Мир уходящему... часть вторая, гл. 1-4

Часть вторая

Вольный сказ
  Что есть, человек, твоё  место в жизни? Земля, на которой стоишь? Стул, на котором сидишь? Сердце другого человека, в котором находишь признание и призвание? Родительский дом, из которого выходишь в мир утрами, радуясь погожему дню и высокому небу или Дом казённый, из которого  выводят на прогулку, чтобы один раз в день можно было увидеть небо над головой: небо в клеточку... 
Кто или что может – вправе? – указать тебе  т в о ё  место в жизни, если ты уже выбрал  его сам, или, пусть даже, только собираешься сделать это?
 Мыслитель сказал: «Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества…»  Нельзя, если само общество – свободно. И если это – общество…  А если – нет?..

1

  Грустно Шурке-младшему: мерно урчат больные внутренности старой полуторки и плывут за окошком кабины до боли родные места. Плывут и… уплывают… Но Шурка не прощается с ними – расстаётся. Потому как знает, уверен – ни прожить, ни выжить без этих мест ему ни в жисть. Отучится – вернётся. Обязательно.

- Значится, твёрдо решил на музыку учиться. – уточняет Петрович, выжимая сцепление и переключая передачу. Фрикцион скрежещет зубьями. – Оно и правильно: человек должен делать в жизни то, к чему душа его тянется. Тогда и дело будет спориться и человек радоваться. Вот я, к примеру: почитай ещё пацаном был, когда впервые увидел эту свою красавицу. – Петрович просветлел и нежно погладил баранку. – В тридцать третьем продотрядовцы хлеб на ней из сёл вывозили. Пока мешки в кузов бросали, я ею любовался: така была невидаль… А когда она тронулась, я побежал за ней. Бежал, бежал и упал за околицей: сил моих не стало – истощённый я был. И вот, почитай, вся жизнь с ней. И в войну она меня, родимая, спасала и теперь кормит. А как же иначе? Только вот не пойму я: зачем тебе ещё учиться, если, когда ты берёшь гармошку в руки – ноги сами пускаются в пляс, на месте устоять не сила. Или, может, я чего не понимаю…
- Ты не «чего», ты ничего не понимаешь.
- Так уж и ничего? – обижается Петрович.
- Ну, в смысле, в музыке. – деликатно уточняет Шурка.
- А-а… ну разве что… – утихомиривает Петрович уязвлённое самолюбие. – А что там понимать-то: играй себе, да пой – и все дела.
- Тёмный ты человек, Петрович…
- Может, ладно меня прорабатывать-то…
- Ладно, так ладно: нам татарам всё равно…
- Вот, вот: весь в отца, дажить присказку его повторяешь.
- А что – плохо?
- Да как сказать... – Петрович осёкся, привстал с сиденья так, словно захотел вдруг заглянуть через капот под колёса.
- Скажи, как знаешь…
- Не мне тебе говорить, но раз уж все про это говорят, и я скажу: отец твой золотым человеком был…
- Ну… – сократил Шурка затянувшуюся паузу, – и куда ж он девался? Ты говоришь о нём, прямо как о покойнике.
- Оно видишь как: иногда лучше совсем человеку не быть, чем…
- Не темни, Петрович! Говори, что знаешь!
- Видишь ли, когда отца твоего директором совхоза поставили, он вроде как другим стал к людям: покрикивать на всех начал, посылать, куда не след… ни выслушать человека, ни помочь в нужде. Так-то вот…
- А я-то тут при чём? Ты слышал, что Сталин сказал: «Сын за отца не отвечает.»
- Да я не к тому. Ты, сынок, на моих глазах вырос и я не хотел бы, чтобы ты, когда будешь большим человеком как твой отец, стал таким, как он теперича: гордым, да неприступным. Люди ведь не зря говорят, что яблоко от яблони близко падает… обидно ж, будет.
 -Не усердствуй, Петрович, я таким никогда не стану, потому как музыка – высокое искусство. Оно делает человека благородным, возносит его…
- О, видишь – возносит же…
- Так не в том смысле…
- А по мне – и в том тоже…
- На тебе – договорились…
- Вот и ладно…

