Реализм. Эра гоголевской Шинели

Автор выражает благодарность Вадиму Волкову, записавшему лекцию, и Юле Никифоровой, расшифровавшей запись.

Прозвенел звонок, и мы будем продолжать наши лекции, которые посвящены, если так можно выразиться, снам человечества, т.е. литературе и искусству. Мы начали с готики, и сейчас у нас будет лекция, посвящённая реализму. Некоторые называют это направление натурализмом. В сущности это синонимы – натурализм и реализм. Вы знаете все художников-передвижников. У нас почему-то обычно это называют реализмом и добавляют слово «критический» – в советское время так называли этот стиль: «критический реализм». И как всегда главный вопрос в таких случаях – почему романтизм сменился реализмом? Что в действительности произошло? Возьмём, например, исследование Мельхиора де Вогюэ – это французский литературовед и дипломат, который написал книгу «Le Roman russe» (Русский роман). Первая глава посвящена истории русской литературы, там «Слово о полку Игореве», Максим Грек и т.д., Державин, вплоть до Пушкина. Вторая глава посвящена русским романтикам: Пушкин, Грибоедов, Лермонтов. А третья глава уже посвящена русским реалистам и начинается с Гоголя. И вот, с точки зрения Мельхиора де Вогюэ, Лермонтов – последний русский романтик. Смерть Лермонтова на дуэли в 1841 году как бы знаменует конец русского романтизма. Где-то плюс-минус пять-десять лет эта дата справедлива и для Запада. Но вы спросите, что произошло такое на Западе, что привело к смене парадигмы или к фазовому переходу? Возникает и еще один вопрос: Жуковский, первый русский романтик, дожил до 1852 года, и тогда непонятно, почему Мельхиор де Вогюэ обрывает романтизм на смерти Лермонтова, а не на смерти Жуковского? Может быть, он считал, что Жуковский – это не оригинальное русское явление, а просто перенос на русскую почву идей немецкого романтизма?
Но, как бы то ни было, романтизм сменяется реализмом. Какие можно здесь выделить главные причины? Первое, на что обращают внимание исследователи, – это научно-технический прогресс. Паровая машина появилась ещё в XVIII веке, а в XIX веке появился паровой транспорт, т.е. пароходы и паровозы. Если вы почитаете Белинского, то Белинский называет паровоз пароходом. Я имею в виду статью Белинского «Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова», где он необычным образом характеризует Печорина: «В идеях Печорина много ложного, в ощущениях его есть искажение; но всё это выкупается его богатою натурою. Его, во многих отношениях, дурное настоящее обещает прекрасное будущее. Вы восхищаетесь быстрым движением парохода, видите в нем великое торжество духа над природою? — и хотите потом отрицать в нем всякое достоинство, когда он сокрушает, как зерно жернов, неосторожных, попавших под его колеса: не значит ли это противоречить самим себе? Опасность от парохода есть результат его чрезмерной быстроты; следовательно, порок его выходит из его достоинства». Иными словами, Печорин не виноват в том, что он заморочил голову княжне Мери. Просто Печорин – это человек, который не может найти себе место в жизни, но явно человек сильный, и он просто давит людей, которые встречаются на его пути. Он, как «пароход» (т.е. паровоз), давит людей, которые неосторожно вышли на железнодорожное полотно. Я, когда читал эту статью, сначала удивился, как это пароход может давить (он может топить, а не давить), но выяснилось, что русский язык в этом отношении ещё не устоялся, и Белинский под пароходом имел в виду паровоз. Хотя в принципе ничего нелогичного в этом нет. И тот и другой идёт благодаря пару. Пароход – это транспортное средство, ход которого обеспечивается паром. В принципе это определение можно применить и к паровозу. Я согласен, что сейчас никто не назовёт пароход паровозом и обратно, но во времена Белинского это было возможно. Про Белинского рассказывали, кстати, что он, смертельно больной туберкулёзом, ходил, задыхаясь, смотреть, как строили Николаевский вокзал в Санкт-Петербурге. Он считал, что с железными дорогами связано будущее человечества и будущее России. Чем больше железных дорог, тем более счастливы будут люди. Это очень интересный момент. А железная дорога – это проза жизни, это не романтика. Романтика – это про «нечто и туманну даль», то, что воспевал Ленский, это далеко от прозы, которую олицетворяет научно-технический прогресс. Ну и понятно, что железные дороги сами собой не строятся. Железная дорога строится только тогда, когда есть инвестиции, т.