающие паутиной всю Россию, пол Европы, и тянущиеся даже за океан, подбросил ему случайную халтуру в гастролирующем театре. Там выбыл из строя один актёр, который после очередного спектакля в столице Коми перебрал непроверенного алкоголя, начав в кофейне напротив драмтеатра, а закончив в сквере у памятника букве ";", в котором он узрел высший сакральный смысл и пред которым произнёс речь Гаева к шкафу. Актёр временно прописался в реанимации Сыктывкарской районной больницы с панкреатитом смешанного генеза и театру срочно была нужна здоровая замена. Это был хоть и скромный, но опять подарок судьбы. Семёнов объездил с театром дюжину городов, утром для детей играя железного дровосека в "Волшебнике страны Оз", облачась в громыхающие жестяные латы, мастерски сделанные рабочими театра из десяти вёдер, а в вечернем спектакле изображая Балтазара, слугу Ромео. Текст своих ролей на волне энтузиазма он выучил за ночь переезда. В театре его стали звать Железный Балтазар и, подшучивая, периодически советовали разучивать потихоньку роль отца Гамлета, мотивируя тем, что к костюму рыцаря он уже привык. Интенсивная гастрольная работа и "взрослая" роль необычайно подняли дух Семёнова. Он изменился, воспрял, ходил орлом, играл старательно, спиртного не пил вообще и текст не путал. Разнообразие географии, встречи со зрителями после спектакля, случившиеся в нескольких городах, да и просто лето само по себе очень благотворно подействовали на Семёнова, заретушировав и его расставание с Зиной, и неудачу в детском театре с роковой ролью зайца и в целом придав ближайшему будущему если не радужные, то немного более яркие краски. С положенным тактом справившись через две недели о здоровье коллеги, застрявшего в Сыктывкаре спасать, как выяснилось, уже остатки поджелудочной железы, Семёнов начал осторожно строить перспективы на осенний сезон, интересовался всем репертуаром театра, его планами и забрасывал удочки режиссёру.

Когда театр прибыл в Астрахань, ему позвонила Зина.
- Ты где? - коротко, но внушительно спросила Зина.
- В Астрахани, - так же коротко ответил Семёнов.
- Рыбку что ли ловишь?
- Да нет, с театром я на гастролях. А что?
- Разговор есть, - опять коротко сказала Зина.
У Семёнова ёкнуло в груди и он поспешил ответить:
- Да, конечно, Зин. Нам пять дней осталось и мы возвращаемся в Москву.
- Позвони, когда приедешь, - сказала Зина, не выказав никаких эмоций ни по поводу работы Семёнова, ни его скорого возвращения.
Оставшиеся пять дней пролетели быстро и удачно. На последнем спектакле какая-то девушка даже подарила Семёнову цветы. Он отнёс это на счёт особо проникновенно произнесённых слов "Джульетте хорошо. Её останки в склепе Капулетти. Её душа средь ангелов небес". После слов "Её душа" Семёнов делал многозначительную паузу и в повисшей тишине, которая должна была, по его мнению, вызвать мурашки у зрителей, подчёркнуто бесстрастным голосом заканчивал строку. Семёнов был на седьмом небе от счастья. Он впервые, пожалуй, открыл вкус к настоящей игре. Не детской игре в свою жизнь, а актёрской игре в чужую жизнь. Он начал чувствовать её тонкие нюансы, по-другому видеть сцену, мизансцены, диалоги и понимать партнёров. Семёнов вышел на новый уровень игры. Как в компьютерной игре - герой бегает по подземелью, коридорам с саблей и пистолетиком и, наконец, выйдя на второй уровень с чудом оставшейся одной жизнью из семи, получает в руки Калашников, огнемёт и ещё что-нибудь мощное. В углу вновь горит семь жизней, перед ним разворачиваются сразу другие перспективы и он с удвоенной энергией бегает по закоулкам нового уровня, кроша в капусту всё, что движется или даже еле колышется. Перед Семёновым открылись новые просторы. У него появились инструменты и смыслы игры, о которых он имел понятие, но, живя в своём мире, был как-будто отгорожен от них толстым стеклом. Он начал открывать для себя огромный красочный мир человеческих характеров, нескрываемое заячьим гримом лицо ожило и Семёнов почувствовал на нём невиданные доселе десятки маленьких мышц, отличающие Смоктуновского от Луи де Фюнеса, а в зеркале видел уже не зайца-неудачника, а странного, нового, но интересного человека.
По приезде в Москву он сразу с вокзала позвонил Зине.
- Приехал? - холодно ответила Зина на его звонок.
- Ага, - сказал Семёнов.
- Когда сможешь подъехать? Разговор есть.
- Да прям сейчас могу, - быстро ответил Семёнов, гадая о теме разговора.
- Давай, - все так же отрывисто сказала Зина.
- Так я это... с вещами? - замявшись, спросил Семёнов, но ответа уже не получил.
Про вещи Семёнов решил спросить для большей ясности диспозиции, чтобы хотя бы приблизительно знать возможные перспективы разговора. На самом деле все вещи у него были дома, а с собой только сумка со сменным бельём и принадлежностями путешественника. Но Зина не открыла Семёнову ни одной карты и ему пришлось ехать в тяжёлых раздумьях, полных неведения. В метро он настолько в них углубился, что чуть не забыл сумку в вагоне. Задумавшись о предстоящем разговоре, Семёнов встал и уже направился к выходу, как одна бдительная тётка, видимо напуганная телевизором, взявшая на себя функции вневедомственного слежения за глобальным терроризмом и четыре станции косившая на Семёнова из-за его потрёпанного задумчивого вида и сумки, быстро вскочила и схватила Семёнова за рукав.
- А сумку? - строго спросила она, крепко держа Семёнова и не отпуская, пока он не взял сумку и не вышел на перрон.
- Ишь ты! - услышал Семёнов вслед из закрывавшихся дверей, оглянулся и получил суровый и торжествующий взгляд бдительной тётки.
Семёнов поднялся из метро на улицу и уже через десять минут звонил в дверь. Зина открыла дверь и молча пошла на кухню, давая понять Семёнову, что ему надо следовать за ней.
- Ну как ты? - виноватым тоном спросил Семёнов, пройдя на кухню и присев на край табуретки, чтобы занимать меньше пространства. Зина осталась стоять, прислонившись к подоконнику.
- Нормально. Я беременна.
У Семёнова появилось ощущение провала во времени а потом - что на него опять упали леса.
...
Продолжение вы можете прочитать в книге