25 листков клёна - Глава Первая

Глава Первая
Это началось из-за мечты.
Молодость была лучшим украшением тех дней, а Ветер в голове причёсывал пыльные волосы.

     Мечты, мечты, мечты, - всё детство, родители, мир, мы сами, - учат нас разговору: с миром, соседкой-лесбиянкой, с собаками, с собой; куда не взгляни – свинья пофлиртует с собакой, прежде чем указать той – к кому ведёт поводок. Детство проходит в разговоре – и о чём мы только не говорим, - но откуда отроку инерции, знать, что задетое в разговоре однажды, закрепляется, единое из конгломерата бесконечностей, - и становится единственным, в осеннем саду мечты… Мечты остаются в саду осеннем – и три, две, одна, - вынесут ненастье иль останутся хладны к самому хладу, - чтоб однажды, такса-путешественника омылась в пруду и стряхнула иголки еловые, иглы ежовые прошлостей.
     Так было со мной – и не сказать, лучше или хуже, - боль лучшая – выбранная, - иначе – радостней быть повешеным на верёвке любимого цвета, - не знаю, но посмею догадываться, все цвета пред повешеньем бесконечно любимы, и с тем – ненавистны до слёз сухих. Меня подобрали на трассе “Плато Безмятежности – Край Скитаний“, когда дремал у дерева, долистав блокнот недописанных рассказов: упущенные реплики, особо сочные эпитафии и каждое недопущенное, не исчезали, но ускользали в блокнот мой… Меня не держали – только искра жизни продолжала мерцание на подоле бесконечности и ни за что не желала гаснуть.
     Он не представился – вернее, представился Сэнсеем: возрастом под тридцать (от силы – тридцать один), ясный взгляд, баритон, - вёл экипаж неопределённой значимости. Помню, у меня рука сочилась кровью, а по телу пробегали иголочки осознания – будто затекло всё тело, будто в параличе сонном, - и мир распадался: растрескивался, - и одна из трещинок стала дорогой, где Сэнсей и подобрал меня, - детали спасения помнит лишь тело: иногда – просыпаюсь от судорог, во сне, - и кажется, годы обучения – сон, поучительный и треклятый, сон, - как знать.
     Отчего фатальность самоубиения? – Просто, мне внушили, что иного пути, выбора и выхода, нет, - и каждый путь, что изберу, будет напрасным (забыв упомянуть – что каждый путь цветёт вникуда). Но этот Путь избрал меня, - так показалось в глубоком детстве, так чувствовалось когда Сенсей подобрал меня и так видится сейчас.
     Туман, дым сигаретный или благовоние, - запрещало рассмотреть стены, пол или потолок дома: всё что видел – силуэт носа собственного, клейкую сладкую кровь на шортах и капли той на блокноте. Сэнсей предложил сжечь одежду – «Ты уже умер – на что тяготиться изжитками…» - и дал одежду, мягче и любимее которой, даже через три десятка лет, не отыщется во всём мире – начинающимся мной, ко мне и приводящим, - раскрыл глаза Сэнсей, в чувстве, в ощущении, что захватило – когда грузики прошлой жизни распадались в Воздухе и приближали ко дню, когда направлюсь следом, - в той-же лёгкости.
     Сколькие в мире – сейчас – лежат в кроватях инвалидных, лежат с искрошенными костьми. Лежат без разума и интеллекта, - вне силы мечтать создать что-то вне себя, кроме тягот? Сколькие отдали бы все дни оставшиеся – чтоб сойти с постели отчей, взмахнуть руками бархатными и развеять тягость прошлого по Воздуху? Сколькие отдадут всё – чтоб поделиться, что чувствуют?
~
     Некий декан некоего университета обсуждает свою заинтересованность о поступлении одного тупицы. Речь – разумеется – обо мне: пятнадцатилетнем, не знающем и не видящем ничего кроме мечты, - и всё-же позволяющем вести себя, ослеплённый неопределённостью (у кого же не было мечты без карты к звезде-путеводу? – у меня и сейчас затруднения с точностью той). Мечтатель пойдёт, ослеплённый обещанием, по стопам самого беззначного действа, - и там встретит лучи путевода, обвязанный петлёю мирского, смотрящий на родину-Венеру напоследок.
