Китайская тетрадь. Часть 23

«Они ценят мужество и силу, с пренебрежением относятся к слабым и старым»

«Когда рождается совершенно мудрый правитель, появляются крупные разбойники...».
Тай-цзу, император Северной Вэй.

 
 Труд Сыма Цяня продолжил летописец Бань Гу, который в свою «Историю ранней династии Хань» включил отдельные повествования о сюнну. Об этом написано в книге  Олега Ивик и Владимира Ключникова «Сюнну, предки гуннов, создателей первой степной империи». Сюнну на юге назывались хунну, в китайских летописях они упоминаются и под именем ху(хусцы), хотя так могли называть всех «варваров». Сыма Цянь, начиная свою историю с правления Желтого императора (Хуан-ди) уже говорит, что «... на севере он прогнал «сюньцев».

 Зачат он был от молнии и жил триста лет, рост у него был под три метра и имел он четыре глаза и жил  в III тысячелетии до н.э. Завершив свои славные деяния, улетел на небо, а сюнну остались на границах. Они жили на севере.Общие племена, относящиеся к группе сюнну, именуются бэй -ди (северные дисцы). Желанным трофеем в войнах с северными соседями из Гуйфан (Страны демонов) — считались отрезанные уши врагов. Их сжигали в качестве жертвы духам. В древности северную границу Китая называли Шофан( по названию одноименного города).

 Предками сюнну считались северо-западные жуны - цюаньжуны («собачьи жуны») - царство, дарованное собаке. Впрочем, северные кочевники были не только врагами, как  на Руси половцы, но порою и желанными союзниками. Так, на дочери вождя племени жунов и ди женился, как утверждает Сыма Цянь, в VII в.д.н.э чжоуский Сян-ван. Сделал ее хоу — старшей (левой )женой. Цель — с новыми сородичами напасть на царство Чжэн. Союзнические отношения процветали.
Враждебность обострилась с III в.д.н.э. Тогда «вдоль границы были поставлены башни с сигнальными огнями и рассылалось множество лазутчиков и разведчиков...» Сыма Цянь рассказывал, что с сюнну на северных границах Чжао сражался полководец Ли Му. Он действовал осторожно, в бой не вступал и заманивал противника в глубь своей территории, как наш Кутузов. Однажды он обманул кочевников и разгромил их. Погибло более 100 тыс. сюннуских конников.  Шаньюем у сюнну был в то время  Тоумань.

В то время вдоль р. Хуанхэ возникли 44 уездных города, их заселили  ссыльными преступниками и членами их семей. Это было при Цинь Шихуанди. Сыма Цянь называл сюннов по разному. Он называл их жунами, ди и ху. А также считал, что родоначальником этого племени был Чун-вэй, который восходил к династии Ся. Скорее всего, это ошибочно. В то время ветер сильнее дул с Запада, со стороны древнего Ирана и первыми кочевниками были скифы-туранцы, сакские племена, мигрировавшие на Восток.
С падением династии Цинь люди с пограничных поселений вернулись домой, тогда сюнну вновь перебрались на южный брег Хуанхэ. С этого времени начинается правление шаньюя Маодуня (Модэ), и начинается история державы сюнну.

В научной литературе Маодуня часто отождествляют с Огуз-ханом, эпическим предком тюркского народа. Этой точки придерживался и Н.Я. Бичурин. Маодунь не собирался захватывать Поднебесную и жить в городах, он больше рассчитывал на богатые подарки и дань (как и Золотая Орда). Он вернулся в степь. Бегство китайских военных к сюнну приняло массовый характер, ушел даже друг детства императора Гао-цзу Лу Вань.Он получил должность «Лу-ван восточных ху». Его жена и дети со временем вернулись к императорскому дворцу. Гао-цзу умер в 195 г до н.э.
Ханьцы пошли на уступки сюнну и Сяо Вэнь в 179-157  гг. открыл торговлю на пограничных пропускных пунктах. Эту традицию продолжили Сяо Цзин и У-ди.
Империя времен Маодуня включала в себя: Маньчжурию, огромные пространства Забайкалья, Тувы, среднего течения Енисея, Минусинскую котловину; граничила с Кореей (Чаосянь). На Западе Восточный Туркестан (Синьцзян, Таримская впадина). Окончательно завершил успехи отца Лаошань, победив юечжи в 16 г. до н.э.
 
Сюнну помогали усуни. В результате ханьцев отрезали от мира Средней Азии — богатых стран Давань, (Фергана), Дася (Бактри) и Аньси (Парфия). Границы сюнну в течение 50 лет оставались неизменными. Может этому способствовал «договор о мире и родстве», который с ханьцами заключил Маодунь.
В империи поддерживался строгий порядок. «Их законы и установления несложны и легко выполнимы. Отношения между правителями и поданными просты, и поэтому они правят государством, как своим телом». Сыма Цянь еще отметил: « Согласно их законов, всякий без причины извлекший меч на один чи (32 см.) подлежал казни, у виновников в краже отбиралось все имущество и семья. За мелкие проступки били палками, за крупное преступление предавали смерти. Срок тюремного заключения не превышал десяти дней, а во всем государстве число заключенных не превышало нескольких человек».

