О Нобелевской лекции Солженицына

       Чем больше вникаю в нынешние мировые политические проблемы, тем больше удивляюсь прозорливости Солженицына, его способности видеть на десятилетия вперёд. Это я о Нобелевской лекции, которая и в 21 веке воспринимается так, будто  произносится сегодня, сейчас.



       Моё знакомство с Нобелевской лекцией состоялось четверть века назад. Поразила тогда смелость писателя, открыто говорящего о репрессиях, о том, что   в лагерях погибла целая литература.

      Десять лет назад многие мысли Солженицына казались пророческими, так верно, в самой сути предвидел он то, что случится с миром через тридцать с лишним лет.

      А сегодняшнее время это, как мне думается, - время  Нобелевской лекции Солженицына. Когда не говорить о ней просто нельзя.  Потому что, по  словам  писателя, «за последние десятилетия человечество незаметно, внезапно стало единым — обнадёжно единым и опасно единым, так что сотрясенья и воспаленья одной его части почти мгновенно передаются другим, иногда не имеющим к тому иммунитета». 1

     Однако «человек извечно  устроен так, что его мировоззрение, когда оно не внушено гипнозом, его мотивировки и шкала оценок, его действия и намерения определяются его личным и групповым жизненным опытом». 2   Людям  вообще непросто понимать друг друга, а тем более живущим в разных странах,   разных национальностей и вероисповеданий и уж, конечно, различных социальных слоёв: слишком отличаются критерии их оценок того, выражаясь словами Пьера Безухова, «Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть?»

     «То, что по одной шкале представляется издали завидной благоденственной свободой, то по другой шкале вблизи ощущается досадным принуждением, зовущим к переворачиванию автобусов. То, что в одном краю мечталось бы как неправдоподобное благополучие, то в другом краю возмущает как дикая эксплуатация, требующая немедленной забастовки.<...> Разные шкалы и для оскорбления личности <...> Разные шкалы для наказаний, для злодеяний. По одной шкале месячный арест или ссылка в деревню, или «карцер», где кормят белыми булочками да молоком, - потрясают воображение, заливают газетные полосы гневом. А по другой шкале привычны и прощены — и тюремные сроки по двадцать пять лет, и карцеры, где на стенах лёд, но раздевают до белья, и сумасшедшие дома для здоровых, и пограничные расстрелы бесчисленных неразумных, всё почему-то куда-то бегущих людей». 3


     Писатель предупреждает, что лишение людей возможности получать объективную информацию о происходящем в мире или искажение этой информации в наше время смертельно опасно:

       «А ещё нам грозит гибелью, что физически сжатому стеснённому миру не дают слиться духовно, не дают молекулам знания и сочувствия перескакивать из одной половины в другую. Это лютая опасность: пресечение информации между частями планеты. Современная наука знает, что пресечение информации есть путь энтропии, всеобщего разрушения. Пресечение информации делает призрачными международные подписи и договоры: внутри оглушённой зоны любой договор ничего не стоит перетолковать, а ещё проще — забыть, он как бы и не существовал никогда (это Оруэлл прекрасно понял). Внутри оглушённой зоны живут как бы не жители Земли, а марсианский экспедиционный корпус, они толком не знают ничего об остальной Земле, и готовы пойти топтать её в святой уверенности, что «освобождают». 4

      Ну не марсиане ли лет несколько назад подпрыгивали на украинских площадях, скандируя: «Кто не скаче, той москаль»?


      Нельзя не согласиться и с мыслью Солженицына о том, что миром должны управлять люди высокого интеллекта  и высочайшего уровня образования (а ведь мы с вами помним, что не так давно к берегам Белоруссии грозились прислать авианосцы):
   
    «Казалось бы: облик современного мира весь в руках учёных, все технические шаги человечества решаются ими. Казалось бы: именно от всемирного содружества учёных, а не от политиков должно зависеть, куда миру идти. Тем более, что пример единиц показывает, как много могли бы они сделать все вместе. Но нет, учёные не явили яркой попытки стать важной действующей силой человечества. Целыми конгрессами отшатываются они от чужих страданий: уютней остаться в границах науки. Всё тот же дух Мюнхена развесил над ними свои расслабляющие крыла». 5

      С тем же, что «дух Мюнхена» определяет сейчас политику многих государств,  спорить бессмысленно: это слишком очевидно.

  «Дух Мюнхена — нисколько не ушёл в прошлое, он не был коротким эпизодом. Я осмелюсь даже сказать, что дух Мюнхена преобладает в ХХ веке. Оробелый цивилизованный мир перед натиском внезапно воротившегося оскаленного варварства не нашёл ничего другого противопоставить ему, как уступки и улыбки. Дух Мюнхена есть болезнь воли благополучных людей, он есть повседневное состояние тех, кто отдался жажде благоденствия во что бы то ни стало, материальному благосостоянию как главной цели земного бытия. Такие люди — а множество их в сегодняшнем мире — избирают пассивность и отступление,  лишь дальше потянулась бы привычная жизнь, лишь не сегодня бы перешагнуть в суровость, а завтра, глядишь, обойдётся…  (Но никогда не обойдётся! - расплата за трусость будет только злей. Мужество и одоление приходят к нам, лишь когда мы решаемся на жертвы.) 6


     По мысли писателя, духовным связующим звеном между континентами и странами, между народами может и должна стать литература.

