День Второй. Часть первая. 5

Мне было чуть за двадцать, когда мы познакомились с Анжелой. Солнечные лучи юношеского пыла. И мамин вздох: «По-моему, ты слишком торопишься». Я торопился жить  и чувствовать спешил. Я не ведал, что такое любовь, и потому был уверен, что женюсь на Анжеле именно от любви. Наше сочетание было скромным, и скоро по институтскому распределению меня отправили в пыльный старорусский город, раскинувшийся на берегах великой и могучей реки Ра.
Молодой, неопытный, но амбициозный выпускник одного из лучших театральных институтов, с молодой женой и двумя чемоданами, не смущался провинцией, «в конце концов, это только начало, и блестящее будущее не заставит себя долго ждать». На окраине города нам выделили квартирку.
Быт не стал нашим врагом. Он не мешал нам думать, что мы счастливы. А может, мы и были счастливы. Кто знает?
Но со временем Анжела заскучала. Провинция стала угнетать. Ее тянуло к простору, ей хотелось шума и брожения большого города, и разливы  полноводной Ра перестали радовать ее. Она хотела вернуться в Москву, из этой добровольной ссылки. И я отпустил ее. В Москве она поступила в институт, и писала мне восторженные письма о своем студенчестве.
Я и не думал ревновать. Как любящий, я был рад счастью любимого человека. Мне не приходило в голову, что новые знакомства могут привести к каким-то переменам в наших отношениях. И я был прав. Анжела целиком погружена в учебу, хотя мои коллеги удивлялись: как можно было отпустить молодую жену одну в Москву? А я не понимал их подтекстов.
Анжела звала меня в Москву, настойчиво доказывая, что только там можно чего-то добиться. Тон ее писем и звонков порой накалялся, она раздражалась на мое упрямство, с ее точки зрения глупое и неоправданное. И вот, в один прекрасный момент, прозвучало: «я вообще не понимаю, замужем я или нет?».
Капитуляция. Я приехал к ней. Жить было негде. Комната в общежитии – не самое лучшее место для молодоженов. Ютились по углам. Анжела упрекала меня в нерешительности, мягкотелости, как будто только это мешало получить жилплощадь. Мы спорили и ссорились. «Я не лауреат, не сын академика, не народный или заслуженный артист, – доказывал я ей, – у меня нет никаких связей». «Так стань лауреатом, заслуженным артистом, кем-то еще! И буду связи – слышал я в ответ». Я сдавался. Я не умею просить не из гордости, а просто не умею, не знаю, как это делают. Но всем пришлось пожертвовать, когда Анжела объявила, что у нас будет ребенок. «И мы будем жить в человеческих условиях, или не будет ребенка!».
И мы стали жить в «человеческих условиях». Анжела осталась в аспирантуре, готовила диссертацию, работала, а я стал домохозяином. Все смешалось. Мой день был расписан как у кормящей матери, как у няни. И у меня, в самом деле, появились «связи». В продовольственных и промтоварных магазинах, поликлиниках и прочих подобных заведениях.
Я составлял список покупок, смена времен года интересовала меня применительно к детской одежде и школьной успеваемости. Анжела не была хранительницей очага. Я сам каждое утро разжигал в нем огонь. Но это не вызывало во мне протеста, я не видел в этом ничего ненормального, а окружавшие меня люди наперебой восхищались моим терпением и удивлялись моей способности успевать везде и всюду.
Вот поймай меня тогда, на улице, торопящегося домой с двумя пакетами в каждой руке, и спроси: «ты счастлив?», я бы отмахнулся: «нашли время спросить! я прожил только пару часов из положенных мне суток». А за кадром бы пропели: «спроси солдатика: ”ты счастлив?’’ и он прицелиться в тебя».
Образцовый муж и отец. Меня приводили в пример, любовались как редким представителем рода, те, кто успел поменять две, три, четыре семьи. Они собирали свои камни, снова находили «половинок», и снова оставались одинокими. Я же был воплощением верности и стабильности. Чужие страсти не касались меня.
Между репетициями и спектаклями, записями на радио, съемками в кино и на телевиденье, встречами  со зрителями и друзьями, гастролями, я делал фарш и жарил котлеты, выкручивал белье, пылесосил, красил и приколачивал. Это была нормальная жизнь мужчины – отца семейства. Мои творческие успехи измерялись в денежных купюрах, в том, «что мы можем себе позволить и чего не можем».
«На тебя сели и поехали, – говорила мама. – Ты артист, а не домохозяйка. Зачем ты учился в институте? Лепить котлеты я бы сама тебе научила. Ты большую часть жизни проводишь у плиты, а не на сцене».
«Я не все время стою у плиты, мне помогает Елизавета Аркадьевна» – слабо защищаюсь я.
«Хм! Хотя, как смена деятельности, это, по-своему, эффективно! Со сцены – к плите!»
«Мама, перестань! Ты же знаешь, Анжела учиться, работает…»
«Прежде всего, она мать и жена. Ты защищаешь ее напрасно. Вы поменялись ролями, это неправильно!»
«Мама, я делаю мужскую работу….»
«Мужскую?! Бегать с авоськами, детей купать и кормить с ложечки, стирать и гладить пеленки….. Это есть мужская работа?! Ты живешь, как стопроцентная еврейская мать!»
Устоявшиеся конструкции рушатся тогда, когда в их прочности никто не сомневается. Я был уверен в своем комфортном существовании. И не считал себя мучеником, я был счастлив быть кому-то нужным.
А теперь оказывается, что счастье – нечто совсем иное. И оно не дается раз и навсегда одно на жизнь. Стать разрушителем страшно. Особенно, когда у тебя нет другого выхода.
– Ты веришь в любовь с первого взгляда?
– Нет.
– Тогда почему ты со мной?
– Потому что ты ужасно наглый!
– Нет, все куда серьезнее. Я люблю тебя. Мне почти сорок, наверное, я слишком стар для тебя.
– Мне абсолютно наплевать, сколько тебе лет. Я ведь тоже давным-давно совершеннолетняя.
– Значит, мы встретимся завтра?
– Я же говорю, что ты наглый!
– Вот, это адрес моего лучшего друга, там нас никто не найдет.
– Он что, один живет?
– Да. Он самый близкий человек для меня.
– Ты часто водишь к нему своих женщин?
– Первый раз в жизни.
– Ты хороший актер. Слушаю тебя и верю.
– Я не вру.
– Допустим. А как твоего друга зовут?
– Слава. Он тебе понравиться, вот увидишь.
– А ты не боишься?
– Чего?
– Ну, что он мне и в самом деле понравится?
– Больше, чем я?
– С чего ты взял, что нравишься мне?
– А иначе ты бы прогнала меня в тот раз, и не была бы рядом сейчас.
– Наглец, какой же ты наглец…. Но ты прав…