Оружие: конница, лук и стрелы. Лук был сложно составным с костяными накладками. Наконечники железные, бронзовые и костяные. Они начинялись костяными шариками-свистунками, которые надевались на древко. Использовались как сигналы и для устрашения. Стрелы делали из березы. Для рукопашной схватки изготавливали кинжалы, в том числе трехгранные. В течение столетий сюнну оставались бичем китайских границ. Они дрались за рынки, за торговлю. Были конфликты, когда шаньюй Увэй сослал китайского посла на берега Байкала (за то, что он зашел в его юрту без дозволения).

После смерти шаньюя Увэя в его державе начались волнения (105 г.до.н.э.). Император У-ди успешно развивал экспансию на Запад. В 102 г. захватил Давань и установил контроль за большей частью Восточного Туркестана. Сюнну сопротивлялись и даже победили отряд Ли Гуанли, военачальника города Эрши.  У него было 60 тыс. всадников и 100 тыс. пехотинцев. Он обиделся на императора за то, что он казнил его родственников по подозрению в колдовстве, прекратил военные действия и вместе с войсками  сдался в плен.
В 96 г. шаньюем стал Хулугу. Наследство ему досталось от Цзюйди-хоу. Именно на его правление пришлись последние годы правления императора У-ди и история со сдачей Эршистского военачальника Ли Гуанли
В 89 г. до н.э. очередной шаньюй после очередного разгрома ханьских войск писал императору: « На юге есть Великая Хань, а на севере могущественные хусцы, хусцы — любимые Сыны Неба.....я хочу открыть вместе с Хань большие заставы для торговли...чтобы мне ежегодно присылали 10 тыс. даней рисового вина, 5 тыс. ху проса, 10 тыс. кусков различных шелковых тканей.....в этом случае на границах не будет взаимных грабежей».

У сюнну при шаньюе Лаошань советником служил китаец Чжунхан Юэ, принимал участие в переговорах. Он, кстати, предупреждал шаньюя не увлекаться китайскими товарами, не зависить от ханьцев,  не изменять своим обычаям. Тем не менее они продолжали увлекаться богатыми дарами, особенно рисовым вином. Для своей пользы они использовали и пленных китайцев. Ими они заселяли мало-мальски пригодные земли для земледелия и ремесла.
Бывали времена, как отмечал Цзя И, «когда положение Поднебесной становилось такое, как у человека, который висит вниз головой....Варвары от восточных  «и» до северных «ди» призывают нас к себе и отдают приказы...сын Неба подносит дань...ноги оказываются наверху, а голова, наоборот, внизу...и никто не в состоянии нам помочь...А еще говорят, что в государстве есть достойные люди....». Цзя И разработал «три манеры поведения». Первая — следует завоевать доверие варваров. Вторая — он должен возвестить варварам  свою любовь, тогда они потянуться к нему. Третье — следует варваров оповестить, что именно приятно императору.

Так Цзя И считал можно «стряхнуть с дерева привлеченных ярким светом цикад». Для этого он разработал еще «пять приманок», которые должны были пленить глаза, уши, уста, желудки и сердца наивных степных жителей: послов варваров следует одеть в узорчатые парчовые платья, представить им серебряные колесницы, чтобы они почувствовали роскошную жизнь; вторая приманка — их следует кормить великолепными кусками вареного и жареного мяса, приготовленного в маринадах. Таким образом можно навести порчу на их уста; третья приманка должна быть рассчитана на их уши — их надо приглашать на музыкальные вечера. Должны присутствовать придворные дамы. При виде красавиц варвары не смогут остаться равнодушными к музыке. Тем самым мы наведем порчу на их уши; приманка для желудка заключалась в предоставлении прибывшим к императору всяческих благ с рабами и рабынями, скотом и хорошей кухней; пятая приманка была рассчитана на сердца варваров — императору следовало действовать с родительской лаской, уделять внимание их детям». Эта тактика используется Западом в отношении нас. Нужно быть настороже. Мы для них как были, так и остались варварами.

На некоторых эти приемы действовали. Отдельные вожди оставались при императоре. Но от армии отказываться не приходилось. Так при династии Тан только для оплаты пограничных гарнизонов ежегодно выделялось 10 200 000 кусков шелковой ткани.
Когда сюнну ослабели, они стали использовать тактику скифов отхода в тыл, какую они применяли к войскам Дария. В победе сюннов китайцам оказали помощь усуни. Они разгромили ставку правого лули-вана и взяли в плен более 39 тыс. человек и 700 тыс. голов скота. Был набег мщения, но закончился для сюнну он еще более ужасно — на обратном пути выпал двухметровый снег, люди и скот замерзли.
Пользуясь слабостью сюннов, на них с севера напали динлины, ухуани вторглись с востока, а усуни — с запада. В державе вскоре началась гражданская война между вождями Хуханье и Дучи. Всего же образовалось пять шаньюев. Тем не менее Хуханье решил представиться императору. В 52 г. до н.э. состоялась первая встреча венценосцев двух держав. Хуханье получил золотую, на зеленом шнуре «Императорскую печать шаньюя сюнну». Другой шаньюй по имени Чжичжи свою ставку перенес в земли гяньгуней — предков современных енисейских киргизов (хакасов). Затем он бежал на Запад, в земли Кангюй — к северу от Давань (Фергана) и к западу от Усунь.