  Был ли этот разговор напутственным или Петрович, что-то предчувствуя, просто рассуждал вслух, главное – разговор был откровенным и состоялся по простоте душевной. И хоть Шурка поначалу не придал этому особого значения – разговор как разговор – он не однажды впоследствии будоражил его недремлющую память…
 
  Высадив Шурку, Петрович поколесил по городу и вырулил на обратный курс. Вид весьма почтенного, заслуженного транспортного средства показался городу диковинным: любознательные школьники удивлённо и насмешливо тыкали в него пальцами; видавшие виды взрослые провожали его понимающе-уважительными взглядами; гаишник проверил документы и пристально оглядел его. И даже беспризорные уличные собаки беззлобно облаивали его во всех местах, где оно появлялось. А оно, бесстрашно прошедшее бездорожьем кровопролитной войны под  ливневыми обстрелами от первого и до последнего выстрела, чихало на этот надменный город, сжигаемым в своей ненасытной утробе низкокачественным бензином, неизвестно чем и в каких пропорциях разбавляемом на заправках  предприимчивыми дельцами. Чихало и на новые модели «москвичей», «волг» и  «газонов», содранных с «опелей», «мерседесов», «студебеккеров» и прочих потусторонних марок. Чихало по праву первородства, так как было истинно отечественной моделью – знаменитой «полуторкой», единственной и неповторимой.

2

  Близнецы – явление не редкое, но… своего рода феномен. Создаст же такое природа: поставь их во весь рост лицом друг к другу – и они, как в зеркале… от бантов на голове, до пряжек на туфельках. Одинаковые лица, одинаковые фигуры, одинаковая одежда. Всё одинаковое. Никакой тебе зависти, никаких претензий, никакого «твоё – моё»: «наше» – и всё тут. Только зубные щётки разные. И разные имена. Скажем, Мила и Нила. А где кто – чёрт разберёт…
И чёрт разбирает:
- Мила, мой руки с мылом!.
- Я не Мила, я – Нила. Я с мылом мыла, а Мила с мылом не мыла – Мила мыла без мыла.
  Абракадабра какая-то. Попробуй быстро сказать…  А-а: то-то и оно…
Родители с трудом, но различают: кто – где, хоть и ошибаются… иногда. Остальные: дальние родственники, соседи, сослуживцы, учителя в школе – те путают сплошь и рядом.
- Иди к доске, Мила.
Идёт Нила. Она урок лучше знает.
- Молодчинка – отлично!
Похвала Ниле, оценка в журнал – Миле. А что? В другой раз будет наоборот.

  Так и живут: ходят – держатся за руки, сидят – за одной партой. Одна что-то просит, и другой дают то же самое. Даже если она этого не хочет. Берёт, а что поделаешь… Поют – заслушаешься. Танцуют – залюбуешься. Говорят – не знаешь, кого слушать. Плачут – уши затыкай.
Родители радуются, а что: сами такое чудо сотворили – никто ж не помогал. А девочки – одно удовольствие: тонкие, звонкие, прозрачные. Со всеми здороваются, всем улыбаются. Малышам нос вытрут, из лужи вытащат; старикам ношу поднесут, через дорогу переведут, в скверике на скамеечку присесть помогут.
 
