Часть шестая

Последний два дня на передовой линии фронта

Завершался третий месяц с начала наступления на Правобережной Украине войск Степного, а теперь 2-го Украинского фронта.

В течение ноябрьских и декабрьских наступательных операций армии фронта продолжали теснить противника на Криворожском и Кировоградском направлениях.

Остановленные контратаками немецких танковых дивизий и непролазной грязью на одном участке, бригады танковых корпусов 5-й гвардейской танковой армии, ночью, неожиданно перебрасывались на другой участок, где продолжали свое успешное наступление.

В результате одного такого ночного маневра 6 декабря была освобождена Александрия, город на реке Ингулец, а вслед за этим 9 декабря - важный железнодорожный узел город Знаменка.

Эта последняя операция была отмечена Верховным Главнокомандующим: его приказом от 10.12.1943 г. нашей 110, а также 181 бригадам, как и всему 18 танковому корпусу было присвоено наименование "Знаменские".

Однако со второй половины декабря противник значительно усилил сопротивление, пытаясь сам перейти в наступление и отбросить наши войска с занятых позиций. Начались упорные бои. Но все попытки противника ликвидировать Кременьчугско -Днепропетровский плацдарм, который к этому времени составлял свыше четырехсот километров по протяженности и до ста километров в глубину, противнику так и не удались в результате героических действий наших войск.
I
***

Глубокой ночью 16 декабря 1943 года мы снова неожиданно были сняты с занимаемой позиции, и все наши шесть, вместе с танком комбата, изрядно потрепанных в боях, машин, каждая из которых неоднократно подвергалась среднему или капитальному ремонту, были построены в походную колону для совершения марш броска.

На месте нового сосредоточения остатки нашей 110 танковой бригады прибыли задолго до рассвета.

Вначале колонна остановилась на обочине проселочной дороги, и комбат побежал получать задание. Вернувшись через некоторое время, он вывел нас на исходные позиции, где мы пристроились к левому флангу выстроившихся в линию танков другой части.

После этого комбат собрал нас и объяснил, что нашей бригаде предстоит прикрывать левый фланг 36-го отдельного танкового полка, только что укомплектованного новыми "Тридцатьчетверками".

Боевая же задача этого танкового полка состояла в том, чтобы прорвать линию обороны противника и овладеть станцией Куцёвка - важным пунктом пересечения шоссе с железной дорогой, соединяющей города Кривой Рог и Кировград. Начало операции намечалось после традиционной артподготовки.

Стало уже совсем светло, когда прозвучали первые артиллерийские залпы. Наши исходные на этот раз находились левее населенного пункта, где располагались основные позиции обороны противника, и перед нами было только безлюдное заснеженное поле.

Нам не было видно ни позиций наших артиллеристов, ни результатов их огня. До нас доносился лишь гул орудийных залпов, и ничто не предвещало жестокого и кровавого сражение.

Не скажу что чувствовали остальные в этот отрезок времени. Лично мое состояние было похоже на апатию. По всей вероятности это было связано с тем, что в предыдущие сутки я провалялся с высокой температурой, и, вполне естественно, что когда нас подняли ночью на марш состояние мое было не ахти какое.

Может быть, именно поэтому, когда шла артподготовка, меня больше заботили не тревожные мысли о предстоящей атаке, а то, что вокруг, по близости, не было укромного местечка, чтобы оправиться.

Ставший уже привычным однообразный гул артподготовки, вдруг был нарушен скрипяще-визжащими залпами батарей реактивных минометов - прославленных гвардейских "Катюш". Вздрогнув от неожиданности, наверное как каждый из нас, я невольно оглянулся на этот звук и увидел, несколько правее нас, впереди облако, поднятое реактивными минометами, состоящее из дыма и снега.

Сразу же после залпов «Катюш» артподготовка закончилась и мы по команде тронулись в атаку, развернутой линией.

Вот тут-то произошла первая, непредусмотренная в планах командования корпуса, неожиданность. К своему удивлению я увидел как навстречу танкам, прямо на нас, бежит по снежному полю сержант и, размахивая шапкой-ушанкой, что-то сердито выкрикивает.

Приблизившись к нему я, наконец-то, разобрал ошарашивающие своей неожиданностью его слова: "Стой! Стой! Куда вы прете? Здесь же наше минное поле! Чтоб вас.. Вам же специально проделан проход... Вон там", - и он, взмахом руки, указал направление, где был проход.

Проход в минном поле оказался левее того места, где располагались наши танки. Не ожидая команды, механик нашего танка, а затем и механики  других танков, бывших рядом сделали разворот на девяносто градусов, и медленно двинулись вдоль минного поля.

В результате такого маневра мы первыми прошли по проходу среди мин и, развернувшись по фронту в линию, оказались одни перед правым флангом обороны противника. Открыв орудийный огонь по его позиции, мы, продолжали медленное движение вперед, так, чтобы остальные могли нас догнать.

Достаточно углубившись в оборону противника, я посмотрел через перископ назад: там все еще продолжилось движение танков по проходу через минное поле, а за нашими пятью танками (танк комбата остался где-то сзади) в беспорядке двигались  танки 36-го отдельного танкового полка.

Ровное поле, по которому мы двигались, закончилось обрывистым оврагом. В поисках перехода через него нам пришлось немного передвинуться вправо к населенному пункту, занятому противником. Там по крутому склону один за другим танки опустились в овраг, который теперь был направлен в нужном нам направлении.

Овраг постепенно сходил на нет и справа стали видны сначала ветряк, а затем крыши хат и сами хаты населенного пункта.

Развернув орудия вправо, мы снова открыли огонь, продолжая медленно двигаться вперед. Разворачивая перископ, в поисках очередной цели, я вдруг заметил промелькнувшую фигуру, бегущего назад солдата десанта мотопехоты с одного из передних танков.

Я выглянул из люка, чтобы посмотреть на своих десантников. Однако на танке уже никого не было. В это время мимо пробегала еще группа солдат и я закричал им просто так, из озорства: "Эй, мотопехота! Стойте! Куда же вы бежите? Стойте же, чего вы испугались?" Услышав меня, бегущие оглядывались, но не останавливались, а один из них, пробегая рядом, прокричал мне: "Хорошо вам там, за броней! А вот, посидели, бы сверху под таким огнем!"

