Адыгская соль Часть 6

II.ОТСТУПЛЕНИЕ.

6.Похороны в Габукае.

Адыгэ Хабзэ: О жизни и смерти.
«Помни всегда то, что чему есть начало, тому будет конец. Не ищи смерти и не отвращайся от неё, будь к ней равнодушен. Всё рождается одинаково, но уходит по-разному. И, встретив смерть, скажи: «Я умел достойно жить, я сумею достойно уйти и только прошу Тха, чтобы люди после моей смерти могли сказать: «Он жил как Адыг и ушел как Адыг! Как мы радовались по родившемуся, так он заслужил право на искреннюю скорбь о нём».
Думай о своих детях и о своем роде, которые наследуют твое имя. Уйди в мир отцов благородно, как подобает воину. Красивая и достойная смерть должна быть венцом красивой и достойной жизни человека, ведающего Хабзэ.
Быть равнодушным к смерти – не значит отказаться от страха. Каждый человек имеет от начала страх, который в нём живет всегда. Мужчина не тот, кто не боится, а тот, кто подчиняет свой страх и направляет его. Воин отличается от труса только тем, что возвысился над своим страхом.
Будь спокоен и живи с радостью. Жизнь имеет цену до тех пор, пока она есть, но и смерть имеет свою цену, ибо достойная смерть может возвысить дух потомков.
Ведающий Хабзэ отличит проявление мужества от безрассудства и глупости, ибо, когда следует жить – надо жить, когда следует уйти – надо уйти. Знай и то, что выбрать жизнь часто означает выбрать путь мужества, а выбрать смерть – признаться в слабости. Только обретя дух Хабзэ, ты отличишь одно от другого и сделаешь правильный выбор.
Стать равнодушным к смерти не значит искать её. Жизнь человека всегда имеет смысл, даже если он и не понял её. Раз ты рожден по воле Тха, значит, ты должен жить. Если пришел твой час, уйди без суеты».

(Адыгэ Хабзэ. Часть I. О жизни и смерти).

«Мафоко»: Часть 1. (Начало XIX в.)

 «Грустно вздохнул седовласый старик Айтеч, сидя в тусклой комнате перед своим внуком Мафоко, опечаленным скоропостижной смертью своего отца – всеми уважаемого бжедугского тфокотля Пшимафа.
- Эх, сынок! Не падай духом! Живи! Твоего отца уже не вернуть! Но ты должен продолжить его дело, - старался дед Айтеч утешить своего отчаявшегося внука.
Между тем, тусклый свет лучины в комнате едва освещал бледное и осунувшееся лицо молодого тфокотля.
- Нет, тата11! Прежде всего, я должен отомстить за смерть своего отца, - возразил ему гордый Мафоко, едва сдерживавший свое негодование. – Не смогу я, тата, жить дальше, пока его убийца безнаказанно ходит по нашей бжедугской земле.
- Охо-хо-хох, сынок! Что же ты так свою смерть торопишь? Что ты сможешь сделать один против этих шакалов? – сокрушался умудренный жизнью старик, опасаясь за жизнь своего неопытного внука и предчувствуя новую беду. – Твой отец, сын мой Пшимаф, был гораздо сильнее тебя и опытнее в военном деле. Да и тот не смог себя защитить. Слышал же, как князь Берзедж со своими уорками за его неповиновение отдать ему лошадей, привязал отца твоего к коням своих приспешников и приказал последним скакать наперегонки. А те, мерзкие шакалы, и рады были стараться. Мчались, мчались, живого места на теле моего сына не оставили. Все кости ему переломали. Да еще, негодяи, к порогу нашего дома привезли да и бросили там, словно падаль какую-то.
- Хватит, тата! Хватит! – взвыл, словно раненный зверь, Мафоко. – Не могу я больше! Не должен…. Разве смогу я жить в покое теперь, пока обидчики мои над смертью моего отца потешаются да с другими храбрыми тфокотлями жестоко расправляются. Не будет мне покоя, пока князя Берзеджа не погребут в землю холодную, да не сгниет он в ней…
- Эх, сынок! Как я могу тебя отговаривать, коли сам бы встал и пошел прямо в богатую усадьбу князя, чтобы убить этого презренного шакала, - горько плакал беспомощный старик, опираясь на свою деревянную палку. – Да только старость совсем меня скрутила. Руки, ноги не слушаются. Да и сердце мое столько страдало все эти годы, что, гляди, вот-вот остановится.
- Не говори так, тата! – резко схватил Мафоко старика за руку. – Я сам накажу князя Берзеджа. Выкраду его и привяжу к лошади отца, да проскачу на ней сам во весь опор по широкому полю к речке. А там утоплю его.
- Тише, тише, сынок! Не дай Всевышний, услышат тебя прихвостни проклятого князя да донесут ему, тогда не миновать нам беды!
Разумные опасения беспомощного старика тяжким камнем легли на храброе сердце молодого тфокотля. Раздираемый жаждой мести и невыносимым смятением души, он вдруг вскочил со своего места и стал суетливо ходить из угла в угол в полутемной комнате, словно загнанный в западню разъяренный зверь.
- Как же нам тогда быть? Что же делать? До коли нам боятся этих презренных шакалов? Неужели Всевышний не покарает их? Разве мало кровавых слёз пролили наши женщины? Разве недостаточно молились они Всевышнему и проклинали своих жестоких обидчиков? Нет, тата! Хватит нам бояться их произвола и вседозволенности! Хватит нам позволять им делать всё, что им заблагорассудится!
- Эх, сынок! Ты не в себе! Гордыня и страдания ослепили тебя, - удрученно вздохнул дед Айтеч. – А отчаянный крик твоей израненной души и вовсе оглушил тебя. Ты совсем потерял самообладание, о котором столько говорил тебе твой несчастный отец. Послушай, сынок! Гнев – не лучший советчик! Необдуманные поступки не приведут тебя, Мафоко, к добру!