  Семья идеальная: папа – инженер, мама – продавщица в киоске, на вокзале. Торгует всякой всячиной. На жизнь хватает и ещё остаётся. Всё, что остаётся, мама засовывает в чулок и прячет под матрас, как в своё время её мама. Папа хочет машину, и семья ищет возможность дополнительного заработка. Находит мама: поит проезжих «левой» водкой на розлив… из-под прилавка. Рискует? Разумеется. Папа – заядлый преферансист, говорит: «Кто не рискует, тот не пьёт шампанского». Мама рискует, но шампанского не пьёт: вообще ничего спиртного – почки… Папа дома с соседями в преферанс не играет – не с кем. Есть с кем играть в преферанс на работе – нельзя. Играют в шашки и в шахматы. Играют «на вылет». В шашки до обеда, в шахматы – после. Папа работает в отделе технического контроля. Работа не сложная: пришёл, посмотрел и ушёл. Получил документацию, проверил на соответствие ГОСТу, разнёс по цехам и продолжай работать. Окончил работу и – свободен. Тут бы и делом заняться: вопрос, каким?
Выручает, как всегда, мама:
- В вечернюю школу пойдёшь? – спрашивает.
Папа удивляется:
- У меня ж институтский диплом!..
- Работать, спрашиваю, пойдёшь?
- Ночным сторожем?
- Тупица… Есть место преподавателя.
- А ты по чём знаешь?
- Почём? По три рубля за штуку.
  Мама папе грубит. Ей можно. Она в семье основной добытчик и поставщик товарно-материальных ценностей, различного инвентаря и продуктов питания. Папа терпит: на его инженерскую зарплату можно всего один вечер скромно покутить в дешёвом ресторане и оплатить услуги медвытрезвителя.
- Моя знакомая – директор вечерней школы, – говорит мама. – Она ко мне за дефицитом ходит. Сказала, возьмёт тебя.
- Так я ж не дефицит…
- Очень остроумно. Черчение будешь преподавать. И ещё что-то там… мудрёное такое. Я не запомнила. Завтра она тебя ждёт.
- Я схожу, – обещает папа и садится за кроссворд.   
 
  Папа решает кроссворд, мама торчит на кухне, девочки сплетничают в своей комнате и тихонько хихикают.

  Такая она – среднестатистическая семейная идиллия шестидесятых.

3

  Шурка сдаёт вступительный экзамен. Ему страшно…

  В небольшом зале, на маленькой сцене большущий рояль. Концертный. Блестит всей своей лакированной поверхностью, аж глазам больно.  За роялем миловидная молодая женщина. Она приятно улыбается и это немного успокаивает. В зале, за столом, устланном традиционной красной скатертью, приёмная комиссия – два седовласых мэтра, выжидающе глядящие на абитуриента. Шурка старается на них не смотреть: так спокойнее. Женщина за роялем просит  повернуться к ней спиной и ударяет по клавише.
- Спойте этот звук.
- Ля-а…
- А этот?
- Фа-а…
- Ещё…
- Соль, ми, фа, ре, до… – поёт Шурка, повторяя все звуки, теперь уже подряд воспроизводимые на рояле и называя их.
- Вы знаете сольфеджио? – экзаменатор, похоже, удивлена.
Удивлён и Шурка:
- Сольфеджио? Первый раз слышу…

