День Второй. Часть 7

Искать надо было что-то в себе. Я стал самоистязателем.
– Голосом и манерами ты – вылитый сатана, но глаза отдают тоской Иешуа. Иди от этого, – увещевает Любавин.  Теперь я понимаю, почему он выбрал меня.
Играться в Сатану мне нравится, я импровизирую, ищу краски и оттенки, а грусть бродяги из города Гамалы мне не надо было придумывать специально. Я ощущал его потерянность и умиротворение,  потому что с одной стороны меня согревает любовь, а с другой мучает раскаянье.
Первое время Любавин ругает меня, потом искреннее пытается помочь, и вот уже неделю, как старается не вмешиваться.
– Боюсь спугнуть твое внутренне настроение, – объясняет свое поведение. – Что-то в тебе такое появилось, новое, и это мне нравиться.
Новое… Он прав. Во мне случилось много нового. Я стал другим.
Почти все, что связывало меня с семьей, уничтожено.
… Начать разговор было не просто. Вдох-выдох, как перед прыжком в холодную воду:
– Анжела, послушай, я должен сказать тебе нечто важное. Я ухожу.
– Куда?
– Совсем. Ухожу из дома. От тебя.
– Как это? Что ты придумал?
– Анжела, я полюбил другую…. Не знаю, не знаю, как это надо говорить… Словом, я….
– Ты изменил мне? – спросила она быстро и резко.
– Да, Анжела.
– Это неправда. Ты не мог.
– Видишь, я вовсе не идеальный муж. Прости.
– Кто она? Давно? Хотя, не отвечай. Не важно, не хочу знать. 
– С того дня, помнишь, когда я выступал перед студентами.
– О! Нашел себе-таки симпатичную молоденькую дурочку?
– Она не дурочка.
– Конечно! Такого мужчину не пропустила! Дура я – верила тебе. Верила, что ты – не такой, как все.
– Я сам не ожидал от себя. Правда.
– Завтра она надоест тебе. И ты вернешься.
– Нет, Анжела, нет, я люблю ее. Очень люблю.
– Мама! – крикнула она в глубину квартиры. На зов вышла Елизавета Аркадьевна.
– Мама, полюбуйся на своего обожаемого зятя! Он бросает меня!
Елизавета Аркадьевна грустно посмотрела на меня:
– Женечка, это правда?
Мне очень не хотелось огорчать ее, но я ответил:
– Правда.
– Ты уверен?
– Мне жаль…. Простите, Елизавета Аркадьевна…
–Променял на студентку, слышишь мама? В его-то годы! Бес в ребро!
– Какие годы, доченька? Женечка молодой, красивый мужчина. И имеет право на счастье…
«О, дорогая моя теща!»
– Чтооо?! – взвилась Анжела. – Ты хочешь сказать, что со мной он не был счастлив?!
– Поначалу – был. А потом…
– Что «потом»? – допытывалась Анжела.
Елизавета Аркадьевна тихо сказала:
– Потом он перестал быть мужем, и стал домохозяйкой. Я удивляюсь его терпению. Ты первая разлюбила его, доченька, и рано или поздно он бы ушел.
– Мама…. Мама… – потрясенно повторяла Анжела.
– Я предупреждала тебя. Ты отмахивалась.
И мне:
– Иди, Женечка, и будь счастлив…. А за девочек я спокойна. Ты их не бросишь, я знаю…
– Мама!!! – потрясению Анжелы не было предела.
Для меня полной неожиданностью оказался такой поворот. Мы с Елизаветой Аркадьевной всегда отлично ладили, но я не ожидал, что в такой ситуации она станет на мою сторону! 
Анжела закрыла лицо руками.
–Уходи. Я не хочу тебя видеть. А как ты девочкам в глаза будешь смотреть, меня не волнует. Уходи.
Собирая свои нехитрые пожитки, я едва сдерживал слезы.
– Женечка, все к лучшему. Каждый имеет право на счастье – утешала Елизавета Аркадьевна.
Из школы вернулась Катя, она привела из садика Алису. Увидев, что я собираю чемодан, поинтересовалась:
– Папочка, ты уезжаешь?
