2. Из кутузовцев в суворовцы...

    "Суворовский алый погон".
 5.6 и 7 главы повести               
                Глава пятая
                Кутузовцы

       Разговоры о том, что будет, когда вернутся после каникул в училище суворовцы всех пяти рот, если и не так уж чтоб очень пугали, то, во всяком случае, не придавали оптимизма.
       И вот этот день настал. Отпускники собирались в училище с раннего утра. Кто-то прибывал на скором поезде со стороны Ленинграда, кто-то на электричке из Москвы. Меньшее число ребят возвращались в Калинин на автобусах из районных городков и сёл Калининской области.
       Они быстро заполнили училищный двор. Доложив о прибытии дежурному по училищу, а затем ответственному офицеру-воспитателю в роте, выходили на улицу, где встречались с друзьями из других рот. Они держались чуть-чуть развязно, насколько это было допустимо в стенах училища, белые гимнастёрки – отутюжены, брюки заужены.
       Суворовцев роты нового набора можно было сразу отличить не только по новенькой, с иголочки и ещё не «севшей» на них, не «влитой» форме, не только по довольно робкому поведению, но и по непомерно широким, почти что морским клёшам. Но у моряков это было шиком, да и то, наверное, в прежние времена. На суворовцах же такие брюки смотрелись довольно нелепо. Но таковы уж правила ношения формы одежды – консерватизм в этом деле зашкаливал.
       Придёт время, и будут выпускать брюки уже вполне нормальные, которые даже военным модникам переделывать и ушивать не нужно, но это время ещё должно прийти. Пока же ширина брюк – предмет неустанной борьбы суворовцев с командирами. Одни ушивают брюки при первой возможности, другие наделяют за это неделями не увольнений и нарядами вне очереди.
       Впрочем, сравнить воочию суворовцев «бывалых» и новичков, было в тот день довольно затруднительно. Не очень-то хотелось мешковатым «трёхлеткам» – другого наименования они ещё не получили – попадаться на глаза этим вот уже заправским кадетам.
       Кадетами называли себя суворовцы сами, хотя это и не слишком приветствовалось командирами. А между тем, что уж тут криминального? В
Постановлении СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 21 августа 1943 г. «О неотложных мерах по восстановлению хозяйства в районах, освобождённых от немецкой оккупации» говорилось о создании суворовских военных училищ именно «по типу старых кадетских корпусов», там же определялось, что такие училища «имеют целью подготовить мальчиков к военной службе в офицерском звании и дать им общее среднее образование».
       Тогда же, в годы войны, и был определён срок обучения – семь лет, поскольку принимали в училище сирот, принимали даже тех, кто не достиг возраста, соответствующего ученикам школы, переходящим в 5 класс, или напротив, уже окончил пятый, а то и шестой классы. Для малышей создавались подготовительные классы, для старших – в первое время, как исключение, формировались и шестые, и седьмые класса, а потому первый выпуск был произведён в 1948 году, то есть через 5 лет после образования суворовских военных училищ.
       В 1963 году решением Совета Министров СССР был введён новый порядок приёма в училище. Стали принимать подростков в возрасте 15-16 после окончания 8 класса средней школы на 3 года.
       Не случись этого постановления, так бы и не смогли надеть суворовскую форму суворовцы нового набора. И вот они с интересом наблюдали за этим совершенно пока ещё им чуждым народом, который всё больше и больше заполнял училище.
        Когда роту нового набора вели в столовую на обед, ребята ловили на себе чуть насмешливые взгляды не только старших – суворовцев 10 и 11 классов, но и своих сверстников и можно сказать одноклассников по 9 классу. Ничего враждебного в тех взглядах не было, просто, демонстрация своего превосходства, ну а что тут говорить, превосходство было, наверное, во всём, и в знаниях, и в сноровке, и в умении носить форму и в строевой выправке, да разве всё перечислишь?!
       Рота стала шестой, а параллельная рота «семилеток» 9 класса – пятой. 10 класс составили две роты – третья и четвёртая, ну а 11 класс – первая и втора. Потом, уже в будущем, порядок наименований часто менялся, то так называли роты, то этак, и, наконец, остановились на том, что наименование роты присваивалось однажды и на весь срок обучения.
       Так много лет спустя сын автора этих строк, как поступил в 1993 году в шестую роту, так в роте, наименованной шестой, училище и окончил.
       Но тогда училище ещё только привыкало к тому, что в одном классе или, как потом всё же стали называть, на одном курсе, стали учиться две роты, вместо одной, как было это с самого начала, с 1943 года.
       Суворовцы шестой роты были пока практически стерильны во всём, что касалось и военного дела, и истории училища, и много другого. Учебные занятия ещё только стояли в плане, и на одном из первых мест, конечно, история Калининского СВУ, в ту пору, конечно, ещё и не такая большая, ведь училище в 1663 году готовилось встретить своё двадцатилетие.
       Николай Константинов и раньше не раз видел на улицах Калинина суворовцев. По субботам и воскресеньям они буквально заполняли центр города, ведь не у многих в городе были родители или родственники. На улице суворовцы были строги в поведении, подтянуты. Шинели туго перетянуты ремнями. В училище же, они вели себя более вольно и расслабленно – они ведь давно считали училище родным домом, то есть уже перешагнули рубеж, который новичкам из шестой роты ещё предстояло перешагнуть, поскольку каждый жил мечтой о доме, мечтой о первом увольнении, а скорее, даже о первых каникулах, поскольку опять-таки среди ребят не так было много таких, кто жил в Калинине.
       Конечно, и старшие стремились домой, и старшие тосковали по пробежавшим неделям каникул – отпускали тогда после лагерного сбора примерно 18-20 июля и до конца августа. Получалось обычно сорок суток.
       После обеда по роте пролетел слушок – в буфет теперь лучше не ходить.
       – Что? Что такое? – спрашивали друг у друга суворовцы. – Обижают? Деньги отнимают?
       Наумов рассказывал, что в былые времена старшие ловили малышей, опрокидывали их головой вниз и трясли, пока не высыпалась на пол из карманов вся мелочь.