  Дальше – больше: Шурка распевает уже звуки, просто называемые экзаменатором, так сказать, «с голоса»… Мэтры подозревают у него наличие абсолютного слуха, а когда Шурка, выстукивая карандашом по крышке рояля, легко повторяет заданные, достаточно сложные ритмические рисунки и «точь в точь» воспроизводит не простые, запомненные «на слух» музыкальные фразы – всё становится на свои места: мэтры, глядя друг на друга, удовлетворённо и удовлетворительно кивают…
- Вы на чём-то играете? – спрашивает слегка лысоватый мэтр.
- Мама говорит: «на нервах…» - простодушно отвечает Шурка.
-«Мальчишка! Что он себе позволяет?» – угадывается во взгляде лысоватого, обращённом  к коллеге.
Мэтр с пышной шевелюрой, подступно улыбается в квадратные усы «а ля фюрер» и уточняет:
- Мы имели в виду какой-нибудь музыкальный инструмент.
- Аа-а… Я умею играть на «губнашке»…
Мэтры удивлённо переглянулись.
- На губной гармонике, что ли?
- Так точно.
- А почему «губнашка»?
- Так мне хочется.
Мэтры удивлены…
- Резонно… Сыграйте.
  Шурка играет крайне легкомысленную, жутко примитивную колхозную польку, но играет так легко, задорно и так весело, что это вызывает на лицах экзаменаторов и присутствующих в зале педагогов невольную радостную улыбку.
Видя их реакцию , он постепенно осваивается:
- Я и на гитаре могу.
- Интересно… Где у нас гитара? – спрашивает кого-то мэтр с пышной шевелюрой.
  Тот, кого он спрашивает, знает, где у них гитара и вскоре приносит её залежавшуюся, запылённую и от того, видимо, вконец расстроенную. Шурка, теперь уже полностью освоившись, по-хозяйски сдувает с неё пыль, быстро настраивает гитару без отправного тона, чисто «на слух». «Невероятно!» - говорит мэтр с шевелюрой лысоватому. Тот, памятуя дерзость абитуриента, неопределённо пожимает плечами.
  Шурка начинает играть и забывает обо всём на свете. Буквально несколько подкупающих мастерством и искренностью звуков  устанавливают в зале уважительную тишину, и божественная по своей простоте мелодия, полная невыразимой печали одиночества, ушедшей радости и бренности бытия, околдовывает благодарных слушателей, которые и награждают исполнителя аплодисментами, когда затихает последний пронзительный флажолет.
- Невероятно! – снова повторяет мэтр с пышной шевелюрой.
- Да, пожалуй, – подтверждает теперь и лысоватый мэтр. – Я впервые слышу такого Масснэ. Этот грубиян по настоящему талантлив, – и к Шурке, – где вы учились музыке?
- У совхозного кузнеца. Это его музыка, – отвечает, как есть, польщённый аплодисментами Шурка.
- Опять вы грубите. – замечает лысоватый и уточняет: – Это музыка Масснэ, молодой человек.
- Я вам не грублю, а насчёт музыки – не знаю.
- Будете учиться – узнаете…
  В коридоре Шурка попадает в окружение толпы поступающих. Поддаваясь овладевшему ею в подобных случаях общему возбуждению, толпа ютится вокруг него и наперебой расспрашивает, что да как, хоть дверь оставалась открытой настежь; и стояла уважительная тишина; и все могли слышать происходящее в зале.
- Тебя возьмут, парень, за не фиг делать.
- Ты молодец, чувак: играл – просто здорово.
- Иди, празднуй. Можем составить компанию… – наперебой высказывались абитуриенты то похлопывая Шурку по плечу, то пожимая ему руку.
Его заметили. Он обратил на себя всеобщее внимание. Стал первым героем первого дня вступительных экзаменов. Это его смущало. Он чувствовал некоторую неловкость, хоть  популярность у сельчан и их похвалы были ему знакомы, даже можно сказать – привычны. Но то – село. Это – город.
- Родич, зайдите в зал! – позвали.
- Это тебя, что ли?
- А, так он чей-то родственник?
- Да фамилия это его, болван…
- А ты откуда знаешь?
- В списки глянь…
 
  Шурка сидел расстроенный: класса гитары в училище не было. Функционировали три отдела: дирижёрско-хоровой, соответственно – народный и духовой. Училище готовило руководителей кружков художественной самодеятельности сельских клубов и районных домов культуры.
  Согласовывая шуркин выбор, мэтр с шевелюрой сказал:
- Мы предлагаем вам народный отдел. Он предпочтительнее: домра и балалайка – инструменты струнные, как и гитара. Понятно, есть существенная разница, но на домре можно развить достаточную беглость пальцев, как, кстати, и на балалайке. И эта практика будет никак не лишней, при последующем совершенствовании гитарной техники.
- К тому же, – вмешался лысоватый мэтр, – если вы, с позволения сказать, самостоятельно, я не беру во внимание помощь, оказанную вам со стороны совхозного кузнеца, – поскольку она вряд ли могла быть столь существенной, – добились таких ощутимых результатов, я склонен полагать, что училище даст вам неизмеримо больше знаний в области музыки, которые вы, молодой человек, я уверен, сможете успешно использовать в дальнейшем.
  Шурка терпеливо выслушал этот мудрёный, стремительный словесный понос, и с трудом   выудил из него основную мысль, с которой неохотно, но все же вынужден был согласиться: другого пути нет. В городе был ещё культпросвет, но его библиотечный, театральный и хореографический факультеты предполагали крайне ограниченный круг музыкальных дисциплин.

