***

Штанишки в мелкий рубчик. Серую ёлочку с белыми горами.
Под пальцами кожа. Всё ещё не улыбаешься, но уже не дрожишь. Осмелела.
---
До третьего часу ночи, накачавшись, смотрел в потолок, вибрируя голосом оттенки шёпота. Как бы репетируя выдыхание последнего вздоха. И, когда-нибудь, это случится. И вся моя смерть станет дикой, жестокой иронией, заставшей меня посреди какой-нибудь из мерзотных луж Калининграда. Падая в грязь лицом померкнет то, что осталось. И ни одной красавицы не будет рядом. Никаких обезболивающих. Никаких друзей, цветов и белой больничной постели с кучей капельниц и раздобревшей красавицей медсестрой.
Никаких еврейских снадобий и препаратов.
Смерть себе не выбираю.
Родился как ублюдок. Сдохну как бомж.
---
Осмелела, значит.
Даешь мне гладить колени.
Даешь касаться кожи под этими штанишками в мелкий рубчик.
Я уже тоже, знаешь, не целую воздух.
Я целую пряди соломенных волос. Мне так не больно. Мне так хорошо.
Не останавливай меня. Не забирай. Я смогу. Скоро снова смогу прикасаться.
Пока я мечтал, утопал в своих взрослых грёзах, пришёл тот младше, наглее, тупее, проще. И взял.
Я и сейчас уже могу задержать дыхание и раздвинуть языком жестокие губы, застывшие в ухмылке.
Но хочу, чтобы ты тоже хотела.
Я и сейчас уже могу и хочу, даже если трезвый. Да.
---
Мы с тобой целовались на парковке и ты хохотала, просовывая пальцы под пиджак, будто хотела проткнуть ими рубашку и достать рёбра. Проникая между пуговиц, я чувствовал пальцы, немного остывшие с улицы. Как же мне было тогда хорошо, господи. Как было сложно имитировать серьёзность. Мы целовались будто в шутку, и я был собран, как какой-нибудь участник фаер-шоу, технично глотающий пламя так, чтобы не обжечь себе горло. Так целуются люди в фильмах. Но, видимо, ты не привыкла. И сдавленно хохотала. Ещё и ещё. Пока, наконец, не засмеялся я сам и мы как преступники не скрыли от посторонних глаз этот спектакль.
Так я узнал, какая ты теперь на вкус.
Без той притворной робости.
Без той тошнотворной пуританской скромности, которую прятала так много лет, что наши дети уже могли бы быть совершеннолетними и бороздить Европу на подержанном "Форде".
Но всякий раз, когда хочу вымолить у тебя прощение, ты сжимаешь пальцы у горла и ногтями бороздишь лицо, искажаясь в безумной ярости: "Засунь свои извинения в задницу, иначе все узнают. И никто не простит. Мразь".
Так вот. Смотри. Я больше не боюсь правды.
Видишь...
---
Вместо бухла. Вместо дерьма. Вместо еврейских снадобий и обезболивающих. Вместо всех луж Калининграда и моих сорока лет жизни и того, что осталось, я хотел бы лежать на твоих коленях и так испустить дух, чтобы моя последняя в жизни ночь была наполнена той чистотой, которой ты была достойна в нашу первую ночь вместо той грязи, которой я тебя тогда испачкал. Смеялся, страшно обдолбанный, над твоей невинностью, не поверив в то, что мог быть твоим первым.