Ночное письмо

Я снова принялась за письмо, но вновь пришлось отложить. Вроде, и не мешает ничего, но завтра вы придёте ко мне, и нам предстоит предугаданное банальное прощание. Завтра ночью кто-то будет капитулировать, но кто бы из нас это ни был, я хочу, чтобы он сделал это красиво и памятливо для другого, проигравшего. Готовлюсь. В комнате царит тишина, пальцы послушно нажимают на клавиши. Даже не спится, но что-то не так! Никак не удаётся оседлать это «что-то не так» и подчинить его ритму неутомимого мальчика-курсора. Мысли роятся в голове, сознание наотрез отказывается их группировать даже самым элементарным образом.

Иду на кухню и ставлю чайник. Уютный свет уличного фонаря неохотно в неё попадает, как бы скупясь на лучи, но мне даже не приходится прибегать к помощи привычного освещения, а наоборот, родилась идея перенести на кухню свой компьютер, сдобрить интерьер несколькими толстыми свечами, помогая одинокому фонарю, может, и соперничая с ним в силе огня, наконец-то, зажечь свой вечер! Как же сложно начинать, и родившаяся идея отодвинула моё практичное чувство порядка в виде незаметно упавшего тапочка под стул или в непроглядный угол то ли моей кухни, то ли моего подсознания. Уловить разницу было невозможно из-за быстро строящейся, вертикальной, бесконечной спирали моего будущего письма. Одна мысль стремительно сменялась другой, на ходу прихватывая третью, и всё письмо уже было проговорено в голове, оставалось только зафиксировать мысль. Вспомнился Эдмон Ростан, чей Сирано де Бержерак  спрашивал свою Роксану: «Как я в письме могу послать вам поцелуи, чтоб прочитать смогли вы их?». Мой любезный Эдмон, давай сегодня ночью устроим перепалку эпиграммами? «А кто из вас желает умереть, прошу вас молча, поднимите руки» или «над шрамом шутит тот, кто не был ранен», или роксановское, тебе, мой любезный друг Эдмон: «Она его целует в губы, целует в них мои слова». Нет, мой хороший, сегодня не тот вечер, наступает моя одинокая ночь…

Зашумел чайник. Бесконечная спираль мысли колыхнула пламя ближайшей свечи и исчезла. Я заварила чай, наполнила чашку так любимого мной мейсенского фарфора и вернулась к столу. Чай приятной теплотой проник в нутро, мысли показались мне бесконечно добрыми, да и мальчик-курсор отражался в глазах энергетикой действия. Второй глоток не произвел такого контрастного эффекта, и я на время отставила чашку в сторону. Когда я «беру себя в руки», я слегка прищемляю ноздревую перемычку. Вот, снова помогло. В самом деле, пальцы уже коснулись своими подушечками гладких кнопок, потом начали быстро двигаться, соревнуясь друг с другом. Слова в виде букв ровными строчками стали укладываться на белую поверхность.

Назавтра, когда он, наконец, сказал, что мы больше не можем видеться и собрался выходить на улицу, я незаметно просунула своё письмо в наружный карман его пальто. Он ушел злой. Он последний раз сказал что-то в голос, перекрикивая своё отчаяние. А я молчала, потому что не чувствовала себя живой, потому что всё, что было в эти годы, закончилось враз.

Я стою на своей кухне и жду в окне, когда появится его уходящая от меня фигура. Я знала наизусть, на каком по счету шаге он всегда поворачивал голову и смотрел на моё окно, на каком он прикуривал сигарету. Мои ожидания не были напрасными, – на угаданном шаге он вознамерился взять зажигалку… Только сегодня он не оборачивался, он засунул руку в карман и, промедлив недолго, достал, повертел моё письмо в руках и начал его рвать, разбрасывая вокруг. Мне было тяжело наблюдать, как именно он это делает, но для меня каждый взмах руки, так отчаянно рвущей мои немые слова, уже ничего не говорил.

Я отошла от окна, разрешив ночной темноте растворить его навсегда, и вновь включила чайник. Сегодня я буду думать о море. Вместе с мальчиком-курсором.
19.02.04