       А вот офицер-воспитатель майор Соколов Степан Семёнович поведал как-то на занятиях другое. В Калининском суворовском училище, до резкого сокращения числа училищ и перевода сюда доучиваться суворовцев, лишённых альма-матер, можно было спокойно оставить в тумбочке на видном месте деньги, часы, другие какие-то вещи, ценные по суворовским мотивам. И не было случая, чтобы хоть что-то пропало. Но когда перевели суворовцев из училищ, которые не будем называть – ведь единицы были негодяями! А основная масса – прекрасные ребята. Так вот всё изменилось из-за горстки, даже не горстки, а каких-то отщепенцев, случайно попавших в армейский строй.
       Но что же в буфете? Оказалось, что никто не обижал, деньги никто не отнимал, но вот достояться в очереди было невозможно. Приходили старшие, а может даже и не старшие, а из параллельной роты – кто разберёт – и становились впереди. Что ж, конечно, это не очень хорошо, конечно, не правильно и, конечно, обидно новичкам, но тут уж вряд ли увидели суворовцы шестой роты что-то необыкновенное и нигде более не встречающееся.
      Жалко, конечно. С удовольствием ходил Николай в этот самый буфет. Даже не потому, что еды не хватало, просто хотелось чего-то не столовского, чего-то по собственному выбору, и кстати тех же булочек училищной выпечки, которые там тоже продавались. Всем было известно, как их любят суворовцы. Вряд ли где-то за всю свою жизнь суворовцы, уже ставшие курсантами, а потом и офицерами, встречали такие. А может это просто самообман? Ну что ж, ничего в нём нет плохого. Так человек может всю жизнь вспоминать бабушкины пирожки или какие-то художественно-кулинарные изделия мамы. И никогда, ни при каких обстоятельствах не признает, что что-то другое могло быть вкуснее.
        До самого вечера шестая рота была изолирована от рот суворовцев «семилеток».
       И вдруг объявление. Построение на общеучилищную вечернюю проверку! Уже сгустились сумерки. Шелестела листва деревьев, которые обступали небольшую площадку во дворе училище. Эта площадка с бюстом Суворова на постаменте, была окаймлена с трёх сторон – главным корпусом училища, переходом из главного корпуса в старый, ещё дореволюционной постройки, и самим этим старым корпусом.
      Роты строились в большое п-образное каре.
      Вот чётким строем прошли выпускники и заняли место на правом фланге строя, вот встали вслед за ними роты десятого класса, затем подошла пятая рота и, наконец, пока ещё не очень чётким строем, пока ещё не очень слаженно вышла на своё место шестая роты. По строю старших рот пробежал шумок. Там с удовольствием комментировали первый выход новичков, их неуклюжесть и, конечно, далёкий от совершенства строевой шаг.
       Но вот всё замерло, замерло ещё до команды смирно, замерло в ожидание этой команды. И тут, откуда-то из строя выпускников прозвучало этакое немного высокомерное и снисходительное, относящееся, конечно же, к шестой роты:
      – К-к-кутузовцы!
      Кто это сказал, кто произнёс понятное только в среде суворовцев и только в тот самый переходный период, наименование «трёхлеток», но потом оно держалось довольно долго…
       Кутузовцы – и этим всё сказано. Для кого сказано? Наверное, только для тех, кто, проучившись в училище уже четыре, пять, шесть лет, был поражён тем, что оказывается можно вот так, по сокращённой программе, стать суворовцами, пусть и не такими, как «семилетки» – что сразу видно здесь, в суворовской среде, но совершенно неразличимо за пределами училища.
      Ну что ж, Кутузов – один из лучших учеников Суворова, Кутузов – блистательный полководец, дважды получивший в боях за Россию ранения в глаз, причём ранения смертельные, но вопреки этим ранениям и на удивление врачам не только выживший, но участвовавший в штурме Измаила. Кутузов в труднейшую минуту штурма, когда чаша весов замерла на нейтральной отметке, был назначен Суворовым комендантом крепости. Кутузов не только победил Наполеона, перед которым легла ниц вся хвалёная Европа, но полностью истребил всю банду грабителей, приведённую этим «французским Гитлером» на Русскую Землю.
       Но крикнувший из строя «Кутузовцы» вряд ли задумывался, что скрывается за этим ёмким словом. Этот выкрик прозвучал как внутренний протест против такого вот положения, казавшегося несправедливым. Семь лет и три года! Огромная разница по количеству лет, проведённых в училище, и никакой разницы в итоге.
       Впрочем, это наименование так, конечно, и осталось для употребления внутреннего. Обидно ли оно? Может быть и было обидно, потому что обиду кто-то стремился в него вложить, но ведь Кутузов сам был великим суворовцем, кстати он кадетский корпус окончил и одно время кадетским корпусом командовал, ну а суворовцем он был в том смысле, что всегда испытывал огромное уважения к Суворову. Известны слова Михаила Илларионовича Кутузова: «Пусть всякий помнит Суворова: он научал сносить голод и холод, когда дело шло о победе и славе Русского Народа».
       А между тем над строем пролетела команда:
       – Училище, равняйсь. Под Знамя Смирно!
       А вслед за командой взлетели ввысь аккорды «Встречного марша», и знамённая группа, чеканя шаг, двинулась в обход строя, начиная от шестой роты, обогнула строй, сделала захождения и заняла место на правом фланге училища.
       А потом взметнулась Зоря – музыка, вдохновенная и волнующая, и тут же следом прозвучал Гимн Советского Союза.
       Сердце суворовца Константинова, наверное, как и сердца его товарищей, впервые оказавшихся на таком торжественном мероприятии, готово было выпрыгнуть из груди. Боже мой, да как же он мог даже на мгновение сомневаться в правильности своего выбора. Какое счастье ему, совсем ещё мальчишке, стоять в этом замечательном строю, чувствую локоть товарища, чувствую необыкновенную, объединяющую всех силу, чувствую единстве мыслей, единство духа, единство мечты. В эти минуту рота сделала пусть самый первый, но важный шаг к своему человеческому, нравственному, духовному объединению или как говорят в армейской среде, боевому сколачиванию.
       Как славно стоять в суворовском строю по стойке «Смирно!» при исполнении торжественного, волнующего, пробирающего до самых сокровенных уголков души Гимна Советского Союза. Не просто слушать его дома, в 6 утра или в полночь, а именно стоять в армейском строю, словно этой вот стойкой по команде «Смирно» заявляя о своей верности армейскому братству, пусть только ещё зарождающемуся, своей неколебимой верности Родине!
       Прохладный, освежающий ветерок гулял по площадке между корпусами, разнося торжественные державные мелодии, гулял, вызванный дуновением, вылетающим из медных, сверкающих в свете, падающем из окон корпусов, труб военного оркестра училища.
