Гром и молния Левтолстоя

Мир, окружающий Левтолстоя, заставал его частенько врасплох.  Вроде всё кругом одно и одно, а потом – раз, и делается что-нибудь другое.  То в ухе стрельнёт, то жена  по пустяку вдруг надуется, а то посередь гулкой, дремотной послеполуденной тишины экстатически возопит снесшаяся курица.  Тонкою и непрочною оказывалась тогда ткань душевного равновесия Левтолстоя,  насквозь протыкаемая вострыми колючками внезапных явлений бытия.
Взять хоть первую майскую грозу. Всегда нежданную, всегда! Природа пытается предупредить конечно, посылает Левтолстою различные знаки. И росы с утра не было, и цветы благоухают отчаянней, чем Софьины духи,  и ласточки летают низко, словно какие-нибудь крокодилы, и сверчки кричат с какою-то особенною тревогою, с предчувствием тоски по несбывшемуся… Однако Левтолстой всё безмятежен, всё  не внемлет знакам. Не внемлет, старый пень!
Засядет в кабинете, такой весь деловой волосан, и сочиняет, кряхтя и посапывая, русскую литературу. Или на деревню завьётся, и там оголтело выпендривается по сельскохозяйственной части.    Нисколечко не ожидает никакой грозы. Даже ветер когда налетит, когда зашипит свирепо, аки  былинный змий, рванёт плескучую листву на липах, закувыркает воробьёв – и то Левтолстой не догадается, к чему дело идёт.  Радуется, напротив, принимается искать скоромным взглядом, не задрало ли этим ветром на ком-нибудь сарафан.
А что ж, и задирало, кстати…  Я вот, между прочим,  удивляюсь этим людям, которые в сарафанах. Разве они заранее не  видят, что ветер, и не знают, что будет задирать? Уверен, знают... Зачем же тогда так визжать потом и делать вид, якобы не ожидали?  Почему бы не носить в такую погоду под сарафаном какие-нибудь панталоны, что ли? Ну или хоть что-то слегка построже, нежели голый зад?  Полагаю, они это всё специально. По соображениям вредности и коварства...
 А мы давайте-ка будем не таковы, как эти… Добрее давайте будем.  Отринем ехидство,  проявим снисходительность к бедняге Левтолстою, застигнутому непогодою. Не станем хихикать над нелепою его присядкою при звуке грома, над потрясённым лицом.
Мы и сами-то хороши. Кто из нас, скажите пожалуйста, не пугался ни разу, увидавши, как шерохнётся вдруг преогромная молния в тяжко погустевшей синеве небес?  Не озарён был вдруг при этом  жутким пониманьем малости своей?  Ибо человек пред миром мал и перепуган, словно лягушонок пред коровою, о да. О да!  Не нам хихикать над чужими мокрыми штанами!
Страшней всего бывала гроза ночная, когда гром выдёргивает тебя, словно плотвичку из пруда, прямо из тёпленького сна выдёргивает, и ледяные, колючие комья ужаса появляются в груди, не давая вдохнуть. Весь дом тогда принимался заполошничать, пищать, топотать, зажигать дрожащие огоньки.  Домочадцы все сбегутся тогда к Левтолстою. Дети кричат: «Тятя, тятя, кескёсэ?»
«А ну цыц! – отвечает он,  почти натурально храбрясь,  - сетюн кудёфудр! Молния! Кудёфудр! И ничего такого, чтоб голосить! Иль плё, дождик на улице пошёл!»
Тут вот ещё что… Дети-то не знали по малолетству, а вот жена, Софья, как раз очень хорошо знала… Ибо читывала тайно французские книжки про женские глупости.  А там „coup de foudre” означает отнюдь не гром небесный, а вовсе другое. Внезапный амурный интерес оно означает, любовь с первого взгляду, если угодно.
Стремительно розовея помятыми со сна щеками, Софья втыкала в Левтолстоя пылающий ревностию взор. Подозревала Левтолстоя, да. И увы, небезосновательно.
 «Опять? - как бы восклицали горящие Софьины очи – Всё тот же сон? Всё те же мессалины грезились к дождю?»
 «Так ведь вот именно, ма шер, что только сон – также одним взглядом отвечал ей супруг, и не было, нет и не будет ни у кого на свете лица честнее, чем у Левтолстоя в этот неловкий миг. – Мало ли что приснится  уставшему человеку? Там во снах так уж устроено, что совести ни у кого не бывает,  оно и не стыдно… Ты уж прости.»
Но нет, не прощала Софья… Морщились губы её в язвительной усмешке, строго бледнели чело и нос. Отвернётся резко, всколыхнувши полами пеньюара увядший ночной воздух, и уйдёт к себе, и детей уведёт.
И тут на улице снова  вдруг сверкнёт, выхватит на мгновенье из мрака растерянную фигуру Левтолстоя, ужасно маленькую и одинокую на фоне ночной грозы.
«А с Анисьей давеча на конюшне – всё думает скороговоркою Левтолстой вослед уходящей жене – тоже, можно считать, один сон был… Сон, пустяк, ничего значительного… Постой же, Соня, постой!»  Но тут ударял, наконец, гром и ставил в этой истории милосердную точку.