Кусочки лирики. 2

Я безголосый.
Я не имею права голоса, хотя я мужчина, и все фемки кричат, что этот мир создан членононосцами и для них.

А я даже не могу высказать то, что во мне рвется наружу.

Например, я не имею права сказать, что полюбил ее. Сначала, как и все мы, я думал о ней не той головой. Она даже не соблазняла, ей это было не нужно. То, как она разговаривала, как она двигалась — все говорило само за себя и неудержимо притягивало. Мягкая, гибкая, какая-то манящая. Я попался. Повелся. Запах и тепло сводили с ума. С первого раза я понял, что это не рядовой трах.

Я не могу сказать, когда я ее по-настоящему полюбил. Незаметно, легко. И так же легко я сказал ей об этом. А она посмотрела своими миндалевидными глазами на меня, как на божка. И призналась в ответных чувствах. Счастье? Пожалуй, да. Как там говорят, летал? Еще как.

Не буду рассказывать вам, как я мчался к ней на встречи даже на пару часов, лишь бы обнять ее, найти губы и заключить ее зад в жесткие объятия. Это стало для меня символом владения. Хотя, кажется, это она владела мной. Потому что я стал совершенно зависим от ее тепла, ласки. Впервые я отключился от восприятия реальности в постели уже в первый месяц  наших встреч. Любой мужик всегда думает о женщине, ну ,вы понимаете. А мне вдруг стало так хорошо, что я забыл о каких-либо постельных обязанностях. Я улетал в свои ощущения, и мне было плевать на все вокруг. Это стало происходить регулярно.

Мне не высказать, как много она значила для меня. Сколько сделала. Как лечила мои болячки, спасала от холода, заворачивая в свой единственный шарф. Но тепло было в ней, а не в шарфе и лекарствах. Она смотрела на меня, и я читал каждую ее мысль.

 Я не сомневался ни на минуту, что она любит меня всей душой. Это стало аксиомой моей жизни. Что бы у меня ни случилось, сзади стояла она и окружала любовью.

Не могу сказать, что она была идеалом. Ведь мы начали ссориться. Неизбежно, притирка или как там говорят. И она гневалась, кричала и плакала. Губы ее надувались, между бровей появлялась трагическая морщина, и я готов был сделать что угодно, чтобы ее разгладить. Чтобы улечься спать в обнимку и чувствовать, как ее попа угнездивается рядом со мной. Мы ссорились, разрушая то, что было построено ее теплотой, и я не замечал, как отдаляюсь, как теряю ее очарование.

Сказать вам, когда наступила черта? Я не знаю. Однажды, я подумал о том, что все это не так уж ценно. Что я проживу без нее, ну, помаемся месяц, а потом каждый начнет свой путь заново. Я не чувствовал ничего. Ни к ней, ни вообще. Я устал, и я должен был ей об этом сказать.

Моя глупая девочка приехала на последнюю встречу такая красивая. В этом была ее отличительная черта: выглядеть всегда великолепно, даже если ее поведут на плаху. И я сказал. Глядя в ее огромные, полные ужаса глаза. И она выдержала. Не сказала грубостей в ответ, не устроила истерику, просто все держалась за мою руку, как маленькая. Потом обняла и сказала:
— Мне нужен был только ты, всегда только такой, как ты.
И ушла.

Я могу сказать, что я почувствовал облегчение. Больше ничего не надо было придумывать, держаться, планировать и думать о ней. И я почти не думал. Я просто законсервировал эти мысли внутри себя и функционировал дальше. Пил, конечно. Она молчала. Ее страничка страдала. А потом она написала и простилась со мной. Моя умница. Ни разу не позвонила пьяной, не уговаривала, не тянула кота за хвост. Откуда в ней взялось столько силы? Или я что-то не разглядел?

Я скажу вам, что вскоре что-то начало шевелиться во мне. Та консервная банка с бедой, которую я натворил и упрятал. Я чувствовал странное беспокойство. Я хотел ее слышать. Мне хотелось знать, как она. О чем думает. И самый большой вопрос, конечно, скучает ли по мне. Это стало вдруг мне так важно. Я хотел знать, что ей тоже не по себе. И я находил способы это выяснить. Чем больше я в этом убеждался, тем хреновее себя чувствовал. Я хотел, чтобы ей тоже было плохо. И я делал поступки, за которые мог бы расквасить друзьям хлебало.

А она сносила каждый удар за ударом, словно подставляя щеку, но не умирая. Сносила достойно и не ругалась. А лучше бы наорала. Лучше бы толкала меня, как тогда во время жуткой ссоры в метро. Я злился на нее ,катастрофически злился. Понимаете, она не умерла. Ни разу не сдохла. А ведь должна была. И я показывал ей, как нужен другим девушкам, чтобы ей было больнее.

Я ловил себя на том, что бесконечно рассказываю друзьям о ней. Что трахаю кого-то и внимательно смотрю на лицо этой дамы, чтобы, боже упаси, не представить, что это моя бывшая девочка. Не начать вспоминать, как было с ней и сравнивать.

Вскоре, она перестала реагировать. И начала с кем-то встречаться.

Это назло мне, верно? Не может же она кому-то улыбаться так же, как мне, сидеть на кухне в ночнушке и громко хохотать своим дурацким смехом? Это принадлежало только мне. Как же я злился.  Я готов был убить ее за то, что она до сих пор живет в моей голове, что я смотрю ее статусы и разглядываю ее смеющиеся фотки. Ей ничего не сделалось. Прожила, словно плюнула. Тварь.

Может врала? Эти ее миндалевидные или какие там, блять, глаза могли мне врать? Не любила же, наверное, ведь нельзя так взять и все забыть. Шутит и смеется, и самое поганое, что мне до сих пор смешно от ее шуток. Сука.

С каждым днем мне все хуже.
Я не могу сказать, чего я больше хочу: чтобы она сдохла и никогда не существовала или владеть ею до тех пор, пока она не начнет кричать.

Я ненавижу ее так же сильно, как любил.
Люблю невыносимо. Настолько люблю, что она мне ненавистна.

И я никогда не скажу ей об этом. И никому не скажу. Я не могу.
Мужчинам не свойственно мучиться и тосковать. В таком не признаются.
В этом обществе, полном демократии и свободы слова, я никогда не смогу сказать ей о том, помню ее и
Что ненавижу ее.

И никому никогда не скажу,
Что люблю ее.