     Помню наставления получить ультрафиолетовый диплом о Загадочном Образовании Университета Бравых Умниц, - помню старание без осознания, помню непонимание: видят ли сами педагоги – о чём рассказывают… Верен ли предмет, изучаемый по учебникам – на примере истории – не ведаю, - но помню сочинение по истории, на тему «Изучение истории для аутентификации художественного материала» - и одобрение педагога. Многие идут в мясорубку, поскольку не знают куда идти дальше; другие – по смиренности; в моём случае – из обещания: дальше будет интереснее (после жизни, хотели сказать), - ни слова интересного в канве биомассы, мне не встретилось, - кроме «Человечество – сброд, нуждающийся в вожде» от педагога-весов.
     Первый курс продержался – второй же не переносил, от студентов, тем и расписаний. Помню однажды – пришёл на семинар к педагогу, чьи пары пропускал до последней, - и поделился с ней, на английском, отчего не в силах посещать лекции: она похвалила моего преподавателя английского и рассказывала, что – если не противиться – будет только хуже и из солянки интеллектов на её парах нет и единого превосходящего меня, - и нужно противиться, - я слушал её и слушал, опьянённый благозвучием голоса и милостью образа идеальной француженки, - коря себя за пропущенные лишь её лекции, готовый посещать десятилетие лишь её, чтоб жестикуляции матери, подносящей сладость к дитя, были адресованы мне, пока ветер времени не смыл молодость с лиц наших, а песок не сковал сердца… Быть жертвой – пустое; быть хищником – хуже; - мне наскучила тревога – однажды пришло днём, когда нога моя – пройдя тысячу миль – не направится в сторону прошлого, - где бы ни был и в объятиях чьих не оказался.
     Студенты были грубы, зажаты, отроки разбитых надежд; помню шквал агрессии от одногрупницы, на вопрос, который задавал себе каждую ночь и рыдал ответом: Чем займёшься – когда все мечты исполнятся. Немногие скрашивали студенчество, сбившиеся и новообретающиеся в парах гормонального шквала; педагоги – некоторые – были мне ближе, - особенно – в языках: каждый преподаватель литературы и английского, из встреченных мною и встретивших меня, - любовь до последнего вздоха, - увы, многие не произвёдшие вне себя и строчки, пленники чужих произведений.
     Она носила такие-же кеды и прожидала пару отменённую. Помню, к дням тем отважился вернуться за струны, - присел на скамейку к ней и – «Что в ушках?» - завёл самое тёплое и самое холодное, знакомство.
     Прогуляла со мной – впервые – в лунном парке: ознакомилась с этюдом – где вылепливал привычное по-собственному, - и сказала: Тебе дано писать классику, - приятно, иногда, поверить Весам. Встретили знакомую-тельца, прогулялись по лесу, - телец оставила наедине, не в лесу – но близ парковых скамей. Вспоминаю с сожалением – о поступках о своих: иногда – стоило действовать, обнимать, говорить и чувствовать намного иначе, нежели подсказывала инерция мира – обещавшего интересности и грозившего карой за противление.
     Хватило бы теперь мне, смелости собрать вещи, уйти из дома и переехать, подобно себе шестнадцатилетнему, к едвазнакомке, - не предупредив ту? Девочка пез внутренних половых дифференций, поделилась кусочками из детства и приняла, не рассказав про призрак из зеркала. Призрак жил в зеркале – и выбирался на променад-квартирник: метал в нас тарелки, отключал горячую воду когда смывали масло послемассажное, скрипел паркетом, делал нам выйти в окно и являл прочие радости со-жития с призраком.
     Вторая, о чью плоть нежился, - вторая – шептавшая про любовь, - и первая из сказавших напоследок: вновь влюбилась не в того человека… Расставание оставило у неё три томика манги (прощай, библиотека), чехол гитарный (утеплённый) и ещё что-то. Многим нужны десятилетия – мне же хватило месяца-двух, чтоб ощутить, какого это – когда принимают всё время и не одаряют и лепестком благодарности (и теми двумя).
     Женщины, мужчины, - кто мне ни встречался, - кажутся уязвимее и ранимее, сколь дольше знаком с ними. Помню, жил у неё, - затем – она у меня, в созданном нами потоке безумия: каждый хотел отвлечься, - что же привлекало к ней, если не молодость и пары гормонов… Поздно обнимать на прощание – через пять лет, - но было бы неплохо.