е. железная дорога теснейшим образом связана с капитализмом. Мы сейчас думаем, что железную дорогу построили для того, чтобы людям быстрее было добираться из Москвы в Петербург или из Лондона в Ливерпуль. Но, конечно, создатели железных дорог думали в первую очередь не о людях, а о товарах или сырье, которые везли, допустим, из Ливерпуля – крупнейшего порта, в который шли пароходы (а не паровозы!) из Нью-Йорка или Нового Орлеана, везли, к примеру, хлопок и потом этот хлопок по железной дороге доставлялся из Ливерпуля в Манчестер или Лондон. Железные дороги способствовали ускорению перевозок и тем самым интенсифицировали промышленность. То же самое и телеграф. Телеграф – это не только чтобы сообщить, что тётя умерла, а предназначен прежде всего для передачи деловых новостей. Ротшильды разбогатели потому, что почтовые голуби доставили в Лондон письмо об удачном исходе битвы при Ватерлоо. И, соответственно, узнав раньше всех о победе англичан, они могли сыграть на падении французских ценных бумаг. Конечно, капитализм использовал всё: и телеграф, и железные дороги. Когда Фарадей открыл электромагнитную индукцию, то очень скоро капитализм и это открытие использовал, и была создана динамо-машина. А капитализм, в свою очередь, приводил к иному типу восприятия мира и к иному типу отношений. Очень хорошо об этом сказано в «Манифесте коммунистической партии»: «Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его «естественным повелителям», и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного «чистогана». В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли». "Манифест коммунистической партии" – это 1848 год, последний год жизни Белинского. Всё колеблется вокруг 40-х годов XIX века, т.к. в 40-е годы XIX века решалось будущее Европы. Европа переходила на капиталистические рельсы. Также очень вредный для романтизма момент – это появление философского материализма. Ну, вы скажете, материализм был всегда. И Демокрит был, и в XVIII веке были материалисты – Дидро, Гольбах, Гельвеций, но всё-таки это не был научный материализм. А в XIX веке появилась книга Бюхнера «Сила и материя», где мир объяснялся наличием материи и сил, действующих между материальными точками. А ещё раньше появилась книга Фейербаха «Сущность христианства», где религия объяснялась как некий самообман человека. Сами понимаете, для романтиков ничего не остаётся. Если романтики воспевали что-то возвышенное, что-то находящееся за пределами материального мира или, допустим, идеализировали средневековье, то теперь пошла обратная реакция. Средневековье - это всё устарелое, всё прошлое, даже более того, оно становится презренным, потому что средневековый человек не знал, что такое железная дорога, о чём с ним вообще можно говорить. Вспомните роман Марка Твена «Янки при дворе короля Артура». Средневековый человек – тихоход. Жил себе в деревне, и если надо было добираться до города, то для него это было целое событие, новости тоже узнавал с опозданием: там где-то в Риме выбран был новый Папа, а он мог ничего об этом не знать. Короче, научно-технический процесс дискредитировал средневековье как отсталую эпоху. Воспевавшаяся романтиками патриархальная деревенская идиллия, наивные поселяне, «благородные дикари» Руссо - вся эта романтика тоже исчезла. Теперь "Манифест коммунистической партии" хвалит капитализм за то, что он вырвал «значительную часть населения из идиотизма деревенской жизни». Так что капитализм оказался врагом романтизма. Ещё одним врагом романтизма стал дарвинизм. Потому что дарвинизм говорил о том, что человек имеет очень много общего с животным миром и, вообще говоря, произошёл из животного мира. И, соответственно, все романтические представления о любви, дружбе рушились, с ними приходилось так или иначе расставаться, как и с религией. Т.