Андрей лежал дома на диване. На боку, поджав коленки и уперев голые ступни в мягкий валик, он уткнулся головой в теплую, немного душную и несвежую свою ночную подушку, которую он принес в большую комнату от себя, и смотрел в телевизор. Часы на стене показывали половину третьего дня, Андрей только что пообедал и еще не выходил из дома. С самого утра он перебрался сюда, только родители ушли на работу, и вставал лишь для того, чтобы выйти на балкон выкурить сигарету или попить воды из смятой бутылки на кухне. День за днем он проводил здесь, перед светлым, большим окном, и перед телевизором, в который смотрел, но очень плохо понимал, что смотрит.
Какое-то уже время он жил только так, прекратив встречаться с друзьями, почти позабыв о Наташе, редко, только по вечерам, ближе к закату выходя из дома, - так, походить-побродить по улицам.
Когда он выходил, то шел пешком вверх по оживленной улице среди возвращавшихся домой людей, сунув ладони в рукава, подняв плечи и низко опустив голову. Он почти не брал со стоянки машину, только возвращаясь домой заходил туда, здоровался со сторожами, открывал водительскую дверь, садился на сиденье, не занося внутрь обеих ног, немного сидел, щупая руль и осматриваясь вокруг, потом выходил и шагал дальше к дому по грязным ручьям промокшими, заляпанными ботинками.
Перед тем, как позвонить в звонок, он немного потряхивал головой, сгонял все что было с лица, хмурил брови и заставлял себя живо оглядываться по сторонам, взбадриваясь и возвращаясь.
Он садился за стол ужинать с громким и веселым разговором, что-то отвечал отцу, делал замечания по поводу блюда на столе, оживленно жестикулировал, смеялся, иногда, наоборот, почти гневно повышал голос, отстаивая, казалось, с большим упорством свою точку зрения, потом вставал из-за стола, как всегда шутливо отказывался мыть посуду, и уходил в свою комнату, закрыв за собой дверь. Он включал лампу над креслом, брал какую-нибудь книгу, разворачивал ее на коленях и сразу забывал о ней, откинув голову и потеряв взгляд где-то на темном стекле двери.
Он не чувствовал своих рук, он забывал о них еще на подходе к комнате, только предвкушая, только ожидая того момента, когда останется один. Он садился в кресло и, замирая, ждал приближения... "волны", которая приходила не медля, не заставлч себя особо ждать, лишь только закрывались глаза и расслаблялись руки на коленях ждал, ждал.... Затем, совсем небольшое время спустя, шумно выдохнув, легко-легко и едва заметно пооткрывав рот, он отваливался на спинку кресла полностью и, расслабленно и мягко, мягкими скупыми движениями трогал свое лицо, подлокотники кресла или еще что-нибудь, что попадалось под руку.
Еще будучи на кухне, с родителями, в разговоре, он нарочно задерживался, не сразу вставал из-за стола или останавливался на пороге, что-то договаривая, разворачивался и возвращался допить из стакана, останавливаясь там или даже садясь обратно за стол, умело и весело задерживая мысль, осознание где-то на подступах, довольствуясь только уверенностью в ее присутствии, в ее волшебной неизбежности, в ее большущей и невероятной силе...
Но здесь, у себя, в своем углу, он, еще всего чуть-чуть подержав ее – мысль - в стороне, отпускал все преграды и словно губка впитывал в себя до краев этот поток, наполняясь до предела, почти до крайней возможности, затем движеньем головы или глаз отбрасывал в сторону излишки и полный, почти готовый задрожать, зардевшийся и посветлевший глазами, вставал и делал несколько шагов, унимая сердце и дыхание, прогоняя мурашки и хмурый налет с бровей...