    Нравилась каждому – кроме меня, - образ развеивался, или не был образом. Помню её – «У меня есть деньги» - когда угостил мороженым с корицей и не смог разобрать природы некусабельной палочки принесённой… Жизнь вкусна воспоминаниями о мгновении – когда однажды пробралось в сейчас, - и не остаётся другого, умирающему, нежели быть собой.
     Весы выслушала историю о тяготении – и просила, чтоб не убивал себя. Дождь стучался к нам, - не открыли – но наблюдали бурю в небесах, кричавшую: оставь её – и следуй зову сердца. Никогда не поздно – собраться и уйти бессловно, от наскучивших.
     Хорошее, плохое, - окрасы одного; что-то свило нас – и поздно отрицать, - и стоит принять то, в пяти тысячах шагов от воспоминания. Нарушать обещание не постыдно, - но благодать тебе, за минуты волшебства, что мы уделили в соприкосновении.
     Ушёл от неё, в конце первого курса. Покинул Академию Бравых Умниц – на втором курсе, - и отправился в странствие. Ради Мечты.
~
     Тяжело не сожалеть о уюте, которому не знаешь цену, - в окружении незнакомцев, каждого – с историей, - тяжело встречать многое и многих впервой, - и каждый, незаметно дня тебя, влияет на тебя, - можно выбрать окрас, но не отсечь то. Рассказывал себя по-новому: каждой кампании – иную версию своего ществия, - запутался и вдохнул глубже чем когда-либо. Многие воевали, убивали, грабили, - некоторые ели человечину, и один показал на мне размер своего пиршества, блюда для брошенного смерти в пасть: от бедра левого – до стопы.
     Встреченные помогли развеять мою агрессию от окружения, - избавиться от не-моего: выслушивали, любопытствовали и заботились. Встреченные представили мир в ином свете – не добрым-злым, - но таким, где и гитаристу-поэтисту найдётся место, - пусть в переходе – но с гитарой и мелодией в руках и сердце: ля-ми-ля-си-ля-ми-до-ля-ми-си-ля-ми. Репетировать было негде – но что за чувство, когда сонным просыпаешься по внутреннему будильнику, выбираешься из трамвая, бредёшь пару километров до заветного перехода и аккумулируешься в сейчас, - и не важно – наиграешь ли на ночлег, - когда уже наиграл на бессмертие, в вечности мгновения.
     Романтизм – зеркало двух сторон: много чувствуется, читается и пишется иначе, когда встретил то и поучаствовал: спал в холод, на скамейках заброшенных, в парадных и машине заброшенной; грелся листами альбомными и заливал пламя души скорбящей, вином дешевейшим, - иногда – закусывал вкусностями от слушателей. Чтоб продержаться ещё сутки – нужно так немного, - чтоб отдаться отчуждению страниц чужих, подобно учителям литературы из пленённых чужими произведениями, - и всё-же, и всё-же, и всё-же… Человечество бессильно над столь простыми проблемами – столько веков, - и благодать вселенская, проходившей мимо обессилевшего гитариста на скамейке, - угостившей хлебом.
     Что бы ни встречало – с моей стороны, разрешалось по-моему: делал то что мог – музицировал: на скамейках, в душе и переходах: превращал попрошайничество в глазах чьих-то в метал-шоу: риффы, отрывки соляков и собственные кусочки, - сплетались и свивались: многое можно испытать на зрителях, - но вспоминать, разумеется, приятнее – чем быть там. Меня выручали – но поселиться у Весов, не было возможно, - возможно, и стоило напроситься на встречу, разобнять и вселиться, - но сие было вне диапазона мыслимого.

     Руки взялись за карандаш – и собрали первый рассказ, что взошёл цветком откровения над озером бессвязной лирики: история-заговор о влюбившемся в голос автоответчика и расслышавшем подмену. Невозможно определить – сколь далеко заведёт первый шаг, - но любопытно вспоминать и вопрошать себя: и это – моя жизнь? История расцветала за историей – в архив-блокнот недописанного.
     Помню, нашёл нож – искрящимся в луже, - нашёл и каждое блюдо, сготавливал его помощью; оставлял под подушкой. Помню – от меня остались лишь истории и чувство, будто жизнь сжигает меня. Помню – провёл вдоль руки и не желал созерцать иное, кроме искр света.
