Странный век... Глава 6. Профессор новейшей истори

Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2018/05/19/1299

Две парижские недели основательно его встряхнули. Вернувшийся после восьмилетнего изгнания профессор Декарт не узнавал Парижа и сначала держался неловко и подозрительно, как крестьянин на ярмарке, который уверен, что все хотят его обмануть и ограбить. Проталкиваясь сквозь оживленную толпу на вокзале, он заранее решил не принимать никаких предложений от Коллеж де Франс. Зачем ему вся эта суета? Его дом теперь в тихом шотландском городе, а кафедра – в Королевском Колледже. Но приступ слабости длился недолго. Уже на третий день он опять сроднился с городом, где провел юность и то благословенное десятилетие, когда написал свои лучшие книги. Теперь профессор Декарт уже не верил, что мог так долго прожить без французской речи, без старых друзей, без этой густой, наэлектризованной атмосферы интеллектуальной жизни, которая всегда заставляла его напрягать ум и стремиться за пределы своих возможностей.

Условия, предложенные в Коллеж де Франс, совпали с его ожиданиями. «Мы внимательно следили за вашим путем в науке, даже когда он пролегал далеко от наших стен, – высокопарно промолвил ректор. – Мы знаем все ваши новые блестящие работы. И сейчас считаем вас еще более достойным, чем двадцать лет назад, занять профессорскую кафедру».

Неумеренные восхваления заставили профессора Декарта насторожиться. После всего, что случилось, у него было не меньше оснований задаться вопросом, достоин ли его Коллеж де Франс. В этих стенах он никогда не встречал столько доверия и понимания, сколько обнаружил в Абердине. Он слишком хорошо помнил и военный суд в лекционной аудитории, и залпы во внутреннем дворе Коллежа, и брызги крови на майской листве. Не забыл он и о том, что тогдашний ректор и коллеги-профессора безоговорочно осудили его в 1871 году за слишком радикальную для них политическую и гражданскую позицию. Кто-то из них написал на него донос. Несколько человек были свидетелями обвинения на его собственном процессе. Кровь бросилась в голову от еще одного воспоминания – на следующий день после того утреннего заседания коммуны, где он обсуждал план реформы начального образования, профессора в Коллеже, осведомленные обо всем из вечерних газет, смотрели на него с ненавистью и презрением и демонстративно обходили его протянутую руку. Почти все они остались на своих местах, он тотчас их узнает, как только увидит. Это его суд, тюрьма и изгнание состарили не на восемь лет, которые прошли, а на все пятнадцать и превратили в совсем другого человека, а для ученого мужа, ведущего благополучный и размеренный образ жизни, годы катятся плавно, почти не отражаясь на лице... Но почему это Коллеж вообще о нем вспомнил? Мало ли докторских диссертаций защищается во французских университетах каждый год? Мало ли осталось во Франции именитых историков даже после того, как многие из них были изгнаны, уехали сами или замолчали?

– Для чего вам нужен именно я? – спросил профессор Декарт. – Пока я жил за границей, я совсем не занимался своей прежней темой, историей Реформации во Франции. Довольно затруднительно было заниматься французской историей, находясь совсем в другом месте.

– Я понимаю. – Ректор внезапно отбросил свой наигранный тон и заговорил совсем другим голосом. – И поверьте, той роли, которую Коллеж де Франс тогда сыграл в… хм… повороте вашей судьбы, приведшем вас за границу, не одобряю. Сейчас, досточтимый профессор, я хочу заполучить вас как одного из лучших специалистов по современной истории Европы. Заниматься «домашними» делами, делами далекого прошлого – чем древнее, тем лучше! – желающих у нас много. А вот разбираться в событиях нашего стремительного века профессора Коллеж де Франс не могут или не хотят. Мне понравились ваши статьи из цикла «Девятнадцатый век». Я вижу в них не только глубину и блестящий анализ, но и еще два очень важных для меня достоинства. Вы всматриваетесь в настоящее с научным интересом, с азартом и, я бы даже сказал, с симпатией, а не с академической утомленной брезгливостью. При этом вы далеки от политической конъюнктуры. Я правильно понимаю, что вы не принадлежите ни к какой партии?

– Спасибо, что перестали говорить со мной как со слабоумным. – Профессор Декарт немного успокоился. – Да, я не принадлежу ни к какой партии, считаю, что научной объективности это только мешает. Но если говорить о политических взглядах, то они у меня, конечно, есть. С 1870 года они не очень изменились. Разве что теперь я не так безоговорочно верю в то, что республиканский строй представляет собой более прямой путь к социальной справедливости, чем монархический...