- Ах, тата! – вдруг остановился молодой тфокотль посреди комнаты. – Оставь! Ничего не говори! Не отговаривай меня! Если я не накажу проклятого Берзеджа, не смогу я дышать полной грудью. Солнце померкнет в моих глазах. Вкус свежего хлеба потеряет для меня свою сладость, а чистая вода перестанет утолять мучительную жажду. Да и соль станет для меня безвкусной. Поверь, тата! Всё потеряет смысл!
- Не говори так, сынок! Не говори! – умолял его взволнованный старик, тревожась о жизни единственного внука. – Если с тобой что-то случится, кто тогда позаботиться о твоих сестрах и матери? Кто их защитит от князя? Я уже слишком стар, чтобы их оберегать.
- Не придумывай, тата, для меня никаких отговорок и доводов! Какими бы разумными они ни были, они только лишат меня чести и достоинства. Мой отец, уважаемый всеми тфокотль, ни за что бы не согласился с тобой.
Расстроенный словами отчаявшегося внука, дед Айтеч собирался сказать ему в ответ что-то убедительное, но в тот самый миг в дверь их бедной лачуги кто-то тревожно постучал.
- Мафоко! А Мафоко! – послышался следом тихий девичий голос. – Ты здесь?
- Кутас?! – испуганно воскликнул молодой тфокотль. – Кутас!
Ничего не говоря своему встревоженному деду и не дожидаясь повторного зова девушки, на которой он собирался вскоре жениться, храбрый Мафоко выбежал во двор. Возле небольшой мазанки12 стояла напуганная молодая крестьянка в простом черном платье и в черном платке на голове. Кроме неё во дворе не было ни души. Да и уже начало смеркаться. На небе появилась серебристый круг луны-разлучницы, освещавший бренную землю своим тусклым светом.
- Кутас! Зачем ты пришла сюда так поздно? – встревожился расстроенный молодой тфокотль. – Не ровен час, кто-нибудь из соседей увидит тебя.
- Ну и пусть! – опечаленно вздохнула заплаканная девушка, утирая с горькие слезы лица концами своего черного платка. – Пусть! Лучше я опозорю себя нарушением священных правил, чем все заклеймят меня бесчестием!
- О чем ты говоришь, моя несчастная Кутас?
Глядя на тонкий стан своей невесты и искренне сопереживая ей, Мафоко с трудом сдерживал свое непристойное желание крепко обнять её.
- Ах, Мафоко! Сегодня днем, пока ты и твои родные придавали земле растерзанное тело твоего несчастного отца, князь Берзедж приезжал к нам домой. Забрав пару гнедых лошадей и несколько овец, он, проклятый, потребовал и меня в придачу.
- Что? – бросился Мафоко к своей возлюбленной, отдаваясь целиком своему порыву. – Как в придачу?
- Служанкой в его дом, - плакала безутешная Кутас. – Ах, Всевышний! Какой позор! Стыд какой! Всем в ауле известно, для чего князь берет себе служанок в дом. Позабавится, потешит своё мужское самолюбие, а затем опозорит перед всеми. Да так, что в самый раз утопиться от такого бесчестия! Разве не так случилось с моей соседкой Примой на прошлое новолуние?
- Нет! Нет, Кутас! Не может такое с нами произойти! – крепко обнимал девушку взволнованный Мафоко. – Не должна ты идти в услужение к этому презренному и проклятому князю Берзеджу.
- О Всевышний! Не должна! Да как мои родные смогут ослушаться приказа самого князя? – горевала опечаленная девушка о своей несчастной доле. – Разгневается он да накажет моего отца, как твоего, Мафоко.
- Нет, Кутас! Нет! Ты не должна туда идти! – настаивал разозленный молодой тфокотль, еле сдерживая слезы.
- Как? – рыдала на его груди Кутас. – Как я могу ослушаться родителей?
- Нет, Кутас! Ты не должна…
- Но как?
- Не должна! – прижимал Мафоко девушку к себе всё крепче и крепче.
Казалось, еще мгновение и он невольно задушит её в своих стальных объятиях.
- Оставь её, сынок! – вдруг раздался хриплый голос деда Айтеча. – Отпусти её! Ты задушишь несчастную.
Не сразу послушался Мафоко указания старшего. Боясь выпустить дорогую Кутас из рук, словно напуганную птицу, он еще несколько мгновений держал её в своих крепких объятиях, затаив дыхание. Но ощутив на себе строгий осуждающий взгляд мудрого старца, он собрался с духом и всё-таки отпустил свою голубку на волю. С поникшей головой и виноватым видом он отошел немного в сторону, дав Кутас перевести дух.
- Иди, Кутас, домой! Иди домой, дочка! – гнал напуганную гостью со двора дед Айтеч. – В нашем доме горя достаточно. Иди домой! Возвращайся к своим!
- Нет, тата! Кутас должна непременно остаться у нас. Я женюсь на ней немедленно, - бросился к расстроенному старику взволнованный Мафоко.
- Женишься? Сейчас, сынок? Да мы же только похоронили твоего бедного отца. Нам еще долго траур по нему держать. О свадьбе не может быть и речи! Побойся Всевышнего, Мафоко! – отговаривал мудрый старик своего обезумевшего внука от опрометчивого шага.
- Ах, тата! Если Кутас сейчас уйдет, то завтра проклятый князь Берзедж заберет её в свой дом в услужение, и я никогда её больше не увижу.
- Иди, Кутас! Уходи, дочка! – умолял девушку дед Айтеч. – Твой отец не простит моего внука за твоё бесчестие и жестоко покарает его.