Мне стало стыдно от услышанного. Действительно, сидя в танке, за броней, мы даже не слышали никакой стрельбы из легкого оружия - гул мотора, лязганье траков гусениц гром орудийных выстрелов - заглушают все наружные звуки. Из-за сильного шума внутри танка при неисправном переговорном устройстве нам самим приходилось кричать чтобы объяснить что-то друг другу.

Случалось, что из-за этого же шума возникали и недоразумения, например, подобный тому, какой произошел у нас в этот раз. После разговора с убегающими солдатами, я стал уже реже стрелять, чем раньше, тщательно высматривая замаскированные огневые точки противника. После очередного выстрела я вдруг услышал вскрик башнёра, который держал в руках снаряд и морщился от боли. На вопрос, что случилось, башнёр ответил, что услышав выстрел, идущего впереди танка, он принял его за наш, и быстро стал подавать новый снаряд. А в это время я нажал на спуск. Откат пушки после выстрела и ударил его по рукам, в которых он держал новый снаряд.

Потрогав его руки и потерев их, я убедился, что кроме небольшого ушиба, травм у него нет. Он просто сильно испугался, что подаваемый им снаряд, успей он его чуть-чуть ниже опустить в мешок гильзоулавливателя, просто взорвался бы в его руках. Можно было представить себе ужас испуга, который он пережил. Однако сентиментальничать в бою нет времени. Сказав ему, чтобы он впредь был более осторожен, я продолжил вести огонь.

Населенный пункт остался позади. Танки нашей бригады выехали на ровное пространство, вновь выстроились в линию и продолжили медленно двигаться вперед. Поскольку позицию противника мы обошли, а впереди также не было ничего подозрительного, все прекратили огонь.

Наблюдая в перископ, я видел как из пройденного нами оврага, один за другим выползают танки полка, и, то группами в два - три танка, то в одиночку, продолжают медленно двигаться за нами, не пытаясь нас догнать.

Такое положение начало меня беспокоить, так как не способствовало успешному выполнению поставленной боевой задачи. Я отдал команду механику снизить скорость до минимально возможной. И так как наш танк был правофланговым, все остальные танки бригады последовали нашему примеру.

Замедлив ход, мы, таким образом, предоставляли возможность танкам 36-го отдельного полка догнать нас и приступить к выполнению непосредственной своей задачи. Однако их танки сильно задерживались.

Ведя теперь уже более тщательное наблюдение за всем, что происходит не только сзади, но и впереди, я вдруг заметил прямо перед собой череду телеграфных столбов, величиной не более размера спички. Следовательно, впереди, перед нами, и есть то самое шоссе, которое ведет к станции Куцовка. Что было делать? Рация, после стольких ремонтов танка, бездействовала, поэтому мы не могли связаться с комбатом, который тоже остался где-то сзади, ни с товарищами.

Продолжать же двигаться и дальше в таком же темпе, как это делали мы до сих пор, не имело никакого смысла. Поэтому я соскочил на ходу со своего танка, подбежал к идущему рядом слева, и, запрыгнув на него со стороны люка механика, через открытый люк башни, сказал его командиру, примерно, следующее: "Слушай, лейтенант, ты же знаешь нашу задачу - прикрывать левый фланг полка, а он еще не сосредоточился. А впереди, вон видишь, уже шоссе. Давай-ка, друг, скроемся в первой же, встретившейся на нашем пути, балке и подождем их. Сообщи об этом остальным". Он кивнул мне в знак согласия, а я вернулся на свой танк таким же манером.

Только я успел это сделать, как несколько левее по ходу, появилась желанная для нас балка о пологим спуском с нашей стороны. Мы, как двигались линией, все разом развернулись на месте и гуськом спустились в неё. Причем наш танк оказался теперь последним и ему досталось свободное место у самого конца пологого спуска, так что верхушка командирской башенки оказалась почти вровень с поверхностью поля, по которому до этого мы ехали.

Заглушив моторы, все члены танковых экипажей вылезли из танков и стали разминаться, что было вполне естественно в нашем положении. Однако меня удивило не это, а совсем другое. Следующие за нами "Тридцатьчетверки" 36-го танкового полка, по мере подхода к балке, стали также останавливаться, выстраиваясь в линию, на ровной поверхности рядом с балкой.

Не успев еще как следует размяться и поговорить с другими командирами о создавшемся положении, мы услышали голос наблюдателя, лежавшего на краю балки: "Фрицевские танки! Один... Два... Три. Нет, это не танки! Это же "Фердинанды".

Услышав это мы стали разбегаться по своим машинам. Пока я бежал к своему танку, противник успел уже открыть огонь. Заскакивая в башню, я услышал как снаряд попал в броню "Тридцатьчетверки", стоящей правее на ровном месте у спуска в балку. Краем глаза я увидел как она вздрогнула.

Мне даже показалось, что я видел брызги и разлетающиеся осколки металла из-под стыка башни ниже орудия. Естественно, что из этого танка никто уже не выскочил.

Соотношение сил наших "Тридцатьчетверок" с 76-ти миллиметровой пушкой, весом двадцать восемь с половиной тонн и "Фердинандов" с 88-ми миллиметровой пушкой, весивших шестьдесят восемь тонн, было не в нашу пользу. Мы их могли поразишь не дальше чем с расстояния четыреста метров, и только в борт. Они же нас могли расстреливать с расстояния до двух километров. Зная это, я решил, прибегнуть к маневрированию. Запрыгнув в танк, я скомандовал механику: "Заводи и разворачивайся в сторону балки!"

Механик успел только стронуться с места, как к нам подбежал лейтенант Бедер. Показав руками механику знак: "Глуши мотор", - он крикнул мне: "Ты куда?" - "Хочу проверить, нет ли там выхода".- "Не надо. Уже проверил. Выхода там нет". Во время этого разговора с Бедером, я по пояс высунулся из башни и, мне хорошо было видно, как были подбиты еще,  несколько, стоявших на ровном месте танков. Те же, кто только подъезжал к балке, увеличивали скорость и скатывались к нам с крутого обрыва. Дальние же разворачивались назад.

