Дневник Филиппа

«ЭТО ДНЕВНИК ФИЛИППА. ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ЧИТАЙТЕ ЕГО, ЕСЛИ НАЙДЕТЕ»

  *      *

Глаза у нее были чайные. Огромные и неподвижные, со светлыми золотистыми крапинками.
Она замирала, уложив подбородок на кулачок, и смотрела в дальний угол комнаты, не двигаясь часами.
— Мишель, — окликал ее я, когда становилось совсем темно и страшно.
Она вздрагивала, словно выныривая из сна, и растирала замерзшие руки.
Зажигала свечной огарок, который мы растягивали уже третий день, и подходила к кроватке Николя. Недавно он понял, что плакать бессмысленно, и теперь только изредка постанывал от голода и холода.
Шла третья неделя с тех пор, как наши родители не вернулись из вылазки. Пали жертвой вируса, либо зараженных, мы не знали.
Мы просто остались одни. Мишель — наша старшая 14-летняя сестра, я и трехлетний Николя.
    *         *
Сначала мы съели хлеб. Очень старались растягивать, но Ник все плакал, бесконечно канючил и размазывал грязными кулачками слезы по впалым щекам. Обычно у малышей они смешные и круглые, но мы жили впроголодь уже почти полгода, так что даже с Николя слетела детская припухлость. Он плакал и хотел есть. Мы все хотели.
Тем не менее, мы с Мишель, не сговариваясь, отдали наши пайки Нику. Ведь он был несмышленыш и не мог терпеть. В отличие, от нас.
Сестра негласно взяла на себя роль родителей. Рассчитывала продукты, меняла Николя пеленки, напоминала мне помыть руки и причесаться. Каждое утро она начисто умывала свое скуластое изможденное лицо и заплетала свои темные волосы в две тугие косы. Впрочем, это была совершенно бесполезная трата времени: нас никто не видел, мы не выходили и старались не обсуждать тот момент, когда вылазка станет необходимой. Потому что мы не знали, сможет ли кто-то из нас вернуться.

     *         *
Мишель говорит, что я должен написать про вирус. Это не похоже на какой-то зомби-апокалипсис, на нас не кидались из закоулков разлагающиеся мертвецы. Но люди на улицах постепенно сменились их зомбированным подобием. Они странно крикливо говорили на непонятном гортанном наречии и истерично вздымали руки вверх. Наши родители (как и многие другие жители), выбирались к барыгам, чтобы заложить им оставшиеся ценные вещи взамен на хлеб или муку. Большинство из них не возвращалось, растворяясь в зараженном вирусом городе. Некоторые погибали под обстрелами.
А я всегда радовался бомбежкам. Ведь это значит, что кто-то пытался нас освободить, снять оккупацию. И вечером, когда Ник, похныкав, успокаивался, я подползал в угол к Мишель и сидел рядом с ней, слушая, как отдаленно грохочет канонада. И мечтал, что завтра наступит изобилующее едой освобождение.


     *       *
Сегодня приходили военные. Долго и упорно стучали, а мы не хотели открывать, почему-то было страшно. Может, мы уже совсем отвыкли от людей?
Наконец, Мишель отворила дверь и встала в проходе, загораживая  спиной комнату, где мы обитали. Маленькая и отважная, она сжимала тонкие пальцы в кулачки и отвечала на вопросы военных коротко и с легким дрожанием в голосе. Они внимательно рассматривали ее и прислушивались к крикам Ника в кроватке. Потом один из них отозвал ее в коридор и долго о чем – то говорил, склонившись над ее маленькой фигурой.  Наконец, она не выдержала и зарыдала, хрупкие плечи ее тряслись, а военные молча вышли, оставив нас снова втроем.
Мишель улеглась клубочком на кровать, я присел рядом, неуклюже похлопывая ее по плечу. Николя, как ни странно, молчал. Вскоре всхлипывания Мишель утихли. Все уснули.