   «Кто создаст человечеству единую систему отсчёта — для злодеяний и благодеяний, для нетерпимого и терпимого, как они разграничиваются сегодня? Кто пояснит человечеству, что действительно тяжко и невыносимо, а что только по близости натирает нам кожу,  - и направит гнев к тому, что страшней, а не к тому, что ближе?  <...>  Кто сумел бы косному упрямому человеческому существу внушить чужие дальние горе и радость, понимание масштабов и заблуждений, никогда не пережитых им самим? Бессильны тут и пропаганда, и принуждение, и научные доказательства. Но, к счастью, такое в мире есть!  Это — искусство! Это — литература!
Доступно им такое чудо: преодолеть ущербную особенность человека учиться только на собственном опыте, так что втуне ему приходится опыт других. От человека к человеку, восполняя его куцее земное время, искусство переносит целиком груз чужого долгого жизненного опыта со всеми его тяготами, красками, соками, во плоти воссоздаёт опыт, пережитый другими, - и даёт усвоить его как собственный». 7

       Ответственность человека взявшегося за перо в наши дни велика, как никогда. Здесь Солженицын солидарен с лучшими поэтами и писателями. (Помните у Евтушенко? «Танки идут по Праге В закатной крови рассвета. Танки идут по правде,  Которая не газета»).

     «Однажды взявшись за слово, уже потом никогда не уклониться: писатель — не посторонний судья своим соотечественникам и современникам, он — совиновник во всём зле, совершённом у него на родине или его народом. И если танки его отечества залили кровью асфальт чужой столицы, - то бурые пятна навек зашлёпали лицо писателя.  <...>
Найдём ли мы дерзость заявить, что не ответчики мы за язвы сегодняшнего мира?»8

       С теми из пишущих людей, кто не хочет знать реальной жизни, прячется  от неё  в своё творчество (и уводит за собой читателей), писатель не согласен:

     «Допустим, художник никому ничего не должен, но больно видеть, как может он, уходя в своесозданные миры или в пространства субъективных капризов, отдавать реальный мир в руки людей корыстных, а то и ничтожных, а то и безумных».9

       «И кому как не писателям, высказать порицание не только своим неудачным правителям (а в иных государствах это самый лёгкий хлеб, этим занят всякий, кому не лень), но и — своему обществу, в его ли трусливом унижении или в самодовольной слабости...»10

        То, о чём писал Солженицын сорок с лишним лет назад, в прошлом веке, в веке нынешнем заострилось и накалилось до крайности:   

     «Оказался наш ХХ век жесточе предыдущих, и первой его половиной не кончилось всё страшное в нём. Те же старые пещерные чувства – жадность, зависть, необузданность, взаимное недоброжелательство, на ходу принимая приличные псевдонимы вроде классовой, расовой, массовой, профсоюзной борьбы, рвут  и разрывают наш мир. <...> Торжествует даже не просто грубая сила, но её трубное оправдание: заливает мир наглая уверенность, что сила может всё, а правда – ничего. Бесы Достоевского — казалось, провинциальная кошмарная фантазия прошлого века, на наших глазах расползаются по всему миру, в такие страны, где и вообразить их не могли, - и вот угонами самолётов, захватами заложников, взрывами и пожарами последних лет сигналят о своей решимости сотрясти и уничтожить цивилизацию!»11

       Однако писатель уверен, что литературе под силу удержать на краю, и образумить, и облагородить наш жестокий мир, потому что настоящая литература несёт людям правду.

     «Скажут нам: что ж может литература против открытого натиска насилия? А: не забудем, что насилие не живёт одно и не способно жить одно: оно непременно сплетено с ложью. Между ними самая родственная, самая природная глубокая связь: насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а лжи нечем удержаться, кроме как насилием. Всякий, кто однажды провозгласил насилие своим методом, неумолимо должен избрать ложь своим принципом…
И простой шаг простого мужественного человека: не участвовать во лжи, не поддерживать ложных  действий! Пусть  э т о  приходит в мир и даже царит в мире,- но не через меня. Писателям же и художникам доступно большее:
п о б е д и т ь   л о ж ь ! Уж в борьбе-то с ложью искусство всегда побеждало, всегда побеждает! – зримо, неопровержимо для всех! Против многого в мире может выстоять ложь, - но только не против искусства.
А едва развеяна будет ложь, - отвратительно откроется нагота насилия – и насилие дряхлое падёт.
Вот почему я думаю, друзья, что мы способны помочь миру в его раскалённый час. Не отнекиваться безоружностью, не отдаваться беспечной жизни, - но выйти на бой!
В русском языке излюблены пословицы о ПРАВДЕ. Они настойчиво выражают немалый тяжёлый народный опыт и иногда поразительно:
     СЛОВО    ПРАВДЫ   ВЕСЬ   МИР   ПЕРЕТЯНЕТ.
Вот на таком мнимо-фантастическом нарушении закона сохранения масс и энергий основана и моя собственная деятельность, и мой призыв к писателям всего мира»12


1.  Солженицын А. Рассказы  М., «Современник», 1990.   С. 291
2.  Там же.  С. 290
3.  Там же.  С. 292
4.  Там же.  С. 297
5.  Там же.  С. 297
6.  Там же.  С. 296
7.  Там же.  С. 293
8.  Там же.  С. 296
9.  Там же.  С. 295
10. Там же.  С. 300
11. Там же.  С. 295-296
12. Там же.  С. 300-301


Рецензии
Интересная информация! Узнал много нового для себя! Спасибо Вам, Вера!

Хасанов Васил Калмакматович   05.06.2023 12:19     Заявить о нарушении
Благодарна за Ваш интерес. Добра Вам и успехов Вашей интересной странице, на которую планирую заходить.

Вера Вестникова   05.06.2023 20:03   Заявить о нарушении
На это произведение написана 31 рецензия, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.