- Нет, тата! Мы спрячем Кутас в тайное место. Пусть все думают, что она сбежала, - не сдавался Мафоко, стараясь найти выход из столь трудного положения. – Князь ленив и не станет её нигде искать.
- Эх, сынок! Ка бы так и было! – устало покачал головой опечалившийся седовласый старик. – Не придет Кутас завтра к Берзеджу, всю её семью проклятый жестоко накажет. Уходи, дочка! Сейчас же!
Прислушавшись к разумным доводам мудрого старца, несчастная девушка бросила последний взгляд на прощание в сторону расстроенного молодого тфокотля. Затем, не сказав ни слова, тихой поступью она направилась к длинному деревянному забору, огораживавшему бедную лачугу семьи Мафоко.
А молодой тфокотль, убитый горем и опечаленный предстоявшим ему расставанием с любимой, тихо плакал, упав на колени посреди двора. Изнывающее сердце влюбленного Мафоко рвалось следом за его прекрасной голубкой. Однако его обессилившие вдруг ноги окаменели и не слушались крика отчаяния, раздиравшего молодого тфокотля изнутри.
- Не плачь, сынок! Утри свои предательские слезы! Вернется к тебе твоя Кутас! Чистой и непорочной, - утешал безутешного внука усталый дед Айтеч.
- Живой! Пусть вернется живой! – бормотал себе под нос оглушенный невыносимым горем Мафоко».

24 декабря 2011 г., аул Габукай

- Эй, Аслан! Очнись! Уже приехали, - требовательно кричал Ахмед, казалось,  прямо в ухо своему младшему брату, пытаясь его разбудить в салоне своей машины.
- Эх, Аслан! Аслан! – толкала Галина Касимовна крепко заснувшего сына в бок с другой стороны.
Поправив черный ажурный платок на голове, она вышла из машины, тихо бормоча себе под нос:
- Вечно он витает в облаках! Лучше бы о работе думал, бездельник!
- Аслан! Снова ты всю ночь в Интернете сидел на форумах своих черкесских, - укорял Аслана его старший брат, пытаясь разбудить его после часового сна на дороге. – Давай вставай! Похороны из-за тебя не перенесут. Да и шляпу одеть не забудь!
Обиженный упрек матери и настойчивый призыв брата достигли своей цели, рассеяв, наконец, незримый туман сна вокруг Аслана Теучежа. Ахмед нисколько не ошибался. Ночные бдения в Интернете в поисках истинных национальных интересов всего многострадального черкесского народа довели его, неожиданно для него самого, до того, что ему вдруг захотелось снова перечитать незабвенную поэму своего дальнего родственника, знаменитого в Адыгее поэта-ашуга Цуга Теучежа «Пшы-уорк зао» или «Война князей и дворян».
Внезапное обращение к классику адыгейской литературы, которым гордился весь их род Теучеж, вовсе не было закономерным следствием взрыва его протестных чувств после незабываемого посещения неудавшегося семейного ужина у Кушховых. Перелистать литературные страницы адыгской истории вынудил его неугомонный оппонент под ником «01». Оправдывая неэффективную деятельность местных республиканских властей в чате одного из черкесских форумов, он ему – «Адыгу» - в довольно грубой форме посоветовал погрузиться с головой в тщательное изучение истории адыгов-черкесов. В его понимании только сравнение настоящего с прошлым могло дать более объективную оценку местному руководству. Однако Аслан вместо того чтобы последовать его снисходительному совету решил изучать историю своего народа по-своему.
Обратившись к творческому наследию своего дальнего родственника, он больше всего заинтересовался протестным движением простого адыгского народа против произвола заносчивых князей и дворян. Правда, Аслану показалось, что выдающийся автор, а точнее тот, кто записал поэму с его слов, немного преувеличивал отрицательные качества князей и дворян и явно с определенной целью. Как бы там ни было, но в свое время советский режим строго следил за проявлениями творческих порывов, особенно малочисленных народов Кавказа. Впрочем, внезапная тяга к впечатляющему произведению объяснялась также неожиданным ночным звонком родственников из Габукая, родного аула отца - Казбека Хазретовича Теучежа.
Как и предполагалось, ничего хорошего тот звонок не предвещал. Троюродная сестра его отца оповещала всех родственников о скоропостижной кончине своего брата. Из-за ранней смерти Казбека Хазретовича, его дети не так часто посещали его родной аул и не так уж хорошо знали, к сожалению, всю его родню. Да и Галина Касимовна не очень-то старалась поддерживать тесные родственные связи с родом Теучеж. Только благодаря искреннему желанию повзрослевшего Ахмеда знать весь свой род и его старательным усилиям поддерживать отношения с родственниками отца, Аслан так и не узнал, что такое «родственное сиротство» и не был обделен заботой родни по отцовской линии.
На самом деле, смерть дяди Абубачира не оказалась столь неожиданной, как сам ночной звонок. Несколько лет после своего 60-летнего юбилея он болел каким-то странным генетическим недугом, постепенно истощавшим его организм. И вот после трех лет мучительных ожиданий неминуемого конца его суетная жизнь труженика - землепахаря остановила свой бег и примирилась со смертью, вероятно, познав, наконец, истину мироздания. Теперь священный долг всей его родни заключался в традиционном проявлении уважения к нему и обрядовых проводах его усопшего тела в обитель тишины и покоя.
В ауле Габукай было три кладбища, два из них делились по основным бжедугским родам, обитавшем с давних пор в этом селении. А одно считалось его жителями новым. Расположенное на широком поле, оно принимало тела всех умерших без особого разбора. По решению старших рода Теучеж, дядя Абубачир должен был обрести вечный покой на том самом кладбище, где веками хоронили его предков, в том числе отца и дядю Аслана. Правда, по странным стечениям обстоятельств в ауле это вполне объяснимое решение вызвало пересуды. Ни для кого не было секретом, что на том кладбище людей закапывали в землю, в которой покоились веками их сородичи уже в несколько рядов.
