День Второй. Часть первая. 4

– О чем ты думаешь, все время? – в который раз устало, спрашивает Любавин.
«О том, что больше всего на свете мне сейчас хочется оказаться в комнате двести пятнадцать».
– Что молчишь?
– Андрей Ильич, я что-то сегодня…
– Заболел?
«Если любовь – болезнь, что да, я очень тяжело болен. И не хочу лечиться».
– Нет, я здоров, Андрей Ильич.
– Но я последние полчаса разговариваю с собой. Ты меня абсолютно не слышишь. Я специально всех прогнал, чтобы мы с тобой нормально все обсудили, а ты не готов – Любавин искренне огорчен, и мне стыдно.
Стыдно, но ничего не могу с собой поделать. Не буду же я объяснять ему, что моя благополучная семейная жизнь полетела в мусорную корзину.
В тот вечер, когда я вернулся, все спали. Зашел в детскую, поправил Алисе одеяло, вечно она его скидывает, поцеловал обеих.
В нашей с Анжелой спальне горел ночник, Анжела спала, но проснулась от шороха, когда я лег рядом.
– Ну, как студентки?
– Спи, поздно.
– Нет, мне хочется знать.
– Анжела, не сейчас. Я устал и хочу спать.
– Бука!
…Следующее утро начинается традиционно. Но меня уже терзает мысль, что может быть, такое утро – в последний раз. Девочки собраны и готовы выходить, и повинуясь бессознательному порыву, обнимаю их, будто прошу прощения. Такое мое поведение необычно, и Алиса невольно удивляется:
– Папочка, ты что?
– Ничего, родная, ничего – улыбаюсь я.
– Жень, ты сегодня и впрямь какой-то не такой. Что случилось? В театре что-то?
– Нет, Елизавета Аркадьевна, нет, что вы. Вам показалось. Все у меня нормально.
Она качает головой в знак недоверия, и уходит с девочками.
На кухне Анжела ждет яичницу.
– Ну, расскажи, как студентки?
– Дались тебе эти студентки! – Вспыхиваю я.
– Жень, что с тобой?
– Ничего. Анжела, прости.
Небрежно выкладываю яичницу на тарелку.
– Пересолил, – морщится она. – Влюбился что ли?
– Ты ешь, а я в магазин.
– Жень, я же пошутила!
Томаз приветствует меня так, будто мы сто лет не виделись. И опять я отдаю ему сумки, и опять нагружаюсь разной мурой, помня о правильном масле… Кто будет это делать вместо меня? Я знал, что не зависимо от того, ответит ли Дина на мое чувство, жизнь изменилась непоправимо. Мне придется разрушить выстроенное за двадцать лет здание. Может, уже завтра Томаз будет нагружать сумки Анжеле…. Нет, ничего этого не будет. Дина прогонит меня, я по-прежнему останусь мужем и отцом, исправным домохозяином. А Дина будет приходить ко мне в упоительных снах, но потом все «перегорит» и забудется. От этих «пророчеств» мне стало нехорошо.
С такими мыслями и таким настроением я приезжаю в театр. Любавин горит желанием продолжить вчерашний разговор, и вот, сидит, разочарованный и недоумевающий.
Холодком по спине пробежала мысль: как бы он не передумал, не назначил на роль кого-нибудь другого.
– Андрей Ильич, я очень-очень хочу сыграть эти роли! Пожалуйста…
Это слово и просительная интонация окончательно убеждают Любавина в том, что со мной что-то не так.
– Никто не собирается их у тебя отбирать! Да и кому? Но с тобой за одну ночь что-то произошло… Что? Расскажи. Я знаю, что я не самый близкий человек тебе, мы вообще с тобой никогда не откровенничали, но что одна ночь может изменить?
– Андрей Ильич, иногда одно мгновение может все изменить.
– Вот! – вдруг кричит он. – Вот! Запомни эту интонацию! Прибереги ее для Иешуа! Он уже живет спектаклем.
…. Несколько дней я собирался с духом. Но мысли о Дине уже заполнили меня целиком, я должен был ее увидеть. После бессонных ночей и дневных терзаний, я решился. Не думал, что буду делать, чем оправдаю свой визит, если меня узнают и спросят. Я шел, будто кто-то невидимый вел меня за руку. В мыслях была только Дина, вся короткая сценка нашего знакомства. Она могла забыть, и тогда мой визит нелеп. Внутренний голос подсказывал…. Но вероятно, я выдавал желаемое за действительное. И девушка неприятно удивится, и, кто знает, чем все закончится. Моя глупость вполне может выйти боком.