4

  Городская окраина: низкорослый, неблагоустроенный частнособственнический район. Кое-где выткнется небольшое здание в два этажа – буржуйское наследие – оживит рельеф, порадует глаз замысловатой отделкой фасада, и снова тянется унылое однообразие пролетарских лачуг, обступившее улицу по обе стороны. От центра окраину отмежёвывает глубокий ров. Горожане говорят «балка». Перед балкой ещё Центр, за балкой уже окраина – Забалка. Улицы сроду не мощёные: если солнце – пыль, если дождь – грязь, распутица непролазная. Забалка – район знаменитый обильным средоточием криминала: воровские хазы, малины, разбойные нападения, грабежи, но… больше – в прошлом. Теперь – только недобрая слава. В остальном ничего – жить можно.

  Ищет Шурка квартиру, ходит из конца в конец по незнакомой окраине незнакомого города, всё осматривает с присущим ему любопытством, изучающе. Всё убого и неприглядно: не на чем, как говориться, взгляд остановить. Дома не белёные, заборы не крашенные. Если бы не цветники в палисадниках, перед окнами, да не остервенелый собачий лай – можно было подумать, что в домах годами никто не живёт. К тем калиткам, за которыми лают собаки, Шурка не подходит. Собак он, скажем так, не боится, но рисковать не хочет: видел ещё в деревне, как собаки расправились с мужиком. Зрелище не из приятных…

  Поиски квартиры результатов не дали: студентов музучилища брали неохотно, поскольку «углы» в домах сдавали в поднаём люди большей частью одинокие и достаточно пожилые, требующие тишины и покоя, а начинающие музыканты играли много, громко и плохо. Иначе, спрашивается, как они могли бы этому хорошо научиться… Однако, хозяев квартир предполагаемые  успехи будущих «гениев от музыки» беспокоили мало, и, вдоволь наслушавшись их музыкальных «испражнений», старики и старушки слёзно просили их срочно «съехать», чтобы самим не сойти с ума.
  В нескольких кварталах от музучилища располагалось медучилище. Его учащихся брали на постой охотнее: худо-бедно, но первую, более-менее квалифицированную помощь старикам, даже самые что ни на есть нерадивые студенты-медики, оказать смогут. Польза видимая. 

  День клонился к вечеру. Отчаявшись найти квартиру, Шурка решил вернуться в училище, благо, всегда была такая возможность: в каждой аудитории стояло фортепиано, и тот, кто не имел инструмента дома, мог спокойно там заниматься, иногда и допоздна. Шурка же вообще был иногородним, а таковым эта возможность предоставлялась в первую очередь. Но это – к слову. А вернулся он в училище, чтобы не оставаться на улице: поздним вечером в незнакомом городе он чувствовал себя как-то неуютно.