- Что, брат, думаешь о незыблемом смысле жизни и вечном покое? – окликнул Аслана Ахмед в просторном дворе у дома Абубачира Теучежа, ежась от холода. – Вроде живем на юге, а декабрьский морозец-то кусает.
Действительно, в тот печальный день было довольно холодно. Особенно если простоять на улице несколько часов к ряду. И хотя теплое кашемировое пальто до колен всё же защищало бренное тело от кусачего мороза, но всё же время делало своё. Продолжительное пребывание на холодном воздухе без движения сковывало мышцы и вынуждало чувствовать череду едва выносимых уколов пронзительного декабрьского мороза.
- Хм! Вроде думаем, что будем жить вечно, а проклятая смерть бродит где-то рядом, - услышали оба брата хриплый голос подтянутого старика, сидевшего рядом с ними на деревянной скамейке у стены дома.
- Тебе ли, дед Бий, жаловаться! – слегка толкнул его плечом его сосед, выглядевший таким же стариком.
- Да, какой я тебе дед, Каз? Посмотри на себя! Лицо всё в морщинах, будто потрескавшаяся сухая земля. Борода и волосы – такие седые, словно запорошенные снегом вершины гор. А руки! Глянь на свои руки! Вены повылазили, будто жирные корневища вековых деревьев. А ты, Каз, моложе меня лет на 20 будешь.
Впечатляющее описание старости привлекло внимание Ахмеда и Аслана. Забыв о своих замерзших конечностях, молодые люди невольно прислушались к занятному разговору двух аульских стариков.
- Ты, дед Бий, своим отменным здоровьем не хвались! Хоть и много тебе лет, и скоро перевалит за 90, твоя гладкая кожа и шелковистые волосы не спасут тебя от суда Всевышнего, - обиженно нахмурился старик Каз, невольно потирая свои намозоленные, замерзшие от холода руки. – Сам знаешь, что морщины на моем лице не от легкой жизни. Сколько бед и страданий пережил я за всю свою жизнь! А волосы мои стали седыми уже давно, еще в молодости. Что до моих рук, то сколько адыгской земли они перепахали.
- Эх, Каз! Каз! Всю жизнь ты живот свой надрывал да спину гнул. И чего? Теперь вон кряхтишь, как несмазанные маслом колеса телеги. На коня, пади, давно уже не взбирался? – продолжал корить своего соседа гордый дед Бий.
- А ты, дед, чего это про коня вдруг вспомнил? Уж давно мы все на персональных авто разъезжаем, - добродушно усмехнулся дед Каз, забыв о своей обиде. – Неужели от возраста разум твой помутился?
- А ты меня, Каз, за дурака-то не принимай! – хитро улыбнулся 90-летний старик. – У меня самого машина есть. Да только я до сих пор на своей гнедой кобыле по полям скачу с ветром наперегонки.
- И чего ты, дед Бий, смерть свою дразнишь? Чего это тетку Саламат нервничать заставляешь? Ты на кобыле своей в поле ускачешь, а она всем в ауле звонит да помощи просит, - и дед Каз насмешливо покачал головой.
- А ты чего это мою старуху Саламат вспомнил? Или никак мне простить не можешь то, что я твою любимую у тебя из-под носа увел? Скоро вон 50-летний юбилей совместной жизни отмечать собираемся! – гордо выпрямился дед Бий. – А каких пятерых парней она мне родила! А твоя Даханэй тебе одних девок в подоле приносила.
- Эх, Бий! Ничего ты не понимаешь. Это потому что я – натура чувствительная. Девочки, они же тонкой работы требуют, - не давал себя в обиду его сосед.
- Ну да! Чувствительная натура! Вот уж рассмешил. Ты - грубый тракторист, Каз! Пахарь на четыре колеса с баранкой посередине в руках. Вот ты кто! – не сдержал своей старческой усмешки дед Бий. – Вот почему тебя моя Саламат не дождалась. Меньше бы слушал всех, кого не попадя.
- Не начинай, Бий! А то я не посмотрю, что ты – мой старший родной брат и огорошу своим старческим кулаком твою седую голову, - резко разозлился дед Каз, с трудом вставая с насиженного места и медленно направляясь на летнюю кухню, где можно было согреться горячим чаем и свежей выпечкой.
- Вот так всегда! Как зайдет речь о моей Саламат, обижается на меня, как ребенок, и уходит, - укоризненно покачал головой старик, горделиво выпрямившись.
Занятный разговор двух братьев, почитаемых и уважаемых как старейшин рода Теучеж, по-разному сказался на настроении Аслана и Ахмеда. Если младший брат не мог скрыть своего искреннего удивления от того, что оба непримиримых спорщика оказались родными братьями, то старший старался выглядеть безучастным и безразличным ко всему услышанному. Но как Ахмед ни старался, слабая тень сомнений всё же проступила на его побледневшем лице и не укрылась от зорких глаз Аслана.
- Ты чего, брат? Так напрягся, словно ежа проглотил. Да и побледнел весь? Замерз что ли совсем?
- Есть немного! Пойду-ка я чая горячего выпью! – виновато потупил взор старший брат, стараясь не смотреть на младшего.
- Давай! Сходи! А то ты такой бледный, что холодно на тебя смотреть, - поддержал его решение Аслан, хотя в душе чувствовал что-то неладное, вынуждавшее Ахмеда вдруг спасаться бегством.
- На, держи, Бий! – услышал он следом обиженный голос деда Каза.
Рассерженный на гордого брата старик успел уже вернуться назад к скамье и протягивал тому большую керамическую кружку с горячим калмыцким чаем. – Только не подавись!
