СВВ. 9. Высокая идея низкие потолки

На полу залы в косую плитку покоилась огромная ступня из папье-маше, лишенная продолжения. Ее обступало десятка два человек – в рабочей одежде, синих лаборантских халатах и строгих пиджаках со значками, выдававших ответственных работников аппарата. Царило гробовое молчание, в котором все сосредоточенно глядели на мучнисто-серую ногу так и этак, и каждый, вестимо, в ней зрел свое.

Одни кивали, другие цокали, третьи тянулись закурить, но, спохватившись, совали папиросы обратно. Грузчика Старожитнева молча и резко выперли вон из залы, чтоб не создавал угрозы для экспозиции – теперь он дымил на лестничной клетке и жаловался на начальственный произвол, доводя до каждого, кто имел оказаться рядом, какую несправедливость претерпел в оплату за тяжкий труд.

– Сколько же, позвольте спросить, это изваяние от стопы до маковки в высоту? – нарушил тишину невысокий плотный во френче, отворачиваясь болезненно от стопы, словно та давила ему глаза.

– Сверюсь с ведомостью, минуту, – отвечал ему рослый гражданин в пшеничных усах, доставая из холщовой сумки тетрадь. – Так… Двадцать метров сорок семь сантиметров. Плюс фундамент.

– Фундамент можно заподлецо наладить, – влез какой-то вертлявый тип в заломленной на затылок кепке. – Считай, двадцать с гаком выйдет. Потолки у вас сколько в учреждении? – обратился он к грузному, напоминавшему вставший на попа дирижабль, мужчине в лоснящейся серой паре, чей лоб и щеки покрывала испарина.

– По чем потолки у нас, товарищ Ужалов? – адресовал тот к френчу.

– От трех до семи сорока, плюс-минус! – рявкнул френч, раздувая ноздри. – Пятнадцать в обсерваторном.

– Плюс-минус… Вечно не знаете ничего! – возмутился «дирижабль», бывший ни кем иным как директором музея Василием Степановичем Вскотским, в эти минуты до нельзя раздраженным.

Жертва его, Тимур Багдадыч Ужалов, сверлил исполинскую стопу взглядом, не обращая внимания на патрона. Вся его фигура выражала досаду – досаду человека, которому придется, хочешь не хочешь, взвалить на себя заботы целого мира, населенного бездумными фантазерами.

– Проведем совещание, всесторонне обсудим, – пробасил Вскотский, стараясь не смотреть на пришельцев, приволокших с собою ногу (слава КПСС, что не целиком).

Какой-то веснушчатый с кривым носом потер деловито картонный палец, поглядел на него, как на родного дитя, и покачал головой:

– Обращаю внимание… хм… коллеги… в разнарядке просветкомиссии… хм… размеры изваяния не указаны… помещение не планировалось… куда же мы его теперь…

– Решение, товарищи, утверждено, – голосом с гнильцой возвестил вертлявый, отстраняя бунтовщика от казенного пальца. – Вы там как хотите, а рабочего-коммуниста подгоним в срок, готовьте территорию, так сказать. И еще вашему вниманию обращаю: материалец будет особый, экспериментальный, мочить нельзя – раскорячит. Ставить, значит, надо под крышей. Ответственность музея, Василь Степаныч, вам лично докладывать председателю, – сухо подытожил наглец, выдавая в себе сволочь тренированную, знающую что и где говорить.

– Но размеры?! – взревел директор. – Вы отвечаете за размеры?!

– Я ж сказал, размеры утверждены, – подпустил вертлявый нотку усталости. – Что вы на меня, Василь Степаныч, тут напустились? И вообще, не в нас с вами дело. Понимаете: собственной рукою, с превышением от первоначального проекта.

Тут, подавшись к уху директора, мерзавец уточнил, чьей именно рукой добавлено росту треклятому истукану, олицетворявшему победу трудового элемента над капиталистической гидрой.

На это не менее опытный Вскотский, выдвинув вперед челюсть, весомо многозначно кивнул, а затем повелительно устроил лапу на загривке Ужалова, чтобы предупредить возражения. Тот лягнулся, пытаясь освободиться, но лапа, по должности обязанная быть сильной, удавом охватила его, норовя подобраться к шее. Завхоз сдался. Лицо его сделалось свекольным и пошло соком.

