Мать и дитя

1.

Матери тогда было 66, дитю – под 40. У дитя наступил как раз кризис среднего возраста, мать вступила в период… как бы это поточнее… расслабленного житья. Ну, это когда все жизненные вопросы решены, пора и для себя пожить. Муж умер, сын под боком – заботливый, внучка выросла, дочь не достаёт больше (вскоре спилась и тоже умерла). Как-то так, если коротенько.

Вся история продлилась 13 лет. Да, собственно, и не история это – период моей жизни. Хотелось бы добавить: пустой и бессмысленный. Может быть. В затянувшемся кризисе и медленном умирании не много смысла. Но это моя жизнь, и я так скажу, даже в прозябании есть предмет литературы. И мать у меня одна. И отношения наши, особенно из глубины своих лет, кажутся вполне себе содержательными. Так что, должок у меня остался – написать и об этом периоде, и о Матери.

Теперь мне 60. Мамы нет уже 8 лет. Недавно побывал в реанимации, восемь дней смотрел в потолок. Не то чтобы готовился на тот свет, но понял, как всё это близко и доступно. И просто. Ещё понял, как хорошо, что успел жениться, что жена оказалась Человеком – вытащила меня оттуда. И ещё осознал, что у меня есть Дочь.

Ну, а когда благополучно выбрался оттуда, уменьшенным на 20 кг инвалидом – вспомнил про должок. Сейчас, кстати, ничего другого и делать не могу – только писать. Ну, так, стало быть, время пришло вспомнить об этом…

И ещё. Побывав там, я обрёл состояние отстранённости от мира. Эта беспомощность тела, расслабленность духа оказались на редкость творческим состоянием. Мир встал передо мной панорамой, выпуклой и ясной. А я, словно зыбкая и чуткая душа, всё увидел оттуда, с высот и из глубин потустороннего мира, в котором волей-неволей побывал. Ну, так за дело! Тебе опять повезло, счастливчик. Смотри сверху вниз на события минувших дней как на нечто уже необратимое и фиксируй. Это и будет твоя литература.

Мать умирала долго. Как Отец приказал долго жить, так она и начала умирать: с декабря 1994 по ноябрь 2007 года. Во всяком случае, постоянно сообщала мне об этом. Жил я до этого свободным манером в мастерской. Писал картины и безбожно пил. Ещё у меня была подруга и сумасшедшая страсть к ней, о которой я написал целый роман. Со смертью Отца, всё осталось там – в мастерской, в прошлой жизни. Хотя страсть наплывами возвращалась, и с питиём расстаться было непросто. Так и стал жить: между страстью и пьянкой. Зато с мамой.

Из мастерской я уехал в мае 1994, когда мать получила снимки отцовских лёгких. Рак в последней стадии, то есть одно лёгкое было поражено полностью, от второго осталась одна треть. Отцу отвели жить месяц, от силы два. Мама сказала, что боится жить одна с умирающим мужем, что она не выдержит, чтобы я перебирался в свою комнату, в которой я, кстати, прожил всю предыдущую жизнь.

Отец продержался у нас до декабря, так и не узнав о своём смертельном недуге. Не знаю, как он не догадался, но и за три дня до смерти, говорил нам, что кризис миновал, и он теперь пойдёт на поправку. В это время только мать его понимала. Перед смертью он не говорил – издавал звуки мне не доступные. Ещё он сильно похудел, и на левой руке выросла «боксёрская перчатка». Это влага из лёгких вытекла в руку.

Его внешний вид производил тягостное впечатление, но отец в зеркало не смотрелся и оставался, как и в предыдущей жизни, неисправимым оптимистом и мечтателем. Всё это время я готовил ему завтрак и вёл наши вечные душеспасительные беседы. Он был сумасшедший философ, познавший истину. О ней он мне и сообщал каждый день.

По прошествии времени, то есть сейчас, я понял – это действительно была истина, что она и может быть только такой. Только такой – из уст умирающего сумасшедшего Отца, оптимиста и мечтателя. Потому что та истина, которую знаем мы – трезвые прагматики – не стоит и выеденного яйца.

Тогда же я раздражался, и говорил порой, какая всё это чепуха. Я не жалел отца (то есть не делал сноску на его состояние), и он, за всю нашу совместную жизнь привыкший к этому, меня просто не слышал. Его путаная речь вызывала у меня только одно чувство – раздражение, переходящее в полное отторжение всего, что бы он ни изрекал. Речи его были излишне эмоциональны, он перескакивал с темы на тему легко, увлекаемой мыслью, которая блудила в переулках его огромного мозга. Логики, последовательности, доказательности – ноль, только голос, озвучивающий это безумие.

Он постоянно писал статьи и, естественно, очень хотел их напечатать. Писал обо всём: о возникновении жизни, вселенной, конце Света, Христе, государственном устройстве. Статьи, как и речи, были такие же путаные и бестолковые. Однако были среди всей  этой графомании, фразы-прозрения, которые осели в моём сознании. Он был талантливый человек с образным мышлением, но эмоции его перехлёстывали. Он знал истину, вернее каждый раз открывал её заново, а нелюбезный мир отказывался его воспринимать. До сих пор я слышу его восторженный голос и вижу глаза, устремлённые в Пустоту: «Жизнь возникла, когда белок закопошился!». Или: «Когда-нибудь благодарное человечество поставит золотой памятник атомной бомбе».

Теперь я знаю, с кем жил. Кто был моим проводником в мир непознанный. Кто был моим единственным Учителем, которого я, впрочем, убивал в себе каждый день, отрицая Учителей в принципе. Он был сталкер. Сталкер – термин, придуманный братьями Стругацкими для обозначения профессиональных проводников в запретную зону. У Тарковского – сталкер стал уже нечто большим: проводником в мир Надежды человечества. Отец и был тем сталкером непознанного мира Мечты.

Иногда сталкеров именуют диггерами, которые специализируются на подземных объектах. Вот, вот, это точно о нём – отец как крот лазал в Истине, блуждал в подземелье Смыслов и Тайн. Это была его Зона, проводником в которую он был. Он жил в том мире. Только в нём – внешний мир он не то чтобы не воспринимал, он казался ему лишь оболочкой настоящего мира. Теперь и я воспринимаю внешний мир как вход в мир истинный и вечный. И тут Отец определил моё сознание.

Тогда наша страна вступила в эпоху Гласности. На нас обрушилась долгожданная информация, которую мы впитывали кожей, и от которой только сейчас начинаешь отмываться, потому что в ней было столько же лжи, как и в совковом недавнем прошлом. Страна жила великой выстраданной надеждой на чудо. Отец же, всю жизнь бывший инакомыслящим (он не был диссидентом в советском понимании, он просто иначе мыслил) – пробудился. И заволновался. Вот, мол, наконец-то дошло до вас, пигмеи, – куда вы гребли! Послушайте же теперь меня – проводника в зону Истины. Я знаю, как построить новое государство. Меня только надо услышать…

Кстати, уже в конце 70-х, он предсказал кончину этой власти: «Этому Колоссу на глиняных ногах недолго осталось. Скоро завалится!». Никто ему не верил. А слушателей он собирал всегда много. За бутылкой отец постоянно «пророчествовал», устремив свой взгляд в никуда. Но это пророчество казалось нам совсем уж безумным – эта власть для нас была вечной.

Сейчас же, почуяв, что «его время настало», осталось только «выйти в свет» и объяснить пигмеям что почём, то есть опубликовать свои статьи о мироустройстве – всё и решится. Жизнь получит своё логическое продолжение, а человечество – Истину.  И он звонил своему приятелю Лену Карпинскому* – редактору «Московских новостей», и предлагал статью к публикации.
 
В своё время он пригрел его у своей широкой груди. Лен тогда, выгнанный отовсюду, больной диабетом, был взят отцом на должность эксперта-искусствоведа или что-то вроде того. Короче должность была придумана специально под него: в задачи Лена входил поиск масштабных и крупных заказов, что ему, в принципе, ничего не стоило. Приятели у Лена, один к одному, были уровня секретарей обкомов. В своё время (в эпоху оттепели) он работал с Горбачёвым, так, во всяком случае, я слышал от самого Карпинского. Я от него много чего слышал, например, что Крупская была его крёстной матерью, а с вершин власти столкнул его сам Суслов. Поэтому разговор с большими людьми был короткий: надо бы помочь художникам. К одному и я с ними ездил, к Первому секретарю Ярославской области. И заказ оттуда привезли. И я даже денег на эскизах заработал.
 
В то время отец был главным художником московского Фонда, и организовал Совет комплексного проектирования. Это было его выстраданное детище, поэтому крупные заказы были необходимы для функционирования этого Совета. Впрочем, ситуация давно и безнадёжно поменялась. Отца с почётом проводили на пенсию, комбинат вместе с Советом благополучно развалились (вскоре и страна, под наш одобрительный ропот, прикажет долго жить), заказ остановлен на уровне эскизов, а Карпинский взлетел к высотам перестроечной эпохи.

Карпинский, естественно, обещал напечатать отца, но также, естественно, ничего не выполнил. Да и умер он вскоре – через год, гораздо мучительней, чем отец. У него, я слышал, отняли ноги.  А лёгкие не болят – там нет нервных окончаний. Поэтому отец и не ведал ничего, и за неделю до смерти написал свой последний натюрморт.