- Тфью на тебя, Каз! – нахмурился дед Бий, принимая кружку из трясущихся рук своего младшего брата. – Годы и седина не изменили тебя. Хотя если бы не был ты таким глупым, то не женился бы на кабардинке.
- Опять ты за свое, Бий! Столько лет одну и ту же песню заводишь, как старый заезженный патефон, - недовольно буркнул Каз и быстро глотнул горячего чая, невольно обжигая нижнюю губу. – Ой! Ой!
- Так тебе и надо! Кабардинский зять! Женился бы в свое время на двоюродной сестре Саламат, никакой беды не знал бы.
- А я и так беды не знаю, - соврал ему дед Каз, стыдливо отводя глаза в сторону. – Моя старушка Даханэй до сих пор мне простыни на кровати стелет.
- Эхе-хе-хех, брат! Это она намеренно делает. Мягко стелет, чтобы жестко спать! Видать, ждёт не дождётся, когда тебя наши отец и мать на тот свет позовут.
- Скажи, Бий! И чего ты мою старуху так невзлюбил? – покачал головой дед Каз, грея руки кружкой с чаем. – Кабардинских она кровей или бжедугских – какая разница? Главное, чтобы человеком была!
- Нет, брат! Есть разница! На своих глядишь: станом - крепкие, лицом – яркие, словом – острые, а душой – прямые. Что у них в голове, то и на языке. На слова не поскупятся, да и сделать – не побоятся. А кабардинки, они чего? Станом – тонкие, лицом – бледные, словом – сладкие, а душой – льстивые. Никогда не знаешь, чего там они на самом деле думают. Одним словом: мягко стелют, жестко спать.
И дед Бий так разволновался, что чуть не уронил кружку и не ошпарился горячим чаем.
- Нет, брат! Не прав ты! Моя Даханэй - словно голосистая райская птичка! Так поёт, так поёт, что любого за душу берёт. А Саламат твоя что? Голосом своим хриплым, что кочергой железной оглушит.
- Завидуешь? Лучше пусть своя кочергой оглушит! До боли будешь знать, что она всем сердцем любит. Чем сладкоголосая птичка из Кабарды будет слух твой услаждать, что там на её душе скрывая. Погляди на себя! Всего тебя издергала за 45 лет-то. Всё ей добра мало!
- Ты мою жену-умницу, брат, не ругай! Если бы не она, не поднял бы я такой домище в ауле, да не купил бы каждой дочери по квартире в Краснодаре. Это тебе повезло! Сыновья сами себе помочь могут. А дочери всю жизнь в родительской поддержке нуждаются, - устало заметил дед Каз, допивая свой уже остывший на холоде чай.
- Твоя правда, брат! Мне было гораздо легче, чем тебе. Дом от родителей достался, а сыновья разлетелись по всей России, там и осели, семьи завели. Спасибо им, всех невесток в родном ауле нашли, нас с матерью не обидели. Да и Саламат, сам знаешь, никогда ничего лишнего у меня не просила. Вот уже 50 лет ухаживает за мной, как за князем каким-то, - вдохновенно рассказывал подтянутый старик, улыбаясь. – Каждому своё, брат! У каждого своя судьба!
Договорив до конца, дед Бий задумался, невольно упуская из рук полупустую кружку. Встревоженный задумчивым взглядом старика, Аслан вовремя подскочил к нему и подхватил случайно выроненный сосуд.
- Давайте, дед Каз, я и Вашу кружку отнесу! – предусмотрительно предложил молодой человек, протягивая руку к пустой кружке второго родственника.
- Держи, сынок! – не стал возражать тот. – Опсоу13! Спасибо тебе! С годами в голове мудрости прибавляется, а сил убавляется. Уже не подскочишь, как в молодости…
- Да уж! – услышал Аслан напоследок удрученный вздох деда Бия, направляясь на кухню с двумя кружками стариков-спорщиков.
Надеясь найти своего старшего брата, молодой человек вошел в застекленную со всех сторон времянку. Но, к своему удивлению, он его там не нашел. Что-то Аслану подсказывало, что Ахмед не спешил возвращаться к нему. Только вот в чем был секрет его столь осторожного поведения и внезапной замкнутости, его младшему брату было неведомо.
Возвращаясь обратно к деревянной скамье, Аслан вдруг ощутил всю степень общей людской скорби, заполнившей весь просторный двор дяди Абубачира. Только приехав, спросонья, он не сразу огляделся и не заметил, как постепенно съезжались из разных мест близкие и дальние родственники умершего, а также сходились его односельчане со всего аула. Старые и молодые мужчины в традиционных папахах и современных шляпах и кепках облепили весь двор и с опечаленным видом погрузились в незабываемые воспоминания об их уважаемом брате, друге, товарище, оставившем по воле судьбы эту бренную землю. Никто из них не сомневался в том, что светлая душа усопшего скоро заслуженно вознесется на небеса обетованные, присоединяясь к тем, кто уже оставил этот мир до него.
Время от времени из двухэтажного дома, где еще находилось омытое тело дяди Абубачира, доносился скорбный женский плач. Старые и молодые женщины в платках горько оплакивали его в доме тогда, когда мужчины вспоминали умершего только хорошими словами во дворе. Постепенно женский плач сливался в единую печальную мелодию. Казалось, что безутешные родственницы и жительницы аула пели грустную старинную обрядовую песню прощания с близким человеком, искренне сокрушаясь о своей безвозвратной потере.
Вслушиваясь в печальный плач женщин, Аслан невольно вспомнил незабываемые похороны своего отца. И хотя в то горькое для всей семьи время он был еще ребенком и мало что понимал, тяжелые воспоминания остались в его памяти на всю жизнь. Весь двор был так же наполнен скорбевшими людьми, разносили сладости, да и женщины так же громко оплакивали свалившуюся на всю семью горькую утрату.