– Времена меняются, – уклончиво заметил ректор. – Учтите только, что Коллеж де Франс по-прежнему далек от радикальных политических течений. Полагаю, к вам это предостережение не относится, однако лучше все же не рисковать.

– И это говорите вы, готовый предоставить мне штатную должность и кафедру современных европейских исследований лишь на основании цикла моих статей, опубликованных в «Ревю де дё монд» несколько лет назад? В таком случае вы рискуете значительно больше!

После обмена еще несколькими репликами в таком духе остатки настороженности между ними исчезли. Они договорились, что профессор Декарт возьмет сутки на раздумья и завтра в это же время сообщит о своем решении. Фредерик хотел согласиться сразу, но внезапно заподозрил, что такое заманчивое предложение может быть результатом хлопот и интриг Колетт Менье-Сюлли, подруги его студенческой юности, а ныне жены министра. Поэтому решил сначала все прояснить до конца. У Менье-Сюлли был день визитов, Колетт порхала среди гостей и не была настроена на серьезный разговор. Но, похоже, появление Фредерика в ее гостиной стало для нее полнейшей неожиданностью, и у него отлегло от сердца.

К себе в отель профессор Декарт ехал уже с твердым намерением оставить Абердинский университет и перейти в Коллеж де Франс. Принимая кафедру новейших европейских исследований, он вступал на очень опасное поле. Было очевидно, что здесь уже не избежать большой политики, не спрятаться от «злобы дня» в тишине архивов и библиотек. Предстоящая работа – это Фредерик тоже понимал – потребует от него полной самоотдачи, ни на что другое в ближайшие год-два времени просто не останется. Но он чувствовал в крови знакомый вирус беспокойства и готовность рисковать. Теперь ему не верилось, что еще три дня назад он был согласен из года в год читать лекции об одном и том же. Это означало бы его смерть как ученого.

В мыслях о своем парижском будущем он, как и прежде, был один и опять жил в квартире на Левом берегу, среди книжных шкафов и высоких ясных окон, через которые была видна уличная суета. Спохватившись, попытался представить рядом с собой Марцелу, и у него не получилось…


На оставшиеся два дня он поехал в Ла-Рошель. Никто не помнил обид, даже мой отец и тетя Шарлотта давно помирились. Общими силами двух семей они устроили брату встречу, подобной которой дом на улице Вильнев не помнил, наверное, уже лет восемьдесят. Двенадцатилетний Бертран смотрел на своего незнакомого дядю как на героя. Мне было четыре года, и я смутно помню шум, смех, звон бокалов и веселые голоса, наполнившие наши обычно тихие комнаты.

Шарлотта подступила к нему с неизбежными расспросами, когда же он в конце концов остепенится и заведет семью. Фредерику пришлось сказать, что он помолвлен и в июне свадьба. Новость привела родных в состояние неописуемого возбуждения. Его наперебой поздравляли, желали счастья, расспрашивали о невесте, недоумевали, почему он не привез ее фотографию. Только моя мать смотрела на него задумчиво и молчала. Фредерик чувствовал себя все более неловко и дорого бы дал, чтобы замять этот разговор. Через день он выехал в Лондон уже с полным пониманием, как будто последний кусочек мозаики встал на место, что в его жизни что-то пошло неправильно.

Клеми Фредерик не видел с того самого ноябрьского утра 1871 года. Она очень изменилась. Он увидел сильную, крепкую женщину в расцвете лет, мать двоих детей, хозяйку большого дома, правящую в нем твердо и весело. Он нисколько не был разочарован. На нем самом эти годы тоже оставили отпечаток, да еще какой! Глядя, как она возится со мной и смеется, он вспомнил один из дней конца февраля, когда после госпиталя провел два месяца в своем доме. Фредерик описал его в «Истории моих заблуждений» как день, когда он пережил миг абсолютного счастья. Я приведу эту цитату полностью. «В том году очень рано потеплело. В прибранном на зиму внутреннем дворике пробивалась свежая трава. Юная жена моего брата, распевая, бегала по дому – то вытирала пыль, то гонялась с ложкой за своим первенцем Бертраном, то, переполненная радостью новой весны, от нетерпения пританцовывала прямо на лестничной площадке. Мать, побежденная владычица, уже де-факто уступившая ей бразды правления, не выходила из комнаты – сидела у окна, посасывая леденец и перелистывая Псалтырь. Эти мизансцены были видны мне сквозь распахнутую дверь и открытое окно лестничной площадки. Я стоял посреди самой широкой дорожки и разрабатывал ногу, опершись на костыли. Помню холодный ветер с моря, ощущение торопливого, беспокойного тока крови и внезапную мысль, от которой мне сразу стало жарко: о чем я только думаю, надо остаться здесь! Не возвращаться в Коллеж, снова стать учителем лицея и до самой смерти жить на этой земле, под этим небом, потому что здесь я счастлив… Путь, о котором я никогда всерьез не думал, а если думал, то лишь о том, как бы от него уклониться, лежал передо мной, ясный и прямой».