Напитавшийся, он выходил от себя, шел в большую комнату, прогонял с маленького дивана рыжего кота и ложился перед телевизором, который смотрела мама, ничего не говоря, боясь сделать любое движение, чтобы не растерять, не выпустить ни капли из того, что принес ссобой. Он ложился и лежал долго, как парализованный почти, без движения и глубоких вдохов, понимая, осознавая, что это все, что он хочет делать, все, что он может делать, все, о чем он может думать, что ценить, что возносить, что хотеть; что ему достаточно только этого, больше не нужно ничего, не требуется, он готов отвергнуть, уже отверг все остальное, что окружало и могло еще окружать его… Он, как будто опустив руки и остановившись, говорил себе все это, все еще покрасневший и взволнованный.
Утвердив - снова и снова - себе эту мысль, он безмерно, бесподобно, безобразно счастливый возвращался, поворачивал головой, вытягивался на диване далеко назад забросив руки и выгнув спину, - тянулся, пока не начинало стучать в висках, потом поднимался, садился и начинал что-то говорить маме, оживленно и весело, что-то по поводу увиденного в телевизоре или из прожитого или услышанного за день.
Ночами он спал урывками, часто на цыпочках уходя в дальнюю комнату или отцовский кабинет курить в открытое холодное окно, шевеля волосы и дрожа от острого ветра. Он возвращался под одеяло, ложился, чувствуя ледяные ноги и стук в ушах, и улыбку на лице, и свои горящие щеки.
Просыпался он медленно, не сразу открывая глаза и точно так же не сразу вспоминая, не сразу будоража себя, не сразу. Воспоминание чуть погодя доходило до него, - только спустя какой-то момент, но это самое мгновенье он был счастлив едва ли не больше, чем после его окончания, столь потрясающим было осознание владения этим нечто, - еще только нечто в эту секунду, - но от того еще более безграничным и необъятным. А впереди его ждал целый день периодического возвращения в это же ощущение, иногда чаще, почти каждую минуту, иногда спустя часы, проведенные вдалеке от своего нового сокровища, но всегда одинаково сладостного и вызывающего крупную но теплую дрожь.
Друзья часто звонили ему, звали на встречи, на улицу, но он каждый раз отказывался, не особенно стараясь выдумать причины; пару раз звонила Наташа, он тепло и радостно общался с ней, но оба раза сказал, что болен, она просилась навестить его, но он не пустил.
Так прошла первая неделя, и он, если бы кто-то просил его, не смог бы воспроизвести по памяти, что он делал эту неделю, - она пролетела не пересекаясь со временем, с людьми, с внешними делами вообще. Но ближе к ее окончанию, уже наполненный и даже слегка пресытившийся, он стал с трепетом ожидать момента, когда вернется в институт, в аудитории, и увидит глазами, услышит звуки, вдохнет запахи того, что даже будучи вдали от него изменило все так непередаваемо.
Он больше не мог смотреть на вещи, ранее вдохновлявшие и волновавшие его, с прежним интересом. Он словно не узнавал их, не понимал, не соотносил более себя с ними. На столе его лежал набросок бизнес-плана, который он начинал писать еще недавно, сейчас он даже не видел его, он бросал на него взгляд, но не видел, не замечал. Его компьютер стоял выключенным уже много дней, чего не бывало никогда прежде, и он не только не испытывал никакого желания сесть перед ним, зайти в интернет, просмотреть почту, - он глубоко забыл обо всем об этом. Его не интересовала больше коллекция фильмов в хорошем качестве на полке, ни книги, ни тщательно и регулярно пополняемый набор журналов, - все это осталось сейчас там, за границами, за пределами, в другом месте.
Он не только чувствовал в себе какие-то изменения, но ближе к концу первой недели, он приступил уже, просто-напросто, со всей серьезностью к анализу своего нового состояния. И первый же вывод обернулся решением, что все, что было до, ранее, не имело ни малейшего смысла, было мелко, безрадостно и глупо. Все долго выстраиваемые на годы вперед планы и ощущения последовательных, ведущих по правильному пути побед не стоили одного единственного момента при пробуждении в его новом мире. Нет, он не отвергал их, он просто прекратил воспринимать себя прежнего с былой серьезностью, он безоговорочно предпочитал себя нового, а главное, он всецело, полностью и без остатка был увлечен исследованием того сокровища, которое оказалось в нем, которое он держал сейчас в своих во всех смыслах дрожащих от возбуждения руках.