Ханьцы (авантюристы) Чэнь Тан и Гань Яньшоу с войсками достали его и там. В 36 г. до н.э. его разгромили. Хоть и действовали они без повеления,  получили награды.
Вот интересный момент. Идя навстречу Сыну Неба, сюнну переняли у ханьцев принцип «сыновней почтительности». Китайцы его именовали «сяо», а у сюнну «жоти» - почтительность к родителям. В последствии жоти сократилось до «ти». Его стали включать в титулы. Теперь понятно откуда пошли Тигуны, Тимонины и Тимошенко.
Еще одно почти открытие. Оказывается шаньюй Улэй, как пишет историк Бань Гу, демонстрируя покорность, согласился переименовать свой народ, который должен был называться не сюнну, что в переводе означало «злой раб», а  гунну («почтительный раб»). Поменял он и иероглиф в своем титуле «шаньюй», с тем же звучанием, но со значением «добрый». Теперь шаньюй стал «добрым юем».

Император Ван Ман в 18 году н.э., после смерти Улэя, отдал свою дочь принцессу Лу-лу за сына нового шаньюя Дана по имени Шэ. Узнав о Лу-лу я вспомнил по фильму «Пятый элемент» и главную героиню, спасшую мир. Ван Ман правил не долго, его убили в 23 году. Вместе с ним погиб  упомянутый Шэ и его мать Юнь. Не стало династии Синь, а возродилась Хань. Набеги и грабежи кочевников продолжались. Иногда сюнну объединялись с ухуанями. Китайцам даже пришлось переселять пограничное население из трех округов к востоку от Ордоса. «К 44 году на северных границах уже не было ни одного спокойного года». Так писал Фань Е.
Но весной 48 года, когда шаньюем стал Би под титулом Хуханье II, империя сюнну раскололась безвозвратно. Би пошел на сговор с ханьцами, согласившийся им служить на границах, а владыка Пуну ушел на северные земли. Он выбрал свободу. Между двумя вождями разгорелась война. Стычки продолжались и северяне постепенно переходили на сторону ханьцев. Окончательный крах степи случился в 83 году при императоре Чжан-ди.

Северный шаньюй, по свидетельству Фань Е,  бежал  в 91 году неизвестно куда. По некоторым сведениям, в земли усуней, к озеру Баркуль. Его государство существовало до V века, их осталось около 100 тыс. юрт. К этому времени в различных источниках появляются некие «белые гунны», они же эфталиты, или хиониты. Скитаясь по Средней Азии сюнну утратили многие черты своей прежней культуры. Они прошли до границ Урала и Волги, ворвались в степи Приазовья и Прикубанья уже под именем «гунны». Бывшие северные земли сюнну попали под власть сяньбийцев.
Ужные сюнн, которые пошли на службу императору вели себя примерно, как наши казаки Запорожской сечи — они бунтовали (90 г.), возводили своих шаньюей (атаманов). Одним из них был Пэньхоу. Сяньбийцы разбили его в 117 году. Именно к ним перешла власть в степи. В Поднебесной начался период Троецарствия: Вэй, Шу, У.
 
В 280 году Китай вновь стал единым под династией Цзинь.
В 304 г. была создана династия Бэй-Хань (Северная Хань). Позднее ее переименовали в Чжао. Под властью Северна Хань проживало 3,9 млн. чел.Среди них было много сюннцев, а также кидани, чжурчжэни, маньчжуры. Столицей избрали Пиньян. Четвертый по счету император стал сюннец. Пятый- Ши Лэ, тоже кочевник. Правление он вел по китайскому образцу. Император впервые ввел экзамены на знание классических книг и отменил виноделие. Ши Лэ умер от болезни в 332 году.
Династия Поздняя Чжао была уничтожена,  правлению сюнну пришел конец. В течение мятежа было отрублено несколько десятков тысяч голов. Половина людей с высокими носами и густыми бородами была перебита. Это был одним из первых в истории случаев геноцида. Кроме Ранней и Поздней Чжао было еще несколько сюннских династий. Постепенно все северные земли были объедены сяньбийской династией Северная Вэй.

Канадский историк Э.Дж. Пуллиблэнк подозревает сюннуские корни у некоторых китайских слов. Он считает, что до контактов с сюнну у китайцев не было молочного животноводства и в их лексиконе не было такого слова, как кумыс, творог, масло. Некоторые исследователи считают возможным, что сюнну говорили на языке енисейской семьи ( от которой в настоящее время остался только один живой язык — кетский). У сюнну были глубоко посаженные глаза, густые бороды и высокие носы.