е. всё, что было основой романтизма, предметом романтизма, всё это уже не выдерживало критики. Надо сказать, что и до дарвинизма высказывались похожие идеи. У Шопенгауэра, которого считают предшественником Дарвина, есть трактат, который называется «О метафизике половой любви». Для романтиков любовь была возвышенным чувством (вспомните, что Стендаль определял любовь как кристаллизацию: сравнивал предмет любви с веткой, которую опускали в соляные копи и она покрывалась кристаллами). Стендаль считал, что сущность любви – это идеализация объекта. Объект воспринимается как усыпанный кристаллами. Вы скажете, что в каком-то смысле такое объяснение любви тоже представляет собой шаг в направлении натурализма, потому что надо теперь с этой ветки как-нибудь кристаллы стряхнуть и увидеть её такой, какая она есть и, собственно говоря, Дарвин этим и занимается. До Дарвина этим же занимался Шопенгауэр. Он говорил, что наша любовь есть просто желание человека произвести потомство. Вы помните книгу Шопенгауэра «Мир как воля и представление», так вот если вы возьмёте волю, то это воля к жизни, то, что мы называем инстинкт самосохранения и инстинкт продолжения рода. А представление – это то, как воля преобразуется в сознании человека, и, таким образом, сознание есть лишь момент развития воли, когда человек не просто слепо следует своим инстинктам, а пытается каким-то образом это всё представить. И вот на уровне представления возникает любовь. А на уровне самого инстинкта, на уровне слепого драйва будет чистая воля, т.е. воля к продолжению жизни. Поэтому на самом деле любовь есть всего-навсего облагороженный, прикрытый инстинкт продолжения рода. Вот главная идея Шопенгауэра, которая, кстати, нашла потом отражение в творчестве Льва Толстого. Потому что если вы читали Льва Толстого «Анну Каренину», «Крейцерову сонату» и «Воскресение», то там очень чётко проводится именно эта мысль. Согласно Льву Толстому, всякая любовь – это просто замаскированное половое влечение и больше ничего. Поэтому человек, если уж он достиг самосознания, то должен понять это и прекратить размножаться. Но это Лев Толстой. Сейчас мы еще на уровне Шопенгауэра и Дарвина. Конечно, Шопенгауэр высказал всё это в философской форме, а Дарвин подкрепил огромным количеством примеров. Вы знаете этот знаменитый пример, я его уже несколько раз приводил, но всегда к нему возвращаюсь. Самки лосося мечут икру, а самцы стремятся оплодотворить эту икру, т.е. сначала самки наметали икру и куда-то уплыли, и потом самцы с огромной скоростью устремляются к икре. Кто первый оплодотворит, тот и победил. Ну а кто первый оплодотворит? Самый сильный, тот, кто приплыл первым, тот, кто быстрее всех. По Дарвину это и есть половой подбор (selection in relation to sex). У рыб это проявляется в том, что икру оплодотворяет победитель, тот, кто пришёл первым. Потом Дарвин переходит к птицам, к млекопитающим и, в конце концов, почти доходит до человека. Перед человеком он, конечно, останавливается, потому что он всё-таки писал в викторианскую эпоху, а королева Виктория не любила таких откровенных разговоров. Но Шопенгауэр мог себя и не останавливать. Так что вот мы имеем две идеи, которые привели к кризису романтизма, т.е. капитализм и дарвинизм, ну можно ещё добавить научный материализм туда же (впрочем, дарвинизм можно рассматривать как часть научного материализма).
А теперь давайте посмотрим, как это происходило в реальности, потому что вряд ли Гоголь читал Шопенгауэра или Дарвина. Дарвина он вообще не мог читать, так как умер ещё до выхода книги «Происхождение видов». Шопенгауэра тоже, похоже, не читал, потому что Шопенгауэр был в то время никому не известен. Рассказывают, что Шопенгауэр даже нанял специального человека, чтоб тот искал упоминания о нём в английских или французских газетах, но упоминаний было так мало, что в предисловии ко второму изданию своей книги «Мир как воля и представление» он писал: «Не современникам, не соотечественникам -- человечеству передаю я ныне законченный труд свой, в уповании, что он не будет для него бесполезен, хотя бы ценность его была признана поздно: таков везде жребий всего достойного». Т.