Итак, постепенно, ото дня ко дню он стал задумываться о возвращении в институт. Первым, основным и самым жгущим его желанием было повторение пути от здания корпуса вниз, до того самого дома, где они расстались в прошлый раз. Ночами в своей постели или на улицах после наступления темноты он подолгу не спал и с замиранием переживал снова и снова то, как он будет вести себя, как он будет говорить, смотреть, дышать на этом пути. Он ворочался особенно долго, даже подергиваясь и нервозно перекладываясь с боку на бок, когда воображение рисовало совершенно невыносимые для него картины продолжения, чего-то нового, возбуждавшие так сильно, так безжалостно, что он уже почти боялся их, но одновременно ждал их пришествия с неописуемым трепетом и каким-то ощутимым вожделением. Он открывал глаза, вздыхал, стирл со лба иипарину, принющивался к влажной подушке и расширенными глазами смотрел в темноту комнаты.
Однажды его посетила мысль, что он просто не сможет сделать все, как нужно, начать все так, как должно начинать, как правильно начинать, и это постепенно стало пугать его и беспокоило чем дальше, тем все больше и сильней. Он понимал, что просто не сможет стоя перед ней разыграть правильное начало романа, от легкого флирта, через постепенное сближение, шутки, спонтанное совместное проведение времени к первому свиданию и началу чего-то уже настоящего и «официального».
И тогда это испугало его, действительно испугало. Он шагал по улице, остановился посередине дороги, отошел к скамейке и сидел на ней долго, пока не стало поспокойнее и потише.
Посидев там на скамейке, он ехидно рассмеялся, потер руками лицо и потряс головой. Он вдруг остро почувствовал свой «разрыв с реальностью», который затянулся уже настолько, что показался ему сейчас даже слегка опасным. Надо немного взять себя в руки, - решил он, - чуть-чуть коснуться земли, почувствовать ее опору, вообще притормозить все это свое не на шутку разошедшееся… воображение.
С этой мыслью он встал со скамейки в сквере у Вечного Огня, где оказался, как выяснилось, совершенно незаметно для себя, закурил и двинулся вниз по улице обратно домой.
Он решил подойти системно и масштабно. Безэмоционально и стратегически. Решил сконцентрироваться на разработке плана, с которым подойдет к ней, с которым начнет свою «самую главную игру». Все должно быть безупречно, безукоризненно, великолепно. А главное, как внезапно почувствовал он, он хочет больше. Еще больше, еще сильнее, еще несоизмеримо больнее, чувствительнее, чтоб останавливалось сердце, чтоб отнимались руки, чтоб била лихорадка, как зимний холодный озноб. Дальше он не мог уже говорить, даже себе, не подбирались слова, не было таких слов… Он ощущал, что вполне способен вынести это, вытерпеть гораздо больший объем, так чтоб действительно и бесповоротно можно было отринуть все, забыться и уже не выходить из найденной своей этой… «красоты» никогда.
Но, будучи человеком трезвым, рассудительным и, в конце концов, взрослым, подойти к ее покорению он решил с трезвой, холодной головой. Он вспомнил себя самого, вспомнил какой он, что он всегда был способен раньше брать себя в руки в самые эмоциональные моменты, «брать уверенно и жестко», управлять собой, направлять себя и чаще всего в необходимую и «единственно верную» сторону. Ему казалось, что и сейчас он вполне способен совладать с собой, со всем этим поселившимся внутри себя безобразием. Вообще, как понимал он, зародившееся в нем уже вряд ли когда-нибудь покинет его «ум», так стало быть необходимо учиться жить с этим, управлять им, более того, уметь порой отстраняться от существования этого, забывать о нем, оставлять его в стороне от себя. Это важное умение, думал он, и заложить его основу нужно именно сейчас, сразу же, заранее, пока еще остается нормальная способность рассуждать и «почти адекватно» чувствовать.