Умер он всё равно неожиданно. Смерть – явление масштабное, привыкнуть к которой невозможно, а Смерть Отца – явление единственное, поразившее меня до самой глубины сердца. Я вдруг ощутил, что теряю нечто большее, чем человеческую жизнь близкого мне человека. Я ощутил, что уходит эпоха, что отец для меня имеет такое колоссальное значение, которое ещё надо осознать. Я почувствовал вдруг такое пронзительное одиночество, такая пустота открылась передо мной!

Помню, как жизнь уходила из него. Лицо окаменело, а тело было ещё тёплым, и я трогал его, ловил уходящее тепло. И ревел потом всю ночь как малое дитя…

Теперь у меня есть с чем сравнивать. После смерти Матери – я ничего не почувствовал, кроме освобождения. Но до этого нужно было прожить ещё 13 лет…

Хоронили его торжественно. Пришло очень много народу. Какие-то люди, знакомые и не знакомые. Многие подходили ко мне, и все без исключения говорили одно: «Юрий Петрович был Человек!» И это была не дань умершему, потому что такие речи я слышал и при его жизни. Он помогал всем, кто к нему обращался, но только теперь у гроба я понял, насколько его ценили.

Когда зашли в зал для прощания, какая-то тётка за моей спиной выкрикнула: «Святой!». И действительно, Отец светился каким-то внутренним сиянием. Он будто освободился от всех мирских мелких ненужных проблем, которые его так доставали при жизни. Он был так прекрасен, и – одухотворён. Одухотворённый труп – вот что меня поразило.

Я потом много думал об этом, и заметил, что посмертные маски великих людей не были масками трупов. Они светились какой-то необыкновенной тайной загробной жизни. У меня есть маска Бетховена, я видел маски Пушкина, Есенина, Маяковского. На всех была печать величия и духовности. Но я видел и другие лица. У меня есть посмертная маска Ленина. Не буду ни с кем его сравнивать, чтобы не оскорблять покойника, но лицо его не светилось ни святостью, ни духовностью. Был я и на похоронах знакомых, и пока не встречал больше ни у кого подобного света.

И ещё. Теперь же у нас нет ничего невозможного. Сейчас делают УЗИ на 9-м месяце беременности, и делают прекрасные качественные фотографии плода. И мы с Аней, моей женой сделали. И нам выдали снимки…

Это было такое же потрясение! Я увидел не младенца, а нечто без возраста. Я увидел воплощённый дух. Это был лик, египетское изваяние, взрослое, мудрое, пожившее и всё понимающее лицо. Это изваяние, сродни ликам умерших поэтов, было там. И если поэты – уже были там, то моя дочка – только что зародилась. Или я узрел нечто большее? – представителя духа. Для меня это стало и продолжает оставаться самой большой загадкой. И доказательством существования Вечного мира. И Бога.

Потом дочь родилась – и это был обыкновенный подслеповатый младенец, беспомощно улыбающийся…

Википедия*
Лен Карпинский родился 26 ноября 1929 года в Москве, в семье русского революционера Вячеслава Карпинского.
Высшее образование получил в МГУ, философский факультет которого окончил в 1952 году. После ХХ съезда КПСС работает первым секретарём Горьковского Горкома ВЛКСМ, заведующим отделом пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ, главным редактор журнала «Молодой коммунист».
С 1958 по 1962 годы — секретарь ЦК ВЛКСМ.
С 1962 года – член редколлегии «Правды». В 1967 году написал статью «На пути к премьере», в которой критически отозвался о практике цензуры в СССР, за что был уволен из «Правды» и назначен спецкором «Известий», откуда вскоре также был уволен за критику процесса «ресталинизации», начавшегося после смещения Хрущева.
С 1969 по 1973 годы работал в Институте социальных исследований АН СССР, затем – заведующим редакции в издательстве «Прогресс».
В 1969 году, после вторжения советских войск в Чехословакию написал статью «Слово – тоже дело», которая была изъята КГБ.
В 1975 году исключён из КПСС и уволен из издательства «Прогресс».
В годы перестройки – Карпинский в числе её активнейших деятелей как публицист, социолог, журналист, редактор. С 1989 года работал в «Московских новостях», сначала политическим обозревателем, с августа 1991 — главным редактором, а с октября 1993 года – председателем редакционного совета.
Умер в 1995 году, похоронен на Троекуровском кладбище Москвы.



2.

Мать была жертва. Это была её фишка, её объяснение всему, что с ней случалось в жизни. Кого-чего она была жертва – обстоятельств, людей, судьбы? – не уточнялось. Но эта жертвенность стала её жизненным статусом.

Она сидела на кухне, раскладывала картишки и курила. Изо дня в день. До утра. Это было так значимо, даже торжественно. Она страдала. То есть лицо её излучало постоянную вселенскую скорбь. Почему вселенскую? Наверное, потому, что так мощно и бесконечно скорбеть, можно только в масштабе вселенной.

Лет пять такого сидения возвели её в ранг великомученицы. В этом статусе она убедила, прежде всего, себя, потому что зрителей, кроме меня, никого не было. Она уже при жизни стала памятником, об который разбивались все мои мечты и желания. В ней была мощь, чувствовался непреклонный характер. Привести сюда другую женщину было странно, даже невозможно. Она занимала всё пространство. Это было негласное табу. Такие были условия.

Нет, я, конечно, периодически нарушал запреты. Мать никого не выгоняла, беседовала с избранницами с интересом, даже, бывало, выпивала с нами. Она нравилась им. Но ни у одной моей дамы не возникало территориальных претензий. Они как-то мельчали в её биополе. И всем всё было понятно. Жениться я никому не предлагал, и девушки с пониманием к этому относились. Да и редко они забредали сюда. Была ещё мастерская, где зависал я по несколько дней.

Случай мне подкинул деньжат в самый отчаянный период моей жизни. Впрочем, не только моей – вся страна искала способы выживания. У меня же, как у баловня судьбы, опять нашёлся «козырь за пазухой». Мать мне рассказывала, что родившись на Пасху, я принёс удачу семье. Сначала нам дали комнату в коммуналке, а потом и вовсе подарок судьбы – мы получили квартиру, что по тем временам было чудо.

Так случилось и в начале 90-х. Я сначала сдавал, а потом продал свою квартирку, которая стала «моей» совершенно случайно. Когда-то в советские времена матери удалось сделать невозможное – «родственный обмен» с моей бабкой. Вскоре его запретили, но квартирка так и осталась числиться за мной.   

Моя бабка, (язык не поворачивается назвать её бабушкой) баба Шура – это отдельная песня. Один из тяжеловесов моей повести. Она была одноглаза, с худыми ногами-палками, нелепо вырастающими откуда-то из боков её раздутого тела, которые она постоянно ломала. На вид очень старая, причём, возраст не играл роли – старухой она выглядела всегда. Она была цыганка, хирург, подполковник в отставке, инвалид и орденоносец Великой Отечественной Войны, (поэтому и дали ей отдельную квартирку гостиничного типа). Сейчас такие не строят – там всё такое мелкое, что и одному не поместиться. Тем не менее, как оказалось, она стоила немалых денег.   

К чему я об этом вспомнил? Девушки кончились быстро. Не потому что они кончились в природе, просто появились проститутки. Хотя, быть может, замена наших советских девушек на капиталистических проституток было вполне в духе того времени. Это было явление, на которое я, неуравновешенный и вечно пьяный, запал капитально. И с восторгом. Проститутки были красивые, весёлые и доступные. Во мне же бушевала неудовлетворённая страсть, усиленная кризисом среднего возраста и рутиной житья с вечно «умирающей» матушкой. Вот здесь квартирные деньги и пришлись кстати. Тогда проститутка стоила дёшево. За 100 баксов можно было снять на ночь двух. А сотенных бумажек у меня было немерено.

Мать отнеслась к проституткам на удивление терпимо. Бывало, мы выпивали втроём, она с ними чирикала «за жизнь», задавая вопросы, в том числе и «как они дошли до жизни такой?». Со временем я обзавёлся «своей семьёй» с мамочкой и постоянным набором подружек – с ними и общалась матушка. Были у меня и любимицы. Им тоже нравилось у  меня бывать, поэтому, когда с деньгами начались проблемы, они работали почти даром. Про одну из них я написал, дал почитать, она, бедняжка, рыдала.

Вообще-то, с приходом капитализма на нашу многострадальную землю всё вдруг стало понятно и от этого понимания становилось жутковато. Внутренне мы съёжились в ожидании чего-то неизведанного и неизбежного. Нас уже кинули. В довольно глубокую яму. И русский народ полетел туда молча, поскольку на генетическом уровне был готов всегда и ко всему. 
 
Однако. Не сразу, конечно, мы поняли, в какую пропасть летим. Сначала было интересно и весело. И стрёмно. Мы с детским любопытством ожидали чего-то такого-эдакого. Новых ощущений, новых подарков судьбы…
 
Известно, что советский человек инфантилен. Совок воспитывает инфантилизм, и прививает комплексы. Мы в большинстве своём (говорю о своём круге творческой братии) были закомплексованными подростками, с вселенскими, однако, амбициями.  Поэтому эпоху Перестройки мы восприняли так восторженно. Вот-вот, ещё чуть-чуть, думали мы, и начнётся нечто грандиозное, чистое, ясное и долгожданное. Все знали «как надо» и трепетно ожидали, что будет.