    *       *
Утром сдался Николя. Я подозревал, что он будет первым, кто не выдержит, но все равно стало страшно. Тельце его уже окоченело. Мы не хотели выкладывать его у порога, как делали остальные жильцы в угоду труповозкам, бродящим по городу. Поэтому решились на вылазку. Обмотали его тряпками, уложили в холщовую сумку и выдвинулись. На заднем дворе было совершенно пустынно, я палкой рыл в грязи яму, пока Мишель стояла, оглядываясь в поисках зараженных.
Когда яма стала достаточно глубока, мы уложили туда Николя. Я не мог закапывать его, насыпая грязь прямо на лицо, поэтому накрыл его голову своим шейным платком. Мишель стояла и не отводила взгляда от происходящего. В чайных глазах не было ни слезинки. Возможно потому, что она выплакала все вчера.
   *       *
Вечером что-то изменилось. Мишель не сидела в уголке, она перебирала мамины наряды в шкафу. Наконец, надела какое-то платье и сразу  стала выглядеть повзрослевшей. Потом она густо обвела брови и глаза черным маминым карандашом. Это выглядело как-то непримиримо грубо на ее тонком лице. Распустила волосы, которые сложились в упругие черные завитки, потрепала меня по макушке и ушла.
Я остался один.
Она вернулась под утро. С ободранными руками, выглядевшими так, словно их долго и мучительно выкручивали. Хромающей походкой она прошла на кухню и выложила на стол пол буханки хлеба  и четвертинку от палки колбасы. Постояла, заглушая рыдания, и, как была одетая, рухнула на свою кровать.
Я умирал с голода. Чесночный колбасный дух сводил меня с ума, я кинулся и быстро накромсал ножом еду. Жадно вцепился зубами в куски и заурчал, как зверь.
Мишель, скрючившись, лежала, не сводя с меня чайных глаз. Потеки размазанного карандаша превратили ее лицо в скорбную маску. Руки она старательно прятала в складках юбки.
А я жрал, подвывая и чавкая. И не глядя на Мишель.

   *       *
Она стала пропадать регулярно. Я писал дневник и не задавал вопросов.
Сегодня из окна рассматривал зараженных. Они совершенно точно делятся на какие-то группы, судя по их одежде.  Особенно выделяли крупные особи в черной форме и фуражках: они степенно ходили по улицам в окружении других зараженных.
Мишель, как всегда, вернулась под утро. От нее невыносимо пахло потом и чем-то еще, не менее отвратительным. Я показывал ей свою сегодняшнюю запись и рассуждал о зараженных. Она глядела на меня огромными глазами и молчала. Потом встала и рассмеялась:
— Филипп, хватит быть ребенком!
Я глядел, как она бродит по комнате, нетрезво опираясь на мебель.
— Это не вирус, неужели ты не понимаешь?
Она истерично хохотала, сглатывая слезы. Подошла ко мне, подняла мою голову за подбородок и сказала:
— Пора повзрослеть, Фил. Пора прекращать верить в сказки.
Я оттолкнул ее руку и убежал в ванную. Быстро запер дверь и уселся на холодный пол, вытирая слезы.
Мишель тихонько постучала. Я не открывал. Она постояла рядом с дверью и через несколько минут ушла спать.
  *       *
Я ушел пока она еще спала. Взял два кусочка хлеба, дневник и ушел. Мне даже страшно не было. Лучше подохнуть на улицах города, чем видеть ее такой.

ЭТИ ЗАПИСИ ДАТИРОВАНЫ 1943 ГОДОМ, Г. РУАН ОКРЕСТНОСТИ ПАРИЖА, НАХОДИВШЕМСЯ НЕСКОЛЬКО ЛЕТ В Немецкой ОККУПАЦИИ
ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ В ДНЕВНИКЕ СДЕЛАНА В 1946 ГОДУ
   *       *
Я видел Мишель еще раз. Спустя несколько лет, когда нас перебрасывали из парижской военчасти. Она стояла на вокзале, притулившись между двух колон, зажав мундштук между пальцев изможденной руки. Худая, как и в годы голодовки, она гортанно смеялась над тем, что шептал ей на ухо какой-то матрос. Кривя ярко-накрашенные губы, кокетливо выдыхала дым в сторону и мучительно улыбалась.
Я прошел мимо. Она увидела меня и сразу узнала, точно так же, как я узнал ее. Мы не сказали друг другу ни слова. Только обменялись взглядами.
Ее глаза по-прежнему были чайные со светлыми золотистыми крапинками.