      – Вольно! – пронеслась команда над строем.
      И началась вечерняя проверка в ротах. Её читали старшины рот. Слышны были произносимые старшинами фамилии суворовцев от первой до шестой роты. Вот закончился список первой роты. Старшина скомандовал: «Смирно!» и подошёл с докладом к своему командиру роты.
       Шестая рота, как только что набранная и не имевшая «потерь» в виде отчислений суворовцев за те или иные проступки, слушала проверку дольше других, где уже насчитывалось меньше ребят. Наконец старшина роты старший сержант сверхсрочной службы Петушков доложил командиру роты подполковнику Семенкову о результатах проверки, и после этого ротные командиры стали поочерёдно докладывать начальнику училища генерал-майору Борису Александровичу Кострову.
       А затем новая команда:
       – К торжественному маршу, повзводно, дистанция десять метров. Первый взвод прямо, остальные напра… – краткая пауза, и твёрдое, командное: – …ВО!
       Эх, видела бы сейчас Лариса. Да что что… Если бы хоть кто-то видел – родители, родные, знакомые, девчонки недавние одноклассницы, Алёна Базарова, которой писал записочки на уроках, хоть кто-то видел его, суворовца Николая Константинова, идущего строем под звуки марша.
       Но это всё происходило здесь, за забором, всё только в своём, армейском кругу. И всё это в то же время – первый шаг к тому торжественному маршу на Красной Площади в Москве, даже маршам, в которых ещё посчастливится участвовать и Николаю Константинову, ведь парады проводились в ту пору два раза в год 7 ноября и 1 мая.
        А 1 сентября снова торжественное мероприятие, и снова оркестр, и снова торжественное прохождение, которое проводилось в ту пору по берёзовой аллейке мимо гипсового бюста Суворова. Возле бюста стояли начальник училища, начальник учебного отдела и начальник политического отдела принимали этот небольшой домашний парад.
       Никаких «маслянок» шестая рота так и не увидела. Началось постепенное, медленное, но без особых эксцессов вступление в суворовскую жизнь, слияние с дружным суворовским коллективом.
      Ужасов, описанных Куприным в кадетах, без сомнения описанных правдиво, суворовцы шестой роте, к великой их радости, не увидели.
       Хотя с той самой первой общеучилищной вечерней проверки, их всё-таки звали внутри училище «кутузовцами», давая понять, что они ещё до уровня суворовцев не доросли. Ну что ж, дорасти ученику до уровня своего учителя в мгновение ока невозможно. Для этого нужно время. Для этого нужен труд. Для этого нужная закалка, настоящая мужская закалка, которую только и можно получить в настоящем армейском строю.

                Глава шестая
                Первый выход в город

       В один из первых выходных шестую роту вывели в городской сад на прогулку. Ребята шутили – на людей посмотреть, себя показать. И то, и другое было уже редкостью. Недаром собирались в углу чугунного забора слева от главного корпуса и смотрели на остановку, на горожан.
       Впрочем, такие сборы после приезда старших быстро завершились, потому что стали проблемными. Не то что б кого-то там обидели, но всё же не решались новички ходить туда, где безраздельно владели обстановкой старшие.
       Да и кому ж приятно постоянно слышать:
       – А-а! Кутузовцы пожаловали к нам.
       Старшие уже покуривали, несмотря на строжайшие запреты. Да и среди суворовцев шестой роты были такие, кто, увы, давно пристрастился к этой пагубе. В те годы не уделялось никакого внимания борьбе с курением. Напротив, не было фильма такого, в котором бы никто не курил. Курили, да ещё с таким удовольствием! Курили в помещениях, курили при женщинах, не спрашивая о том разрешения.
       Конечно, куряки быстрее других стали общаться со старшими. К примеру, тот же Наумов, щупленький, плюгавенький, а уже заполучил покровителей среди старших тем, что таскал им туда, на угол забора, сигареты, которые доставал каким-то неведомым образом.
       Всем хотелось у забора постоять, чтобы издали посмотреть на городскую жизнь. Но только курильщики теперь могли себе такое позволить.      
       И вдруг объявили, что в воскресенье будет коллективный выход в город. В городской сад. Гор-сад сокращённо. Этот самый городской сад в Калинине так всегда сокращённо и назывался. Годы спустя, когда стал этот Гор-сад не Калининским, а Тверским, его прославил в своих песнях Михаил Круг, воспевший и сам город, и великую Волгу, и Тверцу, впадающую в неё возле Речного вокзала, и памятник Афанасию Никитину, который известен был каждому в те годы по кинофильму «Хождение за три моря». Ну и, конечно, известна «Пролетарка» с её бесчисленными женскими общежитиями ткачих.
        Роту построили на площадке перед старым корпусом и через отрытые ворота вывели на улицу. Впервые новоиспечённые суворовцы оказались в городе, да не просто так, а в своей красивой суворовской форме.
       Вот и Гор-сад. На центральной аллее подполковник Семенков остановил роту, сказал ещё несколько напутственных слов – туда не ходить, за ворота не выходить, близко к воде не подходить, ну и прочее, по его мнению, самое необходимое. Можно было, конечно, и про спиртные напитки добавить, но и так-то в те годы разгуляться особо нельзя было – ларьков аля-ельцин с обилием отравы в ту пору вообще не существовало. К тому же суворовцы, твёрдо знали – только глотни, сразу окажешься за воротами училища. Этот принцип незыблем. А вот другой, такой же относительно курящих всё-таки оставался формальным. С курением боролись, но за курение не отчисляли.
       Впрочем, в те яркие минуты выхода в город суворовцу Николаю Константинову было совсем не до таких раздумий. Он вышел на набережную. С неё, если смотреть вправо, в сторону каменного моста, гремящего трамваями, можно было в пролёты моста увидеть Речной вокзал, теплоходы возле него. А если постараться и найти удачное место, поближе к выходу из Гор-сада, то и на дом можно посмотреть, на тот самый, в котором жила его мама, в котором и сам прожил более года.