Таким образом, мы оказались в ловушке, и нам ничего не оставалось делать, как не подпускать их близко орудийным огнем.

Скомандовав башнеру заряжать, я, вслед за другими, также сделал несколько выстрелов в сторону противника. Тот же человек, который первый заметил самоходки, теперь корректировал стрельбу. Поскольку кроме меня стреляли еще несколько машин, то мне трудно было установить, к какому выстрелу относятся его корректировки. Поэтому, неудовлетворенный результатом стрельбы, я решил сам огляделся с высоты башни танка, сориентироваться на местности и определить направление и дистанцию.

Откинув крышку люка командирской башенки, спружинился для того чтобы с маху сесть на башне, а затем, если нужно, встать на нее ... ... ... ... ...

Уткнувшись головой в налобник прицела пушки, какое-то время бездумно разглядываю подергивающиеся в конвульсиях вытянутые ноги. Затем из глубины памяти медленно всплывает картина детства: конвульсионно подергивающиеся вытянутые задние лапки убитой в голову лягушки. И в это же мгновение, - пронизывающая сознание мысль: "Но это же мои ноги! Мои ноги подергиваются в предсмертных судорогах! Значит я убит?! Я умираю?! Это мои последние мгновения? ..."

От этих мыслей вначале - леденящий ужас испуга. Затем по телу молниеносной волной проносится жар, покалывающих тело иголочек, который заставляет лихорадочно заработать затуманенное до этого сознание: "Нет, нет", - протестует оно. "Я не согласен! Я не хочу умирать ...!" И вдруг, как озарение: "Но ведь это же я думаю!" И уже с затаенной радостью мелькнувшей надежды, боясь её спугнуть: "Да, да, это я думаю, я! Значит я все еще жив? Да конечно же, жив!" Страх смерти отступает, и я внезапно стал слышать встревоженно вопрошающий голос башнера: "Товарищ лейтенант, вы что раненный? Товарищ лейтенант!" А затем над все еще изредка подергивающимися ногами, неожиданно появляется лицо башнера, поднырнувшего под пушку, и снизу, пристально всматривающегося в мое лицо.

Наши взгляды встретились. В широко распахнутых, округлившихся глазах башнера, казалось отобразилось сразу все: и вопрос, и сострадание, и любопытство, вызванное страхом от встречи с таинством смерти еще одного его командира. Ведь это был он, башнером у лейтенанта Пивня, командирскую башенку танка которого пробил снаряд, а заодно напрочь снесло и голову командиру.

Принимая под свое командование этот, уже третий за короткое время танк, вернувшийся после ремонта, я тогда попросил башнера рассказать, как это произошло. Вот, что он мне рассказал: "Во время боя, когда я уже собрался подать очередной снаряд в казенник пушки, мне хлестко ударило в лицо жаром и все сразу потемнело, а по лицу потекла горячая, вязкая жидкость. Схватившись руками за глаза, я почувствовал, что этой жидкостью заполнены глазницы. В испуге подумалось, что выбило глаза, и что вытекающая жидкость - это и есть мои глаза, поэтому-то я ничего не вижу. Я лихорадочно стал смахивать эту липучую жидкость с лица, пока не забрезжил свет. Тогда, несколько успокоившись, я окончательно протер лицо, огляделся и понял, что жидкостью, залепившей мне глаза, является содержимое, размозженной головы моего командира".

Можете представить себе, какой жуткий момент пришлось пережить тогда башнеру. И это все за месяц до моего ранения. И вот теперь, после пережитого ранее стресса, ему пришлось встретиться с новой, как ему показалось, смертью командира, уткнувшегося в пушку головой, истекающей кровью.

На его в очередной раз заданный вопрос: "Вы что ранены, товарищ лейтенант", - не поднимая головы, и как мне показалось чужим голосом, я ответил: "Кажется да".

Запричитав что-то вроде того: "Как же это получилось так? Как же это вас так? Вас же надо перевязать,"- башнер засуетился и начал искать мой индивидуальный санпакет, спрашивая меня, где он может быть.

"В кармане шинели",- прохрипел я ему. Достав санпакет, башнер стал обматывать мне голову бинтом через подбородок. Однако из-за сильного кровотечения, одного, бинта, по-видимому, было недостаточно и он, после короткой заминки, добавил свой.

От большой потери крови у меня кружится голова, и я её снова опускаю на пушку - отдыхаю после перевязки.

По то затухающим, то вновь усиливающимся звукам пушечных выстрелов наших танков и разрывам вражеских снарядов догадываюсь об изменениям в ходе боя. В нашем танке тишина. Все молчат, напряженно вслушиваясь в происходящее снаружи.

Затянувшееся молчание прервал голос механика, который предложил ребятам закурить. Почему-то и мне тоже, нестерпимо, захотелось сделать это. Однако моментально, где-то в глубине подсознания, возникает во всех деталях, картина, как для этого нужно будет свернуть цигарку, а, я сделать это не могу, без объяснения причины почему. Странно. Я еще несколько минут тому назад здоровый и физически сильный, вдруг, даже без намека на какую-либо попытку проделать хотя бы малейшее движение руками или ногами, стал с какой-то апатией сознавать, что не могу этого сделать. Как будто это всегда так и было, что это и есть мое настоящее, естественное состояние. И я давно хорошо знаю, что у меня движется только шея, а остального тела я даже и не чувствую.

Действительно, я даже не представлял себе, в каком положении находились тогда мои руки и ноги. Тем не менее, желание покурить было настолько сильным, что память услужливо подсказала: "В загашнике рюкзака у тебя хранятся как НЗ три папиросы, оставшиеся от пачки, которую принесла тебе мама, когда ты уезжал из Ташкента". Поэтому я попросил башнёра достать их, прикурить одну и вложить мне в рот, что он и проделал.

После двух жадных затяжек, голова закружилась и я, удержав её  уткнулся снова в налобник прицела пушки. Немного отдохнув, я попросил башнера повторить. Однако и на этот раз получилось тоже самое. Пришлось отказаться от своей затеи и окончательно опустить голову на налобник прицела пушки.