Он ходил с прямой спиной, сидел, стараясь подолгу не менять положения, тщательно работал над выражением своего лица – даже перед зеркалом – чтобы через него, зная, что лицо спокойно, находить и удерживать спокойствие самому. Он старался делать мало движений, быть «скупым» на движения. И он правда трогал себя меньше, меньше вращал глазами и жестикулировал, но только в те самые моменты, когда думал об этом. Когде же мысль его уходила дальше – и именно на размышления о «плане» покорения Юли, все менялось существенно.
Он провел все выходные примерно в одном состоянии – то есть лежа на боку на диване, а к понедельнику, когда до ее возвращения оставалась еще целых семь дней, он начал уже более детальную, более тщательную проработку своего плана. И вот как раз когда он садился за его – плана - проработку, вся активность почему-то ограничивалась какими-то совершенно недобающими и неподходящими ни к чему движениямии, вроде очищения ногтями внутренности носа и отправки пальцев в рот, или почесывания гениталий, или выдергивания волос из носа и ушей. Но тем не менее, он все-таки разрабатывал маршруты для прогулок, вспоминал все самые лучшие места в городе, где когда-то бывал, придумывал и прокручивал в голове темы для разговоров. Особенно ему казалось привлекательным провести целый день вместе, с самого утра и до поздней ночи, максимально насытив это время самыми разными событиями и мероприятиями. Ему хотелось начать с завтрака в кафе, перед поездкой на гору, потом обед в ресторане, потом кино и прогулка после него, потом ужин и вечерняя поездка в клуб…
Кроме того, он стал еще чаще останавливать свой взгляд в зеркале, чаще поправлять свои от природы непослушно росшие волосы, рассматривать себя, разглядывать свое лицо. Впрочем, он знал, что нравится женщинам, нравится вполне достаточно, он не был сверхкрасавцем, не обладал каким-то особенным обаянием, но знал за собой, что всегда мог привлечь женщин одной своей внешностью, порой одним своим взглядом или улыбкой. Он знал это за собой хорошо, и никогда особенно не культивировал эту способность внутри себя, но она никогда не пропадала, не изменяла ему, так что он всегда чувствовал в себе уверенность в этом отношении.
Он волновался. Он переживал до дрожи от одной мысли, что что-то может пойти не так, что каким-то образом он не сумеет сделать все как надо. Самым страшной, и страшной действительно, казалась ему мысль, что он мог уже не понравиться, уже показать себя отрицательно, совершить какую-то «фатальную ошибку», и окончательно потерять возможность какого-либо развития событий.
Это чувство было настолько внове для него, что в первое мгновение показалось отвратительным, отталкивающим, обнажавшим какую-то собственную внутреннюю слабость. Он поспешил отмахнуться от него, и какое-то время держал на расстоянии, но именно теперь вспомнив моменты их прогулки, показавшиеся особенно нелепыми, снова погрузился в сомнения.
Он думал об этом не переставая почти два дня, не спал ночь, совершенно не в силах совладать с собой, а утром с отвращением обнаружил, что в принципе не способен бороться с этим страхом. Однако, какое-то время спустя, после того, как он сказал это себе, его состояние изменилось гораздо сильнее, чем могло только лишь под воздействием страха. В его голове родилась еще одна довольно странная мысль.
Скорее даже не мысль, а тонкое, но острое как игла, и шевелящееся как пчелиное брюшко чувство коснулось его тенью своего болезненного укола. Только лишь предчувствие, отдаленное и смутное, неясное и размытое как пропадающий на солнце туман тронуло его своим дыханием, заставив сильно нахмуриться и помрачнеть только что светлым, как солнечный день за окном, лицом.
