Генри

Это определенно был Генри. Синий, распухший и почти неузнаваемый, но он.
В тот раз я впервые увидел труп. Мне было одиннадцать и, как любой мальчишка, я испытывал святой страх перед тайной смерти. Поэтому на похоронах держался невдалеке от матери, но достаточно независимо от нее, чтобы друзья не подумали, что я боюсь.

Однако я не испугался. У меня было только странное ощущение , что от моего друга толком ничего и не осталось, только какая-то оболочка. Лежащее в гробу тело не было самим Генри, которого я так хорошо знал, это было что-то инородное и неодушевленное. Но не пугающее.

Похороны длились долго. Так много людей хотели сказать какие-то важные слова и утешить миссис Дженкинс. А я, лучший друг Генри, уплетал тыквенный пирог и даже не смотрел в ее сторону. В конце концов, она сама подошла ко мне и положила руку на голову, поглаживая мои растрепанные волосы:
— Держись, Майк.
— Я держусь, миссис Дженкинс.
Она замолчала, стараясь подавить рыдание.
— Славный он у нас был, да? — И она все-таки заплакала. — Мой славный мальчик Генри.

Я молчал, стараясь проглотить кусок пирога, который встал комом в горле. Было тяжело дышать. Интересно, так же тяжело, как было Генри?

Миссис Дженкинс отошла от меня. Вокруг поминального стола были расставлены вазы с огромными букетами. Эти жирные цветы словно таяли на солнце и безудержно воняли. Мне казалось, что они пахли трупным разложением. Так же, как и вся эта поминальная кухня. «Ух ты, у соседей утонул мальчик, давай приготовим в честь этого пирог!» — мелькнуло в моей голове и я истерично хихикнул.

Я выполз из-за стола и двинулся во двор, ближе к лесу. Я сбегал с похорон, сдирая с себя траурную бабочку и черный тяжелый пиждак. Мы никогда не одевались подобным образом с Генри, мальчишки в таком возрасте не носят гребаные костюмы, разве что на похороны друзей.

Почти бегом я ворвался в лес, еще пара минут  и я уже был около нашего убежища: в начале лета мы с помощью наших отцов отстроили здоровенный шалаш. В нем был полноценный настил, непромокаемая под брезентом крыша, лежаки и лампа. В углу стоял старый чемодан, в котором хранились наши детские сокровища.

Я устало сел на пол около чемодана и открыл его. Сверху валялись потрепанные комиксы. Я шарил рукой внутри, добираясь до коробочки на дне. Вытащил ее и открыл: внутри по-прежнему было пусто.

Браслет Эмили исчез из этой коробочки. Я  сам сегодня положил этот браслет Генри в его пышный гроб. И теперь часть Эмили и моей любви к ней будет гнить под землей вместе с обезображенным смертью Генри. А она сама переехала в какой-то маленький соседний городок.

Эмили поразила меня с первого взгляда. Это была хрупкая, едва ли не светившаяся на солнце девчонка с копной рыжих вьющихся волос. Она стояла рядом с кучей хлама, которые ее родители перетаскивали в новый дом. Опираясь на старое кресло, она приподнималась на носочки, от чего ее синие сандалии погружались в дорожную пыль, и что-то напевала себе под нос.

Тогда я не осмелился к ней подойти. Просто рассматривал это маленькое рыжее чудо и наворачивал круги на велосипеде вокруг ее дома, пока она не скрылась внутри. Тогда я укатил домой и сидел в ночной тишине на крыльце, аккуратно ощупывая внутри себя то волшебное чувство, которое поселилось в моей душе после того, как я увидел Эмили.

Генри возненавидел ее так же быстро, как я полюбил. В отличие от меня, он сразу познакомился с ней и объяснил, что в этом городе никто ей не рад. Я стоял рядом, пунцовый от стыда, и слушал, как мой лучший друг настоятельно советует самой красивой девочке в мире не появляться на улицах города. Эмили слушала, опустив голову и расчерчивая ногой какие-то линии в пыли.  Мы с Генри уже уехали, а она все так же стояла под солнцем, напоминая рыжее спустившееся на землю облачко.

Я пытался говорить с ним. Когда мы в очередной раз приехали к озеру искупаться, и он, стягивая футболку через голову, придумывал способы избавления нашего города от Эмили, я спросил:
— Чего ты так прицепился к ней? Пусть живет.
— Ты ее видел? — Генри недоуменно посмотрел на меня. — Рыжее чучело!
— Но она ведь не делает ничего плохого, — я попытался возразить напору Генри.
— Ей здесь не место! Таким уродинам вообще нигде не место, пусть валит туда, откуда приехала! — Генри рубанул воздух рукой, затем посмотрел на меня и прищурился:
— Ты что, защищаешь ее? Заступаешься за эту образину?
Я промолчал.
— Майк! Ты рехнулся?
— Я не вижу причин для того, чтобы издеваться над ней, — промямлил я.
— Может ты и со мной не видишь причин для общения? — он криво ухмыльнулся и зашел в воду.