Через некоторое время стрельба поутихла. Стали слышны голоса снаружи танка, вылезших размяться танкистов. А затем я услышал голос лейтенанта Бедера, который поднялся на наш танк и окликал меня сверху в открытый люк. Я приподнял голову и на его вопрос, сильно ли меня задело, утвердительно кивнул. Тогда он, обращаясь уже к членам экипажа, сказал им, чтобы они меня положили. Когда меня стали укладывать я потерял сознание.

Очнулся я уже лежа на спине на ящиках боевой укладки снарядов. Вверху светился открытый люк командирской башенки. Однако от того, что меня положили, чувствовать себя лучше я не стал. Наверное это было потому, что танк стоял несколько задрав нос из-за подъема склона балки и моя голова оказалась несколько ниже туловища, что усилило приток к ней крови.

В это время бой возобновился и одновременно начался налет авиации противника. Не могу назвать, что это были за самолеты. Однако завывающий звук их моторов, пикирующих на танки, очереди крупнокалиберных пулеметов и автоматических пушек, наводили ужас.

Люк командирской башенки, по-прежнему, оставался открытым и могла произойти непоправимая беда: влетевший в открытый люк снаряд или пуля, могли подорвать боеукладку танковых снарядов. От волнения, но скорее всего, от прилива крови к голове я уже не мог говорить, а стал выкрикивать одно слово: "Люк...Люк...Люк... Продолжалось это до тех пор пока не увидел, как чьи-то руки стали закрывать его створ.

Видимо, от волнения и спешки, так как уже  стало слышно, как самолеты вновь начали, по очереди, пикировать на нас, крышки люка быстро захлопнули, но в обратной последовательности, оставив зиять узкую щель. Вслед за этим, через какое-то мгновение, я увидел в образовавшуюся щель, как снаружи засверкали огненные вспышки разрывов и услышал дробные удары очереди по броне нашего танка.

Только я с удовлетворением я подумал: "Во время успел захлопнуть," - как тут же началась бомбежка. От разрывов бомб танк несколько раз здорово встряхнуло. В результате этого мое тело еще больше сползло вниз по наклонной плоскости, и я уперся головой в моторную перегородку. Мне стало очень плохо. Я сделал попытку что-то сказать, чтобы обратить на себя внимание, но кроме нечленораздельного хрипения ничего не получилось. Тогда я попробовал на выдохе подать хоть какой-нибудь нечленораздельный звук.

Крик получился. Я пытаюсь придать ему звучание мольбы о сострадании и помощи. Однако ребята не понимали меня. Я слышал как они начали переговариваться и кто-то из них сказал: "Как тяжело лейтенант умирает!" Меня это рассердило и я стал издавать крик чаще и уже со злостью. Наконец башнёр не выдержал. Нагнувшись надо мной он стал подсовывать мне под голову шинель, приговаривая: "Ну что мы можем сделать для вас? Вот, разве, только подложить под голову шинель?"

Когда он стал приподнимать мне голову, я почувствовал облегчение и благодарность к нему. Однако не успел ничего сказать, так как тут же потерял сознание и обмяк. Не исключено, что он это почувствовал и подумал: "Все, умер наш лейтенант", а затем поделился своей мыслью с остальными.

Как бы в подтверждение их уверенности в моей смерти, очнувшись, я продолжал молчать и в дальнейшем. Я лежал тихо, хотя все прекрасно слышал. Больше того, внутренне бурно реагировал на происходящее снаружи.

Немцы закончили нас бомбить и улетели. Зато прилетели наши "Илы" и начали бомбить их. 0б этом я узнал из радостных возгласов, доносящихся снаружи: "Наши Илы!.. Наши Илы!.. Ага, один уже задымился! Видишь, вон тот...". Это последнее, что я помню из событий рокового для меня дня. Наверное я задремал или отключился, потому что следующие события, которые я стал воспринимать, происходили уже в темноте.

Я услышал, как в ночной тишине раздался скрип снега от множества ног, приближающихся к танку, разговаривающих людей. Подойдя к танку, они остановились. "А тут что? Раненные, убитые есть? Да, товарищ майор. Лейтенант..." И хотя дальнейших слов я не расслышал, так как шаги стали удаляться, с облегчением я подумал: "Хорошо, что комбат тут появился".
 
Некоторое время снова все было тихо. Но вот заработал один двигатель, потом - другой и еще сразу несколько. Звук включенного стартера нашего танка. Мотор завелся. Некоторое время работает на холостых оборотах - прогревается. Наконец разворачивается на месте и трогается. Вестибулярный аппарат подсказывает, что двигаемся мы в глубь балки. "Но там же нам не выскочить",- подумал я. Я же прекрасно помню, что об этом мне, вначале встречного боя, сказал лейтенант Бедер".

Тем не менее, танк продолжал двигаться в том направлении, и после короткой остановки вдруг развернулся и стал медленно взбираться на подъем.

Надрывно, на полных оборотах, работает мотор. Нет, не вытянул,  заглох. Скатываемся вниз. Снова попытка взобраться на крутой склон балки. И опять неудача. Меня это злит. Мысленно укоряю механика: "Неужели так трудно догадаться-взять немного наискосок".
 
Третья попытка. Небольшой разгон и вверх с быстрым замедлением. Медленно... Совсем медленно... Мотор надсадно ревет во всю свою мощь, кажется, вот-вот все повторится снова. Но нет. На этот раз танк осиливает подъем и медленно, как бы нехотя, переваливается на ровную горизонтальную поверхность! Мотор заработал нормально. Танк начинает набирать скорость.

И вдруг... Такой знакомый уже удар снаряда. Звон и срежет металла. Мотор заглох. Вскрикнул от боли механик и его тело глухо стало биться на сидении. Внутренность танка быстро наполняется ядовитым дымом. Трудно дышать. Башнёр лихорадочно торопится покинуть танк. Через верхний люк лезет также и радист, так как люк механика занят.

Башнер кричит ему: "Осторожно, не наступи на лейтенанта". Ужас страха сгореть живым горячей волной бросается в голову. Мгновенное стремление истерично закричать. Но я сдержался, смирившись с неизбежностью, уготованной судьбой, представляя себе - как это нереально просить их вытаскивать меня из охваченного пламенем танка. Самим бы им успеть выскочить! Что они успешно и сделали, а механик перестал биться в конвульсиях. "Все, наверное, бедолага, скончался", - как то лениво с безразличием подумалось мне.