Секунду спустя он сбросил с себя эту тень, хмуро улыбнулся и вернулся к обычным своим мыслям. Он не мог сказать четко, что воспринял свои сомнения как-то уж слишком серьезно , но этот момент еще долго отдавался в его груди ноющим посасыванием под ложечкой, пока окончательно не был задушен сознательно собственными усилиями.
Ему остро захотелось поправить все, что могло быть испорчено, прямо сейчас, сию секунду, не сходя с места. Мысль была о том, что ничего может не начаться, и как только он вызвал ее в себе, еще на подходе, она отозвалась такой ощутимой болью, что он, на минуту ошеломленный, мгновенно разозлился на себя до слепой, бесконтрольной ярости. Понимание того, что теперь он безнадежно зависим, казалось бы, только что проанализированное и принятое, сейчас показалось абсурдно смешным, надоевшим, связывающим и, наконец, удушающим и гнетущим. До конца недели он, собрав все силы, пытался следовать этой самой мысли отказаться от всего, абсолютно, совершенно, сеейчас же, совершенно, абсолютно! Но сил хватило только на первое самое небольшое время, дальше он лишь пробовал, примерял на себя, как говорил себе сам, вероятность ее отсутствия, отсутствия всего, что теперь уже было… Болезненность этих попыток вместе со стойким ощущением отклонения от нормали своих переживаний куда-то уже в «совершенно темные области и глубины», в конечном итоге отрезвили его и существенно успокоили. Субботу он провел почти обыденно, к вечеру решив, что все появившееся в эти две недели было им самим черезчур приукрашено, и что ему, как «человеку сильному», в конечном итоге, ничего не стоит сбросить все это с себя одним движением. Однако новых попыток это сделать он не предпринимал.
Но в воскресенье с самого утра он дрожал так, что почти не мог говорить, и бледный, смирившийся, измученный и отчаявшийся он как больной тяжелым гриппом, как заметил сам мельком в зеркале, появился в понедельник в институте.
Он сидел за верхней партой большой и холодной аудитории, с абсолютно прямой спиной, онемевшими руками и лихорадочно блестевшими как от жара температуры глазами. Он смотрел на нее вниз, безотрывно, боясь моргнуть или шевельнуться, боясь даже вздохнуть глубже обычного, боясь, боясь и боясь.
Как только он увидел ее в этот раз, он не смог дышать, стал буквально похватывать воздух открытым ртом, как вытащенная из воды рыба, а затем, по собственному своему ощущению, когда выплеснувшаяся наружу лихорадка замерла на щеках багровыми пятнами, тяжело дышавший, оглушенный, ошеломленный, обиженный и размазанный по полу «как рваная тряпка» забрался в этот верхний уголок аудитории, почти плача, и замер здесь, как маленький.
…Она заметно загорела, так что ушки ее, которые он видел, светились сейчас шоколадно-медовым цветом. Ее светлые волосы теперь еще больше выцвели, очевидно от солнца, от яркого-яркого, южного солнца, они были заплетены косой от самого затылка вниз к утончившейся и пахнущей светом шейке. Ее покрытые легким румянцем, пробившимся сквозь нежно-золотой загар, щеки, скулы обострились, обозначились сильнее; ее плечи под легкой темно-серой кофтой поднимались вверх острыми бугорками, ее пальцы, почти закрытые длинными рукавами, ложились на стол или касались висков с несколькими черными, маленькими заколками. На одном из них было белое, неметаллическое колечко, может из камня или керамики или чего-то еще; ее длинные, коричневые ресницы, «заблудившие свет», иногда вспархивали как колибри крыльями, когда она поворачивалась к сидящей рядом подруге, ее спину закрывал свалившийся чуть-чуть набок капюшон, краем своим, касанием обнаживший позвонок у основания тонкой-тонкой шеи, золотой, молочного шоколада, уводящий вниз, под покров, под тень, туда, где едва заметной линией проходил позвоночник…
Он чувствовал запах каждого ее движения, свет доносившегося до него тонкого, нежного-нежного, легкого, девичьего голоска, каждый ее вздох, каждый взгляд, ее веснушки, ее розовую царапинку на пальце, ее локоть на бедре, каждую его обозначившуюся косточку; цвет ее сережек, цвет ее губ, солнце в серо-белых глазах, ее живот, сладкий вкус у нее за ушком, тепло маленькой родинки на шее… Каждую морщинку на пальчике, каждое пятнышко на щеке, каждый волосок на затылке, молоко в ее коже, вылезшую и подрагивавшую ниточку на ее рукаве, всю поверхность ее теплого, шелкового лба…
Он почти встал и пошел туда, но поймал себя вцепившимися в доску стола руками тут же.