Тогда он посчитал это минутной слабостью. Но теперь, после всего пережитого за восемь лет, уже не мог просто так отмахнуться от таинственного призыва. Не думаю, что призыв, во всяком случае явный, исходил от Клеми. Она была так напугана и потрясена тем, что произошло между ними в канун дня Всех Святых, что в те годы от всей души желала ему поскорее жениться, а себе – успокоиться и все забыть. Ее взгляд только напомнил о том, где и когда ему было по-настоящему хорошо, стал, уж простите мне трюизм, камертоном счастья. По сравнению с этим чистым звуком происходящее поразило его фальшью, принужденностью.

Я уверен – если бы Фредерик не поехал на те две недели во Францию и не попался на приманку Коллеж де Франс, он, конечно, женился бы на Марцеле фон Гарденберг. И наверное, как он поначалу и думал, семья у них получилась бы не хуже, чем у других. Но теперь он пересекал Ла-Манш в полном сознании, что совершил непростительную ошибку. Слово дано, его нельзя забрать назад. Надежда только на то, что Марцела сама освободит его от взятых обязательств. А если она не захочет? Что за жизнь его ждет рядом с этой женщиной, любящей и прекрасной, но нелюбимой? Фредерик напрасно вызвал в памяти мартовский вечер в Абердине, когда всего один раз увидел ее слабой и трогательной. Он хотел вспомнить ту ее беззащитность, свою к ней нежность... Тщетно! Не успев начаться, вся романтика между ними сразу и закончилась.

Марцелу Фредерик не винил, он упрекал только себя. Единственный раз в жизни он форсировал события, и вот к чему это привело. Где была его хваленая осмотрительность? Он не сможет дать Марцеле настоящей любви – той, на какую он способен, это он знал точно. Но умная и проницательная женщина не захочет долго довольствоваться разговорами и нежаркими объятиями, она будет надеяться на лучшее и стараться растопить лед. Она, чего доброго, попытается себя переломить и переделать в ту женщину, которая, по ее представлениям, способна вызвать у него более страстные чувства. Он представил эти старания и содрогнулся – так унизительно это было для них обоих. Еще больше его пугал совместный быт. Он слишком долго жил один. На пороге пятидесятилетия он даже не знает, каково это – делить свое пространство с женщиной. Сколько суеты, сколько лишних вещей и людей, сколько ненужных ему проблем, отвлекающих от действительно интересного, войдет в его дом вместе с женитьбой!

«Чтобы немолодые люди решились жить вместе, им должно быть слишком плохо поодиночке», – размышлял Фредерик, стоя на корме и вглядываясь туда, где отодвигался все дальше в туман маяк родного берега. Насколько все это, наверное, легче в молодости! Он очень редко жалел о том, что у него самого в молодости были другие дела и свое время он упустил. Разве он чувствует себя несчастным? Разве ему мало всего остального? Личная история сделала оборот колеса, к нему возвращалось все, чем он дорожил, – душевный покой, свобода, родина, честное имя, престижнейшая кафедра, научные задачи, от масштаба и трудности которых кружилась голова. Дело было не только в том, что он не любил Марцелу, – подытожил Фредерик с убийственной честностью. Дело в том, что во Франции она была ему не нужна.


Дальше рассказывать почти нечего. Профессор Декарт недооценил свою невесту. Он приехал и откровенно сказал ей о своих сомнениях, но Марцела, выслушав его, заявила, что ждала его точно для такого же разговора. В разлуке она еще раз все обдумала и решила, что слова, вырвавшиеся у них обоих в минуту слабости, не должны связать их на всю жизнь. Ей не нужен брак с человеком, для которого она будет лишь красивым, ценным, но неудобным предметом обстановки, и поэтому она возвращает ему слово.

Конечно, расторжение их помолвки вызвало новую волну сплетен. Откуда-то появилась легенда, что госпожа фон Гарденберг отказалась выйти за профессора Декарта, потому что до нее дошли слухи, что в Париже он встретился со своей давней любовницей. Это, конечно, маловероятно. С Колетт Менье-Сюлли его уже почти двадцать пять лет не связывало никаких отношений, кроме приятельских. Но, может быть, ревность к его парижской жизни и прошлому окружению стала последним доводом, который повлиял на решение Марцелы. Не знаю, доходили ли эти толки до профессора Декарта, он их никогда не опровергал (скорее всего, из боязни показаться смешным) и ни с кем не обсуждал.