Короткое ожидание, что вот-вот вспыхнет огонь. Но дым не становился гуще. Наоборот, он стал потихоньку выветриваться сквозняком во все открытые люки. Дышать становится все легче и легче. Сознание, освобожденное от страха сгореть, переключается на другое. Противник продолжает обстрел и совсем рядом слышны разрывы снарядов. Автоматически просчитываю дальность: выстрел -23,24 - разрыв. Дистанция около километра. Тревожусь: "Попадут еще раз или не попадут?" Спасает темнота. Не попали! А в это время звук, работающих моторов, удаляющихся танков также замолкает где-то вдали.

Наступает тишина. В открытые люки видны, мирно мерцающие, звезды на темном морозном небе. Чувствуется как по телу пробегает холодок. Ведь я без шинели в одной х/б гимнастерке, поверх которой одет меховой жилет: во время боя мы всегда снимали все лишнее, чтобы не затрудняло движение в тесном боевом отсеке танка.

В голове начинают возникать разные мысли, что же будет дальше: "Неужели так и замерзну я здесь? Или раньше придут люди, привлеченные танком (это же не телега). Придут поискать - нет ли чем поживится. Хорошо, чтобы это были местные жители, а не фрицы. Последние, пожалуй, не станут возится - добьют",

От этих, не очень приятных мыслей, мне стало не по себе. Я не рассуждал тогда о том, почему меня оставили одного. Мне это было совершенно безразлично, хотя с жизнью расставаться, вовсе, не хотелось. Потом же, рассуждая в спокойной обстановке, я смог полностью восстановить последовательность происшедших событий.

Наш танк стоял справа у самого пологого конца её склона. А поскольку мы выходили с левого конца балки, то оказались последними, так как все остальные, на открытой местности были подбиты. Выползая по крутому склону, танки спешили быстро покинуть зону обстрела. Ведь из выхлопных труб двигателя вместе с дымом вылетает и короткое пламя огня, которое хорошо заметно ночью, и в темноте, может являться точкой прицела. Поэтому противник успел хорошо пристреляться к тому месту, где
из балки выползали наши танки. И когда из нее последним выполз наш танк им удалось подбить его.

Ясно и то, почему здоровые башнёр и радист оставили меня одного, когда убедились, что танк не загорелся: они просто посчитали меня  мертвым. Но я еще не умер и продолжал думать, лежа в покинутом танке о своей судьбе, прислушиваясь к окружающей меня тишине. И правильно сделал, что не умер, потому что, в конце концов, до моего слуха донесся, откуда-то издалека, слабый шум, работающего танкового мотора. Подумалось: "Это, наверное, немецкие танки и самоходки, которые вели с нами бой, меняют свои позиции". Но вскоре я установил, что это  звук одиночного мотора, который становился все громче и громче. 

Волнуюсь: "Значит приближается ко мне! "Мотор танка, где-то  неподалеку перестал работать, а через некоторое время стал слышен скрип снега под ногами идущего человека. Скрип все громче и громче -  значит человек подходит к танку все ближе и ближе. Подошел. Осторожно обходит вокруг. Останавливается перед открытым люком механика. Заглядывает в танк. Тихонько спрашивает: "Есть кто живой?" Минутная! растерянность: "Русский или немец по-русски? Ответить или промолчать? А, была не была!" - и я ответил. - Я, лейтенант Питиримов. - Как? Ты жив, Вася?! Я лейтенант Сиволап. Почему же они тебя бросили? А ты не знаешь куда попал снаряд? Цел ли мотор? - Нет, не знаю. После разрыва снаряда, мотор сразу заглох. Механик, убит.
- Нет, механик жив. Его только тяжело ранило в лицо. Он-то и сказал нам про танк, когда дополз до нас по следам гусеничных траков. Поэтому комбат и послал меня сюда. Так ты не знаешь, что случилось с мотором? - Нет. - Я обошел танк и никаких повреждений не заметил.

Так торопливо, почти что шепотом, говорил лейтенант Сиволап, тем временем залезая в танк через люк механика, и раз за разом, коротко нажимая на стартер. Мотор не завелся. Тогда он подполз ко мне и стал пытаться подтянуть меня к люку механика. Однако то ли от тесноты, то ли от того, что мое тело закоченело, у него ничего не получалось.

Слышу его участившееся дыхание от попытки поднять и сдвинуть, неподдающееся его усилиям, мое тело. Теперь уже голосом, прерывающемся тяжелым дыханием, он медленно и, как мне показалось, сердито спрашивает: Ну ты... Можешь... Хоть чуть-чуть помочь? Что у тебя... ничто что ли... не движется? - Нет. - Тогда подожди... Я сбегаю, позову башнера.

Что может почувствовать человек, который, после того как у него появилась реальная возможность спасения от верной гибели, попадает вдруг в положение, когда эта возможность становится иллюзорной. Можно себе представить подобную ситуацию. Во всяком случае, услышав слова лейтенанта, отчаявшегося вытащить меня из подбитого танка, я пришел в замешательство. Меня охватил не только страх быть покинутым, но и чувство жалости к себе. И я прошептал: Володя, не бросай меня!
-Нет, нет... Что ты... Мы сейчас вернемся, - поспешил заверить он меня, вылезая из танка.

Снова напряженное ожидание. Я весь превратился в слух, стараясь уловить затихающий скрип снега под ногами, теперь уже поспешно удаляющегося человека.

Какое-то время снова тишина. Где-то внутри накапливается и уже собирается прорваться наружу отчаяние. Однако сначала еле-еле, а затем, все громче, стал слышен скрип от двух пар бегущих ног.

Тревожное томительное ожидание сменяется тихой радостью, вновь появившейся надежды.
 
Вытаскивали из танка теперь меня уже вдвоем: лейтенант - молча, его башнёр - паникуя, спеша, как можно скорее покончить с этим и убраться подальше с опасного места. Его то и дело повторяющаяся нетерпеливая просьба: "Товарищ лейтенант, давайте быстрее, нас могут заметить", - даже начали раздражать меня.

Захотелось строго одернуть его: "Да брось ты паниковать". Но тут им удалось поднять меня. Голова закружилась и я отключился.