По образу жизни они походили «на летающих птиц и рыскающих зверей в широкой степи». Овцы в воде не нуждались, она поступала им из травы. Их шерсть, в основном, шла на изготовление войлока, из которой шили одежду и обувь, делались покрытия для юрт. Земледелием у них занимались пленные на специально выделенных землях. У них был города на реке Или, который был взят ханьцами в 36 г. до н.э. Крупнейший обнаруженный город-крепость сюнну располагался на левом берегу р. Селенги. Исследователи дали ему имя «Иволгинское городище». В Туве археологи обнаружили остатки железных рудников сюннского времени.
Ни одной овдовевшей женщине у них не грозило одиночество — после смерти отца, сыновья женились на мачехах, после смерти брата, забирали себе невесток (обычай левирата объяснялся «недопустимостью прекращения рода). Предками сюнну, как считают многие, были западные жуны. С ними изначально и воевали китайцы

Начнем с периода фундаментального становления их армии, с Эпохи Чжоу ( ;; Zh;u Ch;o, 1045 - 221 г. до н. э.), когда возникли и развились не только основные виды китайского традиционного вооружения, но и возникло такое важное явления, как школа военной философии (;; b;ngji;), относящейся к одной из Ста школ (;;;; zh; z; b;i ji;), объединявших представители различных философских учений и школ в Древнем Китае. Явление крайне важное и интересное, и также совсем малоизвестное у нас. Ну разве что Сун-цзы зачем-то читали.

Эпоха Чжоу (1027 по 221 гг. до н. э.) традиционно подразделяют на два периода, их несложно запомнить по характерному географическому признаку:
• Западное Чжоу (1027 - 771 г. до н.э.), когда столица была на западе Поднебесной;
• Восточное Чжоу (770 - 256 г. до н. э.), когда столица была, соответственно, на востоке.
Однако для западного читателя определенную путаницу вносит тот момент, что сама эпоха Восточного Чжоу тоже разделена на два периода! И в повествовании мы обычно указываем эти довольно известные и важные для понимания военного дела эпохи:
• Период Вёсны и Осени (771-476 до н. э.), названный так по одноименному названию летописи того времени, авторство традиционно приписывают известному всем Конфуцию;
• Период Воюющих царств (480 - 221 год до н. э.), про это время мы уже читаем в поздней хронике "Стратегии Сражающихся царств" (;;; Zh;n Gu; C;). Война при этом воспринималась как способ служения предкам: Война – это жертвоприношение, кто не воюет – утрачивает добродетель-дэ. Кто воюет - поддерживает культ предков: питает их честь, добывает им славу.

Армия той поры формировалась из войск, собираемых удельными князьями - чжухоу (;; zh;h;u). Есть разные сведения о том, каких размеров достигали армии той поры. Например, армия У-вана составляла триста боевых колесниц, три тысячи элитных войск - отборной "тигровой гвардии" и 45 тысяч латной пехоты

Оценки численности одного войска-ши (; sh;) колеблются от 3000 до 10 000 человек. Но, в отличие от эпохи Шан, это была уже армия гораздо более значительного размера. Это было вызвано необходимостью принятия мер по усилению власти центрального правительства над вассальными князьями-чжухоу (;; zh;h;u).
Итересно, что в то время приданную пехоту предпочитали строить в пять рядов, учитывая тип вооружения. Причем рекомендовалось для лучников и арбалетчиков отбирать более высоких парней, размещая их в последнем ряду.

В целом статус пехоты был крайне низким, есть упоминания, что туда могли загонять даже рабов.
Как уже не раз говорилось ранее, в те дни наиболее распространенным оружием был клевец-гэ: в захоронениях той поры они составляют до 90% от от всего обнаруженного оружия, и лишь только в период Воюющих царств (480 - 221 год до н. э.) они стали уступать свое первенство копьям.


“Гражданская война в России дала много Пожарских, но очень мало Мининых”,

 

Об этом говорится в книге Леонида Абрамовича Юзефовича «Самодержец пустыни». В книге речь о бароне Унгерне, но я больше листал страницы, где говорилось об атамане Семенове и его Особом маньчжурском отряде, в котором служил поручик Владимир Александрович Чакиров. В Чите он оказался в 1918 году, поступил в местное, только что созданное военное училище. Вначале оно распологалось в помещении гостиницы «Селект». Как выяснилось, там же, «...в лучшей читинской гостинице "Селект" с сентября 1918 года утвердил свою резиденцию и атаман Семенов».