е., конечно, Гоголь ничего не знал о Шопенгауэре. Что касается «Силы и материи», то в русской литературе мы находим упоминание об этой книге в романе Тургенева «Отцы и дети», там Базаров – один из главных героев – ссылается на Бюхнера, когда формулирует свою концепцию нигилизма. Но до Тургенева надо ещё дойти. Давайте пока с Гоголя начнём, потому что тот автор, о котором я говорил, Мельхиор де Вогюэ, в своей книге «Русский роман» пишет, что основоположником русского реализма был не кто иной как Гоголь. И он ссылается на какого-то писателя, не указывая имя, который ему сказал: «Мы все вышли из Гоголевской шинели» (Nous sommes tous sortis du “Manteau” de Gogol). В оригинале, если вы посмотрите книгу Мельхиора де Вогюэ, перед этой фразой о «Шинели» он пишет: «Plus je lis les Russes, plus j’apercois la verite du propos, que me tenait l’un d’eux» (Чем больше я читаю русских [писателей], тем больше я ощущаю истинность суждения, которое мне высказал один из них»). И дальше идет фраза о «Шинели». Поэтому литературоведы до сих пор спорят, кто именно произнес эту фразу: Достоевский или Тургенев? Но в любом случае гоголевская «Шинель» – это действительно первое реалистическое произведение, т.е. здесь мы видим все признаки отхода от романтизма. Прежде всего обратим внимание на главного героя. У того же Гоголя был романтический период, когда у него в качестве главного героя выступал такой персонаж, как Тарас Бульба – личность, безусловно, романтическая, вроде Айвенго у Вальтера Скотта. Что характерно для романтизма? Во-первых, перенесение места действия, ну не всегда, конечно, но часто, либо в какие-то отдалённые уголки мира, как «Кавказский пленник» или «Цыгане» у Пушкина, либо в какие-то прошлые эпохи. Т.е. действие происходит в какие-то давние времена, когда люди были лучше. Вспомните «Бородино»: «Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя», – вот в этой фразе чисто романтический заход. И сейчас романтики говорят, что Физтех не тот пошёл. Когда тут преподавали Капица и Ландау, вот тогда было всё настоящее. Блажен тот, кто застал 1940-е годы на Физтехе. Как говорил Талейран: «Кто не жил до 1789 года, тот не знает всей сладости жизни». Короче, «Тарас Бульба» – это романтическое произведение. Тогда возникает вопрос, как Гоголь проделал такую эволюцию? Как он перешёл от Тараса Бульбы к Акакию Акакиевичу? Что произошло, что должно было произойти? Ясно, что здесь дело не в книгах, не то что Гоголь начитался Бюхнера или Шопенгауэра или познакомился с «Манифестом коммунистической партии». Нет. «Шинель» написана в 1839 году, ещё до всякого «Манифеста». Значит, было схвачено что-то, что носилось в воздухе, т.е. какое-то движение, которое породило и Ротшильдов, и «Манифест», и Шопенгауэра, и Дарвина. Т.е. за всем этим шла какая-то бессознательная ещё, может быть, работа, которая потом проявилась вот в этих разных вещах. Я не знаю, что было у Гоголя, но я могу сказать точно, что было у Стендаля. Если гоголевская «Шинель» – это 1839 год, то «Красное и чёрное» Стендаля – это 1830 год. «Красное и черное», в общем, ещё романтическое произведение. Жюльен Сорель – это типичный романтический герой, который увлекается Наполеоном и т.д., но если вы начнёте читать «Красное и чёрное», первое с чем вы столкнётесь, это завод по производству гвоздей, который построен у входа в маленький французский городок. И путника встречает мощный шум от удара молота, который выковывает эти гвозди. По ходу повествования выясняется, что этот завод принадлежит мэру городка и обеспечивает его благосостояние. А дальше начинается уже романтическая история: у мэра красивая молодая жена, трое сыновей, и вот он пригласил к себе молодого сына мельника Жюльена Сореля на должность гувернёра. Гувернёр – это весьма романтический образ. И Кант работал, как вы знаете, гувернёром, и Шлейермахер, и Гёльдерлин. Многие прошли через этот период, когда они были учителями или гувернёрами в богатых семействах. И вот Жюльен Сорель очень внимательно следит, чтобы его не посадили за один стол со слугами, и в контракте, когда он нанимается в эту семью, он специально оговаривает, что будет обедать с хозяевами, а не со слугами. Я не слуга, я гувернёр, я обеспечиваю воспитание детей! Это очень тонкий момент. Я думаю что Кант тоже никогда не сел бы обедать со слугами, понимаете? А дальше любовь гувернера и матери воспитуемых отпрысков, т.