– Так, значит! Фигуру, как предписано, ставим в сроки. По месту, Тимур Багдадыч, вы мне лично доложите. Обеспечьте как надо в пределах фондов. Где главбух? Передайте там ему, чтоб не как всегда, чтоб не волокитил… Некогда раскачиваться. Вам спасибо, товарищи! – попрощался Вскотский с сопровождавшими стопу лицами, пожал отдельно ладонь усатому и удалился в недра музея, отметая возможный спор.

Возраженья Ужалова остались при нем как лишай в подмышке. Завхоз проводил директора грустным взглядом – так могла бы Серая Шейка[1] смотреть на стаю из полыньи, оставаясь на съеденье голодным лисам – и выбежал иноходью из зала, никому не глядя в глаза.

Высокое собрание разошлось, бросив примерочный экспонат с неубранной упаковкой посреди залы.

***

Когда Илья, бесцельно ошиваясь то тут, то там, решительно не зная, как себя применить, оказался в отмеченной выше зале, то – дитя современного искусства – ни на йоту не удивился, обнаружив в ее центре исполинскую отдельную от тела ступню. Брошенный дощатый поддон, который всякому говорил о безалаберности рабочих, он счел элементом инсталляции и тоже скрупулезно рассмотрел, стараясь не задеть лежащие вокруг обрывки веревок. Некоторые из них сплелись прелюбопытно – там были христианский крест и звезда Давида, а одна, рыжая и растрепанная, явственно свернулась дзенским кругляшом «энсо» (так себе достижение, потому что гурт брошенных у колонн тесемок сам собою сложился в «ВКПб», но этого никто не заметил).

– Отделенная от тела ступня как символ недеяния и неизбежности жизненного пути, – заключил Илья, оставшийся приятно впечатлен инсталляцией.

Если это и не сотворил гений, то скульптор, безусловно, знающий и талантливый, подкованный философски.

– Не ждал от победившего коммунизма, – присвистнул он, заглядывая внутрь экспоната, и даже немного разочаровался, не встретив там какого-нибудь экспрессионистского ухищрения вроде розовой львиной морды, или пирамидки, составленной из глазных яблок. Но чувству не дано было развиться.

– Товарищ Гринев! – раздалось у него за спиной с присвистом.

Илья вздрогнул, твердо решив не оборачиваться. Дважды за битый час на него орали в музее – этом средоточии тишины! В желудке родился колючий пузырек гнева. Приняв вид увлеченного исследователя, он двинулся бочком вкруг стопы, решив ни в какую не сдаваться на этот раз.

Чтоб им пусто было, этим надоедалам!

Удивительно, но на мгновение у него вообще вылетело из головы, что он находится в чужом времени. Ум предательски увлекся новыми обстоятельствами, с горки плевав на старые. Кажется, внутри за пультом управления сидел кто-то, кому вообще было все равно, где он и кто по ведомости.

– Товарищ… – голос за спиной скорее запыхался, чем угрожал, – вы… я извиняюсь… не могли бы… такое дело…

Илья медленно как в меду повернулся, готовый к решительному отпору. Какой-то общий залихватский подъем и взятый на вооружение лоск «научного сотрудника» в сумме сложились в увесистый ментальный кулак.

– Мда?.. – надменно вопросил он, поправляя пальцем очки.

Перед ним стоял толстый задыхающийся мужчина в блузе на два размера меньшей необходимого, совершенно лысый, утирающий лоб носовым платком. Его лицо выражало муку.

– Вас все ищут… – всхлипнул гонец с обидой, словно лично ему от этого было плохо.

Илья отвел лучников от бойниц: отвечать отповедью такому типу – все равно, что пинать одышливую болонку.

– Проводите! – приказал он с княжеским холодным апломбом, немало, по-видимому, удивив гонца (да и самого себя, если на то пошло).

Гонец, однако, не стал перечить и засеменил, оглядываясь, вперед, роняя на ходу пояснения:

– Срочное собрание… пх… пх… директор вне себя… пх… пх… какой-то новый проект… всех зовут… пх… пх… никого не найти на месте…

Полного гражданина терзала одышка и целая свора каких-то внутренних опасений. Он сипел, причитал и пыхал, а когда добежал до лестницы, то глянул на нее так тоскливо, что в Илье не выдержал гуманист:

– Дальше я сам, спасибо, – даровал он свободу оруженосцу и шагнул, не глядя, мимо него, устремившись вверх по ступеням.

Толстяк робко улыбнулся, приняв отставку.

В сущности, симпатичный человек, подумал Илья, затравленный только очень[2].

Он вошел во второй этаж, разумно положив, что широчайший из коридоров, тем более устланный зеленой с полосою дорожкой, ведет в сторону начальства.