 По утверждению Юзефовича, «....всю осень в Чите праздновали победу, продолжались бесконечные приемы и банкеты. Непременное участие в них принимал сам Семенов со своей официальной “метрессой”, известной всему Забайкалью под именем “атаманши Маши”. Для ближнего круга она была Марией Михайловной, кто-то знал ее как Глебову, а иногда в качестве фамилии фигурировало прозвище “Шарабан” – от эстрадного шлягера тех лет: “Ах, шарабан мой, американка…”. В прежней жизни она пела по ресторанам цыганские романсы, поэтому ее называли еще “цыганкой Машей”. Происхождение этой яркой женщины окутано туманом. Сама “королева Байкала”, как без иронии величала ее субсидирующая Семеновым читинская газета “Русский Восток”, культивировала романтический и одновременно народный вариант своей биографии: якобы на ней, красавице-дочери простого крестьянина с Тамбовщины, по большой любви женился тамбовский вице-губернатор, но она его не любила и в конце концов бросила, скрывшись в далекой Сибири.

Однако ее еврейская внешность входила в противоречие с этой легендой, типичной для обитательниц дорогих публичных домов. До священника Филофея, оказавшегося тогда в Чите, дошло очень похожее на правду известие, что Маша – крещеная еврейка из Иркутска, настоящая ее фамилия – Розенфельд. Девчонкой она сбежала из родительского дома, была проституткой, потом благодаря красоте и богатым поклонникам стала кафешантанной певичкой. Рассказывали, что Семенов познакомился с ней в харбинском кабаре “Палермо”.
Атаман славился влюбчивостью, но, как считал последний военный министр Омского правительства генерал Ханжин, не обладал “качествами мужчины, могущего нравиться женщинам”; к Маше он относился “с большим подозрением в верности”, что “порождало угодливость перед ней”. Семенов осыпал ее деньгами и подарками, а позднее в роли своего личного представителя послал в Токио, где она должна была настроить в его пользу японское общественное мнение.

Не исключено, что ни без помощи «Маши», вспомним эсерку Каплан, эсер максималист Матвей Беренбойм (Неррис), в декабре 1918 года, на премьере оперетты “Пупсик” в читинском Мариинском театре, бросил бомбу в ложу Семенова (атаман был легко ранен в обе ноги, но погибли двое сидевших рядом офицеров.
По книге, отряд Семенова пополнялся по тому же принципу, что и Запорожская Сечь. У русских волонтеров никто никаких документов не спрашивал, задавали всего три вопроса: “В Бога веруешь? Большевиков не признаешь? Драться с ними будешь?” Утвердительные ответы давали право быть зачисленным на довольствие. Поскольку платили хорошо, на станцию Маньчжурия стекался всякий сброд. Присваивали офицерские чины, щеголяли чужими наградами. Как обычно в смутные времена, появились и самозванцы разного масштаба. Так, китаец-парикмахер выдавал себя за побочного отпрыска японской императрицы, а какой-то молодой еврей назвался сыном покойного генерала Крымова и фигурировал при штабе, пока не был разоблачен и выпорот.

Вопреки расхожему мнению, ссыльные и каторжники шли служить не только к красным. “Хуже всего здесь контрразведка, куда собрались отбросы жандармов, охранных агентов и разнузданная молодежь самого садического типа”, – писал об Особом маньчжурском отряде (ОМО) военный министр Омского правительства Будберг. Среди представителей этой золотой молодежи с уголовным прошлым были: сын министра двора Фридерикс, убивший из-за наследства родного брата; обвинявшийся в шпионаже в пользу Германии барон Тизенгаузен; известный петербургский шарлатан Волков, он же “великий маг Али”, укравший у своей любовницы, генеральши Самойловой, драгоценности на сто тысяч рублей. Все они попали в Забайкалье по судебным приговорам, а теперь оказались в отряде Семенова. Из-за таких фигур аббревиатуру ОМО расшифровывали как “Осторожно, может ограбить”.

 Сам Семенов быстро решил свои финансовые проблемы благодаря японцам. Те сделали ставку на него, а не на Колчака, слишком тесно, по их мнению, связанного с англичанами и американцами. Атаман Семенов в Забайкальских краях пользовался популярностью. Имя его носили не только Военное училище, в котором обучался В. Чакиров, и Особый маньчжурский отряд, но и  Маньчжурская стрелковая дивизия, 1-й Забайкальский казачий полк, Отряд броневых поездов, в котором состоял В. Чакиров и, вдобавок, еще один бронепоезд, фехтовальный зал, инвалидный дом, благотворительная столовая и даже симфонический оркестр.

Обратил внимание и на порядок пополнения семеновских и унгероновских частей. Ранее проходили данные, что родственник В. Чакирова инженер Михаил Балк был снят с поезда и потом оказался у барона в Урге.  Юзефович пишет: «С осени 1919 года, когда в Маньчжурию хлынул поток беженцев, унгерновцы снимали с поездов по 100–150 человек в неделю. Это были люди, будто бы уличенные в симпатии к большевикам, под которыми понимались все недовольные семеновским режимом, или обвиненные в краже казенного имущества, каковым могли объявить любой багаж. Невезучих уводили на “гауптвахту”, как называлась разместившаяся в подвалах одного из “фортов” тюрьма. Там шла дальнейшая сортировка. Одних в качестве даровой рабочей силы отправляли в мастерские, других оставляли под следствием, третьих после профилактической порки гнали на все четыре стороны. Тела тех, кому окончательно не повезло, “покрыли сопки к северу от станции”.
Про тела и сопки я был наслышан со времени службы в Даурском пограничном отряде. Особо запомнилась «Долина смерти», приходилось и по ней бегать на занятиях.
Посторонние в Даурии появлялись редко, окружавшая ее завеса таинственности начала рассеиваться лишь после того, как в Забайкалье пришли остатки сибирских армий Колчака.

