День Второй. Часть первая. 1

Будильник звонит ровно в семь. Не открывая глаза, хлопаю по нему рукой. Можно подремать еще немного, но сон улетучился. Анжела спит, будильник ее не потревожил.
Осторожно вылезаю из-под одеяла, нащупываю ногами тапки, обуваюсь, беру в охапку одежду, выхожу, бесшумно прикрыв за собой дверь. Проскальзываю в ванную. Душ бодрит. Теперь, самое трудное – разбудить девочек.
В детской раздвигаю шторы, и утренний свет заполняет комнату.
– Подъем! – громко командую я.
Никто не шевелится.
– Подъем! – повторяю я громче. – Кто не встанет через три секунды…. – я не заканчиваю угрозу и тяну оба одеяла на себя. Старшая издает недовольный стон, младшая – слабый писк.
Игра повторяется каждый день, и правила не меняются. Я придаю голосу строгость:
– Катя! Алиса! Я не шучу: вставайте!
На правой кровати наружу высовывается нога. Я не даю ей скрыться, и несильно тяну на себя. В конце концов, появляется туловище, облаченное в пижаму. Одной рукой я ухватываю его под мышку, а второй, свободной, с левой кровати поднимаю другое, поменьше. Несу обеих в ванную, они болтают в воздухе ногами, и сквозь спутанные струи волос проглядывают хитрющие смеющиеся мордочки.
В тот день Судьба стояла рядом и смотрела на меня. Она решила переписать мою жизнь. Я еще не догадывался, что необходимо запомнить это утро как можно подробнее, ибо новая жизнь должна была начаться уже этим вечером.
Но пока все как обычно. Елизавета Аркадьевна собирает одну в школу, другую в садик, и с Алисы берется клятвенное обещание, что она съест на завтрак хотя бы полтарелки каши….
Анжела, босиком, в одной «ночнушке», вбегает на кухню и, обвив меня руками за шею, быстро целует. Прежде чем, скрыться в ванной, кричит:
– Сделай мне яичницу! Только масло растопи сначала, а потом яйца разбивай.
– Ты меня будешь учить делать яичницу?
– Я не учу, просто ты всегда сразу яйца вбиваешь.
– Катя вчера уроки сделала?
– Спроси у мамы, я откуда знаю?
– А ты – кто?
– Не начинай – И дверь в ванную закрылась.
– Елизавета Аркадьевна! Катя вчера уроки сделала?
– Да. Все хорошо.
– И математику?
– Да, и ее тоже. Она вообще умная девочка.
– А Алиса ужинала?
– Котлету с пюре съела.
– Не может быть!
– Честное слово!
– Куда их летом отправим? – Вмешивается Анжела из приоткрытой двери ванной. – К тете Вере в Крым?
– Наверно. Как денег хватит. А на следующий год надо ее в лагерь пристроить.
– Дался тебе этот лагерь!
– Анжел, ребенок должен со сверстниками общаться, друзей заводить.
– А что, кроме лагеря, это сделать негде?
– Там дисциплина, распорядок дня.
– Жуть!
– Мрак!
– Не остри. Не отдам ребенка в казарму.
– Анжела, в какую казарму?! Ты что?!
– Обычную. По барабану вставать и ложиться – это, по-твоему, не казарма?
– Во-первых, по горну, а во-вторых, не утрируй.
– Ладно – сделала она вид, что сдается. – Потом решим. Еще время есть.
Вбегает на кухню, садится к столу.
– Ты сегодня опять ночью придешь?
– Еще не знаю, но вероятно, да.
Яичница выложена на тарелку и естся без нареканий.
– Кстати, дорогие родители, – вплывает на кухню теща, – у Кати в пятницу родительское собрание. – Она интонирует в манере Городничего «к нам едет ревизор».
– Дорогая, ты слышишь?
– Слышу, дорогой. Во сколько?
– В четыре, кажется.
– Ой, я не смогу – жалобно глядит Анжела.
– Собственно, я так и думала, что идти мне – констатирует Елизавета Аркадьевна.
– Ты и так все время ходишь, могут подумать, что она – сирота, с бабушкой живет, – комментирует Анжела, косясь в мою сторону. Но я сосредоточен на мытье сковородки.
– Женечка, брось, я помою, – говорит теща.
– Так ты сходишь, мам? – уточняет Анжела.
– Разумеется, доченька. Вам обоим там делать нечего.
– Да, и, кстати, спросите, что у нее в четверти по математике выходит, – прошу я.
– Спрошу, дорогой, обязательно.
– А что, у Кати проблемы с математикой?
– Мамаша, если вы сейчас не начнете на работу собираться, проблемы будут у
вас.
Остатки яичницы мигом ею доедаются, чай стоя выпивается залпом. Елизавета Аркадьевна осуждающе качает головой, Анжела чмокает ее в щеку и выбегает из кухни.
У меня свой распорядок: одеваюсь и бегу в гастроном.
С директором, колоритным грузином, щедрым и шумным, как все его собратья, мы знакомы уже много лет. Но ритуал, как и побудка девочек, неизменен. Он встречает меня как родного, всегда одинаковым приветствием:
– Здравствуй, дорогой! Как дела? Как дети?