После их разрыва Марцела сразу уехала из Абердина. Фредерик довел до конца университетский семестр и уволился. Он отправился в Париж, уладил там свои дела с Коллежем, снял квартиру в любимом районе, побывал у мебельщика и портного, повидался с четой Менье-Сюлли и другими парижскими знакомыми. Но это было еще не все. Наступил август, он ненадолго съездил отдохнуть на побережье Бретани. Вернулся и не поверил своим глазам: в почтовом ящике лежала записка от Марцелы.
Фредерик был смущен и раздосадован: о своей несостоявшейся женитьбе и бывшей невесте давно уже не думал. Но когда в тот же вечер он ее увидел, то снова дрогнул. В ней появилось нечто совсем новое, раскованное, чувственное и зрелое. Он ощутил то, чего, наверное, не испытывал к ней ни разу за все время знакомства, за все недели их целомудренной помолвки. Очень легко, без лишних раздумий они сблизились. До начала осеннего семестра оставалось несколько дней. Эти несколько дней они провели, почти не разговаривая (они, которые раньше только и делали, что разговаривали!), почти не выходя из дома, познавая друг друга в древнем смысле слова и одновременно прощаясь, потому что каждый понимал – «plaisir d’amour dure un moment» .

В первый его лекционный день мираж развеялся. Он пришел домой, не зная, что ей теперь сказать. И обнаружил, что говорить не придется. Ее вещей не было, на кровати лежала записка. Марцела написала, что благодарна ему и просит ее не искать.


 …Вспоминаю тот вечер в Ла-Рошели, когда он неожиданно решился рассказать мне о своих отношениях с Марцелой фон Гарденберг. «Не осуждай меня, пожалуйста, – попросил он. – В тех нескольких днях оказалось больше теплого и настоящего, чем было бы во всей нашей совместной жизни». Тогда я его все-таки судил более сурово – сам был молод и без памяти влюблен в свою жену. Хотя Фредерик с лицейских лет был моим кумиром, я считал, что он прожил свою жизнь в постоянном уклонении от долга и обязательств, возложенных Господом Богом на мужской род. Я полагал, что он обязан был снова предложить ей руку, и то, что он позволил ей просто так уйти, казалось мне доказательством его эгоизма и безответственности. Теперь я сам стал почти эпикурейцем, считаю, что стремление к счастью естественно для любого человека, и не мне кого-то за это осуждать. Оба получили то, что хотели: он – свободу, она – скоротечные, но пылкие и искренние чувства. Из всех возможных исходов это, наверное, было лучшее завершение их истории.

Но и это был еще не финал. Марцела через какое-то время поняла, что вернулась из Парижа не одна. По неизвестной причине она уже считала себя бесплодной, так что ее ждало удивительное открытие. В мае 1881 года у нее родился сын и при крещении получил имя, которое было по-прежнему ей дорого. Профессору Декарту она об этом не сообщила, потому что через три месяца после возвращения из Парижа вышла замуж за Джорджа Мюррея. Вот при каких обстоятельствах Фредерик Декарт в сорок восемь лет стал отцом своего единственного сына. Долгое время считалось, что эта история не делает ему чести, поэтому официальные биографы из осторожности решили ее совсем не упоминать.

Мюрреи вырастили Фредди. Общих детей у них не было. Они жили в Лондоне, и в течение долгих лет профессор Декарт ничего о Марцеле не слышал.


* * *

И потекли годы. Следующие одиннадцать лет его жизни опять прошли в Коллеж де Франс. Может быть, в это время он творил не с такой впечатляющей продуктивностью, как в шестидесятые (как он и опасался, его захлестнула политика), но восьмидесятые, безусловно, стали зенитом его научной славы.

О том времени вы, профессор, знаете лучше меня, так что я буду краток. В 1882 году была переиздана его книга «Старый порядок и новое время», написанная еще в 1860­е годы и теперь дополненная новыми данными. Когда-то либеральная общественность едва не подвергла его бойкоту за то, что он посмел отрицать значение великого и кровавого переворота, сделавшего Францию совсем другой страной. Профессор Декарт доказывал, что «новый порядок» уже сложился в недрах старого, и революция в чем-то действительно ускорила, но в чем-то и затормозила на десятилетия переход к новым общественным институтам. Теперь вокруг этой книги снова поднялся шум. Идея непрерывности исторического процесса вошла в моду, была объявлена новым словом в науке. Когда открылось вакантное место во Французской Академии, профессор Декарт баллотировался туда и не прошел по причине нехватки всего пары голосов. Своей неудачей был немного раздосадован, но больше таких попыток не предпринимал. В том же году он был награжден орденом Почетного легиона.