Среди них был боевой генерал Иннокентий Смолин. Фамилия Смолин мне известная. Она мне несколько раз встречалась, когда я работал над «Красной линией». Помнится он был однополчанином деда по 11 ВССП. «В 1920 году, - как утверждает автор, -  Смолин командовал 2-м корпусом Дальневосточной русской армии, а спустя много лет рассказал посетившему его князю Георгию Васильчикову, как однажды Унгерн предложил ему разместить своих людей в местной школе. Смолин послал адъютанта осмотреть здание; вскоре тот прибежал обратно, “его лицо было белым”, он повторял: “Господин генерал! Господин генерал! Идите и посмотрите! Там на чердаке что-то ужасное!” Смолин последовал за ним вверх по лестнице, открыл дверь чердака и отпрянул: “Из темноты на нас смотрела пара зеленых глаз. Раздались вой и рычание зверя. Адъютант зажег свет, и мы разглядели, что это волчица. Вокруг ее шеи была повязана цепь, прикрепленная к одному из поддерживающих крышу столбов. У ее ног лежал наполовину съеденный труп другого волка. Все вокруг было усеяно дочиста обглоданными человеческими черепами, костями, ребрами и т. д. Вот все, что осталось от пленников барона”. Может Смолин что и присочинил!

«Хотя Даурских волков придумал не Смолин, - уточнил Юзефович, - о них слышали многие. Даже будущий глава харбинских монархистов Кислицын, близкий приятель Унгерна, подтверждает, что на чердаке своего дома в Даурии тот держал волков. Его привязанность к ним Кислицын уклончиво объяснял тем, что барон был “большой оригинал”, но отнюдь не все удовлетворялись этой вегетарианской трактовкой. Ссылались, в частности, на исчезнувшие потом результаты расследования, проведенного в Даурии колчаковцами: они якобы установили, что Унгерн “занимался римскими развлечениями, отдавая на растерзание волкам живых людей”.
Генерал Смолин через Шанхай оказался на Таити. На острове проживала довольно колоритная российская диаспора. Например, один из первых купцов по скупке жемчуга Вороник. Он ходил на шхунах по бесчисленным атоллам и островам Океании, где туземные водолазы ныряли на дно и доставляли ему жемчуг и жемчужные раковины. Однажды он получил огромную, редкую, дивного золотисто-голубого цвета жемчужину. Продав ее в Лондоне, Вороник целый год роскошно жил в Европе на вырученные деньги и, кроме того, купил шхуну, заплатив ее капитану и экипажу жалованье за год вперед. Оставшиеся деньги он тратил на женщин, вино и карты. К моменту прибытия Смолина Вороник деньги растратил и «у разбитого корыта торговал пузыречками с цветочными эссенциями».

Другой таитянин - Архангельский - был известен как завзятый большевик, который каждого новоприбывшего тотчас же начинал агитировать в коммунисты. В 1936 году он решил поехать в Советскую Россию и предложить там, чтобы советские рабочие могли приезжать в его поместье на Таити для лечения, как на курорт. Но ему не дали визу, и он был вынужден вернуться обратно на остров.
Островитянин Рабинович был известным парижским врачом, имел собственную клинику и зарабатывал большие деньги. Но в один прекрасный день он решил: так жить нельзя - ему нужны солнце, океан и пальмы. Он продал клинику, ликвидировал все свои дела и уехал на Таити, где купил громадное имение, за пределы которого никогда не выходил. По словам жены, Рабинович был счастлив, потому что мог целыми днями лежать в гамаке в своем саду и ничего не делать.

Смолин в гамаке валяться не мог, ему пришлось работать. Говорят, он служил главным бухгалтером в банке и пользовался уважением как прекрасный специалист. По другим рассказам, «в поисках возможности заработать на жизнь он решил, что большой потенциал заложен в страховании имущества, которое было неизвестно вне столицы Таити - Папеэте. Взяв в наем велосипед, он объехал буквально каждую деревню на острове и за несколько лет продал сотни полисов, а потом уже отдыхал в комфорте».

