Березов и Пелым

                Подарок для лажающего который день с приёмом передач и эксклюзивных эйсов Эль Мюрида, достанный из саквояжика сэра Бена Кингсли, кудой он его ложит и порой вынает
     А вот когда поперву - то выходишь на наст зимний, опушка, морозец бодрящий, скрып думающих о пролетариате корявых ветвей дубоватых осинок, серебристой корой веселящих косые от злобы глазцы притаившегося за кучкой углежога зайца - беляка, демаскирующего своё потайное присутствие лишь чооорным хвостишкой - пимпочкой, будто сныченным мамкой зайца с берета матросского Папая, шпинатно ходившего скрозь опасность, как и принято у матросов, выходишь, значится, стоишь, шатаясь средь сугробов и торосов, чешешь яйцы свои варежкой, а варежка прикреплена намертво резинкой к собственной шее, это уже твоя мамка выдумала, начитавшись научных журналов, пришпандорить и никаких. Папаня Джура, что охотничает сезонно в Мин - Архаре, предлагал, конешно, херачить сразу гвоздями к ладоням, мудро указуя на стигматы веры в чудо, но ты, махонький, сопливый и пионер, отверг кощунство батяни - вомбата и приморгнул веком напряжённым в сторону бухого Арбата, лежащего асфальтом возле Кремля, притихшего в ажидации хождения Колчака по водам, что предсказал еще Борис Савинков через Бурцева и рукой Алёшки Толстого, родственного частично и краями титястой Феклуше, изредка видя которую в тиви я начинаю мыслить, следовательно - существовать. И существую я руками ёрзкими, разоблачая оную Феклу сверху вниз. Аааажжжж. Сиськи сочные, висят к пузу, сосцы, как шишки кедровые, пупок, пробитый пирсингом, наколка на животе белом и пухлом, по - русски татуха, по - отечески, об таком еще из - под глыб предупреждал старец божий Солженицын.  " Умру за горячую е...лю ". Ай да Феклуша ! Ловка шельма, пальца в рот не клади, суй тудой сразу свинорез и крути по осевой, слушая хруст трахеи и косясь на очередного гостя из будущего, неопрятной бородой шамкающего о самом Грибове под Бобруйском, слева жонка непотребная, она рисовала дождь и забыла Анжелику Варум, а когда вспомнила, то умерла от счастья, третьим же восседает мужик в пиджаке, шейный платок, всё, как у френчей в восемьдесят первом, лишь рожа выдаёт принадлежность к славному граду Рязани, гду рождён материалистически Прилепин и этим всё сказано.
     Чу, клёст шумит среди ботвы какой - то. Глянь : это ж и не ботва вовсе, это, товарищ инженер, Андре Агасси замёрз на х...й. Он шёл на Одессу, а вышел к Херсону и тут - то понял окончательно, что бессонница это, когда, короче, знобит, потеешь, зеваешь, рубит тебя на три минуты, а кажется, что три часа минуло, просыпаешься в ахуе и в луже своего же пота, воняющего ангидридом. Но Агасси не так. Он понял и поломился в сторону, хрена ему Херсон этот, а в сторону получилось эдак - ту, вот и закоченел сердешный, припорошился снежком, обосран птицами, оброс перьями и мохом, словно ветеран Великой Армии, змеисто ползущей к горизонту, а обочь казаки свиристят, голыми пущают, уланы и драгуны вино пьют и распевают о давном - давны, баба мужиком переоделась, лошади, конешно, Кутузов седастый и думаешь ты как зритель и потребитель, что лучше бы тебе не рождаться тута. Вот, например, Канада. Там и не знают о великом кино Совдепии, не читали никогда советских писателей и никогда, слышишь ?!, никогда не носили советских ботинок и не жрали осьминогов.
     - Я Тони Монтана ! - кричишь Агасси, будя его неспокойный сон лесовика - морозника. - Восстань, лысый !
     И отворяет он глаза, ворочается, сбивая снег с плечей наземь, а там назём. Позёмка там. Там, гражданин Несмиян, п...дец. Причём, всегда.
     Хули, десять месяцев зима - остальные лето.
     И стих, разумеется. Настоящий, то есть, плагиат. Из девятьсот десятого года.
     - В лесу, когда мы пьяны шорохом
     Листвы и запахом полян,
     Шесть тонких гильз с бездымным порохом
     Кладет он, молча, в барабан.