– Спасибо, хорошо. Томаз Григорьевич, спешу очень! Извините!
– Всегда спешишь, слушай! – вздыхает он. – Сядь, прошу. Сядь, минуту посидишь – твой театр не убежит. Мясо, фрукты, овощи, – перечисляет он, загибая пальцы, – Все свежее, что желаешь?
– Все желаю, Томаз Григорьевич, – улыбаюсь я, протягивая пустые сетки.
Он громко зовет помощницу, и, когда она появляется, отдает ей мои сумки. И что-то шепчет на ухо. Я улавливаю слово «ветчина». Это значит, что сверх перечисленного мне положат ветчину. Наверняка Томаз придержал ее для кого-то «значительно лица», но из симпатии решил часть отдать мне. Возражения с моей стороны будут восприняты как обида. Поэтому я делаю вид, что не слышу. Кроме того, мне есть чем себя занять. Пока мои сумки наполняют, несусь в торговый зал и нагружаюсь маслом, кефиром, творогом, и прочими мелочами.
Возвращаюсь, Томаз задает много вопросов о семье, о театре. И так каждый раз. Приходится рассказывать подробно, ибо односложный ответ тоже может обидеть. Поначалу я злился на эту привычку допрашивать малознакомых людей, а потом сообразил, что это другая культура и другие понятия о дружбе и обязанностях, другой уклад жизни. Они никуда не спешат, не суетятся, и мои торопливые «набеги» непонятны и странны. Разве вечно куда-то спеша, можно заметить жизнь?
Наконец, помощница приносит до отказа набитые сумки. Благодарю и мы с Томазом прощаемся до завтра.
Скорей домой, где теща – ко всему прочему еще и мой персональный секретарь – протягивает список звонков в мое отсутствие.
Сама идет на кухню, разбирать сумки.
– Женя, абрикосы! – Доносится ее удивленный голос. – Дорогие, небось!
– Елизавета Аркадьевна, мне что дают, то я и беру. Там яблоки, апельсины есть. Да и не сезон сейчас абрикосам, потому и дорогие, а витамины детям нужны.
– Витамины... А деньги?
– Так для детей же, не для себя, а на детей не жалко.
– И то верно – Вздыхает. – Женя, ты масло не то взял! Мы в желтой обертке покупаем, а ты в синей принес.
– Не все ли равно?
– Нет. Там жирность другая. Алиса такое не ест.
– Она вообще не ест, вы же знаете! Какая ей разница, какое масло? И вообще, оно одинаковое, что синее, что желтое.
Следуя списку, перезваниваю всем страждущим. Большинству, разумеется, нужны  билеты. Старательно записываю даты и желаемые спектакли из нашего репертуара, обещаю все сделать.
– Так ты, во сколько придешь? – уточняет Анжела.
– Где-то после двенадцати. У меня репетиция, потом запись на радио, а вечером, после спектакля – студенты.
– Какие студенты? – не понимает Анжела.
– Не помню, не то химики, не то – математики.
– А ты им, прости, зачем?! – теща отвлекается от разгрузки сумок.
– Ну как? Кто-то же должен их культурный уровень повышать.
– Почему ты? И почему ночью?
–Потому что студенты любят наш театр, а бывать в нем часто не могут, и не совсем ночью…. И потом, днем они учатся.
– Может, и любят, я не сомневаюсь. Но я знаю, что из всех артистов только ты и соглашаешься у них выступать, да еще после спектакля.
– Не только я. А потом – мне нравится. Они молодые, умные, задиристые. Стихи любят.
– Ага, и студентки симпатичные – вставляет Анжела.
– Я их не рассматриваю.
– Ну-ну, – скептично замечает моя жена.
– Деточка моя, ты не о том беспокоишься! – вмешивается Елизавета Аркадьевна.
– А о чем, по-твоему, мамочка, я должна беспокоиться?
– Хотя бы о том, что у Жени в сутках сорок восемь часов!
– А я причем? – искренне изумляется жена.
– Эх, доченька. И за что тебе только такой муж?
– Елизавета Аркадьевна, пока силы есть, все можно – Миролюбиво откликаюсь я. – Ладно, я побежал. Проследите, чтоб Катя уроки нормально сделала.
– Беги с богом. Прослежу.
В прихожей Анжела впопыхах натягивает сапоги, прыгая на одной ноге. Беру у нее сумку.
 – Ты сядь, неудобно же.
– Не могу, опаздываю чертовски! Открой мне дверь.
Открываю. Выхожу следом. Она несется через три ступеньки, на бегу рассуждая:
– Я понимаю, ты – знаменитость. Меня вообще воспринимают как приложение к известному актеру. Начальство ходит на твои спектакли, и потому меня терпят. Распахивает дверь подъезда, вылетает на улицу, оглядывается.
– Ты к метро?
– А то куда же?
– Я на автобус – чмокает на ходу меня в щеку, и, почти скрывшись за углом дома:
– Привет студенткам!
Невинный треп, как тайный знак судьбы. Знать бы, знать, что вначале всегда слово.