       Ну что можно успеть за пару часов в Гор-саду? Если бы догадался, мог пригласить кого-то из своего класса или из своего двора. Под этим «кого-то пригласить» подразумевалось, конечно, приглашение девочек, поскольку парням даже как-то неловко было бы идти в среду военную. Хотели или не хотели друзья Николая стать суворовцами, но лёгкая зависть к нему не могла не возникнуть. Военная форма резко выделяла суворовцев среди их сверстников, ну и вызывала различные реакции, с некоторыми из коих читателям ещё предстоит познакомиться в последующих главах.
       Суворовец Константинов прогуливался по парку и вспоминал четверостишие из старой детской книжки с картинками:

…А с ней был маленький кадет,
Как офицерик был одет,
И хвастал перед нами
Мундиром с галунами…

       Он уж и не помнил, о чём книжка, кажется, стихи о детях пролетариата. Ну а тот, кто «как офицерик был одет», стало быть, вроде классового врага. Прогуливался он с няней и младшей сестрёнкой по парку, отгороженному чугунной решёткой от улицы. А из-за решётки смотрели на него то ли с завистью, то ли с неприязнью мальчишки. И вот Константинову посчастливилось надеть такую же военную форму с галунами на высоком стоячем воротнике, алыми погонами и алыми лампасами на брюках.
        Прошли годы, изменился государственный строй, да только и в советское время, не очень-то по-доброму смотрели на суворовцев мальчишки, их сверстники. И непонятно, в чём же тут дело? Откуда неприязнь? В ту пору не так уж и сложно было поступить в училище. Вон, вместе с Константиновым, сдавшим все экзамены успешно, приняли в училище некоторых ребят и с двойками.
       То есть не зависть к тому, что суворовцы поступили в недоступное для всех училище и обида из-за невозможности самому поступить туда, порой была написана на лицах мальчишек. Зависть, вероятно, была совершенно к другому, к их силе воле, к их юношеской, подчас ещё детской, отваге и готовности к трудностям во имя достижения цели.
        Конечно, не у всех сверстников была зависть. У многих сложились определённые цели в жизни, осознанные мечты о какой-то определённой, не связанной с армией профессии. Не о них речь. Речь о тех, кто не определился. О тех, кому хотелось бы пофорсить в красивой форме, но не хотелось ради этих минутных радостей терпеть определённые тяготы, неминуемо создаваемые казарменным положением, дисциплиной, строгими командирами.
       Константинов с гордостью носил свою первую военную форму, пусть даже ещё и несколько неуклюже сидевшую на нём. Выправка – дело наживное. Придут ещё и щегольство в меру, и особый задор, и уверенность в себе, и умение держаться с достоинством.
       А пока, глядя на проходивших мимо по набережной мальчишек, он вспоминал свою поездку с отцом в Ленинград, где шли съёмки фильма по отцовскому сценарию. Они куда-то и зачем-то ехали по городу, причём, ехали на «ЗИМе», весьма престижном и просторном автомобиле того времени, с салоном, в котором были откидывающиеся от прежнего сиденья кресла.
       В машине, кроме Николая, был и ещё один мальчишка, его сверстник. Мальчишка ли? Ведь он был в форме нахимовца, в форменке с погонами, в бескозырке с надписью «Нахимовское училище». И надо же такому случиться. Остановилась машина на светофоре. Стёкла опущены, лето. С улицы видно всех, кто в машине сидит. А тут стайка девчонок на переходе. Шли мимо, балагурили о чём-то своём, но вдруг замолчали, приостановились, и одна из них медленно, с расстановкой и как-то очень уважительно прочитала надпись на бескозырке: «На-хи-мов-ско-е учи-ли-ще».
       И Николаю тогда вдруг стало отчего-то неловко. Отчего? Оттого, что рядом с ним его сверстник, такой же как он, да не такой. Может, тогда впервые мелькнула мысль, а почему бы не стать суворовцем?
        И вот он суворовец. Гулял по парку, ел мороженое, наслаждался хотя бы относительной, но свободой передвижений. Правда, где-то в глубине души уже начинал понимать, что, если на тебе военная форма, свобода твоя относительна. Военная форма обязывает ко многому. Очень ко многому, и автор этих строк постарается показать это не декларациями, а на ярких примерах из жизни суворовцев, с детства впитывающих понимание важных моментов в своей армейской жизни.
       К кому-то из калининцев пришли родители, к кому-то девчонки, а вот Константинов не догадался никому позвонить. Ну и ничего. Обещали, что скоро отпустят в первое увольнение. Тогда и побывает дома, тогда и встрется с друзьями, а может и со знакомыми девушками.
       Очень, очень хотелось пройти по Первомайской набережной в новенькой суворовской форме, а ещё больше хотелось, чтобы во дворе дома встретился кто-то из знакомых. Быть может, Танечка, которая жила этажом ниже и с которой он перед весной перед экзаменами за восьмой класс и перед отъездом после них в Москву, вдруг начал частенько прогуливаться по набережной вдоль Речного вокзала, а иногда сиживал на скамеечке, спрятанной в густом кустарнике близ причала.
       И ещё была во дворе одна девчонка, в соседнем доме – Наташа. Она свысока поглядывала на мальчишек, сверстников своих. Говорили, что встречается со старшими ребятами. А между тем все мальчишки во дворе были тайно увлечены ею, хотя выдавали себя только случайно и спроси о том прямо, ни за что бы не признались.
       А как теперь!? Что она теперь скажет? Николай даже зажмурился от предвкушения вот такой встречи, но тут прозвучала команда строиться.
       Построили лишь для того, чтобы объявить: пора в училище, время прогулки завершилось. Решили командиры строем назад не вести. Дать возможность прогуляться по городу. Училище-то рядом. Только и нужно то выйти через главный вход на улицу, повернуть направо, а там и рукой подать. Этим маршрутом Николай уже прошёл утром 15 августа, направляясь в училище.
       Вся рота потихоньку потянулась по тротуару. Но во втором взводе, уже в пути, произошла небольшая заминка. Когда перешли улицу, ведущую на Екатерининский мост, кстати, являющийся одной из главных достопримечательностей города, как-то сами собрались перед входом на стадион. И, не сговариваясь, построились в колонну по три. Чья была инициатива, никто и не обратил внимания, да и не запомнил. Пошли строем в сторону училища, правда по тротуару. По проезжей части идти так просто нельзя. Суворовец с флажком впереди, да суворовец с флажком – сзади быть должны.
        Когда миновали мостик через Тьмаку, Володя Корнев, только что догнавший взвод, не нашёл себе места в строю и вышел перед строем, этак залихватски, с удалью подсчитав: «Раз, раз, раз, два, три!»