Все это блуждание по музею и случайные диалоги казались каким-то квестом без ясной цели. Опять явилось новое чувство: за растерянностью на сцену вышел азарт; мысль о невозможности происходящего с гоготом скрылась за кулисами. Даже запах пыли и деревянных панелей, такой редкий в учреждениях двухтысячных, оставшийся разве в коридорах бывших советских посольств да в уездных библиотеках, уже казался ему родным.

Миновав несколько дверей, плакатов и фикус в кадке, он достиг цели. Приемная высшего божества, В.С. Вскотского, была обозначена, как должно, широкой медной табличкой, портретами вождей и героев, кубком в стеклянной горке и скоплением народа, не по своей воле туда прибывшего.

На ходу Илья бросил взгляд на доску почета – его черно-белая фотография висела в нижнем ряду с выведенной тушью надписью: «И.С. Гринев, с.н.с., доцент». Безумие!

Сурового вида секретарь, слишком молодая и симпатичная, впрочем, для истинной гранитной суровости, безрезультатно пыталась унять гам в приемной. Посетители обступили ее стол, на повышенных тонах обсуждая что-то промеж себя, тем громче, чем сильнее галдели опричь коллеги. При этом другая половина приемной пустовала – кричать нужно было именно у стола канцелярской жрицы, бросая косые взгляды поверх ее уложенной головы, таская карандаши, скрепки, беспрестанно требуя бумагу и позвонить.

Один, щекастый мородоворот, перешел границу, попытавшись и ее вовлечь в разговор:

– А шо, гарна дэвчина, Лужанка Еухениевна? Нэ махнэти ж и вы своэю ручкой, как нам воздвихати товарыща комуныста?

Секретарша вскочила, поджав карминные губы – жест, не оставшийся без внимания, означавший по неписанным протоколам конец стихийного митинга и, возможно, конец подъехавшего нахала лично. По музейным скользнуло холодным взглядом, усмирявшим даже директора – на прочую шваль хватало одного глаза, и то с прищуром.

– Я вас лично прошу, Грыгор Богданович, удалиться в фойе. И вас, товарищи, тоже это касается.

Сослуживцы один за другим рассеялись, демонстративно утратив друг к другу интерес.

– Простите, простите, Лужаночка! – причмокнул губами какой-то похотливый сорняк под семьдесят, делая жест, будто хватает себя за щеки, и последним отчалил от стола. Ему девица, явно располагая, шутливо погрозила мальчиком.

Илья вошел и смиренно опустился на стул у двери, желая быть незаметным. Лужана Евгеньевна ему неожиданно улыбнулась:

– Отчего на кофей не заходите, Илья Сергеевич? Пряники покупаю, покупаю, уже все посохли… – секретарша надула губки, демонстративно отвернувшись к «ремингтону» – второму лучшему другу всех девиц, после бриллиантов.

Лист бумаги дернулся и застрял. Агрегат, взбунтовавшись, холодно клацнул чем-то внутри, не желая отдать добычу и не желая печатать.

– Ой! Илья Сергеевич, вы мне поможете? Оно опять зажевало!

Массивный предок «Майкрософт офис» казался живым. Не имея глаз, он угрюмо поглядывал на Илью, который неуверенно подошел, осмотрел бунтовщика с четырех сторон и наугад щелкнул какой-то пипкой.

Дама нажала пальчиком. Бумага раскрепостилась. Лужана Евгеньевна была счастлива. Илью сверлили взглядом завистники. Он молча вернулся к стулу под остервенелый стук клавиш, сделав вид, что ко всему безразличен.

Через минуту-другую из устройства, похожего на водолазный шлем, стоявшего на массивной тумбе, раздался резкий металлический звон. Секретарша вздрогнула:

– Господи, никак не могу привыкнуть! Ужасный, ужасный аппарат! – поделилась она невзгодой, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Инновация! Терпите, свет очей наших, скоро резолюции будут по азбуке Морзе пересылать, – обнадежил ее какой-то добряк с хохолком, ищущий, куда поставить стакан.

– Я с ума сойду! – всплеснула руками девушка. – Дайте, я уберу! Что вы мечетесь, Ной Андреич? Стакан, стакан дайте! Товарищи, проходите, пожалуйста! Василий Степанович ожидают!

Собрание втянуло в длинный несветлый кабинет с портретами между окон, шкафами и несколькими дверьми, замаскированными панелями. Почти во всю длину его разместился черный полированный стол со стульями наружности самой пренеприятной – на картинах про инквизицию на такие сажали приговоренных. Ощутив лопатками жесткую массивную спинку, невольно хотелось обернуться – не встал ли за плечами палач с гарротой. Дополнительный ряд сидений тянулся у подоконников, уставленных заботами секретарши геранью и колючими кактусами, из-за которых никто не клал туда локти.