е. Жюльена Сореля и госпожи де Реналь. Всё это вполне романтично, но начинается с описания завода по производству гвоздей. И этот завод указывает на то, что времена изменились. Я не знаю, мимо какого завода проезжал Гоголь, когда писал «Шинель», но, в любом случае, эта "Шинель" указывает на изменившуюся жизнь. Ту же самую эволюцию мы видим у Гюго. Если вы возьмёте какое-нибудь из ранних произведений Гюго, например «Собор Парижской Богоматери», то вы увидите, что они ещё совершенно романтические. В "Соборе Парижской Богоматери" действие перенесено в Средние века, завязано вокруг готического собора, главная героиня - цыганка. И вдруг тот же Гюго пишет «Отверженных», вы понимаете? Здесь мы уже видим совсем другую ситуацию, где главный герой – это вовсе не какой-нибудь средневековый рыцарь, а бывший каторжник. Странно взять в качестве героя человека клеймёного, т.е. человека, вышедшего из мест заключения. Не каждый и современный писатель на это решится. Только Солженицын мог решиться взять в качестве героя Ивана Денисовича. Не так просто описывать заключённых. Вы скажете, у романтиков есть граф Монтекристо, тоже сидел в тюрьме, но там другое, там если даже заключённый, то обязательно по политическим или любовным мотивам. Это может быть герцог де Бофор или Карл I, но не в коем случае не человек, который украл булку хлеба и отбыл полный срок на каторге. Конечно, и в «Отверженных» есть романтические моменты, здесь не так всё просто. Но всё же мы замечаем некоторую тенденцию. То же самое у Достоевского. Вы знаете, что Достоевский начинал с повести «Бедные люди». Эти «Бедные люди» он написал в 1844 году и показал Некрасову и Григоровичу, и они тут же понесли эту повесть Белинскому. И сказали: "Виссарион Григорьевич, новый Гоголь появился на Руси". А он ответил: "У вас Гоголи как грибы растут". Однако, прочитав за одну ночь «Бедные люди», Белинский пришёл в восторг, позвал Достоевского, подружился с ним и т.д. Но нам важно сейчас подчеркнуть, что Достоевский начинал именно как романтический писатель. В основе «Бедных людей» романтическая любовь, правда, не рыцаря, а чиновника. Но любовь всё-таки возвышенная. И тот же Достоевский после каторги пишет книгу «Записки из подполья», где уже мы видим торжество психологического реализма. Главный герой там отрицательный: это вообще для реализма характерно – отсутствие положительного героя. Если, допустим, у Лермонтова солдат, который «забил снаряд ... в пушку туго», – это человек, который движим благородными устремлениями, то герой «Записок из подполья» представляет собой в этом отношении разительный контраст. «Записки из подполья» написаны от первого лица, и уже первая фраза должна просто шокировать романтика: «Я человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек». Затем герой разъясняет нам, что на интересы человечества ему наплевать, и даже если бы от него зависела судьба человечества и он мог сделать человечество счастливым, когда бы чем-нибудь пожертвовал, то он ничем жертвовать не будет, а будет просто чай пить. Вы скажете, откуда вообще взялся этот безудержный циничный эгоизм, кем продиктованы все эти мысли? Литературоведы, конечно, проводят здесь связь с немецким философом Максом Штирнером и его сочинением «Единственный и его собственность», где Макс Штирнер жалуется, что все чего-то хотят от него, кто-то говорит ему: ты должен исполнять волю Бога, кто-то говорит: ты должен служить прогрессу или планам абсолютного духа, кто-то говорит: ты должен служить Родине – и у всех этих «господ» есть свои интересы. Т.е. есть интересы Бога, есть интересы абсолютного духа, есть интересы Родины, и всем этим интересам я должен служить, и никто не подумал о моих интересах. А я-то вообще где здесь? Что это даст для меня лично? Вот и человек из подполья такой же. Он задумал пить чай, и вот он сидит и пьёт чай, и ему плевать на человечество, на мировой дух, на прогресс, на высокие идеи. Он говорит: поскольку им всем до меня нет дела, они ко мне равнодушны, то и я плюю на них. Как Шопенгауэр писал в «Афоризмах житейской мудрости: «Около шестидесяти с тех пор открытых астероидов – это новшество, о котором я ничего не желаю знать. Я поступаю с ними