        Конечно, всё это заметили командиры, ну и истолковали по-своему. На следующий день Володя Корнев был назначен заместителем командира взвода.
        Так прошла первая прогулка. Она только раздразнила. Теперь оставалось ждать увольнения в город. Главное, на уроках двоек не получить, главное, в наряд с субботы на воскресенье не попасть. Так что много всего главного, чтобы оказаться в списке увольняемых в город, ну и стать счастливым обладателем увольнительной записки.
      
                Глава седьмая
                Первое увольнение в город

       И вот оно, первое увольнение.
       В четверг после обеда заместителей командиров взводов вызвали в канцелярию роты на совещание, а перед началом самоподготовки Володя Корнев объявил:
       – Кто хочет в субботу или в воскресенье пойти в увольнение, запишитесь у командиров отделения.
      – А можно и на субботу, и на воскресенье? – спросил Григорьев, сын офицера артиллерийской бригады, дислоцировавшейся в Калинине.
      Корнев посмотрел в его сторону и сказал:
      – Да, можно… В субботу отпустят после генеральной уборки и до двадцати двух двадцати. А в воскресенье сразу после обеда и до двадцати двух.
       Он сел за преподавательский стол и поторопил:
       – Командиры отделений представьте побыстрее списки. После самоподготовки их нужно сдать офицеру-воспитателю, а он уж передаст командиру роты. Только сразу предупреждаю: у кого есть двойки, даже не записывайтесь. Ну и если, конечно, «не увольнения» объявлены или наряды.
      – А причём здесь наряды? – спросил Володя Рыговский, ершистый паренёк, который любил задавать каверзные вопросы. – Если объявлена неделя не увольнений, понятно. А наряд – есть наряд.
      – Отпускать в город будут только тех, кто учился без двоек и дисциплину не нарушал! – ответил ему Корнев. – Есть ещё вопросы? Впрочем, порядки не я устанавливаю, и вопросы не ко мне.
       – А тем, у кого в Калинине родители или родственники? – спросил Константинов.
       – Ну и что? Что ты хочешь узнать?
       – Можно Калининцам с ночёвкой?
       – Нет, увольнения только в субботу во второй половине дня и в воскресенье во второй половине дня, – пояснил Корнев. – Никому никаких предпочтений. Пожалуйста, записывайтесь и на субботу, и на воскресенье, но никаких ночёвок дома.
       Порядки в те годы были значительно более жёсткими, нежели во времена нынешние. Уже в девяностые годы даже москвичей отпускали на сутки, не говоря уже о калининцах.

      У командира отделения суворовца Толи Козырева к Константинову претензий не было, не было претензий и у заместителя командира взвода Володи Корнева. Офицер-воспитатель майор Степан Семёнович Соколов посмотрел журнал, бросил взгляд через очки и сказал только:
      – Двоек нет, троек – тоже. Так держать. Отпускаю на субботу и на воскресенье.
      Уборку в тот день делали особенно споро. В увольнение записались многие. Кто-то просто хотел погулять по улицам или в кино сходить. В училище кинофильмы показывали и в субботу, и в воскресенье, а одно время даже в среду был дополнительный сеанс, но уже как поощрение для тех, кто хорошо успевал по всем предметам и быстро справлялся с учебными заданиями.
       На построение все вышли в отглаженных брюках, начищенных до блеска ботинках. В мундирах с золотистыми галунами суворовцы смотрелись как-то очень необычно. Форма старину напоминала. Именно такой она особенно нравилась суворовцам. Сталин приказал установить для суворовцев форму почти полностью повторяющую форму кадет.
       Наверное, у каждого суворовца, ну или во всяком случае у многих, хранилась либо в дневнике, либо в одном из учебников открытка или вырезка из журнала с изображением знаменитой в ту пору картины Решетникова «Прибыл на каникулы».
        Вот он радостный миг – суворовец предстаёт перед домашними уже как настоящий воин, и докладывает дедушке, судя по выправке, отставному офицеру, о прибытии. Всё чин по чину, всё, точно так, как положено по уставу докладывать командиру в училище.
      Константинову, конечно же, хотелось и в школу свою заглянуть, да только поздно, в субботу в такое время никого не застать, и во дворе погулять с друзьями и особенно с девчонками повидаться, но и по маме, и по сестрёнке соскучился. Какой уж тут выбор? Отпустили в 18.20, а в училище надо быть уже через четыре часа. Да не через четыре, а поменьше – пока дежурному по училище доложишь, пока в роту поднимешься.
      Конечно, мама с Георгием Александровичем и с сестрёнкой приезжали в училище, конечно, в форме его видели ещё в день мандатной комиссии и переодевания, которое более походило на перевоплощение. Но уж больше месяца прошло.
   
      И вот Николай отправился по знакомому маршруту из училища домой – по тому маршруту, по которому прошёл 15 августа, только в обратном порядке.
      Осень медленно наступала на город. В гор-саду, мимо которого проходил Николай и через который срезал немного свой путь, уже тронула желтизна листву деревьев.
       Уже то там, то здесь зажигались фонари, темнело. Осень. С моста открывался великолепный вид на Речной вокзал, стоящий на самом слиянии Тверцы и Волги, точнее всё-таки на месте впадения Тверцы в Волгу. Тверца по сравнению с величавой Волгой, сравнительно небольшая речка.
       Вот и Первомайская набережная. И знакомый двор, и стайка мальчишек и девчонок, расположившаяся шумной компанией на опустевшей в этот час детской площадке.
        – Коля, Николай! Какой ты молодец! – с такими радостными криками обступили его ребята. – Надо же, добился своего! Поступил!
        – Я тоже на будущий год поступлю! – уверенно заявил Игорь Кобзев, сын офицера, командира полка в мотострелковой дивизии, что дислоцировалась в Калинине.
       Когда суворовцев возили в дивизию на показ техники, отец Игоря узнал Константинова, который не раз бывал в гостях у приятеля, ну и сказал тогда, что своего лоботряса обязательно на следующий год отправит в училище.
      Начались расспросы, как там, что там, трудно ли?
       А Николай искал глазами Танечку, соседку свою, или Наташу из соседнего дома. Не было в компании ни той, ни другой.
       Поговорили, но пора и честь знать. Мама уже увидела его из окна и вышла на балкон. Не торопила, просто смотрела на шумную компанию, которая засыпала Николая вопросами.