Влившись с потоком одним из первых, Илья опять устроился у двери, подальше от председателя. Место оказалось дефицитным – не менее половины собрания рвануло туда же, и лишь убедившись, что удаленные от директора палестины оккупированы, расселось ближе вокруг стола.

Василий Степанович, боровшийся с черной папкой, не желавшей вместить таинственные бумаги с печатями, поправ ее наконец локтями, занял главное кресло и окинул паству суровым взглядом, вычисляя возможных дезертиров. Проведя таким образом инвентаризацию вверенных ему душ, он встал и подошел к такой же как в приемной, увитой проводами жестянке-шлему:

– Лужана, вызови Порухайло!

Вскотский отвалился на спинку кресла и принялся ждать с недовольным видом. Собрание как одна фигура поголовно заерзало на сиденьях, повторяя за директором порывистые движения бедра – будто кто-то вбил в них по нехорошему гвоздю, не дававшему сидеть прямо.

За наглухо закрытыми окнами резвился майский солнечный день, хотелось рвануть на реку или куда глаза глядят – лишь бы не оставаться до вечера в мрачном промозглом здании, выгнать из которого мзгу можно только растопив сорок сороков каминных печей, что из экономии стояли холодными, да еще гудели от сквозняков, нагоняя на всех тоску.

Директор, как свойственно от природы начальству, тонко чувствуя настроение коллектива, укрепился в намерении каждого держать до последней черты терпения, когда все планы на день валились в тартарары и оставалось лишь затемно вернуться домой, выпить чаю с «докторской» и упасть в короткий тревожный сон, чтобы утром вернуться в учреждение, где, встречая других таких же, не помнить – виделись они сегодня или позавчера…

Где-то на краю слуха в коридорах скрипели доски. Внизу в первом этаже что-то глухо стукнуло.

– Чтоб их! – фыркнул Вскотский и снова потянулся к жестянке.

– Фракийскую статую понесли, – мрачно встрял Кудапов, сгибая на столе бумажонку. «Кораблик» в его руках, миновав стадию «журавля», сразу превратился в «овечку».

Директор передумал и орать в жестянку не стал, удовлетворенный объяснением Кудапова. Видно было, что до фракийских шедевров ему – через раз и опосля бани, то есть никакого дела.

Снова повисла тишина, разбавленная скрипом и жужжанием мух под люстрой.

О прошествии нескольких минут одна из дверей, видно, выходившая в коридор, распахнулась и в кабинет в ореоле спертого воздуха из хранилищ ворвался заведующий отделением рукописей – рослый дебелый хлопец с мордой вокзальным циферблатом. «Хлопец», впрочем, вблизи оказался мужчиной за пятьдесят, чья моложавость объяснялась восковой гладкостью лица, происходившей от отека, который возникает обыкновенно от чрезмерного увлечения горячительным и вызванной этим болезни почек. Илья, погрузившись в ассоциации, про себя нарек его «сливой», и даже уточнил – «очаковская»[3].

Слива-Порухайло был одет в коричневый пиджак «в елку», песочные брюки и сорочку белизны необыкновенной, подчеркивавшей болезненный оттенок лица. Громовым голосом, в котором сквозила обида человека, по блажи оторванного от дел, главный рукописец музея выдал почтенному собранию: «Здорово, товарищи заседанцы! Кхм…» – и уселся на единственное свободное место – ближайшее к директорскому столу, которое никто не хотел занять.

Вскотский приступил к вопросу повестки дня, не скупясь на междометия, придающие шик всякой ведомственной речи. В чем состояла суть, мы уже знаем из предыдущего: исполина-рабочего, которого должны изготовить в Туле из экспериментального особо ценного материала, имевшего оборонное значение, нужно ставить в музее – при том, что эта сволочь никуда не помещалась по высоте. Отвертеться от исполина не выходило, а устанавливать его следовало под крышей, и теперь нужно было что-нибудь этакое придумать и предпринять, но что именно – пока никто не измыслил, поскольку большое в малое не входило, хоть ломай крышу.

– А что, Василий Степанович, если вынести мамонтовый скелет, и поставить статую в биологическом отделении? Зверюга и так занимает места как паровоз, а идеи в нем никакой, одни мослы, – предложил зав чего-то там, фамилия которого не важна.