так, как профессора философии со мною: я их игнорирую». В конце концов Шопенгауэра все же заметили. Его заметили, но не при его жизни. И, конечно, заметили и «Записки из подполья» Достоевского. Их перевели на французский язык, и где-то в феврале 1887 года Фридрих Ницше, который в том время жил в Ницце, зайдя в книжную лавку, взял наугад какую-то книгу. Видит – Достоевский «Записки из подполья». Он о нём до этого и не слышал. Взял просто, стал читать и не мог оторваться. Он потом говорил: это одно из величайших открытий моей жизни, сравнимое со Стендалем и Шопенгауэром. Но именно «Записки из подполья». Это была книга, которая могла потрясти Ницше. И при этом она совершенно реалистична. А для реализма как раз характерно, я не хочу сказать воспевание злого героя, нет, но описание человека таким, какой он есть, без ригористического осуждения. Кант наверняка сказал бы, что герой «Записок из подполья» – это человек непорядочный и о нём даже и говорить не стоит. А у Достоевского налицо какая-то попытка понять своего героя. Не то чтобы его оправдать, но как бы разобраться, почему он таким стал. Конечно, Достоевский не смог бы написать «Записок из подполья», не побывав на каторге, где он с близкого расстояния видел самых разных людей, и добрых, и злых, и в общем этот опыт его обогатил, но если вы возьмёте Гоголя, то непонятно, какой опыт мог обогатить Гоголя. Может быть, только смерть Пушкина на него могла произвести такое впечатление. Вы знаете, что Гоголь был очень привязан к Пушкину. Пушкин, кстати, дал ему несколько уроков реализма. Знаете известный анекдот, как Гоголь приходит к Пушкину в гости, и ему лакей докладывает: «Барин изволит почивать-с, вчера очень поздно легли-с». Гоголь спрашивает лакея: «Небось, стихи писали?» А лакей отвечает: «Да нет, в картишки резались». Тоже такой реалистический образ. Кроме того, вы знаете, что Пушкин подарил Гоголю две идеи, обе вполне реалистические. Идею Хлестакова, ну, собственно, идею «Ревизора», потому что когда Пушкин путешествовал по местам пугачёвского бунта, собирая материалы, в частности, для будущей «Капитанской дочки», то его в Оренбурге приняли за ревизора. Им было непонятно, с какой целью Пушкин из Петербурга вдруг приехал в Оренбург. И думали, что его объяснение, что он собирает сведения о пугачёвском бунте, это просто легенда, а на самом деле он присматривается, не берёт ли кто взяток. И вот тогда у Пушкина впервые родилась идея «Ревизора», которую потом он подарил Гоголю. И вторая идея – это «Мёртвые души». «Мёртвые души» – это, безусловно, реалистическое произведение. Главный герой – Павел Иванович Чичиков – обманщик, почти уголовник, понимаете? Он должен прятаться, скрывать свои намерения и т. д. И главная мечта у него – это обогатиться.
Не только у Гоголя, но и у Льва Толстого мы можем выделить романтический и реалистический период творчества. Если мы возьмём «Севастопольские рассказы» или «Казаки», то это ещё, можно сказать, романтика. Вот сюжет «Казаков»: молодой дворянин, разочаровавшись в пустоте светской жизни, едет на Кавказ за поиском новых впечатлений. На самом деле то же самое сделал и сам Толстой. Он действительно поехал добровольцем служить на Кавказ. А на Кавказе в это время шла очень затяжная война с Шамилем, который боролся за освобождение Чечни от России. Она уже шла и во времена Лермонтова и во времена Толстого ещё не закончилась. Закончилась только с пленением Шамиля в 1859 году. А тогда, когда Толстой прибыл на Кавказ, война была еще в самом разгаре. Уже в старости, но по своим юношеским воспоминаниям, Толстой описал те события в рассказе «Хаджи Мурат». А тогда были другие рассказы: «Рубка леса» и т.