       И вдруг… пока ещё вдалеке, возле своего подъезда показалась Наташа. Она редко бывала в дворовых компаниях, обычно гордо обходя их стороной.
       А в том момент, заметив столь бурное оживление, присмотрелась повнимательнее, и наверняка узнала в мальчишке, что «как офицерик был одет», своего недавнего вздыхателя.
       Ну, ка же не подойти, как же не посмотреть, в кого же этот вздыхатель превратился, а самое главное – не утратил ли он свои мальчишеские чувства, которые, хоть ещё и скромно, но старательно демонстрировал весной этого года.
       Подошла. Ребята притихли. Поняли, что тут уж в соперничестве они явно уступают суворовцу. Конечно, вовсе не каждая девчонка так уж клюнет на суворовскую форму. Некоторым всё это совершенно безразлично. Впрочем, теперь возможно и безразлично. В ту пору армия имела колоссальный авторитет. Ведь на дворе было начало шестидесятых. И как бы ни старалась хрущёвская банда подорвать авторитет армии и интерес к офицерской службе, сделать это было очень сложно, даже почти невозможно. Недавно окончилась жесточайшая война. Советская Армия показала чудеса храбрости, показала, что она единственная непобедимая армия мира. Какие уж тут наветы? Они никого не трогали.
      Константинов слышал рассказы, что в сельской местности и вовсе за мужчину не считали того, кто не отслужил срочную службу. Да и фильмы способствовали таким вот веяниям. Вспомним «Максима Перепелицу» и «Ключи от неба» – фильмы по сценарию Ивана Фотиевича Стаднюка, «Солдат Иван Бровкин» и «Иван Бровкин на целине» – фильмы сценариста Георгия Мдивани и режиссёра Ивана Лукинского.
       Наташа подошла независимо, с чувством собственного достоинства. Поздоровалась, поздравила с поступлением. А Николай растерялся. Что делать то? Вот бы сейчас пригласить прогуляться, но как компанию оставишь!? И перед ребятами показалось неудобным преимущества формы использовать этаким образом. Где-то в глубине души он всё же понимал, что отличается от них пока лишь тем, что на нём суворовская форма, что не стал он ещё настоящим суворовцем. И важничать, и кичиться, пока не о чем. Всё впереди. Да и в будущем не нужны кичливость и зазнайство. Просто человек, когда он внутренне начинает ощущать не только чисто внешнее своё превосходство, ему уже нет нужды как-то показывать его. Во всяком случае, нет нужды демонстрировать свои достоинства.
       И Николай понял, что очень и очень прав, что не поспешил демонстративно увести Наташу на прогулку. Ребята убедили в этом своим действительно человеческим поступком. Вдруг кто-то вот этак внезапно вспомнил о каких-то делах в соседнем дворе, и всё гурьбой, извинившись, что оставляют Николая и Наташу одних, умчались в другой двор, что за огромным зданием Политехнического института.
        Николай и Наташа на площадке остались одни. Постояли, глядя вслед исчезнувшей компании, и не сговариваясь, пошли по двору.
       – Ты, наверное, ещё и дома не был. Родители ждут? – спросила Наташа.
       – Да у меня и завтра увольнение. Дома успею побывать. Прогуляемся немного?
       – А вот меня ждут. Гости сегодня. Так что долго не могу, – ответила Наташа, тем не менее, продолжая идти рядом. – Как тебе в училище? Не тяжело там? А форма у тебя красивая, – она дотронулась до рукава мундира. – И воротник, как в старину.
      – Мундир с галунами, – пояснил Николай.
      – С чем?
      – Так, стихотворение вспомнилось. Из детской книжки. «А с ней был маленький кадет, как офицерик был одет, и хвастал перед нами мундиром с галунами…»
       – Хвастаем, значит? – улыбнулась Наташа.
       – Ну, зачем же? И перед кем? Это ж мои друзья.
       – А я? – и она хитро посмотрела ему в глаза.
       – Как тебе сказать, – начал он и, прищурившись, прибавил – Не от меня зависит, точнее, не только от меня зависит, как тебя называть.
       – Понятно, товарищ суворовец, всё с вами понятно. Ну, мне пора. Маме обещала быть дома к семи часам, а уж восьмой час пошёл. Это с вами задержалась, товарищ суворовец. Цените!
       – Ценю, конечно, ценю, – ответил Николай, осторожно взяв её за руку.
      Он старался хотя бы чуть-чуть затянуть время, чтобы придумать, как назначить встречу. И вдруг вспомнил. В училище готовился вечер рот девятого класса. Вечер художественной самодеятельности и танцев. Старались командиры как-то содействовать налаживанию дружбы между одноклассниками, столь разными – «семилетками» и «трёхлетками». Конфликтов удалось избежать, но теперь надо было добиться, чтобы действительно сдружились ребята. Ведь им вместе не только здесь учиться, им предстоит вместе идти в военные училища, им предстоит вместе шествовать по службе, долгой офицерской службе.
       Вечер, как же это здорово! Да и приятно, очень приятно появиться на вечере в училище с такой красивой девочкой. А Наташа была действительно красива, недаром все мальчишки окрестных дворов были влюблены в неё. Говорили во дворе, что на неё даже старшеклассники заглядывались. Оттого она и вела себя немножечко высокомерно со сверстниками. Но вот она стояла рядом с ним, и по тому, как вела себя, видно было, что ей это нравится – нравится быть в его обществе.
      – Ты знаешь, – начал он осторожно. – У нас в училище вечер намечается.
      – Танцевальный? – с интересом спросила Наташа.
      – Не совсем. У нас не бывает таких вечеров, чтоб только одни танцы. Обязательно всякие там номера, песни, стихи. Но и танцы, конечно, – пояснил он.
      – А ты хорошо танцуешь? – спросила Наташа.
      Николай ответил уклончиво:
      – Нас учат. У нас уже начались уроки танцев.
      – Даже так? И девочек приглашают? Ну, на уроки? Я читала где-то, что в кадетских корпусах девочек приглашали.
      – Нет, девочек пока не приглашают. Обещают.., – и что бы не отвечать на вопрос, хорошо ли умеет танцевать, поспешил спросить: – Ты придёшь?
       – А ты меня приглашаешь?
       – Конечно.
        – Ну, тогда приду. Когда же вечер?
        Николай назвал дату.