Когда никого не встречаю ни в коридоре, ни на лестнице, решаю, что судьба подыгрывает мне. При дневном свете, дверь комнаты двести пятнадцать выглядит светлее. Осторожно стучу. Из-за двери приглушенно доносится:
– Войдите, открыто.
Комната выглядит по-домашнему уютной. Не скажешь, что это комната общежития. Дина стоит у стола, лицом к двери.
Я вхожу, и встречаю ее удивленно-вопросительный взгляд. Надо что-то начать говорить, но текст легко дается на сцене, когда долго учишь, а в жизни слова подбирать – мучение. Стоять и тупо молчать представляется мне еще худшим выходом, и вместо слов, я перехожу сразу к делу. Подхожу к ней и заключаю в объятья. Это был почти неосознанный порыв, но внутри я осознаю, что именно этого я давно хотел. Она высвобождается быстро и ловко, несколько минут мы стоим, погруженные в неловкое молчание.
Потом она негромко, сердито произносит:
– Вы сошли с ума. Уходите немедленно.
Подозреваю, что ей хотелось бы дать мне пощечину.
Я замешкался, она продолжает:
– Я никому ничего не скажу. Но вы немедленно уйдете…. Господи, что на вас нашло?!
– Честно говоря, со мной это впервые, – бормочу я.
Она недоверчиво качает головой.
– Допустим. Когда вы шли сюда, вас кто-нибудь видел?
– Нет. Я понимаю, что мне трудно заслужить ваше прощение. Но все же, я не виновен. Выслушайте меня. Я влюбился в вас. Едва увидев с подносом, влюбился.
Все это я произношу единым духом, будто опасаюсь, что мне не дадут договорить.
– Дикость какая-то…. Вы бредите…
– Понимаю, что это весьма похоже на бред….
– У меня странное ощущение. Будто мы репетируем какую-то очень плохую пьесу.
Это было очень точное наблюдение. Я сам чувствовал себя именно так: нелепым персонажем неудачной пьесы.
– Мой визит, в самом деле, ужасная глупость…
– Как там говорил ваш Станиславский? «Не верю?»
– Ваше право. Но действительно, я люблю вас.
Терять мне уже нечего, я подхожу и снова обнимаю ее.
– Господи, вы же не собираетесь взять меня силой? – И в ее голосе нет испуга, лишь растерянность.
Я готов разжать объятья, но тут она сама прижимается ко мне. В месте, где линия шеи мягко соединяется с линией ключицы, у нее маленькая, едва заметная родинка. Будто капля, упавшая с кончика перышка. Она завораживает меня первозданностью, трогательным детством, и я осторожно прикасаюсь к ней губами. Ощущаю прохладу ее духов.
Ловлю ее губы и вовлекаю в поцелуй, она не противиться. Мне кажется, что она готова была без остатка, до донышка перелиться в меня, растворится, чтобы на двоих у нас было одно дыхание, одно сердце. Мы как будто оглохли от хлынувшего желания, от несказанных слов.
Мы плывем по течению в мягких водах теплой реки. У нее не было истока и устья, не было берегов. Каждое движение наполнено едва уловимой пластикой, светом, откровением. Тела погружаются в спасительное, сладостное небытие, полное истомы.  Мы говорим на тайном языке, который любовь придумывает для всех любящих индивидуально. Никому не дано услышать этот разговор, кроме нас самих. Это один из языков природы, Вселенной, и только двое, соприкасаясь, могут изучить его.
От рвущейся наружу, как разбушевавшееся пламя, нежности, по телу волнами пробегает дрожь. Схлестнувшись, она разбегается сладостной болью, поднимающей на вершины несказанного блаженства.
Поздно вечером она провожает меня:
– Сюда больше не приходи.
– Хорошо, я найду, где мы будем встречаться.
Сотни раз потом я прокручивал всю эту сцену в уме. И то ужасался ее пошлой театральности, то недоумевал на собственную дерзость. И чем дальше отдалялся от меня этот день, тем хладнокровнее я думал, что все нужно было сделать по-другому. Поэтому артисты не любят пересматривать свои роли. Неизбежно их начинает грызть мысль, что сыграть надо было иначе! Но тогда я не был актером, ничего не играл. Это была жизнь, а она лучше знает, где правда.