– Да, дорогая, уезжаю.
– Надолго?
– Навсегда!! Он уезжает навсегда!! И больше вы его не увидите!!
– Анжела! – прикрикнула на нее Елизавета Аркадьевна. – Прекрати сейчас же!!
Алиса заплакала:
– Папочка, что случилось?
«Почему, почему у человека только одно сердце! Бывают такие минуты в жизни, когда одного сердца мало. Одно рвется, а запасного нет, и заштопать дыры в старом нет возможности».
Я метался между новой и старой жизнью, мне советовали остаться с любимой, а дети мол, не дураки, сами поймут, что к чему. Я же хотел, чтобы и то и другое было вместе: и Дина, и девочки.
– Наши дети – разъяснял мне Слава, – это самостоятельные люди. То, что мы произвели их на свет, не дает права распоряжаться их судьбой. Она у них своя. А мы с тобой должны прожить свое. Понимаешь?
Я подтверждаю, понимаю, мол. Светлая разумность его слов успокаивала, но внутренний крокодил изо дня в день жевал мое сердце и выплевывал обратно.
– Они делают одно дело, понимаешь? Только по-разному. И тот, что отвечает за Милосердие, и тот, что руководит Справедливостью.
Любавин не сам до этого дошел. Ему объяснили «умные люди», а теперь он выдает эти мысли за свои. Раньше я иронизировал над этим. Теперь его рассуждения – пауза для моих собственных мыслей. То, что ему рассказали умные люди, я знал давно. На словах это производит впечатление, но как это сыграть?
Произносить текст было огромным наслаждением, но это-то и вызвало протест Любавина.
– Ты тут читателя демонстрируешь, а мне нужен актер. И чтение отменил, выгнал на сцену. И вот теперь он любуется тем «новым», что якобы появилось во мне…
Из дому я ушел, как говорят, в чем был. На улицу. Если бы не Слава – точно, на улицу. Мосты были сожжены. Анжела настраивала девочек, они по малолетству поддавались.
Счастье любви обжигала мысль, что дети отвернуться от меня.
– Ты сомневаешься в своем решении? – спрашивал Слава.
– Уже не знаю…
– Беда в том, что отца в тебе больше, чем мужика!
– Разве?
– Ты ради детей готов пожертвовать собственным счастьем! Даже предать! ––
 –Предать?! – пугаюсь я.
– А как же? Дина тебе поверила, а теперь что? Извини родная, наша встреча была ошибкой?
– Нет, что ты! – отпрянул я.
– Послушай! Ты боишься счастья, добытого, якобы горем других? Так?
Я кивнул.
– Но друг мой, по-другому не бывает! Вон, и дядя Булгаков, между прочим, об этом же толкует.
– Разве? – удивляюсь я.
– Не притворяйся, ты сам это отлично знаешь. Так что будь мужчиной. Скажи, тебе было бы легче, если бы с тобой были дочери, а Дину ты бы потерял?
– Нет.
– Все вместе нельзя. Выбирай.
Милосердие и Справедливость. Такие разные, но взаимозависимые вещи. А справедливость не имеет никакого отношения к любви.
– Молодец! Можешь, если захочешь! – радуется Любавин.
Но находиться между двух таких персонажей, между двух огней, было непросто. Внутри порой на меня накатывает пустота, и я день и ночь читаю, ругаю себя за бездарность. Но чем больше я мучаюсь, тем более усиливается энтузиазм Любавина.
«Вот значит, какова любовь. Я ничего не знал о ней, оказывается. Или Анжелу я любил не той любовью, какой люблю Дину? Значит ли это, что любовь бывает разная? Совсем разная. Я не задумывался об этом. Было некогда. Было незачем. Любить – значит страдать. Это разрушение, а не созидание. Я не догадывался. Как странно. Любовь принято воспевать, а за ней реки крови…»
– Запомни, запомни, о чем ты сейчас думал! Такое лицо у тебя должно быть на столбе, когда оглашают приговор! – Таким оживленным по отношению к себе я Любавина не видел давно.