        – Ну что, тогда прощаемся? – спросила Наташа. – Мне действительно пора. Погуляем в другой раз, когда тебя отпустят.
        – Завтра?
        – Нет, завтра мы с мамой идём в театр. Ну, решим. Заглянешь, как в увольнение отпустят.
        И она, мило помахав ручкой, быстро скрылась в своём подъезде. Николай медленно пошёл к своему дому, ещё не веря в то, что произошло. Неужели Наташа, та Наташа, которая на своих сверстников и смотреть не хотела, которая его просто не воспринимала, вдруг не только постояла и поговорила с ним достаточно долго, но и согласилась и на вечер прийти, и прогуляться.
       В ту пору просто прогуляться – уже кое-что значило. Особых то развлечений не было. Да и просторных квартир у кого-то из друзей, где бы собраться компанией, тоже не было.
      Прежде Николай с друзьями частенько заходил в гости к Алке из соседнего двора. Квартира у неё была маленькая, однокомнатная. Жили они там вдвоём с мамой, но мама часто дежурила, кажется, медсестрой была, ну вот и собирались.
      Он шёл к дому и думал, как же быть, ведь танцевать-то он, по существу, ещё и не умел.
       Минувшей весной Николай опростоволосился на танцевальном вечере, на который и пошёл-то непонятно зачем. Танцы тогда устраивали на втором этаже Речного вокзала – не в ресторане или какой-то забегаловке, а просто в зале, типа красного уголка.
       Друзья вытащили его туда. Стоял в сторонке, не ведая, зачем он здесь. И вдруг подошла высокая, статная девушка, явно старше по возрасту, и пригласила на дамский танец, а был этот танец каким-то несуразным, во всяком случае, не таким, во время которого можно было под музыку просто без всяких правил потоптаться на месте. А тут, кажется, Чарльстон…
       Не отвертелся. Она взяла его за руки, и они кое-как попрыгали… Тогда даже песенка была: «Бабушка, отложи ты вязанье, заведи старый свой граммофон. И моё ты исполни желанье: научи танцевать Чарльстон…»
       В США придумали этот танец ещё до войны, впрочем, там постоянно придумывали новшества, неклассического характера, наверное, заботясь о том, чтобы можно было исполнять их без обучения, без подготовки – своеобразная борьба с наукой, сначала не слишком важной для страны, а потом и с наукой серьёзной.
       В то время ребята из компании Николая уже танцевали, но танцевали у кого-то дома, выключив свет и запустив медленную музыку. Ну а настоящие танцы – это совсем другое. Вот как училище. Вечера проводили в актовом зале главного корпуса на четвёртом этаже.
       Так ни до чего и не додумался. Решил попросить кого-то из друзей показать хоть некоторые приёмы быстрых танцев. Потоптаться-то под медленную музыку, наверное, и так бы смог.
       С такими мыслями он поднялся на четвёртый этаж и позвонил в дверь. А дальше сцена! Почти что «прибыл на каникулы». Только прибыл он в увольнение, и не в шинели, а в мундире с галунами и фуражке.
     – Ну, ну, – сказал отчим. – Вижу, время зря не теряешь. Наблюдали мы с мамой твои успехи. Наблюдали. А соседка Таня, стало быть, забыта?
     То, что он минувшей весной встречался с Танечкой с третьего этажа, конечно, не ускользнуло от внимания родителей.
     – Да это я так, просто, поговорил. А Татьяны сегодня во дворе не было.
     – Всё, всё, – прервала мама. – Пора за стол.
     Прибежала сестрёнка, восхищённая тем, что брат стал суворовцем и ходит в такой красивой форме. Уже всем друзьям во дворе рассказала. Она была на пять лет моложе, и потому друзьям её Николай казался, наверное, ужасно взрослым.
      Сели за стол. Времени оставалось, действительно, совсем мало. Увольнительная до 22.20, идти до училища быстрым шагом 20-25 минут, ну и доклад дежурному, как предупредили на инструктаже в роте, какое-то время занимает.
      За столом говорили об училище, о порядках там, об учёбе. Когда стрелки часов приблизились ко времени, которое установил для себя, и он встал из-за стола, мама принесла свёрток с кухни:
      – А это ребятам возьми.
      В пакете всякие крендельки, пирожки, булочки, которые мама пекла так, что пальчики оближешь.
        Константинов шёл в училище, нагруженный всякими сладостями и вспоминал книгу Куприна «Кадеты». Мама принесла ему эту книжку из институтской библиотеки по его просьбе. Уж очень много он услышал о ней в первые дни в училище.
      Теперь шёл и вспоминал, как вот так же возвращался из первого увольнения в училище главный герой повествования Буланин. Точно так же мама собрала Буланина в военную гимназию, сложила десяток яблок, несколько домашних сдобных лепёшек, банку малинового варенья… Напутствовала, мол, будешь варенья с чаем понемножку есть, и товарищей обязательно угощать. На неделю до следующего выхода в город и хватит. В гимназии надо было явиться к дежурному воспитателю, доложить о прибытии и показать всё, что принёс из дому. И только потом идти прямо в спальное помещение. Вот там-то, у самых дверей и встретили Буланина человек двенадцать второклассников. Старшие! Значит – всё дозволено.
       Николай представил себе сцену из книги. Куприн описал её ярко, видно, врезалась в память на всю жизнь. Крики: «Новичок, угости! Новичок, поделись! Дай гостинчика, Буланка!..»
       Началась свалка, но тут налетел старшеклассник, и с криком «на шарап», ударил ногой по свёртку, который взлетел вверх и рассыпался. А ведь Буланин вовсе не собирался прятать что-то, он хотел угостить ребят и уже успел сунуть кому-то в руку яблоко. Ну и вот итог: «Яблоки и лепешки разлетелись из него во все стороны, точно из лопнувшей ракеты, а банка с вареньем треснула, ударившись об стену. Свалка тотчас же закипела на полу, в темноте слабо освещенной спальни. Старички на четвереньках гонялись за катящимися по паркету яблоками, вырывая их один у другого из рук и изо рта; некоторые немедленно вступили врукопашную. Кто-то наткнулся на разбитую банку с вареньем, поднял ее и, запрокинув голову назад, лил варенье прямо в свой широко раскрытый рот. Другой заметил это и стал вырывать. Банка окончательно разбилась в их руках; оба обрезались до крови, но, не обращая на это внимания, принялись тузить друг друга.
