День Второй. Часть первая. 3

Вечернего спектакля я не помнил, но судя по цветам и овациям, все прошло нормально. Разговор в буфете не выходит у меня из головы. Я не мог понять, что или кто навел Любавина на мысль поручить мне две такие невозможно сложные роли? С такой задачей может справиться только выдающийся актер, например, Смоктуновский. Кстати, надо будет позвонить и спросить, как бы он отнесся к такому предложению? Я прекрасно знаю свои возможности, и знаю им границы, но то, что предлагает мне сейчас Любавин явно переходит их. Я хочу и, наверное, после неизбежных мучений, смогу прилично сыграть Воланда, не ударив в грязь лицом. Но Иешуа, это совсем другая история, и как это возможно совместить?
Но постепенно эти размышления вытесняются другими. Иду по тускло освещенным коридорам и пытаюсь настроиться на предстоящую встречу. Усталость постепенно дает о себе знать, голод выпускает крохотные коготки. Стихи в голове склеиваются в один большой ком, и мне надо взять себя в руки, чтобы мои слушатели не заметили этого.
Перед дверью в аудиторию я останавливаюсь. Слышен гул голосов. Делаю глубокий вдох и вхожу. Обычный скучный актовый зал. С плохой акустикой и никогда не открывающимися окнами. Настрой исчезает, усталость переходит в сонливость. В давно немытых окнах свет уличных фонарей приобретает сероватый оттенок. Усилием стряхиваю сонливость, прохожу и сажусь на неудобный стул, приставленный к низкому столику. В зале человек тридцать-сорок, и они все бодры, несмотря на поздний час. Увидев меня, они аплодируют, потом наступает тишина. Я произношу несколько дежурных приветствий, и начинаю медленно и тягуче разматывать рифмованный ком в голове. Постепенно голос становиться звонче и крепче, и отсутствие акустики не мешает мне. Студенты аплодируют истово и восторженно. Потом забрасывают меня вопросами о театре, о поэзии, обо всем на свете. Их энергия передается мне, и больше не хочется спать, только когти голода отрастают длиннее.
Я упиваюсь стихами, отдаю себя во власть гениальных строк. В такие мгновения я бы легко оставил театр, Любавина, и посвятил всего себя поэзии. Она дает мне ни с чем несравнимое ощущение свободы. Быт, суета, склочность будней, все без остатка поглощается ею, прекрасной синей птицей, парящей в высоких чистых небесах. Озвучивая рифмы, я становлюсь чище и мудрее….
Зал аплодирует с молодой бьющей через край энергией. Я легким поклоном благодарю их.
И вот, без предисловий, без подготовки, открывается дверь, и сначала в проеме появляется поднос, на котором видна чашка с блюдцем и маленькая тарелка с бутербродами. А потом я вижу ее. Невысокая, стройная, с аккуратной темноволосой стрижкой. Серые глаза, смотрят на меня приветливо, спокойно Сердце не ойкает, никаких признаков того, что тайный знак воплощается.
Я же забываю про власть над залом, про упоение поэзией, обо всем, и смотрю на нее. Она ставит поднос на столик. Меня обволакивает туман, и сквозь него до меня доносится:
– Мы решили вас покормить.
Пелена рассеивается, мы смотрим друг на друга. Затертое «любовь с первого взгляда», я отбрасываю. Нет, это больше, значительнее. Ясное ощущение того, что стрелки переведены, и теперь поезд судьбы пойдет другим путем. Что нельзя ничего поделать, это воля свыше, и надо только подчиниться. Но я не против, наоборот, даже рад. Хотя сердце по-прежнему бьется ровно, что странно.
Оставив поднос, она быстро выходит. Я не успеваю вымолвить ни слова. Аппетит почти улетучился, но я методично съедаю все, до последней крошки.
Выхожу в пустой коридор, долго стою, уйти, так мне кажется, означает потерять ее навсегда. Я не имею права уйти, говорит мне внутренний голос. Высшие Силы накажут меня. И я стою, вглядываюсь в пустой коридор. Судьба ничего не делает наполовину, и я вижу ее. Она вернулась забрать поднос. Я дежурно благодарю за угощение. Она берет поднос с пустой посудой. Надо делать что-то еще, и на вдохе произношу:
– Разрешите, я вам помогу.
Она смотрит удивленно.
– Но мне не трудно…
– Как вас зовут? – задаю наконец, нужный вопрос.
– Дина.
– Дина, – С наслаждением повторяю я, – Должен же я отблагодарить вас за то, что вы не дали мне умереть от голода.
Она великодушно отдает мне поднос. Мы идем по коридору. Я ощущаю себя волхвом со святыми дарами.
Позже она признается: «У тебя было такое лицо, будто вся твоя жизнь зависит от этого подноса». Так оно и было. Мы начали подниматься наверх, где располагались комнаты студентов. Она остановилась пред комнатой номер двести пятнадцать.
Я не знал, что делать дальше. Мы шли не разговаривая. Быть «знаменитым – некрасиво». От мысли, что своим положением более-менее известного человека я могу свободно пользоваться только в магазинах, злила меня. Ведь скажи я этой девушке еще только слово, выходящее за границы «как вас зовут», она непременно решит, что я к ней «клеюсь».
Мы относим поднос на крохотную кухню. Дина выходит, и я плетусь за ней.
– Выход там, – она машет рукой в другую сторону коридора.
– Можно я провожу вас еще немного? – ватным языком спрашиваю я.
Она с легким недоумением во взгляде она позволяет.
И снова мы совершаем свой путь в молчании.
– Спасибо, вам, Дина, – вот все, что я выдавливаю из себя, внутри ругаясь последними словами.
– Не за что – отстраненно откликается она. Дверь с номером двести пятнадцать закрывается. Я обреченно иду к выходу. Наверняка я оставил о себе весьма странное впечатление. Она расскажет обо всем моим сегодняшним слушателям, и слух о моей неадекватности пройдет по всему городу.
Впрочем, скоро я счел эти мысли приступом ничем не оправданного завышенного самомнения. Тем более что я не смог по-человечески познакомится с девушкой.