- Аслан! Ты чего посреди двора, словно каменное изваяние стоишь? – вдруг услышал молодой человек тревожный голос своего старшего брата. – Я его повсюду ищу, а он здесь думы свои думает.
Очнувшись, Аслан Теучеж поднял голову и уткнулся своим задумчивым взглядом в бледное и осунувшееся лицо Ахмеда.
- А я тебя искал, - сухо ответил он ему, направляясь к скамье. - Куда же ты пропал?
- Да так, одного старого знакомого встретил, разговорились. Уже имам пришел, скоро начнется. А ты чего тут застрял?
- Вспомнил, - и молодой человек вновь остановился, еле сдерживая наворачивающиеся слезы.
- А чего вспомнил? – встревожился Ахмед, подталкивая брата вперед.
- Похороны отца…
- Да откуда тебе их помнить? Мал ты еще был, чтобы понимать, - резко осадил Аслана старший брат, насупившись.
- Ну и что! А я помню! Как он лег и не проснулся, помню… Как из дома его выносили, помню… Как мать рыдала, не отпускала его мертвую руку, помню…
- Это тебе, брат, кажется, что ты помнишь. Все похороны похожи! – смахнул с лица Ахмед крепко сжатым кулаком предательскую слезу, всё же сбежавшую по щеке, несмотря на все его усилия.
- Нет! Я, правда, помню. Хотел бы забыть, но не могу.
- Оставь, Аслан! Хотя…пусть будет так, как ты говоришь! Хорошая память еще никому не мешала.
Едва Ахмед договорил, как все мужчины, сидевшие на скамьях, встали со своих мест и неторопливо направились друг за другом туда, откуда уже доносился призывный голос местного имама. Спорившие еще недавно старики – дед Бий и дед Каз – тоже последовали за остальными. Подчиняясь традициям и обычаям ритуального обряда провожания умершего, Ахмед и Аслан не стали от них отставать и быстро их догнали.
- На кладбище от меня ни шагу! Понял? – строго предупредил младшего брата Ахмед. – Да и прекрати витать в облаках! Народ у нас основательный и не поймет твоей тонкой философской натуры.
- Ладно! Понял! А ты от процесса не отвлекайся!
Перекинувшись еще парой слов, братья Теучеж принялись внимательно слушать аульского имама, молившегося за светлую душу их троюродного дяди. В конце его каждой молитвы все, кто пришел на похороны, вторили ему «Аминь!», омывая лицо своё руками.
Не понимая слов святой молитвы на арабском, Аслан все же проникался их незыблемым смыслом, вновь погружаясь в поиск сути жизни и смерти. Когда же вынесли обернутое в ковер безжизненное тело дяди Абубачира, он вдруг подумал о всей бессмысленности мирской суеты перед безграничной вечностью небытия.
Казалось, что, заглянув смерти в глаза, молодой человек осознал всю ценность, а точнее бесценность каждого дня, прожитого на земле. Пока человек дышит и движется вперед, он – живой! А пока он жив, у него всё ещё есть надежда что-то сделать, что-то успеть, кого-то встретить, с кем-то познакомиться. А главное – у него есть счастливая возможность и драгоценное время любить! Да любить от всей души, искренне, без всякой выгоды и без требования отдачи, как говорится, просто так! Да, пока человек живой, он может надеяться на всё, что угодно. Но после … Кто его знает, что будет после?
Размышляя о вечной борьбе жизни и смерти под размеренный и уверенный голос имама, Аслан Теучеж вдруг заметил, как стоявший впереди него дед Каз слегка пошатнулся. Взволнованный старик так расстроился, что с трудом держался на своих больных ногах. Опасаясь, что пожилой человек упадет под тяжестью горьких воспоминаний и от давления в тесной толпе скорбевших родственников и односельчан, молодой человек сделал шаг вперед, готовый подхватить старика в любую минуту. А проницательный дед Каз сразу же почувствовал внезапно возникшую опору за спиной. И он, то ли от большей уверенности придаваемой ему готовностью Аслана прийти ему на помощь, то ли из-за сильного желания сохранить свое мужское лицо и не опозориться перед молодым поколением, вдруг выпрямился и крепко встал на ноги.
- Аминь! – уверенно вторил дед Каз молившемуся имаму, мужественно перенося острую боль в ногах.
Увидев, как старик превозмогает свои страдания, не уступая ни хвори, ни смерти, Аслан проникся к нему еще большим уважением. Он был вынужден признать, что старое поколение дорожило своей честью гораздо больше, нежели молодые, проявляя необыкновенные мужество, выносливость и стойкость, которые всегда были присущи адыгскому народу. Правда, именно эти качества не особо ценились современными молодыми адыгами и зачастую подменивались глупой бравадой, изрядным занудством и неприемлемой настойчивостью.
Из-за большого количества людей, желавших сказать прощальное слово умершему родственнику или односельчанину, ритуальный обряд стал затягиваться. Правда, аульский имам не сильно поддерживал внезапно проявившееся желание людей публично проститься с дядей Абубачиром и высказать на людях последнее слово. В конце концов, продрогнув, он сослался на нехватку времени и направил всех присутствовавших мужчин на кладбище для погребения умершего.
Проникнутые священными молитвами имама, а также своими глубокими размышлениями о бренности жизни и отчасти искренними прощальными словами родных и друзей Абубачира Теучежа, мужчины степенно последовали за телом умершего, провожая его в последний путь. Всё ещё тревожась о деде Казе, Аслан продолжал держать его под руку, вынуждая тем самым своего старшего брата медленно идти за ним.
Некоторое время братья шли молча, словно боялись нарушить всеобщую скорбь. Однако когда все повернули на проселочную дорогу, вынужденное молчание стало их тяготить.