  Все инструменты во всех классах играли одновременно в разных тональностях, и эта смешанная смешная какофония звуков давила Шурке на уши и, буквально, раздражала его. Все классы были заняты, и он вошёл в тот, из которого доносилась благозвучная мелодия медленного вальса: грустная, волнительная, прекрасная – целиком соответствующая его настроению.
  Играла Мила. Или Нила… Нет, похоже, всё таки Мила. Хоть это, в общем, не важно: обе они играли одинаково хорошо, стараясь, если не переиграть друг дружку, то, по крайней мере, играть на равных. Шурке же это было «по барабану», как привыкли говорить музыканты, ибо он не был знаком ни с одной из них.
- Ты кто? – спросила Мила.
- В смысле?
- Как тебя зовут?
- Шурка.
- Почему так грубо?
- А как?
- Ну, скажем, Александр: как Македонского.
- А кто это?
- Кто Македонский?
- Ну…
Мила пришла в ужас!
- Ты что: в школе не учился?..
- Учился, но плохо.
- Оно и видно…
- А я думал… просто у нас в деревне ослик ничейный есть – Македонский. Может, родственник твоему Македонскому?
- Я в шоке! Ты что шутишь? – Мила страшно вытаращилась.
- Шучу. А что нельзя?
Теперь-то она поняла: это тот самый чудак, о котором говорит уже всё училище – такой он талантливый, смешной и простодушный. И красивый, черт возьми!
- Я – Мила, – сказала Мила и протянула Шурке руку.
  Тот бережно взял руку девушки и поднёс к губам. При этом он смотрел в глаза её озорно и насмешливо. «Точно он…» – подумала Мила и улыбнулась.
- Ты где так играть научилась? – интересуется Шурка.
- Музыкальную школу окончила, – ответила с достоинством.
- Повезло тебе… А что играла?
- Да всего понемногу.
- Нет – сейчас…
- А-а, это Ребиков: Вальс из оперы-сказки «Ёлка». Знаешь?
- Не слыхал, – с горечью признаётся Шурка.
- Тогда слушай. В барском особняке праздновали Новый год. Ёлка была большой и нарядной,  и крестьянские дети сбежались к дому посмотреть на неё в окошко. На дворе стоял мороз, а в доме было светло, тепло и уютно. И было много игрушек, подарков и сладостей. И все в доме были нарядные и счастливые. И все танцевали и веселились. А во дворе, за окном, маленькая девочка-крестьянка любовалась этой красотой и замёрзла под звуки этого вальса… 
- И что? Пошла бы да погрелась.
- Ты не понял, – голос Милы задрожал и осёкся… она договорила с трудом,  – она совсем замёрзла… насмерть. Понимаешь? И нашли её, кажется, только утром. Она вся обросла инеем, как снежная принцесса. И ресницы у неё были большие и пушистые. А глаза были закрыты… насовсем.
Шурка прокашлялся, сглотнул слюну. В горле запершило…
- А ты… – Мила вдруг замолчала, загадочно улыбнулась и неожиданно спросила, – а можно я буду называть тебя Македонский?
 - Как ослика?
- Нет, разумеется, – как полководца. – Мила приподняла плечи и выспренно надула щёки.
- Валяй! Моя бабушка говорила: «Зови хоть горшком, только в печь не сажай».
- Ты пришёл заниматься? Я уже заканчиваю: можешь занимать класс. Ты играешь на ф-но?
- Играю, но плохо, – и Шурка достал «губнашку» и соорудил эффектный пассаж.
- Ух, ты – здорово! А давай вместе…

  Они играют мелодии знакомых песен, вальсы и польки. Они шутят и смеются, и сторожиха – тётя  Двойра, извинившись,  просит их заканчивать, потому как все уже разошлись и училище пора закрывать.
 - Ты меня проводишь? – то ли спросила, то ли предложила Мила. – Я живу совсем не далеко, почти рядом.
Жила она, в самом деле, совсем недалеко, а за разговорами путь оказался и вовсе коротким.
- Ну, вот я и дома, – говорит Мила, когда они подходят к одному из редких в этом районе, именуемом шутниками «еврейским гетто»,  двухэтажных особняков. – А ты где живёшь?
- Нигде… Искал квартиру – не нашёл. Пока сплю на вокзале.
- Ты что? В училище ж есть общежитие! Правда, сейчас идти туда уже поздно, и нужен пропуск. – Мила помолчала, что-то прикидывая…
- Пойду опять на вокзал, – вздохнул Шурка.
- Подожди здесь…