Я молчал. Потом разделся и полез купаться. Я и мой лучший друг никогда не ссорились. Не разлей вода, кажется так говорят про лучших друзей?

Я захлопнул коробочку и положил ее в чемодан. Встал и дотащился до лежака, затем рухнул на него, зарывшись головой в пропахшую летним зноем подушку. Я не хотел вспоминать, но образы летали перед глазами.

Особо отчетливо я видел красные полосы, вспухающие на тонких ногах Эмили. Они появлялись с каждый ударом Генри, который стегал ее здоровенным пучком старой крапивы, которую он надрал на заднем дворе. Эмили покорно стояла, глотая слезы, а я держал ее за тонкие запястья. Но, кажется, если бы не держал, она бы все равно не сбежала. Молчаливая девочка терпела и не издавала ни звука. Это не нравилось Генри и он продолжал хлестать ее все с большим остервенением.

— Теперь ты-то ты запомнишь, чучело, достаточно для того, чтобы ты запомнила, куда не надо соваться? — приговаривал он.
Эмили подняла на меня огромные, наполненные слезами глаза. Ее губы тряслись. Под тонкой кожей на запястье билась ниточка пульса.

Я был в ужасе. Я отчетливо ощущал, как меня переполняет чувство отвращения к самому себе, к Генри. Я смотрел на нее и понимал, что каждый миг этой чудовищной ситуации отложится в мою память навечно. Что я должен был сделать? Заступиться за Эмили и избить лучшего друга? Того, с кем мы дружили с пяти лет, переживали вместе все неприятности?

Я ослабил хватку и уже почти готов был кинуться к Генри и остановить его. Эмили, кажется, почувствовала это и в следующий миг молниеносно рванулась на волю. Еще три секунды и ее тонкие ноги с ужасающими красными полосами скрылись из виду. Я стоял, по-прежнему протягивая руки, а в ладони был зажат маленький плетеный браслетик, который еще недавно был на запястье Эмили.

— Ну все, так ей и надо, теперь точно дошло!
Генри довольно улыбался и отряхивал руки. Я развернулся и ушел. Я видеть его не мог. Добежал до ближайших кустов и меня вывернуло наизнанку. Я блевал до тех пор, пока совсем не обессилел, пока судороги не перестали сотрясать мое тело.  Я повалился на бок в траву и лежал, рассматривая зеленые ветви кустов над собой. Рука по-прежнему сжимала браслет.

Этим вечером я выпросил у матери ненужную коробочку и положил туда свое сокровище. Отнес в шалаш и стал закапывать на дне чемодана. За этим делом меня и застал Генри.

— Эй, ты что там ковыряешься?
Я резко обернулся, рассматривая его в упор. Что-то в моем взгляде не понравилось Генри, и он быстро подошел ко мне и вырвал коробку из рук.
— Ах, вот оно как… Вот как значит… — прошипел он, увидев браслет.

А в следующую минуту я накинулся на него. Не бил, нет. Просто повалил и сомкнул руки на его горле. Сначала он царапался и пытался вырваться. Потом, когда воздуха стало не хватать, расслабил руки и смотрел на меня. Мой лучший друг умирал, не сводя с меня взгляда. Я не мог этого вынести. Поэтому покончил с ним глядя в потолок, на лиственный настил, которым мы так заботливо закрывали наше убежище в начале лета. Я и Генри. Трудились не покладая рук, позволяя себе редкие перерывы в теньке на стакан лимонада.

Когда все закончилось, я перевернул его на живот. Чтобы не видеть лица. Его мертвое лицо я впервые увидел сегодня в гробу. И был счастлив, что это не тот Генри, которого я знал.

Я тащил его по лесным тропинкам до озера около двух часов. На следующее утро мышцы рук и плеч ломило так, что я не мог поднять ложку. Я зашел в воду по грудь, продолжая держать Генри за лодыжки, и на достаточной глубине отпустил его.
Единственное, что действительно волновало меня, это то, что я не плакал. Не проронил ни слезинки. Даже когда миссис Дженкинс прибежала к нам домой со страшной вестью и дико кричала, обнимая мою мать. Я стоял, как истукан, не чувствую ровным счетом ничего: ни сожаления, ни боли, ни удовлетворения. Маленький каменный Майк. Который задушил лучшего друга.

Я поднялся с лежака. Нашел траурный пиджак и отряхнул его. Мне стоило вернуться на похороны. Продолжить поедать пироги в этом пропахшем горем доме. Сочувствовать его матери и стараться стереть из памяти красные полосы на тонких ногах Эмили.
Я направлялся к дому миссис Дженкинс. Там продолжали гнить пропахшие смертью похоронные цветы.

Так же, как будет гнить мой лучший друг по имени Генри.