Удивительно то, что творческая интеллигенция первыми встала в эти восторженные ряды. Уж кто-кто, а мы жили почти при коммунизме. Мастерские, бесплатные творческие базы, выставочные залы, опять же дармовые, то есть для творческого человека – рай. Мы имели вес, делали правительственные заказы, многие были при деньгах. Ну что ещё надо?
Однако хотелось чего-то… а чего толком не знали. Западных ценностей, наверное, в этих делах я не дока. Ну и получили «светлое завтра» –  чёрную дырку от бублика.  Завтра же наступило отрезвление, взросление, а с ними цинизм, прагматизм и прочий реализм. Комбинат-кормилец развалился, творческие базы, выставочные залы стали стоить нереальных денег, а художники-монументалисты превратились в обслугу нуворишей. Всё стало жёстко и внятно. Мечтать стали скрытно. И всё больше о бабле.

Социализм в русском исполнении сначала был жесток и лжив. В моё же время расцвета «застоя» – тягомотен, очень скучен и тоже лжив. Но он создавал иллюзию обеспеченности и покоя. Отсюда и это детское восприятие жизни. За нас всё решали дяди, пусть и с пустыми лицами, зато эти лица давали ощущение стабильности. Мы варились в собственном соку ненастоящей жизни. Капитализм, опять же в русском варианте, был подл, жесток, зато весел и содержателен. Хотя часто вся содержательность оказывалась красивой обёрткой. Но капитализм, даже в таком исполнении был честнее. Сквозь всю эту мишуру безвкусицы «красивой жизни» проглядывал очистительный оскал бытия. Он был понятен. Стала ясна абсолютная истина, что кроме тебя самого – ты никому не нужен.

Впрочем, все эти коммунизмы-капитализмы нанесло нам западным ветром. А что мы сами-то хотели? Вопрос лично у меня завис. По-моему, ни в 17-м, ни в 91-м русскому народу ничего этого не было нужно. Народ вообще всегда был разменной монетой в политических играх. В России же это выглядело особенно цинично. Русский народ всегда оказывался крайним даже для своего государства. Его столько обманывали, унижали, подставляли, так нещадно уничтожали во имя его же блага, что на уровне подсознания давно уже выработался иммунитет против всех этих «спасителей нации». Поэтому и от Перестройки ничего путного не ожидали.

Однако любой строй, даже самый жестокий и бессовестный, русский народ очеловечивал, переплавлял в пригодное для жизни общество. Пока ему не подсовывали новые национальные идеи.

Теперь-то как бы ясно – нас срежиссировали дяди из-за океана. Всё было разыграно и навязано народу группкой тогдашних прикормленных комсомольских вождей, решивших кинуть своих старших товарищей – выживших из ума коммунистов-аскетов. Услышав сладкоголосое пение западных сирен, пару раз съездив в Европу и научившись там пустой риторике о «ценностях демократии», с комсомольским задором принялись дербанить и растаскивать Россию. Объективности ради, надо сказать, все тогда возжелали перемен. Поэтому развал страны протекал с ощущением праздника обновления и грандиозности исторических событий. Всё вдруг стало чистым, прозрачным, воздушным! 

Однако дышать вскоре стало нечем. Пока народ наслаждался благодатью долгожданных перемен, из небытия возникли серые ветхозаветные личности, с иудейской моралью, и предъявили нам счёта за праздник. Оказывается, пока мы плавали в эйфории обновления, поменялись и правила игры, и моральные ориентиры, и ценности. На вершине пирамиды наших ценностей воссиял Его Величество Бакс. 

Сразу объяснюсь, потому что мировой опыт вопиет с каждой страницы истории: упоминание иудейских ценностей никогда не проходит даром. Начинается буза. Хочу заверить нашу толерантную интеллигенцию, к евреям я отношусь ровно, даже с некоторым пиететом. Есть среди них очень приличные и талантливые люди. А советский еврей – это новый вид замечательного народа. Они воевали, работали, пили водку со всем советским народом бок о бок. 

Ладно. Такие экивоки вряд ли сработают. Толерантная интеллигенция бузу начнёт по любому. Этой темы вообще бы лучше не касаться и молчать – нет такого в природе, померещилось. Пардон. Мне один интернет-знакомец, бывший наш соотечественник, живущий ныне в Израиле, прочитав мои крамольные мысли по поводу Ветхого Завета и в частности Торы написал,  что влип я в очень опасную тему. В неё легко въехать, выбраться – невозможно. И закончил: «Не жалко жизнь класть на фантомы?».

Слово «фантом» всё и расставило по местам. Оказывается, высшим смыслом и истиной в последней инстанции был, есть и будет на веки вечные призрак – некий Фантом. Он зависает в смутные времена над нашей страной как неопознанный летающий объект и бдит. Ну, а поскольку в нашей стране все времена – смутные (их устраивают они же по отработанным технологиям), то Фантом и висит себе как обязательный атрибут русского пейзажа. Умные его не замечают, дураки же тыкают в него пальцем и возмущаются. Умным быть уже не получится, так и дураком долго светиться ни к чему. Умолкаю.



3.

Ладно. Пока не поздно, вернёмся к матушке. К её жертвенной судьбе. Замуж она вышла восемнадцати годков сразу после Войны. Мужчин тогда осталось мало, и выбирать особенно не приходилось. Так она пыталась оправдать своё раннее замужество. А может быть до конца так и  не согласилась со своим выбором мужа.

Её мать и моя вторая бабушка тоже была врач. В войну была главврачом санитарного поезда, вывозившим раненных солдат с фронта. Она и взяла свою дочь санитаркой в поезд в 44 году. Маме тогда было шестнадцать лет, она успела помыкаться у многочисленных родственников, пока её родители воевали. Отец Иван был военным лётчиком, учился даже в академии генштаба, но когда брата бабушки (его жены) посадили – карьера обрушилась. Он так и остался майором.

Он был красавец, военный лётчик, хохол и бабник. Мама рассказывала, что когда она с отцом ходила на балет – он после каждого спектакля оказывался за кулисами с коробкой конфет и цветами. Он вообще ни одной красивой женщины не пропускал. Поэтому их совместная с бабушкой жизнь, подпорченная изменами и скандалами (бабушка, надо сказать, тоже не отставала.), закончилась, в конце концов, разводом.

Пока родители устраивали свои судьбы, мама мыкалась по родственникам. Да и до этого всё детство родители меняли жильё, а мама – школы. Отец, как военный человек, постоянно перемещался, а с началом войны вообще пропал из её поля зрения. Война ей запомнилась голодом, работой на лесозаготовке и страхом. Пока, наконец, мать не взяла её в поезд санитаркой.

Ей дали вагон с офицерами, что было несколько проще в обслуживании, поскольку их было меньше. Кухня в начале поезда, в одной руке ведро с борщом, в другой руке – с кашей, на ногах кирзачи, поезд мотает, солдаты лапают.  Было тяжко, но сытно. И очень страшно. Несколько раз их поезд бомбили. Был случай, когда раненые офицеры устроили перестрелку с вохрой на станции. Охрана отгоняла мешочников от поезда. Офицерам не понравилось это: «Ты что же это, тыловая крыса, наших матерей трогаешь!» Ну, и пошло-поехало. Офицеры были особые, в чёрной форме и вооружены. Дошло до перестрелки.

А в мае 45-го у неё был вагон танкистов. Многие с ожогами, причём были совсем обгорелые, слепые, лежали как мумии с забинтованными лицами. И тут объявляют конец войны. Всеобщее ликование закончилось у танкистов массовой истерикой, и срыванием бинтов. Такого ужаса, говорила мама, я никогда больше не видела. 

Замужество для матушки стало шоком. У меня есть фотографии того времени. Какая же она была красавица!  Она дышала чистотой и целомудрием. Ещё у неё был абсолютный слух и божественный голос.  И всё это достояние попало во владение одноглазой бестии на тонких ногах.
Совместная жизнь со свекровью началась в местной больничке в посёлке Сетунь города Кунцево. Тогда это было Подмосковье, которое застраивали пленные немцы. Рабочий посёлок, Сетунь, где обосновались родители, стали моей малой родиной. Я помню бараки, которые ломали на моих глазах.   

Так вот, баба Шура взялась за невестку рьяно. Воспитывая своего сына без мужа, она была деспот и самодур – сын её слушался беспрекословно. Ко всему, жили они втроём в одной комнате. Просыпаешься среди ночи, – вспоминала мама, – а на тебя смотрит из противоположного угла стеклянное око бдящей свекрови.

Первого ребёнка, моего старшего брата, бабка вытравила сама. Тогда аборты были запрещены, но она была хирург, главврач больницы – как-то всё устроила. Потом сына и невестку стала конкретно разводить. Мама не выдержала, уехала к своему отцу. Вернее не так, приехал её отец, назвал моего отца тряпкой и увёз дочь к себе в Сталинград. Там она поступила в пединститут, и успела даже закончить два курса.
 
Тогда и начала свекровь бомбить её письмами. Приезжай, мол, к законному мужу, не то пойдёшь по рукам. Потом и отец написал, приезжай Тамара, жду, мол, люблю. Упоминание о «законном муже» подействовало, да и отец своей мягкой ненавязчивостью вновь заворожил мамино воображение. Она мне говорила потом, что отца она полюбила за его равнодушие к ней. Это её интриговало, хотя его неопределённая форма поведения оскорбляло её как женщину.

Отношения между мужчиной и женщиной лучше всего объясняет только одно слово: непостижимость. Как написано в Книге притчей Соломоновых: «Три вещи непостижимы для меня и четырёх я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице».   