Она простым, бессознательным движением убрала волосы за ухо, и он просто лопнул. Разлетелся ошметками и больше не видел ничего кроме этих светлых волос. Он захотел от своего существования только одного – быть этими волосами, чтоб она каждый раз дотрагивалась до него и отправляла назад, поправляла, приглаживала, а он снова бы падал ей на реснички, на брови, непослушно, зная только лишь это своей целью, своим смыслом, своим бытием…
Как крыса в углу под собачьими мордами он разозлился от перекрывавшего его дыхание счастья, что почти готов был ударить себя.
Но гнев исчез, под страхом, и тут же сменился детской слабостью, желанием лечь в постель, спрятаться в угол, собраться в комок под одеяло, и разреветься, тихо всхлипывая и улыбаясь от безграничной, невыносимой, почти вызывающей обиду радости.
Он отвел глаза, слабо-слабо улыбаясь. Испуганно и совершенно безнадежно он понял, как сильно ошибался все свои две недели. Его дыхание тех дней было лишь жалкой серой тенью испытываемого сейчас, вдыхаемого раскрытыми ноздрями, высохшего под языком и замершего болью между лопаток. И хотяв эту минуту он уже более-менее очнулся, собрался с мыслями, но вот именно разум-то и говорил о том, что, видимо, он ну никак не сможет более существовать без … входящего в него через глаза и поры кожи …сна, сладкого и саднящего кошмара, …забвения, которое дает ему то, что он видит.
Тогда он испугался себя. За себя. Он задышал, свел брови и тер ладонью лоб, до боли сжимая кожу. Он совершенно не хотел этого, не хотел ощущать себя таким, он показался отвратительным самому себе, отвратительно вывернутым, как внутренностями наружу, «освежеванным и выпотрошенным». Он все трогал и трогал лоб и поглядывал на поверхность своей парты, сильно побледнел. С настоящей ненавистью и изподлобья он посмотрел на нее, скосив глаза, затряс ногой и нервно зашелестел страницами тетради. Все показалось ему ненормальным, каким-то попросту… диким. И снова очень и очень пуг-гающим. Очень и очень. Он в голос сказал себе, что будет бороться, что выветрит из себя все это, выкинет, вычистит свое нутро, это дрянь, дрянь засевшая в нем, безобразная и неестественная…
- Господи, я сейчас сойду с ума, я не управляю собой… - шлепая сохлыми губами вдруг прошептал он себе под нос.
Он несколько раз глубоко вздохнул и в пойманный момент спокойствия, окончательно уверил себя, что так не может, не должно быть с ним. С кем угодно, хотя он мало представлял себе, что именно так может быть хоть с кем-то, но только не с ним. Он никогда не слышал о подобном, происходящее казалось ему какой-то странной, почти разумной и неестественно могущественной силой.
Ему захотелось немедленно уйти. Сесть в машину, открыть окна и ездить под ветром долго-долго. Подышать просто, воздух поглотать. Он стал собирать тетради, надевать куртку, стараясь не смотреть туда и одновременно поглядывая на лектора, когда раздался звонок окончания лекции.