Очнулся когда уже лежал на снегу. Слышу голос башнёра: "Товарищ лейтенант, давайте его положим на шинель и волоком. Так будет легче; и быстрее".

Вслед за этим лейтенант обращается ко мне: "Вася, где твоя шинель?" - Была под головой", - отвечаю я.

Через некоторое время снова кружится голова и я отключаюсь: это меня приподнимают и укладывают на шинель.

Пришел в себя, когда лежал уже рядом с их танком, и они собирались поднимать меня на моторный отсек. Жалобно попросил: "Володя, ели будут бомбить, снимите меня и засуньте под танк!"

Это уже говорил во мне не рассудок, а ужас пережитого страха от дневной бомбежки. Во-первых; в ночной темноте нас никто не собирался бомбить. Во-вторых; при бомбежке танк не должен останавливаться и стоять на месте как неподвижная мишень, а должен продолжать движение, маневрируя скоростью и изменением направления. Это же прописная истина. "Хорошо, хорошо, - ответил он,- не волнуйся".

Очнулся под ровный рокот мотора. Танк движется, плавно покачиваясь. Вижу снова звездное небо. Однако продолжалось это не долго.  Внезапно небо расчертилось огненными трассами выстрелов в сторону нашего танка. Мотор резко увеличил обороты и танк, набирая скорость, помчался куда-то в темноту.

Светящиеся огоньки покрыли уже все небо. Отдельные из них пролетали, как мне казалось, рядом с моим лицом.

Но страха нет. От сознания того, что мы уже проезжаем линию обороны противника и сейчас будем у себя, я ощущаю радостное душевное состояние.

Действительно, полет огоньков трассирующих пуль вскоре прекратился. Спуск... Подъем... И вот уже ровная дорога. Слева появляются хаты, стоящие в ряд. Танк замедляет скорость и останавливается. Мотор, сделав последние выхлопы, перестал работать. Слышны голоса людей, подходящих к танку. Меня начинают снимать.

Очнулся уже на земле, на обочине, ногами к танку лейтенанта Сиволапа. Впереди виден моторный отсек еще одного танка. Вокруг меня  стоят танкисты. Из их обрывочных разговоров догадываюсь, что некоторые навеселе, - разжились трофеями. Кто-то предлагает: "Давайте ему дадим выпить. Пусть согреется". Кто-то другой нагибается и прикладывает к губам горлышко бутылки, но я безотчетно сопротивляюсь, плотно сжав губы. "Не хочет",- говорит нагнувшийся и поднимается.

Его место занимает лейтенант Сиволап: "Все равно ему это уже не нужно", - говорит он, расстегивая ремень, и снимает его вместе с кобурой револьвера. Вслед за этим слышу как кто-то говорит: "А что это он лежит тут у нас на снегу? Ведь он же замерзнет. Снесем его в хату". И они, теперь их уже много, взявшись за края шинели, несут меня в хату.

В хате полным-полно набилось народу. Отогреваются с морозу. Наши их расталкивают, понукая: "А ну, расступись! Дайте положить раненного лейтенанта на кровать! Уложили. Голос Володи: "Лежи пока здесь. Будем уходить - заберем. Не волнуйся". А я и не волновался. Мы всегда после боя куда-нибудь уходили: либо во второй эшелон, либо - на новое место.

В хате тепло, душно, дымно от курева и шумно от разговоров. Солдаты, согревшись, были довольны и тем, что в тепле, и тем, что  живы, и тем, что закусывают после выпитых нескольких глотков хмельного из фляги, передаваемой по кругу. В общем, вполне мирная, будничная обстановка. И хотя в темноте хаты я никого не видел, мне стало спокойно.

Прислушиваюсь к доносящимся до слуха отдельным фразам разговора.
- Хорошо! Вот так бы всегда, в тепле! - Не радуйся-то больно. Слышал, что помкомвзвод сказал? Скоро  уходить будем. - А почему бы не остаться здесь? Здесь, же в хатах можно и отогреваться по очереди. - Да говорят, позиция неудобная, что ли.

В результате этого, подслушанного разговора до меня стал доходить подлинный смысл сказанного лейтенантом. Но тревоги нет. Вокруг меня по-прежнему все буднично-спокойно.

Вскоре, однако, этот безмятежно-спокойный ход мыслей нарушила властная команда: "А ну, все выходи! Отходим! Смотри там, чтобы никто не остался из спящих. Сержант, проверь по углам!"

Разговоры смолкли. Слышен только легкий шорох, трущейся друг о друга одежды солдат, теснящихся у дверей, и быстрые удаляющиеся шаги. Наступила тишина, а вместе с ней пришла и тревога. Напряженно прислушиваюсь к тому, что творится снаружи. Ужас, вновь быть покинутым, исподволь подкатывается и вот-вот готов охватить меня. Однако сознание подсказывает: "Не волнуйся! Ты же не слышал шума, работающих моторов, значит танки еще стоят. Они еще не ушли!"

Неожиданно для себя слышу, доносящийся откуда-то сверху, ворчливый голос женщины.
- Вот, ушли. А этого оставили. Немцы придут и нас из-за него  постреляют. - Да поготь, ты! - досадливо отвечает ей хриплый голос мужчины.

С ужасом представляю себе, как эти два человека, из-за страха  за свою жизнь, спускаются с печи и, торопясь, за ноги, выволакивают меня из хаты и бросают на помойку. Да, да! Именно, на помойку, которая почему-то всплывала в моём воображении из прошлого, в виде ящика для мусора и сырости от помоев вокруг него. А я лежу на этой грязной мокроте возле ящика. И для того, чтобы сейчас не этого произошло, я, как можно твёрже, в в приказном тоне, проговорил: "Эй, там! Лежать и молчать пока я вас вместо немцев, сам не перестрелял!"
 
По-моему, это здорово подействовало. Во всяком случае, больше их голосов я не слышал. Однако за мной пока никто не приходил, но и моторы танка пока ещё не заводились. Это и служило тем крючком, который держал от срыва мои нервы.

Но вот, вдали завелся один танковый мотор, ближе заработал другой, где-то совсем рядом третий. Не успел я ещё осознать, что они могут уехать без меня, как дверь с треском раскрылась нараспашку, в нее вбежал всё тот же лейтенант Сиволап, и торопливо, с прерывающимся дыханием, сказал "Ой, Вася, чуть не забыли про тебя!"
 
