Тетя Шура

    ТЁТЯ  ШУРА.

В  старину в каждой деревне был свой престольный праздник, и они часто назывались соответственно этому – Вознесенье, Рождественское… Деревня, в которой жила Тётя Шура, названием своим не блистала, но свой  престольный праздник почитала свято – то было Успение  Пресвятой Богородицы. В детстве мы с мамой  обычно ходили к тете Шуре в гости в этот день, в конце лета. В последний раз я была у нее уже, будучи взрослой. Давно это было…

 Лето прощалось с усопшей Богородицей, но своим последним теплом вселяло в нас радость. Оно ласкало поблекшими  лучами солнца, потускневшими красками трав, обдавало ленивым ветерком. В том была грустная радость. Мама говорила: «Богородица тоже радовалась встрече с сыном. А Христос ждал ее».

Неспешно подошли мы к  дому тети Шуры, откуда, еще издали через открытое окно был слышен ее крикливый голос, который имел какой- то особенный тембр, какого я потом никогда не встречала. Мы с мамой,  переглянувшись, засмеялись. Она  была рада встрече со своей громогласной  двоюродной сестрой, и знала, что увидится там с родной сестрой тети Шуры – Ириной Петровной, которая учительствовала в школе и поэтому  именно так звалась в деревне. Тетя Шура же для всех была – Петровной. Она жила для сестры, для ее детей, жила их  заботами, тревогами, радостями. Была она малограмотной и всегда с почтением  относилась к сестрам-педагогам. Но в тете Шуре таилась особая изюминка:  то мудрость, необыкновенное  сложение ума и  опыта жизненного. Бывало, когда взрослые разговаривали, я с упоением слушала их. Меня очаровывали  жесты, манера общения, слова. Тетя Шура плела диалог такими речевыми оборотами, которые нарочно не придумаешь. Это были простые, народные, иногда дерзкие слова, но отнюдь не матерные. Частенько делала она паузы, протяжно и многозначительно произносила: «Да». Осмысливая сказанное, а может быть, уходя  в прошлое, она, как-будто забывалась,   ее умные глаза  уносились куда-то вдаль.  Но   вновь какая-то сила возвращала ее в действительность, и она продолжала громко вещать. Мы все хохотали,  а громче всех она, сотрясаясь всем своим дородным телом.  Думая  об этом, я прислонилась к теплым бревнам  дома тети Шуры, и окинула взглядом луг, который начинался сразу за плетнем, взглянула на часовенку, что высилась поблизости, и такой вдруг тоской повеяло на меня, такой тоской…  Я  вспомнила, что так бывало всегда.

Тетушки вышли к нам, и мы сразу же направились в часовню, которая тихо укрывалась длинными лапами вековой ели. На крыше в беспорядке лежали шишки от нее. Часовня, думаю, построена была отцом и братьями тети Шуры. Несмотря на малые размеры  и простоту, выстроена она была по всем правилам  церковной архитектуры: высился небольшой купол с крестом, вход был с западной стороны, алтарные врата - на восток. Прохладой повеяло на нас: крохотное  оконце немного пускало света и тепла. Прямо,  на отёсанных стенах рукой неизвестного мастера,  выведены были образа. Висели также и маленькие иконы, которые многим позже местные пьяницы похитили и продали  за бутылку ушлым скупщикам из Питера, а те, видимо, уже за  валюту продавали за рубеж.   Но в те еще времена все было на месте. Тетя Шура следила за порядком в храме. Полы  были натерты песочкам, над иконами   со старинной вышивкой полотенца – рушники, которые отбеливались на солнце в ясный мартовский день, разложенные на снегу, а теперь вот белели в полумраке.

Мы целовали иконы, зажигали свечи, принесенные с собой, и тетя Шура  по старинной книге читала  молитвы ко Святой Богородице. Здесь уже давно не служил  батюшка, и поэтому молились, как умели, прости нам Господи.

Затем, посидев на  высоком берегу озера, мы направлялись в дом, где ждало нас угощение. С нежностью вспоминаю я тот старинный дом, залитые солнцем  кухню и горницу. Любила я пройтись босиком  по белому полу, которого не касалась  краска. Доски пола были широкими  и теплыми. Ощущение  тепла, красоты,  запахи  и осязание старой деревянной постройки храню в душе и доныне. В красном углу  висел киот: образ  Богородицы  в серебряном окладе. Я мечтаю когда-нибудь  прикоснуться  к нему губами  и  почувствовать над своей  головой  ее Божественный  покров, как  это бывало в детстве.