На Таити Смолин проживал в большом деревянном доме в пять комнат. При доме был большой сад из 15 видов деревьев (от кофейного до ананаса), птичий двор, гараж, конюшня, мастерская, сараи. В конце сада протекала река. Здесь экс-генерал занимался разведением кур, кроликов, коз и коров.
Первым советским судном, побывавшим на Таити, было научно-исследовательское судно из Владивостока «Витязь», на котором плавал океанолог Удинцев. Встречать его вышло все население Таити. Среди пришедших в порт выделялся высокий седой старик, к которому окружающие относились с уважением. Стариком этим был не кто иной, как Смолин.
В записках одного из видных участников Белого движения есть упоминания о супруге Смолина: «Исключительную признательность и преклонение белых бойцов заслужили те немногие истинные героини, отдававшие свои силы на помощь страдавшим воинам. Добровольцы никогда не забывали своих сестер милосердия и особенно одну из них — Веру Ивановну Смолину, супругу полковника Смолина.
 
Во время Великой войны Вера Ивановна работала на передовом перевязочном пункте и была тяжело ранена. После выздоровления она вновь вернулась на фронт и оставалась там до развала армии. В дни Гражданской войны Вера Смолина относилась с одинаковой заботой как к белым воинам, так и к раненым врагам, попавшим в плен. Это была женщина поистине золотого сердца. Все, кто знал ее в армии, даже недруги ее мужа, относились к ней с искренним уважением и любовью и потому были охвачены чувством неподдельной скорби, когда 5 октября 1922 года в Приморье она скончалась от дизентерии и тифа, заразившись этими недугами при уходе за больными воинами». Сам Смолин скончался 90-летним в 1973 году и был похоронен в Папеэте среди могил других русских «таитянцев».

Встретилась знакомая фамилия китаиста Баранова. Про него написано: «В Харбинском коммерческом училище преподавал китайский язык известный синолог Ипполит Баранов. Кроме того, он давал частные уроки на дому, Елена Павловна ( маньчжурская принцесса и жена барона Унгерна) оказалась среди его учеников. Изучать китайский ей не требовалось, это был ее родной язык, но Баранов знал и другие дальневосточные языки, включая маньчжурский, до 1911 года считавшийся официальным языком делопроизводства. При этом многие столичные маньчжуры им почти не пользовались даже в быту, а молодое поколение часто вовсе его не знало. Теперь Елене Павловне захотелось выучить язык предков. После революции, когда ее соплеменники из привилегированной касты превратились в изгоев, это, видимо, стало для нее вопросом национального достоинства.

Занятия проходили на квартире у Баранова, здесь же бывал и Унгерн, бравший у него уроки китайского. Случайное знакомство с красивой двадцатилетней “китаянкой” перешло в более близкие отношения, причем инициатива принадлежала не ему, а ей. Они посещали кинематографы, заходили в ресторан при гостинице “Модерн”. Она была страстно влюблена, и хотя Унгерн вряд ли испытывал сколько-нибудь пылкие ответные чувства, дело кончилось свадьбой. Хотя к браку и к женщинам он относился крайне индифферентно, если не сказать, отрицательно». Мир погряз в своеволии женщин, родившемся от западной демократии. Разрешалось все.
«В России картина была еще безнадежнее. Гражданская война разорила тысячи семейных гнезд, сибирские города наводнены беженцами. Дороговизна и скопление воинских масс приводило к небывалому расцвету проституции. Страх перед будущим и половая распущенность шли рука об руку. Сожительство вне брака  никого не шокирует, сам Колчак перед лицом всей Сибири открыто живет со своей не венчанной женой Анной Тимиревой. Об этом судачат, но не слишком. Бесчисленные пары, встретившись на дорогах войны и бегства, при всем желании не могут узаконить свои отношения.

Обратил особое внимание на порядок разводов в те времена. По автору, «....согласно печально известной в те годы 207-й статье устава Духовных Консисторий, право расторгнуть брак имела лишь консистория той епархии, где он был заключен. Большинство епархий, (в том числе и Таврическая, где дед сочетался браком),  оказались под властью красной Москвы, беглецы с Урала и из центральных губерний находятся в том же положении, что Верховный правитель России – бракоразводные процессы для них считались невозможными. Линии фронтов проходили в буквальном смысле через сердца любящих».

Неожиданная встреча с героем моего романа Борисом Шумяцким. Оказывается атаман Семенов 7 августа 1920 года, на бланке своей походной канцелярии, но без регистрационного номера и печати, не прибегая к услугам секретаря и машинистки, чтобы обеспечить абсолютную тайну, и не указывая имени адресата, чтобы его обращение могло быть рассмотрено широким кругом лиц, собственноручно изложил свои предложения о сотрудничестве  - премьер-министру ДВР Борису Шумяцкому.
Предполагалось, видимо, что тот перешлет его в Москву. Суть такова: Семенов с верными ему войсками готов покинуть Забайкалье и уйти в Монголию и Маньчжурию для их завоевания; большевики должны финансировать его усилия (в течение первого полугодия – выдать до 100 млн. иен) и оказывать помощь всем необходимым, “включительно до вооруженной силы”, если эта деятельность будет совпадать с интересами Кремля. Взамен Семенов абсолютно серьезно брал на себя обязательство полного “вышиба Японии с материка” и создания независимых Монголии, Маньчжурии и Кореи, чьи посольства он лично доставит в красную Москву – при условии, что его поезду гарантируют свободный проезд по “всем железным дорогам Советской России” и соответствующие почести. Москва на предложения Семенова официально не ответила. Что было неофициально, мне не известно. Однако, у белых имелись подозрения о связях Семенова с Коминтерном.