- Слышал, ваш класс собирается перед новым годом на встречу выпускников? – заговорил первым Ахмед. – Ты как пойдешь?
- Наверно! – устало выдохнул Аслан, не особо вникая в причину внезапного интереса брата к новогодней встрече его одноклассников.
Раньше Ахмед никогда особо не интересовался школьной жизнью его младшего брата.
- И куда собираетесь? – продолжил он свой внезапный допрос, не слишком переживая из-за неуместности праздного разговора в столь скорбный час.
- Не уверен я, что мне стоит туда идти. И чего лишний раз старое ворошить? – отмахнулся Аслан от вопроса брата, словно от назойливой мухи.
- Возможно, ты и прав! – быстро согласился с ним Ахмед, с трудом сдерживая свое желание задать еще вопрос.
- Лучше в горы поехать с друзьями! Вроде вся наша компания собирается, - неожиданно продолжил Аслан начатый разговор.
- Ты о ком это?
- Ну, Кантемир, Капик, Сам и я. Мадин тоже поедет со своими друзьями.
- Крепкая компания! И что совсем без дам?
- Хм! Кто же в горы дам с собой берет? Да их искусственная красота сразу померкнет в сравнении с первозданной красотой гор, - едко заметил Аслан, почувствовав неприятное покалывание в сердце из-за разорванных когда-то отношений с Бэлой Кирховой.
- А ты что, брат, всё ещё не забыл её за столько лет? – внезапно спросил его Ахмед напрямую, интуитивно догадываясь об истинной причине, заметно скривившей раскрасневшееся на холоде лицо брата.
- Кого её? – насторожился Аслан, намеренно делая вид, что не понимает, о чем его спрашивают.
- Сам знаешь! Я о твоей несостоявшейся невесте.
- О Бэлке Кирховой, что ли? Хм! Забудешь тут! Куда не пойдешь, везде о ней говорят. На рынок и нос совать не стоит! Она там работает. Слава Аллаху, к маме в гости еще не наведывалась.
- Да, она не так уж часто и приходила, - с долей сожаления сказал Ахмед, задумавшись. – И то больше по делу.
- Да, какая разница? Всё уже давно прошло. Но, если честно, говорить об этом совсем не хочется, - и Аслан грустно вздохнул, вспомнив красивые глаза своей бывшей девушки. – Странно только, что мать так за неё ухватилась. Да, жаль! Былое уже не вернуть! Интересно, чего она замуж не выходит, кого ждет? Еще пару годков и в тираж…
- Чего тут странного? Может, у неё к тебе чувства остались?
- Шутишь, что ли? Ты говоришь, прямо как Самир. Слышал, наверно, он уже два раза её замуж звал. Она отказалась.
- Да разве он ей пара?
- А кто ей пара? Ты говоришь, как её мамочка. Чего в ней такого особенного?
- А разве не видно? Хотя как тебе увидеть, если давно на неё глаза свои закрыл. Обида заставляет тебя на неё злиться. А это значит, что ничто не забыто, никто не забыт! – зло усмехнулся напряженный Ахмед, не скрывавший своего излишнего интереса к чувствам брата.
- А тебе, Ахмед, какое дело до всего этого? Ты еще скажи, что сочувствуешь ей, - скривился Аслан, внезапно ощутив металлический привкус во рту. – Говорю в последний раз для особо сердобольных, Бэлка Кирхова осталась для меня в прошлом.
- Хотелось бы верить! – выдавил из себя Ахмед, с трудом сдерживая свои чувства.
- Верь не верь, а факт есть факт! Если хочешь, считай, что те скудные остатки моей прошлой любви к этой красивой, но бездушной кукле будут похоронены вместе с телом дяди Абубачира. Больше мне нет дела до неё!
- Да уж! Как не поверни, а всё соль! – мудро изрёк старший брат Аслана, оставляя его в покое: старые раны пока еще не зажили, не затянулись.
- Хм! Адыгская соль! – задумчиво бросил сам Аслан, игнорируя озадаченный взгляд Ахмеда.
Между тем, печальная похоронная процессия скорбевших мужчин добралась до старого кладбища следом за телом умершего. После нескольких скорбных молитв имама началось традиционное погребение тела. В те короткие мгновения Аслан Теучеж безучастно стоял у вырытой заранее двухметровой ямы и намеренно представлял, как он аккуратно укладывает в неё живую и прекрасную Бэлу Кирхову, одетую в национальное свадебное платье. Послушная и грустная, она медленно погружалась всё ниже и ниже в могильную яму, не сопротивляясь и не произнося ни слова.
Испытывая боль разочарования и нестерпимую обиду за несбывшиеся надежды юношеской любви, Аслан схватил лопату и принялся вместе с другими мужчинами закапывать погребенное тело. В то мгновение ему казалось, что он старательно и рьяно закапывает живую Кирхову, безжалостно разбившую ему сердце пять лет назад и заслужившую столь жестокое возмездие от его руки.
- Хватит! - вдруг остановил разошедшегося молодого человека один из старших. – Хватит! И так хорошо!
Пристыженный, Аслан нахмурился, отставляя в сторону проклятую лопату, которая сильно жгла его руки. На его глазах наворачивались слезы, готовые предательски выдать его безудержное сожаление по поводу похорон его несчастной безответной любви.
Особое рвение младшего брата при погребении тела дяди Абубачира и его хмурый вид встревожили прозорливого Ахмеда. Догадываясь о грустных мыслях, волновавших в те минуты Аслана, он с беспокойством следил за каждым его движением. А блестевшие в лучах полуденного солнца слезы на его глазах стали неопровержимым доказательством того, что тот так старательно скрывал от своего старшего брата. А, возможно, и от самого себя, закапывая свои чувства всё глубже и глубже в потаенные глубины своего исстрадавшегося сердца.