Отец за всю свою жизнь не сказал нам, детям, ни одного плохого слова о нашей матери, а когда мы, милые детки, жаловались на неё, а Танька уже в подростковом возрасте пыталась развести их, отец всегда отстаивал её сторону. Он говорил, какая она необыкновенная, какая тонкая, а я своим детским носом всегда чуял в ней мента. В матушке была какая-то поверхностная правда, формальная, как закон постового. Вы нарушили – и всё.   

А то, что матушка уже после смерти батюшки долгими зимними вечерами наговорила мне о нём, сводилось к одной теме: не мужик, тряпка, Дымов. Для женщины конечно, сильный аргумент для претензий. Была, была в нём какая-то мягкая податливость (или суетливое тщедушие), которая и меня порой доводила до исступления. В своё время баба Шура над ним хорошо поработала. Однако чем больше он отталкивал от себя, тем больше и привлекал. Чем отталкивал, тем и привлекал – такой вот феномен.

У жён сталкеров судьба тяжёлая. В какие дебри заведёт девственно чистый мозг мужа? Он всё время держал в напряжении, завораживал, занимал пространство, поэтому бросить такого, ох, как не просто. От этой судьбы так просто не отвяжешься. К тому же у отца была куча достоинств: мягкий, добрый, порядочный, талантливый, неплохо зарабатывал. И очень хотел сына.

После первого ребёнка, оставшегося на совести свекрови, родилась Танька. Потом был опять аборт. И опять мальчик. Мать больше не хотела детей и меня ждала та же участь. Спас отец (Спас Нерукотворный!). Он вовремя вернулся из какой-то поездки и, узнав, куда и зачем легла матушка, со скандалом вывез её оттуда. Так что назвать отца «тряпкой» дед поторопился. Я – не согласен.
 
По поводу несостоявшегося аборта меня посетила одна мысль и уже не отпускала. Она меня заворожила, как завораживает тайна. И взорвала мозг, как взрывает истина.
Я недавно узнал, что буквально сразу же после соединения сперматозоида с яйцеклеткой возникает жизнь, и учёные даже зафиксировали свечение вокруг зародыша. Мол, это и есть душа будущего человека. Чёрт, чёрт, чёрт! То есть, надо мной, уже светился божественный нимб жизни, когда меня захотели лишить всего. Всего-всего!

Был огромный период жизни, когда меня мучил страх. Да что там говорить, страх наплывами подступал всю сознательную жизнь! То есть жил, человек, был, нормально так жил, как все, и был нормальным, не трусом, но внутри этого человека, хотел он этого или нет, постоянно жило «ощущение беды». И на лице этого человека были отражены те ощущения. Ему порой так и говорили, что это у тебя, парень, на лице постоянный испуг? Повода не было, а я боялся. Чего? Может того скребка, которым вычищают плод? Этот вопрос, не получив ответа, завис в моей голове. Как и то, почему смерть отца потрясла меня до глубины души, уход же матери никак не отразился на моём душевном состоянии. И никаких чувств, кроме облегчения я не испытал.

Был у меня и другой опыт. Опыт потусторонней жизни. Видно, грань жизни и смерти была так неразличима, что я часто пересекал её, и как бы жил под покровом метафизики. Я ощущал себя жителем сразу двух миров. Для художника – бесценный опыт. То есть моя биология с анатомией жили в этом «лучшем из миров», а дух блуждал уже по искривлённым дорожкам инобытия. Страх же окрашивал всё в белесые цвета Смерти.

А вопрос, что завис в мозгу – плёвый. Это что, просто биология? Мать меня не хотела, задумала убить, и я запомнил это на клеточном уровне, и на том же клеточном уровне не смог её простить. Но мать меня вскормила грудью, заботилась всю жизнь и так любила, что чуть не утащила с собой в могилу. И прожил я с этим «ощущением матери» лет 40 сознательной жизни. То есть, мой душевный комфорт постоянно убивал страх, на моё духовное созревание наложилась душевная боль. Да что там, порою и сейчас подступает необъяснимое состояние «предчувствия беды». 

Впрочем, трудно во всё это поверить. Мистика какая-то, фантазии, блуд мысли. Тысячи людей подвергаются таким или похожим биологическим экзерсисам, но такой пожизненный страх разве возможен? Если бы природа так реагировала на подобные «женские слабости», жизнь превратилась бы в ад. Мой страх – это нечто реальное, выпуклое, томящее только меня одного. Он – другой и очень мой. Он – индивидуален! И причина – где-то рядом.

А если это суть моя? Вот такая гипертрофированная суть! Я же всё довожу до упора, до тупика. Быть может, это реакция на мою дикую сущность? Я блуждаю в первобытном мире «до знаний», мысли у меня крамольные, всё подвергаю сомнению. Это реакция на себя самого. Я боюсь себя, своей сути! «Я встретил врага, и это был я сам». Вот так.

Только «враг» мой, быть может, и есть порождение того изначального «до страха»? И те «женские слабости» и превратили мою жизнь в ад? Тогда как?


4.

С моим рождением в семье началась везуха. Как уже сообщалось, родился я на Пасху, в страстной четверг, 20 апреля 1955 года, богатырём, четыре двести, или что-то вроде того. В роддоме прозвали меня генералом. Но роды были тяжёлыми, долгими, с осложнениями для матушки.

Отец же в это время работал на ВСХВ – так тогда называли ВДНХ. Он расписал павильон «Пчеловодства» и заработал кучу денег. Потом приходил под окна роддома и на пальцах показывал, сколько тысяч получил. Пальцев не хватало.

Потом выяснилось, что половину пропил. Он угощал всех, потому что состоялась его главная мечта. Однако денег хватило и на мебель. Им, наконец, дали комнату в коммуналке. До этого они снимали жильё в частном секторе Дачного посёлка. Там вода была – в колодце, тепло – в дровах, дрова – на улице, а по потолку бегали мыши. Потолок был оклеен бумагой – там они и шуршали. Иногда падали через дыры вниз. Отец же постоянно отсутствовал. Мама не раз вспоминала: «Я одна, беременная, с маленькой дочкой. Просыпаешься, а вода в рукомойнике замёрзла!»

С моим рождением появилось много легенд. Почему легенд? Мама передавала это как достояние, с тайным смыслом, как летопись семейной жизни. То, что я родился «в рубашке» и принёс семье благополучие – легенда номер раз. Вторая была попроще: сестра меня выменяла на холодильник. Смешная ситуация, если бы не психологический подтекст. Танька меня невзлюбила сразу, и довольно практично сдала брата в семью своей подружки в обмен на большую ценность того времени – холодильник ЗИС. Всё это, конечно, было на словах, но отношение с сестрой уже тогда обозначились. Оно имело продолжение – роковое для неё.

Я был лопух по жизни – всё принимал за чистую монету. Танька же была мастер интриги. У неё был дар к различным многоходовым комбинациям, которые она сама создавала и удачно использовала в корыстных целях. Откуда это взялось – неведомо, но я стал первым и основным  объектом её опытов. Лучше клиента было не найти.

Когда мне было года четыре (Таньке – девять), я, в исследовательском порыве, (а может ещё в каком) снял трусы с соседской девочки. Мне было очень интересно, – как у них там? Однако сестра застукала нас за этим миленьким занятием, и… начался коварный шантаж. Если нам покупали мороженое, то половину своего я должен был отдать сестре. «Иначе я маме расскажу, что у вас было с Наташкой». Я стал её рабом.

«Было с Наташкой», как вам такое? И я повёлся на это. Я вдруг осознал своим детским умишком, что бывают непоправимые ситуации, и за них надо платить. Кончилось это печально. Для Таньки. Она уже не могла остановиться, её тянуло в дебри этих дрянных отношений, в интригу и ложь. Её мозг выдавал порции всё новых и новых псевдо ситуаций, которые она принимала за подлинную жизнь. Она интриговала всё своё окружение: сначала меня и родителей, потом мужа, дочь, соседей, подруг и армию мужиков. Любую жизненную ситуацию она могла вывернуть из нормальной – в непоправимо уродливую.  Могла обокрасть лучшую подругу, наговорить небылиц про близких людей. Она много чего могла, и далеко не всегда ей двигала корысть. Ей просто нравились подобные ситуации. Её притягивала магия зла, ей спокойней жилось в том мутном мире. Всё извратить, всех развратить, обгадить, оболгать – вот то, в чём она купалась.

Талант, помноженный на подлость (если такое возможно) давал свои всходы. Если бы не водка, погубившая её, она наверняка достигла бы больших высот в своём ремесле. Спасибо водке, не то мир получил бы исчадье ада с реальными жертвами.   
 
«Что у нас было с Танькой» – вот что надо было рассказать маме. Я, кстати, уже взрослый дядька, рассказал, причём так, между прочим, и реакция на это была удивительно спокойной.  Не уверен, что нужно писать обо всём, но эта ситуация стала поворотной в моей жизни, поэтому не надо экивоков, взялся за перо – пиши.

Короче, было это в армии. Служил я в Калинине (ныне Тверь) – три часа до Москвы на электричке. И однажды по увольнительной на сутки я побывал дома. У сестры с мужем. Там мы напились. Потом был вокзал, электричка, пьяный туман, бред. Танька увязалась со мной. Мы ехали и пили. Потом вышли на какой-то станции. И в лесочке она меня соблазнила. «Ну же, смелее, ну!» – повторяла она.