На шум общей свалки прибежало ещё трое старичков. Однако они быстро сообразили, что пришли слишком поздно, и тогда один из них, чтобы хоть немного вознаградить себя за лишение, крикнул:
     – Куча мала, ребята!..  Повергнутый сильным толчком на землю, Буланин почувствовал, как чьё-то колено с силою уперлось в его шею. Он пробовал освободиться, но то же самое колено втиснуло его рот и нос в чей-то мягкий живот, в то время как на его спине барахтались ещё десятки рук и ног».
      Но и это, как оказалось, не всё. Подоспел Грузов, который ещё перед походом Буланина домой велел принести ему гостинцев. В результате главный герой повествования был избит за то, что старшие отняли у него все гостинцы.
       За такими вот думами Константинов незаметно дошёл до училища, не зная, куда спрятать пакет с гостинцами для ребят. Если Буланину его мама собирала пирожки, лепёшки, яблоки, варенье и для него, и для товарищей. То в посылке всё предназначалось ребятам. Только им, потому что он и так в увольнении поел вволю всех кулинарных чудес, приготовленных к его приходу. Но оттого, что он нёс гостинцы ребятам, у которых не было такой как него возможности, Николаю особенно хотелось доставить всё в целости.
       В вестибюле училища – всё на виду. Небольшая очередь в комнату дежурного, доклад о прибытии. И бегом в роту. Только вот путь в свою роту, находившуюся на третьем этаже, пролегал через расположение выпускной роты.
        Теперь-то там хозяйственные помещения, поскольку ещё один корпус построен в училище. А тогда в коридоре были двери в классы выпускников, да и умывальник с туалетом, как бы доступны всем, кто проходил мимо, а оттого работы у дневальных добавлялось значительно.
      Николай пробежал по коридору. Вот и лестница, широкая, с большими пролётами. Перевёл дух – пронесло. Стал подниматься по лестнице. Впереди ещё одна засада. Параллельная рота, но рота – «семилеток», которые тоже пока ещё представляли опасность. Но и здесь никто не проявил никакого к нему внимание. Идёт «кутузовец» из увольнения, ну и ладно, несёт, что-то ребята, ну так что ж. Хуже, если бы ничего не нёс.
       Ну а в своей роте другое дело. Тут все свои. На часы глянул. Боже, считанные минуты остались. А тут ещё пакет. Пробегая мимо спального помещения своего взвода, открыл дверь. Там собрались ребята, которые не были в городе. В суворовском училище в спальном помещении можно было и среди дня посидеть на стуле, почитать, вот только валяться на койках не позволялось.
      Константинов, радостный от того, что без приключений добрался, крикнул:
      – Держите гостинцы от моей мамы, – и бросил пакет на ближайшую кровать.
       Когда после доклада ответственному офицеру-воспитателю зашёл в спальное помещение, от гостинцев ничего не осталось.
      – Ну вот, – проговорил виновато Вовочка Орлов, упитанный паренёк, любивший поесть. – А тебе не оставили.
       – Да это ж всё вам прислали. Я и так наелся дома – пузо, как барабан, – и он как бы в доказательство, да что бы снять неудобство, похлопал себя по животу.
      Так и повелось. Мама обязательно собирала пакет с гостинцами для товарищей, и они, эти товарищи, так привыкли к домашним сладостям, что те из них, кто оказались вместе с ним в высшем военном училище, тоже первое время ждали его прихода. Но, увы, носить уже было нечего… Мама была в Калинине… А в Москве – отец и старенькая бабушка.
       Бабушка только на свои именины пекла много пирогов, и тогда он, если отпускали в город, брал их с собой, чтобы угостить товарищей.
       Отец же присылал посылки ещё в суворовское училище – фруктовые посылки. Яблоки, груши, что-то ещё, что могло дойти по почте.
       За посылками суворовцев отпускали в город, на почту. Конечно, в первый год учёбы возвращались в училище с опаской. Старшие, как говорили, могли отнять. Но Константинов так и не запомнил ни одного случая, чтобы отняли у кого-то посылку. Ну а во взводе тоже установился особенный порядок.
       Обычно посылки получали уже после самоподготовки или, в крайнем случае, отпускали за ними с последнего часа. Приносили в класс в личное время и тут же всё делили поровну между суворовцами. Хозяину дозволялось взять себе побольше, хотя, для чего? Ведь никто бы не стал есть что-то в одиночку. Делили с товарищами всё без исключения. Делили с удовольствием – таков был настрой, таковы традиции. Никакие старшие, никакие силачи-гузовы ничего не отнимали и себе не забирали. Присылали посылки практически всем, ну разве что не получали из дому ничего те, кто поступил в училище из детдома или воспитывался без родителей, ну, то есть у кого не было родственников, способных что-то прислать. Но никто и не интересовался, кому присылают, кому нет – единая суворовская семья!
       Как-то осенью, когда Константинов уже был курсантом второго курса (суворовцы, поступали сразу на второй курс высших общевойсковых училищ), приехал навестить отец. Дело было в субботу вечером или в воскресенье. Рота ушла в кино, а Николай отправился в комнату посетителей. Ну и потом принёс в класс целый пакет фруктов.
      В суворовском обычно раскладывали гостинцы по столам, всем поровну. Но здесь Николай сел за свой стол, взял, себе немного, а всё остальное высыпал на преподавательский стол, чтобы полакомиться могли все, кто захочет.
      И вот в коридоре послышался шум – рота вернулась из клуба. Зашёл в класс первым Петя Никулин и с удивлением уставился на фрукты.
      – Это что? Откуда?
      – Отец привёз, – равнодушно ответил Константинов.
      – Так ты чего разложил? Спрячь в свой шкаф, а то сейчас налетят и расхватают.
      – Для того и положил…
      – А мне можно взять?
       – Конечно, бери, только помни, что здесь на всех…
       Но это потом, позже. А пока прошло лишь самое первое субботнее увольнение. А впереди ещё воскресенье. Утром, после завтрака – в воскресенье был один завтрак, объединённый, второй не делали, чтобы не дробить день – так вот после завтрака были спортивные мероприятия, всякие соревнования на стадионе, не очень обременительные, скорее просто игровые.
      И снова всё по вчерашнему кругу… Но Николай ещё не предполагал, что это увольнение будет последним перед долгим и очень своеобразным карантином по «заболеванию» с весьма неординарным названием.