А на стол тем временем  раскладывались  нехитрые, но сытные деревенские кушанья. После поста здесь были мясные щи, сваренные в русской  печке, молодая картошка с зеленым луком и огурцами, кисели. Ну а  венцом стола были пироги: с творогом – ватрушки; с картофельным  пюре и с  ржаной мукой - калитки или шанюшки. На столе  красовался и пел веселые песни  медный самовар на углях. Спиртного  не  подавали вовсе.  Обед длился долго. Ели, не спеша, с разговорами. Было жарко. Настежь  открывалась дверь в прохладные, темные  сени, размерами и загадочностью своей немного пугавшие меня.  Я  выбегала на крыльцо и с упоением  сидела на широкой, гладенькой лавочке, на которой можно было и полежать. И вновь задумчиво посмотрела я на  луг, где не было уже ярких цветов, одни лишь только белые  ромашки  изогнулись в печальном  своем поклоне.

Оглядела я старый дом - высокий, темный. Строили его на века. Широкие бревна были  такими гладким, что блестели, внизу был огромный  подвал для запасов. Но тетя  Шура  занимала  только половину  дома,  в другой  жили чужие люди. И  я спросила ее за столом:   «Это все был ваш дом»? 

«Ой, да, да, нас много здесь жило, милая. Почитай семь человек тогда. Еще до этой, Господи прости, революции-то строили». Загибая узловатые, натруженные пальцы свои она перечисляла: «Вот мы с Ирой – две сестры, да два брата, уже четыре. Главой – то был отец, да мать, да бабушка – вот и вышло семь душ. Ой-ёй-ёй, только одна и осталась в доме хозяйка» - горестно вздохнула она.  «А где же все остальные»? «Ой, милая, почили. Да кабы похоронены были на своем-то родном погосте, легче было бы. Но лежат средь камней у Беломорканала,  покойнички».

И тогда впервые  услышала я печальную историю её. Говорила она на редкость тихим голосом, а глаза как – будто бы поблекли, подёрнулись скорбной поволокой. 

«Жили мы складно, слава Богу. Да ведь работали с утренних петухов до самого до темна. Братовья  сильные  были, здоровые -  подстать отцу, чего  же не работать! Вон луг за плетнём – большой, все росла там рожь да пшеница, это было поле. Картошки тоже много сажали. А в хлеву, видела, сколько места: три, четыре коровы всегда были – кормилицы! И амбар всегда полон был, не смотри, что большой. В подвале опять-таки всякого добра! С твоим дедом – дядькой моим продавали в городе много чего. Вот и жили, не тужили. И соседям помогали, чем могли. Частенько дети прибегали, а мамочка их всех подкармливала, да еще в узелок беленький завернет что-нибудь. Да… А как колхозы пришли, тут и все. Мы в колхоз не идем,  а нас в кулаки и причислили. Конечно кулаки! Своими кулаками – руками все и ростили. Да… А этот Иван в бедноту приписан был – сосед. Конечно, беднота стало быть. Круглый годок на печи лежал, да еще на холодной. Мастак только и был детей строгать. А кушать то нечего, в избе холодно, дрова – то сами в избу не идут, за ними в лес идти надо. Да… Ну так вот, пришли они с председателем – тоже   беднота и такой же мастак детей  строгать, и говорят: «Собирайте котомки на подводу, завтра повезем вас в город – высылка вам!» Мы в голос! Как оставить дом, добро? Со своей-то земли, значит вон! Сложили все, что влезло на подводу, остальное в колхоз.  Бабушка сразу и отошла к Господу, похоронили. А деда твоего Ефима не выгнали, стар был. Стращали, ужас! Хлеб только весь вывезли. Потом сосед-то Иван шибко с этим хлебом гужевал, сказывали. Только эту зиму и трескал от пуза, да гулеванил. За всю жизнь-то. Объелся  нашим хлебушком, больше не довелось – снова ростить надо. А кто будет? Да…

А уж какая путь-дороженька была, страсть! И не высказать как мы горевали, плакали. Да что слезы, на них плотину не выстроишь, сколько ни лей. А мужики все больше молчком. Доехали кое-как на каменоломни. Камень мы со скал откалывали, да возили. В барак нас определили. Тут вам нары, а здесь кирки, да ломики – камень ворочать. А уж как мы камень этот окаянный ворочали, как ворочали! Думала никогда и детушек у меня не будет от тяжестей этих. Да привелось. Еще и замуж сходила разок за такого же горемыку. Приехала я еще красивой девкой – кровь с молоком.  А мужик мой все больше кашлял, чуть и пожил. Оставил мне двух девочек – лебедушек. Уж как я старалась, носилась над ними, как ласточка крыльями махала, все оберегала, холила, да лелеяла,  не уберегла, ангелочков. Тоже схоронила  одну за другой. Да…Потом и маменька  зачахла и отошла. Недолго и мужики наши ломами-то махали. Кушать баланду, да мерзнуть, да в мокрой одеженке все время – долго не протянешь. Все ушли. Одни мы с Ирой остались, горькие. Я  ей все кусочки свои отдавала, теплей все одевала. Учиться определила сразу. Думала, ученой-то камни может, не надо будет ворочать. А она смышленая, и дальше в город поехала учиться. Молилась я о счастье и здоровье ее, да видно грех какой-то нераскаянный на нашей семье есть, и ей не подфартило с мужиком-пьяницей. Да и здоровья нету никакого, одна болезнь другую догоняет. А  что сделаешь, смириться надо, да молиться, прощения у Господа просить за все. Да…

А уж как я приехала домой, как я и плакала над каждой-то ступенечкой  лесенки, над каждым-то порогом в доме. Поминаю всех, да нет ответа-привета, тишина одна. Да…Меня в эту половину  определили жить дома своего. Да и то ладно, не на улице осталась.