Потом было утро. Казарма. Возвращение памяти. Ступор. Ощущение беды. Брезгливость. И огромная жизнь впереди. Эта «огромная жизнь» съёжилась теперь до какой-то смятой бумажки, но «ощущение беды» было выпукло и значимо, и прожило со мной до сегодняшнего дня. А Танька тогда не успокоилась. Она желаемую беду выдала за действительность. Подговорила какого-то отморозка позвонить к нам домой и сообщить от имени офицера военкомата, что вашему сыну (дорогие родители) на учениях оторвало обе ноги, и что он находится в госпитале в критическом состоянии.

Похоже, она мстила. Отцу, матери, мне, жизни, Богу. Я знаю, слышал, есть такие комплексы – маленькие дети ревнуют к вновь рождённому ребёнку и идут на всё. Бывают и убийства на этой почве.  Бывают. Сколько раз я хотел покончить с этой сукой! Однако это были просто бредовые фантазии, реальных планов я не строил. Случай помог мне.

Когда умер отец, она всё пыталась встретиться со мной. Что ей от меня было нужно, я не знаю. Трудно искать логику в вывернутом сознании. Что-то здесь было её «глубоко личное». В жизни она меня считала лопухом и то, что я не попадал под её «змеиные чары», сестру, очевидно, доставало.

И вот одним морозным январским вечером она завалилась к нам домой. Она была пьяна и походила на какую-то дурно пахнущую ветошь. На порог я её не пустил. Когда же она начала колотиться в дверь, я вышел и спустил её с лестницы. Помню только ватную податливость её фигуры. И запах. Она замёрзла на улице. А может быть, её убили.

Через месяц нам позвонили из ментовки и сообщили, что гражданку Т. Ю. Ц. (у неё оказался с собой паспорт) кремировали, мол, приезжайте, получите урну с прахом. У меня, как у прирожденного копателя, сразу возникли вопросы. Почему они не позвонили сразу, как только обнаружили труп? Быть может, они её сами убили и, заметая следы, сожгли? Впрочем, ответы меня не интересовали. Меня всё устраивало. Особенно её прах.



5.

Семья наша – аномальная. Сколько я ни думал об этом, другого определения в голову не приходит. Семья – аномальная, её представители – феноменальные. В себе, как и положено сыну, я ощущал и мать и отца. И жуткие войны, что они устраивали между собой, я ощущал в полной мере.
Пожирал  нашу семью некий разрушительный микроб. Откуда его занесло – неведомо, но Таньку он погубил точно. У меня же вызывал тот беспричинный биологический страх, от которого я всю жизнь сходил с ума. Микроб – это так, условное обозначение того зла, которое подточило основу нашей семьи. Мой страх настолько нелогичен, а Танькина судьба настолько бессмысленна, что волей неволей веришь в какие-то потусторонние микробы.

Таньке дали всё. Такова ещё одна легенда семьи. Балет, фигурное катание, музыкальная школа, что там ещё? Кружки, секции, и, наконец, архитектурная школа № 50, где снесло у сестрёнки башню. Она развязала всё, что можно развязать: пить, курить и бл*довать начала одновременно и с такой убеждённостью, что в пору было заподозрить чей-то злой умысел. До этого была круглая отличница, пай девочка с тугими косичками. А может косички были слишком туги и сольфеджио не покатило? Не зря же существовала ещё одна легенда о том, как я умолял мать: «Отдайте меня лучше в солдаты, только не отдавайте в музыкальную школу!»

Но было и другое. Эта пай девочка в одиннадцать лет украла деньги у тёти Маруси, нашей родственницы в Керчи, куда мы приехали отдыхать. И мать лупила Таньку полотенцем, смывая позор с семьи. Не подействовало.

Было и третье. Отец всегда отмечал её необыкновенный талант. Она  хорошо рисовала, сочиняла потрясающие сказки, ставила в школе спектакли, к которым сама писала сценарии и играла главные роли. Я боготворил её и ходил хвостом буквально до армии.

Кстати, любопытно, Танька чувствовала в себе родителей, как чувствовал их я? Если да, то от кого конкретно передался ей «талант, помноженный на подлость», или хотя бы первопричины того «таланта»? Может мягкость отца, наложенная на принципиальность матери дают именно такие всходы? Не знаю, не знаю. Но я точно помню, что менторский тон и «ментовская правда» матушки не убеждали сестрёнку. Она люто ненавидела мать. А мягкость отца использовала по назначению: доила его до самой смерти.

На самом деле меня многое волнует. Ведь моя жизнь полностью зависела от судеб отца и матери, как судьба каждого из них – от судеб их родителей. Погибни отец на фронте, не сядь мама в ту же электричку, где ехал отец – ничего бы не было. И что? Это цепь случайностей или закономерность? Хорошо, пусть так, пусть закономерность. Я верю в предопределение, верю, что дети выбирают родителей, верю в целостность мироздания и не верю в инопланетян. 

Ещё я верю, что ничего просто так не бывает. Я хорошо усвоил – за всё надо платить. А за такое пристальное и трепетное отношение к жизни, какое было у меня, – нужно было платить самой жизнью. Это только, кажется, что всё дёшево: сестрица брала мороженным, мать тоже много не просила. На деле всё было и серьёзней, и безрадостней. Я погряз в своей судьбе. Мне было больше пятидесяти, а у меня ничего не было: ни семьи, ни детей, ни перспектив! Моё творчество – живопись, литература – по большому счёту, не были востребованы. Мать висела на мне тяжким грузом. Ещё у неё обнаружился скрытый талант: она интуитивно находила самые уязвимые места, и била по ним.

-Какой ты художник! Тебя даже в институт не приняли. Вот папа – был художник. А ты – неудачник.
-И чему ты радуешься? Вообще-то меня в «Союз» в тридцать лет приняли. У меня четыре персональные выставки…
-В «Союз» тебя из-за папы и прияли.

Такая вот тонкая и чуткая организация души, что восхищала отца. Меня же убивали её слова, потому что жил я исключительно своим творчеством. Это было, есть и будет – абсолютные величины. Для усиления эффекта, она периодически выгоняла меня из дома: «Свою квартиру промотал! Живи теперь, где хочешь». Причём, делала это как бы так, мимоходом. Ей не нужно было реально выгнать, ей нужно было унизить меня, а ещё лучше морально уничтожить.

Война с матушкой была нешуточная. Я до сих пор не понимаю, чего в ней было больше – любви или ненависти? Или это такой тип любви? Любовь до гроба. Накануне её смерти я прозрел. Меня осенила простая истина: она меня хочет забрать с собой в могилу. И её бесит, что я не хочу туда. Я тогда так и сказал: «Что? Не получается утянуть за собой?».
 
За эту упёртость она решила лишить меня квартиры. Интересная деталь: ненавистная баба Шура, бестия и всё такое, перед смертью просила у мамы прощение (даже, по её словам, вставала на колени), подарила ей тысячу рублей, пошла на родственный обмен. Мать же затеяла игры, чуть не стоившие мне жизни.

Пока же велись игры обычные, которые я, конечно же, принимал за чистую монету. Когда я уезжал в деревню, мать мрачно и тихо цедила:

-Приедешь к хладному трупу.
-Тогда не поеду – говорил я, реально представляя хладный труп матери.
-Отдыхай уж…

Звонишь оттуда (в деревни связи нет, едешь за 30 км в районный центр):
-Мама, волнуюсь, как ты там? Хочешь – приеду?
-Великолепно, сынок. Можешь не приезжать ещё месяц.

И так каждый отъезд в течение 10 лет вплоть до реальной больницы. Хотя «реальная больница» также была не совсем реальная. Теперь я уже не возьмусь однозначно сказать, чем она болела. Врачи тоже путались. Не раз, вызвав врача на дом, участкового или по «скорой», они, отведя меня от постели матери, пожимали плечами.

-Ну, возраст, мозг плохо функционирует, ну, давление не совсем в норме, но ничего экстремального мы не находим. Возраст.
А участковый врач однажды напрямую сказал:
-Всё у неё в порядке. Актриса.

Да уж, актриса – это про матушку. Чего-чего, а это был её основной дар, до конца не растраченный. Впрочем, по большому счёту, и незадействованный. Это и была её настоящая трагедия. Она не состоялась как певица, как актриса, как творческая личность. Поэтому всё её «творчество» предназначалось единственному зрителю в моём лице. И она очень старалась. А я, как переполненный зал – бурно реагировал. И маме это нравилось.

Последние года два я почти не покидал её, даже в мастерскую ездил через раз. Однако в те редкие дни моего отсутствия, у матушки появился новый слушатель: Лика – её внучка, а моя племянница.

По Танькиной жизни я уже справил поминки. Однако не упомянул главного события, оправдывающее её существование. В 21 год она родила дочь. Залетела случайно, но сумела, несмотря на отчаянное сопротивление друзей и родственников со стороны жениха, – женить его на себе. Помню, даже я поучаствовал в этом событии. Защита «чести сестры» была возложена на меня. Я имел встречу с будущим папашей моей племянницы, двухметровым Щербаковым, но, не имея опыта подобных встреч, позорно молчал. Меня перемкнуло, что тут поделаешь? Он подарил мне яблочко, (которое я с презрением выкинул, как только мы разошлись) и, улыбаясь, сказал, что «всё будет путём, Лёлик». 