- Как не поверни, всё соль! – прошептал Ахмед себе под нос, удрученно вздыхая.
После ритуального погребения всем мужчинам, только что придавшим земле своего родственника и товарища, следовало, согласно адыгским традициям, вернуться обратно в дом умершего. Как и полагалось, все поспешили покинуть кладбище, стараясь не оборачиваться назад. Считалось, что, уходя с кладбища после погребения, следовало быть очень осторожным и ни за что не оборачиваться в сторону свежей могилы, дабы не накликать на себя страшную беду. Согласно народным поверьям, погребенный мог забрать с собой в загробную жизнь всякого, кто, пусть даже из сочувствия или сожаления, обернувшись, бросил на его могилу последний прощальный взгляд.
- Послушай, Ахмед! – вдруг окликнул старшего брата Аслан, догоняя его на проселочной дороге после того, как помог другим мужчинам собрать все лопаты и остальные обрядовые предметы. – Может, нам стоит сходить на могилу отца и дяди?
- Да, было бы не плохо! Но не сегодня. Через неделю мы еще приедем на поминки дяди Абубачира, вот тогда и сходим к ним, - сдержанно ответил ему Ахмед, прибавляя шагу.
- Ты что обиделся? Или не хочешь со мной говорить? – удивился Аслан, заметив нахмуренный и напряженный взгляд старшего брата.
- Не хочу! Нет настроения.
- Ладно! Схожу тогда в магазин за сигаретами, - резко остановился молодой человек посреди дороги на полпути.
- Что? Какие еще сигареты? – оторопел Ахмед, внезапно забыв про свое особое настроение. – Ты что куришь?
- Да не парься ты, брат! Это дед Каз меня попросил. Представляешь! Его жена всех продавщиц в ауле предупредила, чтобы они ему ни одной сигареты не продали. А не то она сама спалит их магазинчики, - по-юношески задиристо усмехнулся Аслан.
- У него рак легких. Не делай этого! – строго запретил ему старший брат, снова нахмурившись. – Мама говорила, что его как раз к операции готовят.
- Вот как? – и задиристая ухмылка тотчас исчезла с лица молодого человека. – Хорошо, что сказал! Но я все равно схожу. Не могу же я старшего ослушаться.
- Ты чего, брат, дурак, что ли? Говорю же, рак у него. Одна сигарета может стать для него последней. Неужели ты готов дать бедному старику яд, лишь бы ему угодить?
- А он знает, что у него неизлечимая болезнь? – поинтересовался Аслан, оборачиваясь в сторону деда Каза, медленно возвращавшегося с кладбища, опираясь на палку. – Может, ему следует сказать, чтобы он бросил курить и не стрелял сигареты у других?
- Это не наше дело, брат! – строго отдернул его Ахмед, невольно крепко схватив его за руку. – Просто не делай глупостей! Пойдем лучше! Через пару часов поедем уже домой.
- Нет! Я должен сделать то, что пообещал, - настаивал Аслан.
- Ты что тупой! Не понял? – и старший брат еще сильнее сжал его руку.
- Не кричи! Всё я понял, - высвободил свою руку молодой человек. – Схожу в магазин для вида и куплю ему…
- Аслан! – насупился Ахмед, призывая непослушного младшего брата к порядку.
- Жвачки! Помогает бросить курить.
Окинув растерянного Ахмеда насмешливым взглядом, Аслан повернул на развилке в сторону небольшого продовольственного магазинчика, стоявшего прямо у дороги.
- Только быстро! – крикнул ему вслед старший брат и, не дожидаясь его возвращения, медленно пошел за остальными к дому дяди Абубачира, невольно поеживаясь от кусачего холода.
Хотя яркое солнце и светило, придавая декабрьскому дню больше задора и бодрости, мороз всё же крепчал, беспардонно цепляясь за руки и ноги даже сквозь теплую одежду и кожаные перчатки. Проникая безжалостно до костей, он сковывал все тело, заставляя чувствовать его неоспоримую власть. Единственным спасением от пронизывавшего мороза оставалось только движение, поступательное и постоянное.
Только прибавляя шагу, хоть и невольно ежась, замерзавшие люди могли почувствовать, пусть и ненадолго, как по их жилам растекается с кровью благостное тепло, согревавшее их. Но стоило только замедлить ход и расслабиться, как декабрьский мороз, словно изголодавшийся волк, проявлял небывалую бдительность и вновь кусал их с еще большей силой. И тогда каждому хотелось броситься бежать, сломя голову и неведомо куда, лишь бы согреться, лишь бы спастись от жестокого и вездесущего преследователя. Да только ограниченность человеческих сил да обычаи останавливали замерзавших людей, призывая к проявлению терпения и вынуждая забыть о спасительном порыве.
Как бы там ни было, но важнее тепла и свободы оставалась всё же людская молва. Преодолевая остаток пути, люди, то и дело, оглядывались на других и старались держаться подальше от нелепых поступков лишь бы не увидеть осуждающих их взглядов, не услышать унизительных упреков из их уст и не почувствовать собственного презрения к самому себе. Каждый думал об уважении других по отношению к нему, совершенно забыв о главном. А главное заключалось в уважении к самому себе, являвшемся, на самом деле, непосредственным источником уважения других.
Никто не желал задумываться о том, что он, прежде всего, сам строгий судья своих поступков и будет еще держать ответ за них перед Всевышним в неотвратимый момент истины. В тот самый момент, когда искреннее или лестное мнение других не имеет никакого значения и обращается в погребальный прах и тлен, а вернее, в горькие слезы сожаления, сочувствия и даже жалости, наполненные простой солью земли. Той самой солью, что прежде вынуждала всегда поступиться собственным уважением к себе ради уважения других.