А как я  встретила председателя, когда приехала одна – одинешенька оттуда! Он, как шел мне навстречу, так и бухнулся на колени – ирод: «Прости,  Петровна!»  А я мимо прошла. Да не потому, что не простила, Бог простит, а потому, что грудь-то словно медведь лапой сдавил, и дышать не могла не то, что слово молвить. На том и разошлись. Да что он! Видать какой-то антихрист по земле нашей гулял, Господи прости, а эти дураки у него под пятой оказались, маловеры.

Одного мне жалко: некуда мне могилкам пойти, поклониться. Где они, да и кто за ними в камнях смотрит-то? Кресты ни дать, ни взять, сгнили, так и лежат там, как нехристи.
Ой, земля холодная,
Беломор-страна.
Камена, голодная,
Чужая сторона.
Схоронила детушек
Посреди камней.
Отдала лебедушек,
Нету их милей.
Схоронила батюшку
И  родную мать.
Схоронила братушек…
Довелось отдать.
Отдала родименьких
Тем снегам чужим.
Выплакала слезоньки
Над холмом большим…»
И этот высокий надрывный плач, подобный тому, какие я слышала в  детстве на похоронах бывало, обжигал душу. Он белым облаком покатился по лугу, который раньше был полем, и на котором более после настоящих хозяев не колосилась рожь, растаял в темном лесу. Вот почему  мне всегда казался луг одиноким и брошенным. Здесь поселилась вечная печаль.  Пустынным и печальным  был и лес, и крутой берег, по которому давно в счастливые дни со смехом, с шутками, одним махом братья тети Шуры поднимали воду в ведрах к дому, а затем так же лихо заносили по высоким ступенькам. Теперь тетя Шура делала это сама, осторожно – годы не те. И эта вековая ель, что укрывала могучими ветвями своими часовню, тоже печалилась и плакала желтенькими слезинками, но тянулась и тянулась верхушкой к солнцу, к небу.
Когда-то в старенькой часовне лежала Библия, в которой было написано, что скорби  дают нам  смирение и терпение, терпение порождает опыт,  а Господь нам за это дарит надежду.

 И  вновь прошла я по знакомым местам.   И вновь тоской повеяло на меня и грустью… Нет уже моей дорогой мамочки и тетушек… И над лугом стояла такая тишина, такая тишина, как над оконченной дорогой. Но тишину нарушил взгляд на новую часовню, которую мужики выстроили рядом со старой. Старую не разобрали, боясь, видимо нарушить покой, предоставив все воле Бога. И обе они укрывались по-прежнему темными, длинными ветвями елей. Укрывались  надежно,  навсегда…  И надеждой наполнилась моя душа, надеждой и болью. Уж очень тяжело живется людям вокруг. Бедность сквозит из соседних домов. Бедность и унижение… И я боюсь, народ, переступив черту, теряет терпение.

Светлана Назарова. 2005г.


Рецензии
Какой образный язык! Не то что нынешние обрубки с английского!
Попечалилась вместе с Вами. Нет уже моей родной деревни, нет мамы, бабушки, нет тётушек. Побывала там 3 года назад. Ничего не осталось. Но соседняя деревня не хиреет. В глухих горах, а есть сотовые, школа 9-летка (раньше была только начальная), люди разводят скот, пчёл, не голодают. Порадовалась я за Алтай.

С уважением,

Галина Санорова   20.03.2021 21:11     Заявить о нарушении
И Слава Богу, что люди не растерялись. Очень много знаю примеров повального запоя, к сожалению... А как хочется благополучия всему нашему народу. Уж натерпелись!, уж настрадались! Все достойны хорошей жизни!!! За все Вас благодарю, помню Ваше добро...

Светлана Назарова 2   21.03.2021 13:16   Заявить о нарушении
Алкоголь - страшное зло. Сколько судеб поломал, сколько людей сгубил!
В деревне сейчас работящему человеку можно хорошо жить, но для этого надо трудиться, а не пить.
Разговорилась как-то в автобусе с деревенской женщиной, она сказала, что их семья работает в поте лица и живёт хорошо. А рядом пьяницы нарожали детей, за ними не смотрят, не кормят и ещё получают пособие. А Их работящей семье пособие не положено.

Галина Санорова   21.03.2021 20:09   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.