Путём у них ничего не было. Их совместная жизнь походила на ад. Квартира, которую купил для них мой отец, превратилась в вертеп. Там шёл один, растянувшийся на десятилетие, праздник. Танькин горе-муж – был лидер по жизни. Сколько сложили легенд о его умении жить, подчинять себе людей, о его беспримерном мужестве, силе и удаче! Однако и он спёкся. На тридцатилетии жены, рыдал на груди моего отца: «Не могу больше бегать за водкой и вытаскивать мужиков из её постели!».

Тогда же, увидев реальную картину Танькиного житья (мы всей семьёй прикатили на её  тридцатилетие) а, главное, беспокоясь за безопасность девятилетней Лики – забрали её к себе. Первое время она заикалась и кричала по ночам. Верхний (такое прозвище соседа с верхнего этажа и по совместительству Танькиного любовника) наставлял на Лику ружьё.

-Я их водку вылила в туалет, вот он и бесился. Но я его не боялась, он дурак.

Лику подкармливали соседи. За отверженность и беспризорность я прозвал её Маугли. Мать, предчувствуя проблемы с этим зверьком, хотела поначалу сдать её в детдом, однако я настоял, чтобы Лика жила у нас. Мать оказалась права, проблемы со зверьком были немалые, и легли они в основном на её плечи.

Сестру лишили материнства, но наша опека вполне её устроила. Мы ей развязали руки. Она нашла себе очередного мужичка-алкоголика из приличной семьи. Сын профессора и акушерки жил с матерью в двухкомнатной квартире в престижном тогда районе Давыдково. Квартирка была хорошо обставлена: антикварная мебель, дорогие безделушки. Там было чем поживиться. Свою квартиру она сдавала.

В новом жилье, по своему обыкновению, Танька устроила вертеп. Мать «мужичка» (к слову сказать, «мужичок» блестяще окончил Бауманский институт, имел патенты на изобретения) подругу сына восприняла как неизбежность, и взвалила на себя «крест великомученицы». Сестра же обладала каким-то сверхчеловеческим «обаянием зла», под которое попадало всё её окружение. Были и рецидивы. В один из приступов такого «обаяния» сверхчеловек пырнула своего суженого ножиком. Правда, не на смерть (умер он через год от цирроза печени). Сама же вызвала «скорую», ментов. На неё завели уголовное дело, но сразу не посадили. Посадили через пару месяцев, когда она по пьяни подожгла квартиру. Дали два года. Сидела в Бутырке.

Когда племяннице исполнилось 18 лет, я, воспользовавшись отсутствием сестры, отправил её назад в Беляево. К тому времени она жила (бабуля переселила) уже в той квартирке, что осталась от бабы Шуры и успела разгромить её. Она спала практически в пустой комнате на полу вместе с кошкой и собакой, что подобрала на улице. Началась Перестройка, жить стало не на что, и я решил сдавать квартиру. Когда Маугли покинула жильё, тараканы снялись, и, как полчища завоевателей, двинули по коридору в поиске новых территорий. Это мне рассказали соседи, донося увиденное как реальное чудо.
Квартира, в которую Маугли поначалу не хотела возвращаться, была о трёх комнатах с двумя балконами. Рядом – зона отдыха и метро. Как показало будущее – сестра имела на квартиру свои виды, и дочь элементарно могла лишиться жилья. А так, спустя годы, Лика вышла замуж, родила двух сынов, и растит их теперь на радость себе и мужу. Кстати, после замужества и рождения детей, Маугли превратилась в ревностную мать и чистюлю.

Однако и после смерти, сестрица напомнила о себе. Однажды Маугли приехала к нам «пожить» со слепой собакой и какой-то шаманской куклой Вуду. На все расспросы – стойко молчала. Мать тут же отправила её «пожить» ко мне в мастерскую. Жизнь в мастерской на этом и закончилась. Лика обладала какой-то сверхъестественной энергией разрушения. Все розетки перегорели, лампочки взрывались на глазах, чашки бились сами по себе. Одна была польза: слепая собака питалась крысами – извела их на три года вперёд. Только спустя год, когда я реально психанул и пригрозил выгнать её на улицу, расплакавшись, рассказала всё.

В то блаженное время (чумовые 90-е) дела делались легко и просто. Танька за 800 баксов фиктивно отдала дочь замуж за какого-то кавказца. Тому нужно было легализовать себя и свой бизнес в столице. Он напомнил о себе, и Лика боялась жить в квартире, где был прописан этот бандит.

Я взялся за это непонятное дело. Бизнесмен оказался человеком семейным (жена и двое детей на родине), так что выписать его было реально. К тому же тётки, подписавшие все эти «фиктивные прописки», хорошо помнили «бедняжку Лику и её мать алкоголичку», и всё переиграли.
 


6.

Так вот, у матушки появилась новая страсть – звонить внучке и рассказывать ей о своих невзгодах. Сначала Лика мне жаловалась, что бабуля каким-то замогильным жертвенным голосом повествует ей о невозможной жизни со мной.

-Она меня достала, звонит и звонит. А у меня дети болеют!

Конечно же, все мы читали «Онегина», хотя бы начало романа, и снисходительно улыбались на восклицание: «когда же чёрт возьмёт тебя!». Видит бог – это не про меня. Вёл я себя заботливо, отдавая сыновний долг «умирающей» матушке. Не пил целый год. Взял у друга машину и отвёз её в больницу. Навещал каждый день, санитаркам покупал шоколадки, ей привозил всё, что просила. 

Не знаю, что она делала в больнице, очевидно, обследовалась по её же жалобе. Вскоре её оттуда выписали с диагнозом «слабоумие». То есть «к старости атрофировалась часть мозга, что в её возрасте бывает». Так сказал врач.

Прибыв из больницы, мать с постели не вставала. Было полное ощущение её ухода. Я варил ей кашку, водил в туалет, мыл в ванне. Голос у неё ослаб, по квартире она едва передвигалась, держась за меня. Её «жертвоприношение» продолжалось, отражаясь в каждом движении, отсвечивая в каждой интонации. В очередной «приступ» участковый врач, пряча глаза, мне и сказала:

-Всё у неё в порядке. Актриса.

Я, завуалировав прямое обвинение в симуляции, всё же выложил ей главное. Сказал, что она практически здорова, что врач советует ей двигаться и бывать на воздухе. А мне бы неплохо вновь посещать мастерскую. Мать неожиданно почувствовала улучшение. Я стал работать. В мастерской и настиг меня тот злополучный звонок. Моя милая племянница спросила напрямик, куда я дел документы на квартиру?

-Зачем они тебе?
-Я забираю бабулю. Она не в силах жить с тобой.
-Что?!
-Я только передаю её желание. Квартиру мы обменяем на две однокомнатные.
-Что-что?!
-Бабуля будет жить рядом со мной в Беляево, я буду ухаживать за ней.
-Значит так, дорогая, забудь обо всём, что ты мне сейчас сказала. И о квартире забудь. Ещё раз заведёшь подобные разговоры – пеняй на себя. У тебя больше не будет ни дяди, ни документов, ни квартир. Ничего не будет!

В общем, что-то такое или подобное я ей сказал. Точно не помню. Было жутко обидно. Лика за два года ни разу не навестила бабушку, даже в больнице. Бабуля тоже ни разу не вспомнила о внучке. И вот. Сердце щемило, руки дрожали. Короче, в этот день я напился. Сознательно. Я взял бутылку водки и пиво. Всё это выпил и приехал к домашнему очагу. Матушка, ты, кажется, жаловалась на невыносимую жизнь со мной? Что ж, я попробую тебя не разочаровать.

Дело в том, что последние годы отношение с алкоголем у меня вошли в последнюю роковую фазу. Мои запои увеличивались во времени, а выходы из них – становились событием. Без врача-нарколога, без капельницы я уже был не в состоянии завязать. Увеличились, правда, и трезвые дни. Я не пил по полгода, по восемь месяцев. Теперь же прошёл год. Я знал, откупорив единожды, я выпускал джина-убийцу на волю.

Этот джинн-убийца, впрочем, был скромняга – убивал только меня. Во время запоя во мне просыпались лучшие мои качества. Я становился домосед и семьянин. Покупал продукты, варил борщ, поначалу даже убирался. Потом, правда, водка брала своё, и я улетал в нирвану. Там и пребывал, пока меня оттуда не вызволял знакомый нарколог.

В этот раз всё оказалось драматичней. Мать серьёзно подготовилась. Сначала мы перестали с ней общаться. Потом пошли обвинения, что я не покупаю ей те продукты, которые она хочет. Потом появился Саша. Это был Ликин муж. Вполне приличный пацан, который, впрочем, повёл себя не по-пацански. Нормальный пацан не будет в угоду женской прихоти, попирать здравый смысл и мужское братство. Впрочем, во мне уже говорила обида.

Ничего особенного он не сделал. Купил две сумки продуктов и включил отдельный холодильник. Благо, у нас их было два. Однако. В нём чувствовался напряг. Я попытался с ним поговорить и перевести проблему в шутку, мол, у матушки совсем крыша съехала, какой к чертям переезд?  На что Саша вполне серьёзно возразил:

-Так будет лучше для всех.

Ух ты, подумалось, какие мы прыткие. Впрочем, он – иногородний парень, приехал покорять столицу, так что обратился я не по адресу. Ещё он муж моей племянницы, которая решила улучшить свои жилищные условия за мой счёт. У них, в конце концов, дети. Два сына, которым тоже надо где-то жить, когда они женятся. В общем, нутром я почуял заговор. Мать меня продала с потрохами.