– Дундук! – констатировал его ближайший сосед, член-корреспондент академии. – Во-первых, оно – человек – вершина эволюции. Какого рожна ему стоять рядом с чучелами баранов? Вы на что намекаете вообще? Да потом, штуковина в высоту не входит, а не в ширину. Мамонт этот – оно какое? Длинное! А рабочий, да член компартии, он какой? Высокий! Чуешь: две ноги – или четыре с хвостом в заду? То-то!

Какое-то время силлогизмы члена-корреспондента усваивались. Собрание сидело молча, рисуя в воображении картину изгнания останков мамонта и водворения на их место героя, устремленного ввысь, которого каждый рисовал в воображении по-своему. Ужалову, например, чудилась на нем кепка. Гавриилу Прыскину – буденовка с кокардой и макинтош.

Кто-то (видимо, первый из осознавших) закивал:

– Да-да… верно сказано…

Участники снова оживились.

– А если…

– Распилить! – звонко предложил голос от несгораемой кассы, где еще у бюстика Менделеева лежали приказы на отпуска, перекочевавшие в руки к сидевшему там товарищу, страдавшему патологическим любопытством.

– Пилить пролетария невозможно!!! Что за бред?! – возмутился Вскотский, бросая карандаш об пол, хотя, по глазам его было видно, идею эту он разделял, как еще более разделял ту, согласно которой статуе на выстрел не быть к музею.

Тут с Ильей, совершенно оторвавшимся от реальности, сыгралась дурная шутка:

– Может, на улице его установим? Где-нибудь перед входом? Сверху возведем купол. По бокам – агитация. На куполе – рубиновая звезда с подсветкой. Будут приходить пионеры, герои разные, корреспонденты, – вдохновленно выдал Илья; все ему казалось сейчас игрой.

На него посмотрели так, что лучше бы его не было. Собрание замолчало, ожидая директорского вердикта. Кое-кто напряженно усмехнулся – но таким особым манером, что усмешку можно было мгновенно превратить в гримасу гневную или одобрительную. Присутствуй при этом Леонардо да Винчи, человечество бы обогатилось тремя десятками удивительных портретов, достойных Лувра и Третьяковки. Впрочем, и служителям Мельпомены было чему учиться: Станиславский не только бы восхитился возникшей паузой, но укоротил бы ее вчетверо.

В какой-то момент Илье показалось, что директор вовсе утратил нить, и даже, словив кураж, он решил подсказать ему, чуть ни совершив фатальную ошибку неопытного в присутственных делах человека – напоминать председательствующему о себе. Кудапов, скажем ему спасибо, успел пнуть под столом разгорячившегося коллегу, и этим спас ситуацию. Лицо его при этом оставалось совершенно бесстрастным.

– Вот!!! – неожиданно взревел Вскотский, выбирая из стакана новый карандаш взамен брошенного. – Вот! Товарищ… э-мм-э…

– Гринев, – подсказал все тот же Кудапов, теперь возившийся с «китайским фонариком», игравший роль суфлера в собрании.

Илье достался пламенный взор директора, редко расточавшего комплименты:

– Товарищ Гринев-то придумал штуку! Молодец! А? Так, решено – делаем у подъезда купол! Со звездой и все как положено. Вот вы…

– Илья Сергеевич, – опять подсказал Кудапов. Вскотский сверкнул на него очами.

– Илья, значит, Сергеич и будет руководить строительством. Возлагаю на вас бразды, товарищ Гринев! Ужалов… кто еще… ты, Порухайло… мда… Каина Владиславовна, конечно… Кудапов! – чтоб не лениво жилось… и… прочие – сами там решите, кого добавить – в составе штаба. Утвердить приказом. Докладную в инстанцию мне готовьте. Чтоб через неделю утвердить план! Все, товарищи! – с облегчением выдохнул директор, ладонью хлопнув о стол. В стакане звякнули скрепки.

На этом собрание прекратилось. Порухайло весело подмигнул Илье – его похожее на сливу лицо лоснилось от удовольствия. Ужалов посмотрел исподлобья. Кудапов вручил «фонарик» и сочувственно пожал руку.

С ощущением, будто в голове у него роились пчелы, новообращенный строитель коммунизма вышел из приемной и скоро остался один в длинном и пустом коридоре, где эхом отдавал «ремингтон».

_____________________________

[1] Персонаж рассказа «Серая шейка». Д.Н. Мамин-Сибиряк.

[2] Те, кто нам не перечит, вообще кажутся симпатичными.

[3] Очаковская слива, как известно, желта.