К концу 1880-х годов над его головой снова сгустились тучи. За книгу, анализирующую еще непродолжительную историю Третьей Республики, с провокационным названием «Республика реванша», он в одночасье лишился своей популярности. Реваншизм был почти официальным знаменем этого режима, и желание поквитаться с Германией за унизительное поражение во франко-прусской войне и потерю Эльзаса и Лотарингии объединяло, кажется, всю тогдашнюю Францию. Профессор Декарт не зря уделил столько времени попыткам разобраться, что представляет собой современная Европа, как она пришла к нынешнему состоянию, какие открытые и тайные силы направляют главных игроков на ее сцене, что может произойти завтра и послезавтра. Он снова поехал в Германию, но на этот раз не ограничился Гейдельбергом, а спланировал путешествие так, чтобы увидеть все крупные города и пообщаться с очень разными людьми. Он пришел к выводу, что реваншизм не обуздать и войны, видимо, не избежать, но если допустить, чтобы ее развязали в ближайшие годы, она закончится катастрофой для Франции. А поскольку слова у профессора Декарта никогда не расходились с делом, он ринулся в политику (даже самым беспристрастным в то время не удавалось устоять), примкнул к левому крылу Республиканского союза и начал бороться против реваншизма, милитаризма и шовинизма. И для немалой части общества, представленной, к сожалению, и в научных кругах, стал выглядеть предателем национальных интересов! В то время, когда Франция носила на руках генерала Буланже, обещавшего «маленькую победоносную войну» с Германией, а ультрашовинистическая «Лига патриотов» каждый день принимала по сотне новых членов, профессор Декарт повторял слова Спинозы о том, что «мир есть добродетель, порожденная душевной мощью», и открыто говорил, что французская нация поражена опасной болезнью – утратой чувства реальности. Пока Франция так явно отстает от Германии, война не то, к чему надо стремиться даже ради возвращения Эльзаса и Лотарингии, а то, чего любой ценой необходимо избежать.

Этого ему не простили. В «Фигаро» появилась карикатура на него под названием «Миротворец по сходной цене», намекающая на то, что гонорар за свои выступления он получает из Берлина (Фредерик подал на газету в суд и выиграл, но ему это не помогло). Студенты писали доносы (некоторые – искренне) о том, что в его лекциях отсутствует патриотическое чувство, и просили освободить себя от их обязательного посещения. А хуже всего было то, что в печати опять замелькали слова «прусский шпион». Вождь «Лиги патриотов» Поль Дерулед объявил сбор подписей под петицией президенту с требованием «выгнать проклятых бошей из опруссаченного Коллеж де Франс». Надо ли говорить, что в списке «явных и тайных пруссаков» первым стояло имя профессора Декарта?..
 
Он долго игнорировал насмешки, клевету и даже угрозы. Пережил крушение заговора Буланже и роспуск «Лиги патриотов», устоял перед газетной травлей, удержался в Коллеже, потому что другая часть студентов, не та, что писала на него доносы, отправила в газеты открытое письмо к ректору в защиту профессора Декарта и еще нескольких гонимых преподавателей. В этом письме они были названы гордостью французской нации. В старости, когда дядя рассказывал об этом, его голос начинал дрожать. Ему случалось защищать многих людей в своей жизни, но он не привык, чтобы вступались за него самого. Чувство, что он не один, и особенно поддержка молодежи стоили дорогого. Однако прошел год, два, и наступил миг, когда он понял – его борьба закончена. Не только молодость, средний возраст тоже был позади. На новые исследования не хватало времени, политика поглощала почти все его силы, а результаты были ничтожны. Когда Фредерик решил, что сделал все зависящее от него, он ушел из Коллеж де Франс и опять, как в далеком 1858 году, предоставил себя в распоряжение министерства просвещения.

Желание почтенного профессора стать школьным учителем было сочтено немного странным, но удовлетворено. Ему дали назначение в Ла-Рошель, и он опять стал преподавать французскую историю в лицее имени адмирала Колиньи.


...Пора мне вывести на сцену и рассказчика – себя самого. С этого момента я буду обращаться уже не к проекциям своей памяти, не к своим воспоминаниям об его воспоминаниях, а главным образом к тому, что я сам видел и слышал.

Следующая глава: http://www.proza.ru/2018/05/19/1335