Самое ужасное – я не мог остановиться. Мать была «на измене», поэтому вполне довериться ей в вопросе выхода из запоя я не мог. Все эти интимные процедуры требовали ухода за мной. А как она поведёт себя завтра – я ни в чём не был уверен. Пришлось перевести запой в «тихую фазу». Пил исключительно щадящие напитки.
Но все эти «маленькие хитрости» только оттягивали конец. Я реально отлетал в свой мир. У матери же, несмотря на атрофированные мозги, характер остался её – непоколебимый. Тут и затеяла она этот разговор о наследстве.

-У меня на книжке – триста тысяч.
-Ух, ты.
-Сто тысяч – Лике, сто тысяч – Саше, сто – тебе.
-И откуда у тебя столько денег?
-Не твоё дело.

Конечно не моё. Последние года два, деньги я с матушки не брал, поэтому вся её мизерная  пенсия капала на книжку. Неплохо, кстати, накапало. Я на эти деньги рассчитывал, считая их своими. Ладно, ещё – Лика, но при чём здесь её муж бродяга? Странное решение, если учесть, что ни того, ни другую у её постели я не видел. Кстати, Саша очень неплохо зарабатывал, содержал семью, взял в кредит французскую тачку, и с зарплаты его почти выплатил. Я бы тоже мог взять такую!..



7.

На следующий день матушки не стало. Накануне вечером состоялся «прощальный наезд». Я лежал у телека и крутил какую-то кинушку. Я уже вползал туда, откуда всё кажется ненужным, и что происходило у меня перед глазами – мне было безразлично. Мне вообще на всё стало плевать. Зашла мать, села за стол у телефона. Набрала 02 и своим роковым и жертвенным голосом уронила в трубку:

-Милиция? У меня сын пьёт. Что? Да, о-о-очень плохо, очень. Я его боюсь! Приезжайте срочно. – Сказала адрес и почти радостно посмотрела на меня.
-Я спать пошёл, объясняйся с ними сама. 
-…что же делать?
-Звони отбой.

Самое интересное, она сначала отменила, а потом ещё раз вызывала наряд. На том конце, очевидно, уже никак не реагировали. Я ушёл спать. И ещё подумалось (потом, когда вспоминал наш «прощальный вечер»): своих вызывала. Её «ментовская» сущность проявилась перед уходом. Вот так. Всё просто, обыденно. Сегодня – менты, завтра – вечность.

Утром я обнаружил «хладный труп» в её комнате. Она стояла на коленях, ничком упав на кровать. Странная поза. Видно, смерть её настигла внезапно.  Я попытался положить её на кровать. Не смог. Алкоголь забрал у меня все силы. Тогда я стянул её на пол, и накрыл простынёй. Я знал, трупы деревенеют, поэтому и положил  на пол, а руки сложил на груди как положено. Я помнил смерть отца. Нужно было идти в поликлинику, чтобы врач зафиксировал смерть. Я всё делал на автопилоте, быстро и правильно.

Сначала был врач, потом мужичок из похоронной службы, договорились о кремации. Что-то я подписывал. Классно, кстати, они работают. Ни одного лишнего вопроса. Вопрос задала только врач из поликлиники – почему мама на полу. Я объяснил. Вскоре приехали санитары и её увезли в морг. Всё. Похороны – завтра в двенадцать.

Позвонил Лике. После моего сообщения она долго молчала, соображая, как же теперь быть с обменом. Поняла, что никак. Стойко выдержала потерю. В принципе, на тот момент она была единственной моей наследницей. А на долгожителя я не тянул. Так что всё шло нормально с любой точки зрения. Да и понимаю теперь, не так уж всё это ей было нужно. То есть, конечно, нужно, но не до такой степени, чтоб «всё бросить и бежать» заниматься этим хлопотным делом. Это всё матушкины инициативы, о которой теперь «или хорошо, или ничего».

Конечно же, только хорошо! Как говорила Лика о Таньке: «Мать, есть мать». Хорошо, что ты ушла одна, мать. Там бы я тебя не выдержал. Как показало вскрытие – остановилось сердце. Наверное, мой запой ускорил твой уход, но, видит бог – я не желал этого. Я вообще ни о чём не думал, прости. Был не в состоянии.

Примчалась Лика с мужем. Ужаснулась бардаку, что у меня был. И прокуренному спёртому воздуху тоже ужаснулась (мать, кстати, курила до самой смерти). Вскрыли заклеенные к зиме окна. Молодцы. Стало очень холодно – ноябрь, однако. Договорились, что заедут за мной завтра. И улетели на французской тачке к моему удовольствию. Не хотел я их видеть.

Я никого не хотел видеть, однако, бегая за спиртным, в подъезде налетел на двух соседок: Ксюшу и Таисию. Они поджидали меня с соболезнованиями. Не знаю, кем они мне приходились, наверное, просто свидетелями моих попоек. Они с удовольствием принимали участие в моей «пьяной жизни» и на тот период считались моими верными подругами. В «трезвые дни» мы только здоровались. О смерти матери они чудесным образом уже знали. И, естественно, возжелали её помянуть.

После их «поминок» пропала моя заначка – тысяч пять рублей. Ещё я не смог найти потом мамину «тайную сумочку», где хранились мой крестик, бирочка из роддома, что одевали на ножку новорождённому, золотой царский червонец и «кое-что ещё», чего я не знал. Я всё перетряхнул потом. Наибольшее сожаление вызвала потеря червонца. Он был самой высокой пробы, и даже в советское время стоил немалых денег.

Кто украл – сомнений не было. Было удивление, как Таисия, знойная осетинская женщина смогла фактически у меня на глазах вытащить заначку из комнаты, в которую мы даже не заходили. Значит, меня профессионально пасли. Когда я припёр её логикой, мол, деньги сами собой не пропадают, и ног у них нет, чтобы уйти, она выдала заготовленную фразу: «Я же не одна была». Устраивать расследование и «очные ставки» не было ни желания, ни времени. «Ментовские навыки» ушли вместе с матушкой. К тому же третья соседка, некто Ряхина, знавшая маму со дня заселения дома, вошла в положение и дала взаймы до утра (утром открывался сбербанк). Так что трагедия не состоялась – до утра я обеспечил себя спиртным. Собственно только это меня и волновало в тот вечер.

Похороны мне реально понравились. Во внутреннем кармане у меня булькала плоская бутылочка коньяка, так что проблем не было. Всё было торжественно и красиво. Нас было трое. Я хоть и пребывал в нирване, но шёл ровно, стоял не качаясь. В комнате для прощания мать лежала в гробу необычайно красивая. Если отец светился Святостью, то мать излучала Красоту. Они были пара! Вот бы их рядом положить.

Играл Бах. Я зачем-то спросил: это Бах? Это я зря сделал, потому что мне всё равно никто не ответил. К тому же я знал, это – Бах. Потом я поцеловал маму, положил цветы в гроб и отошёл. У неё был очень строгий вид – она была недовольна, что я не с ней. Так, из всей нашей аномальной семьи, на этом свете остался только я. Маме это не нравилось. Потом Лика и Саша попрощались с бабулей. И всё!

Гроб медленно, под аккорды Баха, погрузился в преисподнюю. Ну, туда, где священный Огнь, туда, где Тайна, куда мы все стремимся, и будем обязательно. Нет, положительно, мне всё очень нравилось. Это вам не в землю к червякам ложиться, здесь всё в традиции: земная жизнь должна завершиться очистительным Огнём. Жаль только, что момент истины скрыт от нас. В Японии кремацию показывают по телевизору.

А дальше мы поехали в сбербанк. Я сообщил наследникам «последнюю волю» умершей. Надо было видеть их лица! Молодец матушка. Хотелось реально спеть гимн во славу её. Денег было ровно 300 тысяч, так что никто не был обижен. Справедливости ради, замечу – не уверен, что я отдал бы эти деньги в трезвом состоянии. Подумал бы – и зажал, кто знает? Ведь никакого завещания не было, и деньги я считал своими. Так что и от водки бывает польза – совесть моя чиста.

А дальше началась моя погибель. Сто тысяч были раскиданы по квартире как ненужный мусор. Бабло и Жизнь Вечная – вещи несовместные! Я больше не сдерживался – пил снова коньяк и водку. А ночами (хотя какие к чертям «ночи» – день и ночь чередовались от количества выпитого) разговаривал с матушкой. 

-Ах, мама, матушка, забирай меня к себе!

Спас меня Киселёв. Это персонаж из другой повести. Ещё не написанной. Он – красава, сам алкоголик со стажем, быстро сообразил, что у меня нет вариантов, кроме одного, того самого: «куда мы все стремимся, и будем обязательно».



8.

Юра Киселёв мой самый большой приятель на тот период. Потом мы круто (и глупо) поссорились (подозреваю, из-за моей женитьбы) и вот уже шесть лет храним молчание и потерялись друг для друга.  Так бывает. В жизни вообще много чего бывает.

Так вот, Юрка быстро сообразил, куда я стремительно гребу, и позвонил сыну Семёна – Ильичу. Семён и Ильич тоже герои моего романа. Уже написанного.  Короче, идея была проста и гениальна: отправить меня в деревню к Семёну. Там зима, свежий воздух и баня. Там я выживу.