Он подхватил меня под мышки и выволок из хаты. Голова у меня такого "нежного" обращения закружилась. Последнее, что я услышал, было: Эй кто там? Помоги, лейтенанта донести!

С лейтенантом Владимиром Сиволапом я познакомился, когда мы стояли, замаскированными в садах Кишенки, в ожидании пока будет подготовлен плацдарм на правобережье Днепра. Он был старожилом и заменил кого-то  из нашего выпуска, когда нас принимало командование батальона.

При знакомстве я назвал правильное имя. Однако с тех пор прошло почти два месяца. За это время он успел побывать в медсамбате после лёгкого ранения. При новой встрече он, что вполне естественно, мог забыть моё имя, а спрашивать постеснялся. Однако услышав, что лейтенант Бедер, зовёт меня Васей, позаимствовал это имя.

Меня же это не волновало, так как в боевой обстановке наше общение было кратковременным и от случая к случаю. Большую же часть времени мы проводили в своих танках, со своим экипажем.
 
С однокашником же Яковым Бедером в училище мы были в разных курсантских взводах, и поэтому не были в близких отношениях. Зато с Васей Пахомывым мы были в близких отношениях: вместе ехали из Ленинского (ныне Мирабадского) РВК  в училище, находились в одном взводе, были одного роста и при построении в одну шеренгу, стояли рядом.

Помнится, что нас временами меняли местами по высоте роста: то его поставят вперёд, то меня. Не знаю так ли мы были похожи внешне друг на друга, чтобы нас было трудно различить, но то, что большинство курсантов из других звали меня Васей, остаётся фактом.

Больше того, по окончании училища нам, комсомольцам, вручали личные боевые счета. Когда я раскрыл свой, то оказалось, что он заполнен на имя Пахомова, хотя Василий, вовсе, не был комсомольцем. Поэтому комсоргу пришлось производить исправление фамилии и имени путем подчистки. Чему же тут удивляться, что и на фронте я оставался для некоторых, не Аркадием, а Васей.

Эта путаница с именами причинила много огорчения и матери Пахомова уже после окончания войны. Как и многие матери, получив "похоронку", она не верила, до конца в смерть сына. Поэтому, пользуясь тем, что жила рядом с военкоматом, она расспрашивала всех, кого только могла, о его судьбе.

Наконец, уже в 1946 году, она повстречала кого-то из наших бывших курсантов (я не мог добиться от нее кто это был), и тот сказал ей, что видел как Пахомова Васю (т.е. меня) вела какая-то тетка по улице, и что он еле-еле переставлял ноги.

Каково ей было слышать такое: её искалеченный сын, для того чтобы не быть обузой матери, скрывается от неё у чужих людей. Поэтому, убитая горем, она приступила к розыску и, наконец, вышла на мою мать. По-видимому, состоявшийся между ними разговор, не снял все её подозрения, и она, через несколько дней после этого, пожелала лично увидеть меня.

Мне до сих пор помнятся её глаза, в которых радость надежды увидеть лицо своего сына, постепенно исчезает и омрачается тоской. Но она не сразу смирилась. У неё все ещё теплилась какая-то надежда. Это чувствовалось в её недоверчиво-вопрошающем взгляде. Казалось, она так и хочет сказать: "Отдайте мне моего Васю. Где вы его прячете?" Но что на это мы могли ей ответить? Кроме того, что слышал от Кудашева Валентина: Пахомов Вася убит, - я больше ничего не знал. Вот такой печальней конец оказался у этой истории с именем.

Первое, что я, очнувшись, услышал, были слова женщины, нашего военфельдшера: "Пожалуй, я повязку менять не буду. Он хорошо забинтован. Добавлю только поверх свежий". И затем в ответ пробурчавший голос кобата: "Делай как знаешь".

Сколько продолжалась эта процедура с подбинтовыванием, я не знаю. Помню только, что мне начали приподнимать голову.

Снова слышу тот же женский голос: "Его же надо покормить. Сколько он уже не ел? Похоже больше двух суток". И она, нагнувшись надо мной, подносит к моим губам конфету - желтый шарик, диаметром 15-20 миллиметров. Но я, как и раньше с выпивкой, упрямо сжимаю губы.

Она же не отступает от своего намерения, и сначала слабо, затем, все  сильнее и сильнее давит конфетой на губы, слегка поворачивая её в разные стороны. Губам становится больно, они невольно разжимаются и конфета проталкивается в рот. Механически начинаю жевать.

Конфета оказывается с мягкой начинкой, и я, прожевав её, проглатываю. Так продолжается несколько раз - упрямое, неосознанное сжатие губ, боль от давящей на них конфеты, невольное их размыкание и спокойное её прожевывание и глотание.

Покормив меня таким образом, военфельдшер, поднявшись с колен удаляется из поля зрения.

В открывшийся проем стало видно заснеженное поле. Оказывается теперь я лежу у скирды, к которой с боку приставлены жерди, а сверху на них и подо мной набросано её содержимое. Все это сооружение напоминает мне нечто вроде шалаша.

По заснеженному полю то в одну, то в другую сторону, время от времени, проезжают телеги. Первое время я их просто провожаю безразличным взглядом. Но затем, на одной из них которая была ближе других, я заметил перебинтованного солдата. Эта, вначале механически воспринимаемая мной информация, заставила  работать мои мысли в ином направлении. Я понял, что на этих телегах вывозят раненных с передовой, и меня это, несколько, обеспокоило: почему-то их вывозят, а на меня никто не обращает внимание! Хотя, как мне казалось, медицинская помощь мне также крайне необходима.

Подошедшей, вскоре после этого, лейтенанту медицинской службы, я задал этот, начавший меня тревожить, вопрос. Но она меня быстро успокоила: "Ты же офицер. Что же мы будем отправлять тебя на бричке. Сейчас приедет наша санитарная машина. И все будет быстро и хорошо". Её ответ не только успокоил меня, но даже, несколько, польстил моему тщеславию. Я перестал волноваться и приготовился к терпеливому, длительному ожиданию. Тем не менее, подсознательно продолжал настороженно прислушиваться ко всем, доносящимся до меня, звукам, стараясь уловить среди них шум, работающего мотора автомашины.