д. И когда началась Крымская война, часть, где он служил, с Кавказа переправили в Севастополь. И «Казаки», и «Севастопольские рассказы» – это ещё как бы романтический период Толстого. Да и в «Войне и мире» много от романтизма. Сам сюжет, перенесение действий в прошлое. Это в каком-то смысле те же идеи, что и у Лермонтова в «Бородино». Но с Толстым произошла интересная история. Летом 1869 года он прочитал Шопенгауэра «Мир как воля и представление», а 4 сентября 1869 года пережил так называемый «арзамасский ужас», когда он оказался в гостинице в Арзамасе и впервые задумался о бессмысленности жизни. Вполне возможно, что этот «экзистенциальный кризис» был навеян чтением Шопенгауэра. Шопенгауэр, как вы знаете, утверждал, что мы живём в наихудшем из возможных миров, но сам он как-то примирился с этим, а о том, что будет с его читателями, он не задумывался. И вот, в частности, Толстого чуть не довёл до самоубийства. Толстой говорил, что потом он долгое время не мог ходить на охоту, потому что боялся застрелить себя из ружья. Короче, Толстой уже в «Анне Карениной» повернулся, так сказать, к реализму. Анна Каренина – это уже не положительная героиня. Ну, там Левин – более-менее положительный герой – это ещё ничего. А в «Крейцеровой сонате» уже чистый реализм. Фактически приговор современному миру. Он там и на врачей обрушился, и на науку, и на цивилизацию, и на музыку, и на женщин – на всё. Теперь возьмём Тургенева. Он проделал ту же эволюцию: от «Записок охотника» к «Отцам и детям». «Записки охотника» – это ещё романтические представления о природе, об отношениях между людьми, где выведены идеальные типы руссоистского плана, праведники-крестьяне, напоминающие индейцев Фенимора Купера. Но уже в «Отцах и детях» мы видим торжество реализма. Кто такой Базаров, является ли он романтическим героем? Отнюдь нет. Романтический герой должен быть воодушевлён романтическим идеалом. А Базаров воодушевлён идеалами нигилизма, т.е. у Базарова главная идея – отрицание. Впрочем, у Базарова теплится мысль, что отрицание – это лишь этап, нужно всё очистить, уничтожить, чтобы потом что-то построить заново. Но уж если это что-то будет построено, то оно будет построено на основах науки. Поэтому Базаров и изображен в каком-то совершенно нелепом виде: он привозит в поместье к Кирсанову лягушек и режет их на глазах у изумлённой публики. Зачем он это делает? Никакой романтический герой, никакой Ленский, никакой Айвенго не будет резать лягушек. Это что-то ужасно прозаическое. Тургенев явно издевается над Базаровым. И смерть Базарова тоже совершенно нелепая. Поехал лечить ребёнка от дифтерии, порезался скальпелем, заразился и умер.
И теперь мы должны задать вопрос: а что будет дальше и куда идёт реализм, чем он должен смениться? И вот здесь очень важно нам обратить внимание на то, что как только расцвёл капитализм и так называемый научно-технический прогресс, появились люди, которые поняли, что эта дорога ведёт в ложном направлении. И появилась критика капитализма, и не только у Маркса: она появилась у консерваторов, у тех, кого бы мы сейчас назвали реакционными философами. Так появилось новое направление, которое получило название символизм. Кто же такие символисты? Это не романтики. Потому что романтики – это люди, которые ещё не знают о научно-техническом прогрессе, капитализме, они просто живут прошлым – идеалами средневековья, идеалами деревни, идеалами первобытных племён, индейцев, жителей Кавказа, цыган. А символисты – это люди, которые стали жертвами капитализма, жертвами естественного отбора, жертвами пессимизма, но которые не хотят смириться с ролью жертвы и шлют проклятие капитализму и прогрессу. Они уже сознательные, а не бессознательные критики прогресса и капитализма. Причём здесь есть самые разные идеологии. Тут и Ницше, безусловно, тут и менее, может быть, вам известный Хьюстон Стюарт Чемберлен, женившийся на дочери композитора Вагнера. И вообще вокруг Вагнера собирались люди, недовольные прогрессом, потому что Вагнер, как и английские прерафаэлиты, – это не просто поздний романтик, а человек, который сознательно предпочёл задержаться в романтизме, чтобы быть в оппозиции к прогрессу. Здесь тонкий момент. Он видел, куда всё идёт, но он был с этим не согласен. По крайней мере, в музыке. Хьюстон Стюарт Чемберлен был сын английского адмирала, и он написал (на немецком языке!) книгу, обличавшую дух капитализма и прогресса, которую он назвал «Die Grundlagen des Neunzehnten Jahrhunderts» («Основания девятнадцатого века»). Почему он писал по-немецки, будучи англичанином? Не только потому, что он женился на дочери Вагнера, но он считал, что Германия должна остановить капитализм или, по крайней мере, направить его в другое русло. Его книга была вскоре переведена на английский язык под названием «The Foundations of the Nineteenth Century». И, кроме того, в России появился философ, идеолог и вдохновитель символизма, Владимир Соловьёв, который тоже уже видел, куда ведёт капитализм и забил, так сказать, тревогу: давайте спасаться от этого воинствующего материализма, позитивизма, капитализма и т.