Ильич долго не мог до меня дозвониться, – интернет шёл по телефонным проводам, а я в нём и завис как раз. Была у меня реально-виртуальная подружка на тот период. С ней я переписывался. Больше скажу, я был в неё реально влюблён. Она ко мне потом приехала, мы ходили на БГ, и всё такое, в смысле ничего такого, только слова и взгляды, и намёки, которые я не понимал, хоть убей. Она, правда, была моложе меня на 33 года, и опять же, это история для другого романа.

Короче, когда Ильич дозвонился, он уже завёлся. Но всё-таки рассказал, что они придумали с Киселёвым и обещал скоро быть. Я решил не сопротивляться и отдать себя в руки судьбы. Назовём это так.

Когда он подъехал, опять не смог дозвониться, а код в подъезде не знал. Я как раз дописывал прощальные слова любимой, когда услышал нетерпеливый трезвон в дверь.

-Я тебе звоню, звоню, а у тебя всё занято и занято… ты что, ещё не собран?
-Помоги собрать… вон – деньги. Я их тут по сусекам растерял.
-Зачем?
-Зачем растерял, или зачем собирать?
-Зачем нам столько бабла? 
-Ты учти я не в адеквате, так что не умничай, – собирай!

Короче, уехал я, в чём был, прихватив с собой кучу денег и сумку с корвалолом, который накануне прикупил в аптеке. Там продавщица, видя моё состояние, сказала, что корвалол – это  тяжёлые металлы, так просто из организма не выводятся, и пить его в таком количестве (взял я пузырьков пятнадцать) – смерти подобно. Тогда я прикупил ещё и валерьянки.

Корвалол – это моё ноу-хау. Чтобы выйти из запоя нужно выпить много корвалола с валерьянкой. Уснуть, потом ещё выпить корвалола с валерьянкой. И так, пока не соскочишь. Согласен, метод не самый эффективный, но иногда срабатывало. Недавно узнал: за границу с корвалолом не пускают, оказывается это – наркота.

Ладно, поехали. За окном – ночь глухая, хотя в ноябре «глухая ночь» начиналась часов с шести. Я полулежал на заднем сидении и думал, как же я промахнулся. Почему не взял флакон коньяка? Из спиртного у меня был только корвалол с валерьянкой, прямо скажем, напитки недостойные для данной ситуации. Дорога была дальняя – 600 вёрст. Часов за 8-9 можно было доехать, но как их вытерпеть?

После Зеленограда терпежу не осталось. Думаю, выпью сейчас много своего ноу-хау, усну, а проснусь уже на подъезде к деревне. К самой деревне подъезда не было – до дома четыре км, хошь, не хошь придётся топать. Я нащупал в сумке пузырёк, откупорил и высосал весь. В салоне резко запахло аптекой. Ильич взвился. Притормозил на обочине, и повернулся ко мне:

-Отдай сумку!
-Не отдам.

Потом было много слов. Слова были гневные и всякие. Говорил, что не переносит этот аптекарский запах, что, сколько можно над ним издеваться, что завтра сам купит мне водки. Я отдал ему сумку, незаметно переложив несколько пузырьков в карман.

Через какое-то время, всё повторилось. Кончилось тем, что он поставил условия: или пузырьки я отдаю ему, или выхожу из машины. Разве можно с пьяными так? Конечно же, я вышел из машины. И даже пошёл назад в Москву. Бедный парень, зачем ему-то всё это нужно? Сейчас я понимаю, насколько был отвратителен. Ладно. Простим себе, что другим прощали не раз. Простил меня и Ильич. Он сдал машину назад, и мы молча поехали. В конце концов, я уснул.

Попробую о Семёне сказать несколько слов, хотя, как я уже говорил, о нём написан целый роман. Ну, не совсем о нём, но он там мощно представлен. Вообще-то, повесть наша о маме, а её уже нет. Скажу только, что девять дней ещё не прошло, а на девятый день всегда что-то случается. И у меня случилось. Вот тогда и закончится наша повесть. А пока о Семёне. Всё-таки я к нему еду.

О Семёне я могу говорить без конца, потому что знаю его всю сознательную жизнь, и он так изучен, что лучше бы так никого не знать. Его «заморочки» и «закидоны» у многих сидят в печёнках. Про него сложено много песен и легенд. Он типичный Мастер, пропивший свой талант, типичный русский, пустивший под откос свою жизнь. Его образ затаскан и почти свят. И, если честно, видеть его особенно не хотелось. Он давно и сильно меня раздражал. Но делать нечего, не я банковал. Я еду к нему, типа, выживать, и за это тоже надо платить, хотя бы душевным комфортом.

Удивительно, но Семён нас встречал. На снегоходе. Так что топать четыре километра не придётся! А это для меня тогда было почти нереальным расстоянием.

Семёну везло по жизни. Он, будучи личностью незаурядной и мощной, притягивал к себе народ, плюс был хороший актёр – умел прикидываться. Мог прикинуться своим в доску, мог – отшельником, которому никто не нужен. Плюс экзотическая внешность, экзотичное место, экзотичная судьба. Друзья, друзья друзей и их знакомые передавали всю эту байду дальше в мир, создавая легенду. Потом с этой легендой уже никто не хотел расставаться. Как-то так. 

Потом появился Илья – реально богатый чувак и тоже запал на Семёна. Он толи возглавлял Госстрах, толи был какой-то шишкой в этой системе, точно не знаю. Ещё он занимался бизнесом. Короче, жил он на престижной Рублёвке в посёлке Жуковка (вроде бы там и у семьи Ельцина домик прикуплен). Это я к тому, что он был реальный бобёр и государственный муж. Сюда приехал по наводке какого-то «друга друзей» поохотиться. Потом, узрев таланты Семёна, решил организовать здесь что-то вроде базы или «охотничьего домика» для себя и своего круга. Семён должен стать кем-то, вроде встречающего и охраняющего. Илья не учёл одного: Семён никому ничего не должен.

Это я рассказал, чтобы стало понятно, откуда у Семёна фирменный снегоход. Я не знаю, чем реально занимается Госстрах (очевидно, чего-то страхует), но само звучание названия вселяло и страх и восторг. Я думаю, из его недр выехал не только снегоход, но и японский джип, на котором рассекал Илья, и канадский вездеход, которым я успел порулить в последний приезд. Из тех же недр вылез и «охотничий домик» и шикарная баня.

В этот рай я и приехал. Мой дом, с которого тогда ещё не снесло ураганом крышу, стоял в этой же деревне. Сюда я и ездил лет десять кряду пить водку и прожигать жизнь. Если же вспомнить всю историю, то места эти осваивали ещё наши с Семёном отцы.

Ильич погостил сутки, и уехал, пообещав вернуться за мной где-то недели через три или месяц. Корвалол я всё-таки выкинул. Свежий воздух вправил мне мозги. И я начал долгий путь возвращения в себя. Сначала мы всё-таки выпили с Семёном водки. Я рассказал о матери, которую он знал, как и меня, всю жизнь.

-Об одном жалею – я с ней так и не попрощался.

На следующий день Семён, перехватив у меня деньжат, занялся своим любимым делом: блуканием по близлежащим деревням и балабольством. Естественно, под водку и часто с мордобоем. Деревень в округе было достаточно, жителей зимой – единицы. В местности, где мы находились, любая живая душа – явление. Эти души и отлавливал Семён. Моя же душа застыла в анабиозе, поэтому была не в счёт.

Семён меня оставил перед видюшником с кучей кассет. Просто в том состоянии, в каком я пребывал, лучше, когда перед глазами что-то двигается и издаёт звуки. Это как-то отвлекает от мыслей. После таких крутых запоев, а пил я месяца полтора, наступает и крутая бессонница. В это время лучше всего застыть в бездействии и безмыслии.

В этом состоянии и настигло меня то, чего я никак не ожидал: погружения в потусторонний мир. Мне как человеку неверующему это видение сошло за иллюзию. Или яркий сон. В общем, я, как всегда, ни в чём не был уверен. Но случилось это на девятый день, после смерти мамы. Это точно. По реальному времени, спал я минут пятнадцать – настенные часы тикали перед носом. На самом деле это было глубокое и яркое проникновение в тот мир.

Поначалу всё было как-то сумеречно, но стремительно. Я куда-то гнал как в тумане. То есть, как и в реальной жизни, ехал на автомобиле. Куда? Да, вроде бы сюда, в деревню. Но ехал один, сам был за рулём. Потом возникла больничка. Или что-то, похожее на неё.
На входе стоял санитар, спросил, к кому я? Я ответил, что к маме, и он меня пустил внутрь. Но я не сразу пошёл к ней, а зашёл в буфет. И купил там яблоко, яйцо и молоко.
Потом сразу же увидел маму. Она стояла в ночной рубашке – отстранённая, и будто бы чем-то недовольная. Я ей говорю:

-Мама, я тебе вот принёс яблоко, яичко и пакет молока.
А она молчит. Тогда я говорю:
-Что ж ты мне так мало денег оставила?
-Так всё равно пропьёшь.
-Ладно, ладно, давай хоть попрощаемся.

Она дала себя обнять и даже подставила лицо для поцелуя. Но всё это как-то равнодушно. Я поцеловал её в губы. И она спокойно легла. Я огляделся кругом – было много, много людей в белых одеждах. И я знал, что это мир мёртвых. А я пока живой.

Вот и всё. Дальше началась совсем другая история. Я женился, и у меня родилась дочь. От бабушки она взяла Красоту и Артистизм. Я на это надеюсь…




Август 2015, дер. Бражата