Признание анорексички

Я вешу 49 кг. Это слишком много, хочу похудеть.
Мне 45, рост – 160, с этим ничего поделать не могу, но 49 – это чересчур.
Пять лет назад весила 44,5. Я была безобразна. Джинсы снимала не расстёгивая, лифчик не носила – нужды не было, только грудную клетку сдавливал, что странно, я же похудела, должен был болтаться. Ключицы, рёбра и тазовые кости торчали, натягивая кожу, из-под которой дождевыми червями синели вены. Смердела ацетоном. Лицо обвисло, щёки запали, глаза ввалились, зато обозначились брыли. Жалкое и отталкивающее зрелище.
Но я чувствовала лёгкость. Наверное, можно было потерять в весе ещё , но начались обмороки. Терапевт не понимала, почему моё тело вызывало во мне такое отвращение. Пришлось сказать, что я толстая. Она принялась разубеждать, я сделала вид, что согласилась. Начала есть.
Сейчас над поясом брюк выступает валик, это омерзительно. Ненавижу эту складчатость, мягкость, пухлость, жидкость. Этот сало, мясо, ливер, хрящи – гадость какая. Мне тяжело таскать всю эту дрянь. Эта тушка – не плоть, плоть – она плотная, вот терапевт – упитанная тугая женщина, сбитое масло, у неё есть муж, который радуется такому изобилию.
А я хочу выжать из себя все излишества, чтобы стать лёгкой и твёрдой, как сухое дерево, гладкое, отполированное. В идеале вообще хотелось бы выйти из уродливого убежища-убожества, которое что-то потребляет, что-то выделяет, чтобы остаться чистой мыслью, чистой эмоцией, чистым движением.
А ещё – чтобы меня кремировали. Поставить точку в непрерывном разложении, которое творится уже сейчас и достигнет апогея после смерти. Иногда я чувствую себя почвой для роста ногтей и волос, предвестие трупного распада.
Сейчас я думаю глубже, чем раньше, чувствую так же остро, но проклятое тело деградирует, дрябнет, и вот волоку за собой эту падаль, ведь могу существовать только в нём, нет запасного, не могу обменять на новое с доплатой.
Иногда мне становится его жаль. Оно не виновато, что изнашивается, слабеет, болеет, просит пощады. Да, я не слишком бережно с ним обращалась, а теперь, когда запас прочности иссякает, брезгливо ворочу нос, как неблагодарный внук от одряхлевшей бабушки.
А может быть, мне не чуждо сострадание: позволяю уходить постепенно, усыхая, уменьшаясь, почти незаметно, но с достоинством. Так, бывает, найдёшь на чердаке трупик мышки или птички, невесомую мумию.
Я перестану есть, уменьшусь, высохну и отвердею, будет пустая форма, покинутая за ненадобностью, более необременяющая.
Наступит покой, тишина и свобода.