В таких случаях говорят что время тянется медленно. Мне же казалось, что оно летит галопом, и что прошло его достаточно много, во всяком случае, достаточно много для того, чтобы появиться этой, уже представлявшейся мне мифической, санитарной машине. И я снова и снова спрашивал: "Когда же она приедет?", - и каждый раз слышал, теперь уже не такой уверенный ответ военфельдшера: "Потерпи немного. Теперь уже скоро".

Наверное я задремал, поскольку не слышал ни шума моторов, ни шагов, подходящих ко мне большой группы, людей. Очнулся я от голоса, который спрашивал о моем самочувствии. А когда раскрыл глаза, то увидел, что у входа импровизированного шалаша, сгрудилось много людей. Впереди стояли полковники, а сзади офицеры поменьше чином. Мне было тяжело, в таком количестве высокого начальства, сосредоточить внимание на лице кого-либо одного из них. Но тот же голос попросил меня рассказать, как все это случилось.

Отвечая на его наводящие вопросы я начал рассказывать все как было, время от времени, срываясь на крик, перемежая его самой вульгарной матершиной, хотя в жизни она всегда производила на меня угнетающее впечатление. Для чего я матерился в той конкретной обстановке? Чтобы показать, что уже не мальчик? Или для взбадривания себя перед высоким начальством, потому что говорил им неприятные вещи? Наверное и то, и другое, да плюс мое болезненное состояние.

Рассказывая о том, что произошло с нами, я, конечно, упомянул, что хорошо спланировав на бумаге операцию, командование забыло о приказе Сталина № 325 по автобронитанковым войскам. А ведь именно согласно этому приказу, готовя любую операцию, командование обязано предварять её тщательной разведкой. О какой разведке, в данном случае, могла идти речь, если нас выстроили в линию перед своим же минным полем. И если бы не бдительность сержанта-сапера, сумевшего вовремя предотвратить несчастье, то... А дальше, танконепроходимые овраги... И снова толчея и поиск спуска, и опять только по очереди один за другим... А если бы противник успел поставить в этом месте, хотя бы одну противотанковую пушку?

Зная обо всем этом заранее от разведки, командование, даже были бы не захотело менять место направления атаки, должно было бы выстроить танки в колонну, а не линию, с тем чтобы стремительно проскочив узкие места, танки, отдельными группами могли развернуться в линию на ровном месте и продолжать атаку на предельных скоростях.

Во главе каждой такой группы должен бы находиться командир не ниже комбата (в крайнем случае – роты), который бы поддерживал связь со взводами по рации или своим примером: "Делай как я!". Тогда бы не было того, что случилось!... Навряд ли бы трем "Фердинандам" удалось справится с несколькими десятками 34-ок. Для их нейтрализации можно было бы выделить небольшую группу танков. Остальные же должны были бы обойти их, используя свою скорость и манёвренность.

Говоря это, я постоянно им задавал такие вопросы: "Почему танки отдельного полка, как овцы, слепо плелись за нашими пятью танками из 110 бригады? Где были их командиры? Почему они уклонились от выполнения своей непосредственной задачи? Почему допустили такое положение, что судьба всей операции стала зависеть от моей инициативы, от инициативы строевого командира танка, у которого не было на руках ни карты, ни какой-либо кроки, ни персонального поручения, ни рации? Почему я смог перехватить инициативу у вас, у всех?"

После окончания беседы, вернее, выслушивания моего монолога, командир пожелал мне скорейшего выздоровления и возвращения в часть, как он выразился: "Возвращайтесь к нам", и все удалились. А я, взбудораженный состоявшейся "беседой", впервые почувствовал себя не в своей тарелке. Раньше как-то было все легко - я просто терял сознание, а потом сознание возвращалось и я тихо и спокойно снова воспринимал, доносившиеся до меня звуки и видимые картины окружающей обстановки. А тут меня начало подташнивать и во всем организме ощущалось  напряженное беспокойство. И где-то подсознательно чувствовал, что нуждаюсь в серьезной медицинской заботе.

Начало смеркаться. Кончался второй день после полученного ранения, а я все еще находился на морозном декабрьском воздухе и, как мне показалось, снова в одиночестве. Осознав это, я стал раздраженно требовать, чтобы меня, наконец-то, отправили в медсамбат. И кричал: "Где же ваша обещанная санитарная машина? Её же нет и теперь уже не будет! Отправляйте меня хотя бы на бричке..." Подошедшая военфельдшер стала успокаивать: "Не  волнуйся, не волнуйся! Я уже позаботилась о тебе. Сейчас в штаб корпуса отправляется танк. Я договорилась, чтобы они забрали тебя".

Не знаю, это ли успокоило меня и я уснул или волнение доконало, и я отключился, но что было дальше, не помню. I

Очнулся я уже только на моторном отсеке танка, остановившегося где то на дороге. В полной темноте, из обрывков разговора, доносившегося сквозь шум, приглушенно работающих моторов, я понял, что кто-то начальственным голосом, требует взять меня. Второй же, более робким голосом, пытается возражать, ссылаясь на то, что в кузове нет свободного места, что там бочки из под горючего. Однако начальственный голос его сердито обрывает: "Давай, давай! Делай что тебе говорят!"

Последнее мое осознанное кратковременное восприятие, связанное с нахождением на передовой в своёй части - я, лежа на левом боку, упираюсь спиной в борт кузова грузовика, а левая щека, сильно запрокинутой правому плечу, головы, ощущает прикосновение холодного железа, возвышающейся надо мной бочки.

23 декабре 43 года полковник Фирсович Александр Николаевич отстранен от командования 18-го танкового корпуса.

24 декабря 1943 года командиром корпуса назначен Генерал-майор Плозков Насилий Иудович.

25 декабря 1943 года издаётся приказ по 110 - танковой бригаде за № 0378. В нем под пунктом пять значится:
 
"5. Командир танка Т-34 2-го батальона лейтенант Питиримов Аркадий Михайлович убит на поле боя 18.12.43 г. в районе хутора Вага Кировоградской области, погребен на хуторе Вага ..."