Она поднялась и улыбаясь и что-то говоря подруге собрала свои вещи и стала спускаться к выходу из аудитории. Он, разумеется, увидел это.
Его быстро-быстро понесло туда, к ней. С онемевшим лицом и замершим стуком сердца он нагнал ее у двери и рукой развернул к себе на выходе.
- Юля, привет…
- А, Андрей, приветик, - она только скользнула по нему взглядом, но улыбнулась, - Кстати, вообще-то уже здоровались, по-моему, сегодня.
- Да?
- По-моему, да.
- Как отдохнула?.. – дышал он все еще очень тяжело, глотая окончания вздохов как твердые куски.
- Да ничего… На самом деле здорово, - она не смотрела на него.
- Понравилось?.
- Ага, - она не смотрела на него, продолжая медленно идти слева от него рядом с подругой с другой стороны.
Она остановилась, повернулась к нему, плавным движением головы откинула волосы и улыбнулась губами.
- Юля, можно тебя на минутку?..
Она удивленно повела головой.
- Ну, отойдем… Давай отойдем.
Она кокетливо подняла уголки губ и шутливо сощюрила глаза:
- Ну давай отойдем.
Они сделали несколько шагов в сторону и снова остановились друг перед другом.
- Ты какой-то таинственный…
Он выдохнул и дальше уже только наблюдал, как его потащило дальше:
- Юля, давай я тебя провожу сегодня?... Хочу послушать про Италию…
Она поставила носки сапожек вместе и вытянулась в струнку, улыбаясь и прижимая тетради к груди.
- Господи, я то уж думала!
А он напротив нее больше не мог говорить.
- Я думала что-то важное мне сообщить хочешь, с таким серьезным лицом отвел меня в сторону! – она смотрела ему прямо в глаза, ничуть не смущенная или удивленная, - Я не могу сегодня, с девчонками договорилась, что вместе в кафе пойдем после пар и там еще, потом по делам всяким.
- Ага…
Она покивала головой, все так же смотря прямо в глаза.
- Да?
- Ну да. Так что извини.
- Извиняю.
Она, еще обнажив зубки, повернула голову и ступила в сторону.
- Подожди… - слабым-слабым, почти всхлипывающим шепотом произнес он и сильно схватил ее за руку выше локтя, успев почувствовать, какая тонкая там у нее рука.
Она едва уловимо поморщилась, но, как увидел он остановившимся взглядом с мгновенно покрывшимся цементной серостью лицом, совсем не от боли…
* * *
Серый, мокрый, тусклый снег хлопьями за моим окном. Я стоял под светом ламп, щурясь, и ждал, когда швейцар, остановившийся у моей постели с брошенными на нее чемоданами, договорит свою приветственную речь. Я еще не снимал пальто, только расстегнул две верхних пуговицы и немного оттянул колючий воротник от шеи. Я рассматривал свою новую комнату.
Мне попался неплохой номер, очень чистый, с большой кроватью в большой, светлой комнате, на новом, совсем незатоптанном еще ковре. Над кроватью – желтые лампы, перед ней тумбочка, рядом холодильник и бар. У высокого торшера позади меня два кожаных кресла и стеклянный журнальный столик, куда я выложил сейчас сигареты рядом с ключом на большой коричневой бирке с номером. Большая просторная ванная.
Я смотрел на перила балкона за окном, каменные и широкие, на толстых, пузатых колоннах, мокрых теперь, но новых и еще чистых.
Швейцар, ушастый, рыжий паренек, тощий и длинный, как палка, договорил и тут же ушел, аккуратно захлопнув за собой дверь. Я подошел к креслу и сел в него. Итак, вот вроде бы я и доехал.
Я немного подышал островатым, характерным гостиничным запахом номера, потом поводил ракой по гладким толстым шторам, встал и прошел в ванную. Я пустил воду, потрогал ее руками, и, закатав рукава, умыл лицо, сильно растерев глаза руками.