  Мила, как могла, объяснила родителям ситуацию.
- Ну вот, полюбуйся: – с издёвкой сказала мама папе, возмущённо покачивая тучным корпусом,  характерным  для всего торгового сословия, – мало того, что она в свои шестнадцать уже нашла себе хахаля, она ещё и в дом его привела… и просит на ночь оставить. Это ж только подумать!?
- Но, мама… – попыталась Мила.
- Цыть, беспутная. Она ещё меня погонять вздумала…
- Как по мне, ты всё преувеличиваешь, – похоже, решительно решил вмешаться папа. – Вспомни себя: сколько раз ты оставляла меня ночевать в своём доме, тайком от родителей.
- Да оставляла, – мама картинно подбоченилась и, стараясь скрыть нервный тик левого глаза, часто заморгала обоими. – Оставляла, но мне тогда уже было двадцать два…
- Явный перебор… – робко вставился папа и, ожидая мамину реакцию, втянул голову в плечи.
- Да, мне было тогда двадцать два и мне надо было выйти замуж. А ей-то всего шестнадцать. Паспорта ещё нет на руках.
Папа продолжал не сдаваться:
- У твоей племянницы тоже ещё нет на руках паспорта, а ребёнок на руках уже есть.
- Это не твоё дело… – и мама начала потихоньку всхлипывать. – А будет он утром выходить от нас, что соседи скажут? Она его что: под юбку спрячет?
- Не спрячет – узкая она у неё, юбка, узкая и короткая – категорически констатировал папа и… проявил, наконец,  характер: – Давай, дочка, зови парня: не ночевать же ему на улице.
- Ах, вы так? Тогда из дому уйду я! –  стала всхлипывать мама.
  Папе это надоело. Он решил заняться просветительством:
- У мусульман бытует такой обычай: когда в доме гость мужчина, женщины отправляются спать к соседям.
- Никак ты выгоняешь меня из дому!?
- С чего бы?..
- Да пошли вы все к чёрту! – грубо крикнула мама, и картинно вскинув гордую голову, ушла к себе, в спальню.

  С каждым громким семейным спектаклем в маме тихо умирал прирождённый талант актрисы…

  На ночлег Шурку устраивают в кухне. Чтобы поставить раскладушку, приходится выносить стол и табуретки. Время  позднее, папа с мамой давно поужинали, и ребята едят бутерброды, сидя на раскладушке и запивая консервированным домашним компотом. Квартира кажется Шурке тесной, хотя дом  двухэтажный и достаточно внушительных размеров. Привыкший к тесноте сельских лачуг, он надеялся увидеть в городе если не хоромы, то, в крайнем случае, просторные квартиры. Но сказать об этом не решился, дабы не обидеть гостеприимную хозяйку. И всёже:
- Я вас не стесню? – слукавил.
И Мила, будучи не глупее Шурки, поняла, и его озабоченность теснотой их жилья и деликатность, сокрытую в его вопросе.   
- Этот дом принадлежал моему дедушке. Весь. Когда  в  революцию у всех всё отбирали, дедушке со всем его семейством оставили в этом доме две комнаты.
- Семейство было большое?
- Дедушка с бабушкой и сестрой Цилей, папа с братьями Димой и Мишей, и папина сестра Рая. Квартиру, понятно, пришлось перестраивать. Из двух комнат сделали четыре. В них мы и ютимся.
- У моей бабушки тоже было семеро... Почему-то раньше у всех было много детей.
- Говорят, раньше дети были в радость. Потому и было их много.
- А я вот слышал, что чем культурнее семьи, тем детей у них меньше.
- Похоже… Ладно, ты устраивайся – я пошла. Спокойной ночи. – Мила наклонилась, по-братски поцеловала Шурку в щеку и одарила его очаровательной улыбкой.

  После двух ночей, проведенных на жёсткой вокзальной скамье, Шурка спал, как младенец.
  Во сне ему улыбалась Мила. И он улыбался ей в ответ.      

  Когда в полутёмном узком коридорчике тесного здания училища Шурка столкнулся лицом к лицу с Милой и, памятуя её вчерашнюю нежность, изловчившись «чмокнул» её в щёчку, звонкая затрещина заставила Шурку вздрогнуть, и на его посеревшем лице застыло удивление… Он невольно ощупал разгорающееся место удара и недоумённо посмотрел вслед уходящей девушке. А она шагнула и скрылась за скрипнувшей входной дверью. Первой мыслью было – догнать и потребовать объяснения. Но… разгорающаяся щека не воспламенилась, досада сменилась недоумением, дребезжащий звонок на перемену выплеснул в коридор шумную толпу учащихся, и в общей толчее, отвечая на пинки и приветствия, Шурка  заметно успокоился.