     Вера ушла – мечта смотрела на меня с грустью: досталась тебе – бессильному, - и умерла нерождённой, - нет тебе прощения. Вера ушла к другому – стало невыносимо: куда не неси меня Ветер, трясина осталась во мне. Двери непостижимого заскрипели.
~
     Сэнсей выслушал меня полуживого – слова лучились, будто обучился неведомому языку и смог вышептать недозволимое. Сэнсей проволок меня в комнату с бамбуковыми стенами, шёлковым пледом и жёсткой-жёсткой подстилкой; выхаживал меня несколько недель и выслушивал потоки откровений, казалось, до последнего не определившись – что же со мной делать – и всё-же рискнул: «Можешь остаться – репетировать сколько хочешь и заниматься, - без беспокойства о плате, - на по моим правилам: покинешь меня – с полной головой ментальной валюты» - и рассказал про капельки желания, что размениваем на беззначное: вожделения, услужения, - на каждое, что столь далеко Искусству. Сэнсей оставлял в комнатке – где было по-прежнему столь туманно, что рассмотреть удавалось разве что душу…
     “Кровать” отпустила меня через два месяца. Сэнсей пил чай фруктовый, листал мои рассказы и не заметил подкравшегося, но пригласил разделить трапезу – «Для чего Ты пишешь?» - и потянулся за печеньямим в печеньице.
     Отпиваю чай и смотрю на почерк – единственный из доступных мне и недоступный остальным – «Чтоб писать» - и засматриваюсь на сладости.
    Сэнсей взглянул мне в глаза – по-холодному, будто присматривался ко дну озера - «Делаешь писать ради того, чтоб писать? Подайся в стенографисты – набьёшь руку на посредственных речах и изучишь тайное искусство пустословия» - и разрешил угоститься, - с тех пор, ерунда подобная голову мою не навещала.
     Что-то произошло – внутри – и прозвучало – «Ради Мечты» - голосом не моим, но моим единственным, - будто глубинное пробудилось и обратилось к звёздам – в обращении моём к Сэнсею.
     Сэнсей присмотрелся ко мне - улыбнулся и отвёл взгляд в окно, навстречу, собственной, Мечте…
***
     Сэнсей сказал собрать рассказанное, на бумаге, в один присест, - и не выпускать ручки, пока пред мной не прояснится карта жизни. Сэнсей пил чай всё то время и разжёг свечи, когда повествование подошло к встрече нашей - «На том достаточно» - и удовлетворился упоминанием своим и оставил первым из моего, что не предал костру, - чем всё началось. Отвёл в комнату прежнюю – «Спать много не придётся – а больше пледа и досок, тебе ничего не понадобится, - но переберёшься в комнату побольше – если опишешь ту, или нарисуешь» - и обучил развеивать туман: представь бесконечность и обратись к той ладонью разомкнутой, - навстречу к звезде-путеводу.
     Сэнсей оставил в комнате свечу и книгу. Помню книгу до каждого слова – и иногда нашёптываю блестящие в сознании строфы. Ни листка – ни карандаша; только вода и заварка чая фруктового.
     Хрусь: ключ разъединил меня с миром, - чем больше лет проходит, тем иначе понимаю, кого – и от кого – запер и спас Сэнсей. Мнак поднял утомлённого – и отнёс за берега объяснимого, где открыть глаза – подвиг, а прыгнуть навстречу звёздам – больше чем греза.
     Сэнсей обучил молчанию – «Каждому – и лучшему оратору – никогда не поздно заткнуться», - и мы безмолвили, месяцами, днями, - и промежутками вне рамок: ведь день – не промежуток от вспышки до угасание, - бесконечность вероятности.
     Мне предстояло многое – и самая малость: преступить себя, расквитаться с прошлым и уйти незапятнанным, по лестнице собственных произведений, пересмотреть мир и узнать, отчего Сэнсей принял меня, выслушал, погрузил в безмолвие и направил в дерби – куда, не будь у меня мечта, зайти бы не решился. Рассвет и Закат играли в салочки – и заглядывали в окно: ученик подносил свитки на сожжение, наставнику бесстрастному. Сэнсей расстелил для меня занавес огня – и прошли годы прежде, чем рука мечтателя соприкоснулась со светом звезды-путевода, - годы, что вспоминаются лучшим из снов, годы у лучшего, Наставника.
***