Вспомнился старый анекдот о том, как Китай, сразу после объявления войны, победит Советский Союз: в первый день сдастся в плен первый миллион китайцев, во второй день — второй миллион, в третий — еще один. А через несколько дней СССР сдатся сам.
Нашелся уроженец Даурии  Дмитрий Петрович Першин, известный в прошлом журналист, публиковавшийся под псевдонимом “Даурский”, сибирский автономист, друг Потанина и Ядринцева. В должности чиновника по особым поручениям при иркутском губернаторе он много ездил по Монголии, интересовался буддизмом, коллекционировал буддийские иконы на шелке – танки, а уже на шестом десятке, в годы Первой мировой войны, принял предложение стать директором Русско-Монгольского коммерческого банка и поселился в Урге. Здесь судьба Першина-Даурского пересеклась с судьбой даурского барона.

В 1935 году, по просьбе жившего тогда в Тяньцзине историка Ивана Серебренникова, в прошлом министра снабжения в правительстве Колчака, Першин написал обширные воспоминания, озаглавленные: “Барон Унгерн, Урга и Алтан-Булак: записки очевидца тревожных времен во Внешней (Халха) Монголии”. Это обстоятельный рассказ умного, трезвого, иногда ироничного наблюдателя. Его взгляд остер, память не ослабла, но голос уже тронут старческой сухостью.
То, что случилось в Монголии при Унгерне, для Першина стало не апофеозом безумия и ужаса, как для заброшенных сюда революцией русских интеллигентов, и уж тем более не звездной минутой жизни, как для молодых унгерновских офицеров, а всего лишь “тревожными временами”. Першин пережил их зрелым человеком, когда новые впечатления не способны изменить устоявшийся взгляд на вещи, и перенес на бумагу в том возрасте, когда близость смерти побуждает быть не судьей, а летописцем.
Он упомянул Торновского – иркутянина, кадровового офицера.

У белых он командовал полком, а после падения Колчака застрял в Урге. Он прибыл сюда, “имея в кармане один серебряный доллар”, но коммерческая жилка и должность церковного старосты помогли ему наладить связи в русской колонии. Узнав, что в монгольской столице плохо с дровами (рубить лес на расположенной рядом священной горе Богдо-ул строжайше запрещалось), он организовал доставку дров с дальних лесных дач, начал разработку залежей горного хрусталя в пещерах на Хэнтее, подумывал о рыбных промыслах на озере Хубсугул, но вся эта деятельность была прервана появлением Унгерна.
Торновского мобилизовали, он служил начальником штаба в бригаде генерала Резухина, а после его убийства благополучно провел остатки бригады от Селенги до китайской границы. Позже он обосновался в Шанхае, работал в эмигрантских издательствах и газетах, и здесь же в течение двух лет, с 1940 по 1942 год, написал свою книгу, при его жизни не увидевшую свет даже в отрывках.

В Урге был арестован и расстрелян бывший кяхтинский комиссар А.Д.Хитрово. По воспоминаниям Д.П.Першина, за два дня до ареста Хитрово заходил к нему и рассказывал об ужасах семеновщины в Троицкосавске. Он порицал атаманщину и считал ее причиной краха А.В.Колчака. А.Д.Хитрово принимал участие в решении троицкосавского городского самоуправления пригласить в город китайцев, чтобы прекратить произвол семеновцев. Д.П.Першин вспоминал, что несколько членов городского самоуправления были расстреляны большевиками за приглашение китайцев. Не избежал этой участи и А.Д.Хитрово, но по приказу Р.Ф.Унгерна.
 
Главным обвинителем Р.Ф.Унгерна суждено было стать М.Г.Торновскому. Он в течение многих лет собирал материал, чтобы написать «беспристрастную» картину деятельности Азиатской конной дивизии. Из десяти конкретных лиц, убитых по приказу Р.Ф.Унгерна и перечисленных М.Г.Торновским (Чернов, Гей, Архипов, Ли, Дроздов, Гордеев, Парняков, Энгельгарт, Ружанский, Лауренц).
Самым крупным преступлением Р.Ф.Унгерна, по его мнению, стал еврейский погром в Урге. М.Г.Торновский вспоминал (с чужих слов), что барон отдал приказ: «При занятии Урги всех коммунистов и евреев уничтожать на месте, имущество их забирать. Одну треть забранного сдавать в штаб, а две трети оставлять в свою пользу». Автор указывал, что из всех евреев Урги спаслись девочка, которую удочерила русская нянька, и девушка, ставшая наложницей Сипайлова, им же в последствии задушенная.