д. Уйдём сознательно в идеализм. Здесь очень интересный момент. Это не был идеализм людей органичных. Что значит органичный и неорганичный? Эти термины взяты из психиатрии. Был такой психиатр, венгерский еврей Макс Нордау, который в своей книге «Entartung» («Вырождение») объясняет, почему он считает символистов декадентами и дегенератами (вырожденцами). Ответ прост: они «неорганичны», они не вовремя проявились со своим идеализмом, символизмом, новым романтизмом, новым католицизмом. Они не в духе времени. Время-то способствует как раз деловым людям, предприимчивым. И смотрите, у того же Достоевского в «Преступлении и наказании» Лужин какой-то отвратительный тип, а с точки зрения, допустим, Маркса, он прогрессивен, потому что он капиталист. Ведь в России капитализм был прогрессивным явлением. Лужин - это человек, который всё возводит на уровень экономических отношений, на уровень денег. Этот образ и сейчас достаточно актуален. А если человек выступает под романтическими лозунгами в конце XIX века, то это, согласно Нордау, вырожденец, т.е. человек, который оторвался от своей эпохи. Мы можем спросить Нордау, почему, с его точки зрения, прерафаэлиты, или импрессионисты, или символисты – вырожденцы, а Джотто и Данте – гении и классики? И Нордау отвечает: Данте и Джотто были органичны, они были созвучны своей эпохе – средневековью. Но когда человек пытается вернуть ушедшую эпоху и жить ее идеалами, он становится дегенератом. Потому что он не в струе времени. Интересное рассуждение, не правда ли? Но, понимаете, Нордау, конечно, очень умный, но и Соловьёв тоже не лыком шит. Здесь пошла стенка на стенку. Появилось два типа философов. Одни реакционные, другие прогрессивные. И вот они столкнулись. В этом столкновении есть какая-то динамика или, как говорят некоторые студенты, «движуха». Т.е., когда есть отрицательно и положительно заряженный полюс, может пойти ток. Когда есть Нордау и Владимир Соловьёв, или Нордау и Чемберлен, или Нордау и Вагнер, потому что Вагнер не только музыку писал, он писал и публицистические произведения, т.е. он из думающих композиторов, человек, который, кроме музыки, пытался ещё влиять и на умы. Другое дело, что мы публицистику Вагнера не очень знаем и любим, но, в принципе, она есть. А в России был Достоевский, который тоже не только романы писал. У Достоевского есть «Дневник писателя», где он достаточно откровенно высказывается на разные темы. И высказывается отнюдь не в духе Нордау. Но и Нордау, конечно, не один. Я не говорю о таких материалистах, как Фейербах, Маркс, Бюхнер – здесь и психиатр Чезаре Ломброзо (которому, кстати, Нордау посвятил «Вырождение»), и целый ряд других, в том числе Вильям Хирш, не тот, который в честь которого назван индекс Хирша, а психиатр. Почему психиатры оказались в авангарде? Потому что они увидели в этих символистах своих пациентов. Теперь возникает вопрос – может быть, действительно, невозможно вернуться к прошлому, не сойдя с ума? Но мы об этом поговорим не сейчас, под занавес, а специально, когда у нас будет тема «Символизм». Посмотрим, что это за люди, которые бросили вызов господствующему материализму и капитализму, и как они смогли выжить в этих условиях. Тут речь идёт не только о символистах в строгом смысле, но и о прерафаэлитах и импрессионистах, о том же Вагнере и даже, в каком-то смысле, о Толстом и Достоевском. Как эти люди смогли, так сказать, быть в оппозиции, сделаться диссидентами? И наиболее радикальные из них не только оборонялись, но и наступали. Ими был такой тезис брошен: «Art for art’s sake» («Искусство для искусства»). Такой же был тезис у французского символиста Стефана Малларме: «Весь мир был сотворён для того, чтобы появилась одна хорошая книга». Т.е. это целое движение, целая идеология, которую, конечно, нужно специально разбирать, и мы этим займёмся. А на сегодня пока хватит.