  А вскоре Мила нашла его в классе за фортепиано. В  том самом, где они впервые встретились. Сердце её застучало радостно и гулко, и она, боясь, что Шурка может это услышать, положила руку на сердце.
- Я знала, что найду тебя здесь… – явно обрадовалась и решительно шагнула к нему.
  Шурка был непроницаем: он засопел, всей тяжестью своих рук навалился на клавиатуру и стал громко выколачивать  аккорды – грузные мрачные диссонансы, оскорбительные для тонкого слуха и нежной души изумлённой девушки.
- Ты что?.. – возмущённо-ласково взмолилась Мила и, встав за его спиной, в растерянности положила руки на его плечи.
- Я-то ничего – это ты «что?» - почти выкрикнул Шурка и резко вскочил со стула.
  Руки девушки взлетели и бессильно повисли. Шурка ринулся к выходу и хлопнул дверью. Мила опустилась на стул и готова была расплакаться: так ей было обидно… На подставке стояли коряво набросанные на листе ноты.  Многолетняя привычка заставила Милу обратить на них внимание; примятость нотного листа – присмотреться; а женское любопытство – желание  проиграть написанное. 
  Однако, как сквозняк, в дверь проскользнул Шурка, и выдернул из под носа  Милы, присматривающейся к мелко написанным нотам, лист. Терпение девушки лопнуло и,  цепко ухватив полу Шуркиного пиджака, она почти выкрикнула:
- Так, Македонский, хватит сражаться! Слезай с лошади!
- Сама ты… – лошадь: – с присущим ему младенческим простодушием взболтнул Шурка, – у Македонского был конь. И звали его Буцефал. Поняла?
- А ты откуда знаешь?
- А я что: в школе не учился?
  Внезапная пауза длилась столько, сколько понадобилось им, чтобы уяснить смехотворность возникшей ситуации и они дали волю чувствам. Они смеялись, нет – они хохотали, тыча пальцем, друг в дружку…

  За этим безобидным занятием и застала их, вошедшая в класс Нила.
И это, естественно, была уже не пауза. Это была немая сцена, в течение которой Шурка понял, за что получил затрещину, Нила – почему была поцелована, а Мила – причину агрессивности Шурки.
  Говорят, смех снимает стресс и восстанавливает разрушенные нервные клетки.
- Знакомьтесь – моя сестричка Нила, – Шурке, и Ниле, – а это Шурик – Александр Македонский.
- Ты позволяешь ему себя целовать? – со строгой безупречностью классной дамы спросила Нила.
- А что, это плохо?
- Не знаю, мне не понравилось.   
- Это потому что не взасос… – уже полностью разобравшись и оценив ситуацию, Шурка решил ещё и овладеть ею.
- Наглец! – окатив его презрительным взглядом, фыркнула Нила.
- Напрасно ты, Нилушка, – тут же вступилась за Шурку Мила, – он очень милый,  симпатичный и очень талантливый. Об этом говорит всё училище. И мне он нравится.
- Может ты уже и влюбилась в него?
- Может быть…
- Поздравляю!
- Во, злючка! – заметил Шурка, когда за Нилой громко захлопнулась дверь. – Чего она так? Нилушка-гнилушка… 
- Съездила, похоже, неудачно.
- Я бы не сказал… –  и Шурка недвусмысленно потёр ладонью щеку.
Мила улыбнулась и пояснила:
- Нила только что приехала с конкурса. Может, выступила не очень успешно.
- Бывает, – видя её огорченность неудачей сестры, сказал Шурка, – но это ведь не последний конкурс в её жизни.
- Будем  надеяться…
  Звонок развёл их по аудиториям.