Мне очень понравилась моя новая комната и гостиница вообще, понравилась любезная, очень чисто, хорошим голосом говорившая женщина-портье, понравились абсолютно пустые, но светлые коридоры, фиолетовая форма парня, тащившего мой чемодан.
Было абсолютно тихо, только легкое, едва уловимое жужжание кондиционера, да мои шаги по мягкому полу. Я еще чувствовал на себе запах вагона, поэтому быстро разделся и залез под горячий, с острыми струями душ.
Растеревшись белым большим полотенцем, я вернулся в комнату, присел на корточки, и смахнув пыль с чемодана стал раскладывать на вафельном покрывале свою одежду. Я убрал все в бежевый, зеркальный шкаф, аккуратно развесив по плечикам, и оставил только свою сильно-сильно белую рубашку, шарф и совершенно новые джинсы.
Я одел все на себя, взглянул в зеркало, поправил ворот и влажные волосы, потом лег на покрывало головой на мягкую, белую, с широкими отворотами подушку, плашмя, на спину.
Под рукой оказался пульт от серого стоявшего в углу телевизора, я включил его и немного скосил на сторону подбородок, чтобы было удобнее смотреть.
Переключая каналы я лежал очень долго, почти не шевелясь, только продолжая вдыхать новые запахи и замечая, что не могу закрыть глаза ни на секунду, глядя на свои черные ступни перед глазами, сложенные друг на друга.
Потерев глаз кулаком, я обратил внимание, что смотрю телевизор без очков, и сразу же вспомнил все. Вязко и тягуче память выбросила на поверхность то, где я, я сел на постели и посмотрел вокруг и на себя в зеркале. Мне еще нужно было сегодня обойти по маршруту, родившемуся в голове еще в поезде, на подъезде, и я встал и достал из коробки свои зимние башмаки, долго смотрел на них и, наконец, натянул на ноги.
Я поискал пальто, обнаружил его брошенным по другую сторону кровати, на полу, быстро накинул его, положил в карман ключ и вышел из номера в коридор.
Я вышел из отеля, закурил, перебежал узенькую улицу и оказался на главной, центральной площади города.
Это вдруг и внезапно, разом тронуло меня, тронуло примерно как удар молотом в грудь, так сильно, что я даже слегка пошатнулся и задышал. Я был дома, в моем городе, в моем родном единственном городе, дышал его воздухом, ступал по его площади, по мокрому льду своими ногами. Это было как-то совесм немыслимо. Я обернулся вокруг себя несколько раз, поежился от изморози и стал смотреть вокруг.
Площадь была точно такой же, как я оставил ее, как ее запомнил, только теперь здесь был огромный цветной экран, на который я долго смотрел, прямо напротив Дома Правительства по другую сторону от улицы …ской – центральной и самой любимой в городе. Собственно я стоял только в самом начале площади, она продолжалась по правую руку от меня и заканчивалась там, дальше, широкими-широкими и длинными ступенями к странному высокому монументу и огромному, раскинувшемуся озеру, которое сейчас от меня было скрыто. Я стоял на самой вершине холма, где была площадь, на ее квадратных бетонных плитах, поверхность которых я знал также, как поверхность своего лица, я больше нигде не видел таких.
Дальше, прямо передо мной, улица …ская спускалась вниз, к самому центру города, туда, где стояли старые пятиэтажные каменные здания с резными балконами, желтого, почти московского цвета до самого перекрестка с другой центральной улицей, и дальше, через переулки кирпичных сталинских домов к новым районам многоэтажек. Позади меня – улица спускалась еще круче, туда, где был наш дом, мой дом, где я жил, где я жил много и долго в высоком, шестнадцатиэтажном доме, почти под самой его крышей. Я развернулся и посмотрел туда, на серые облака, вытащил сигарету и решил, откуда начать.
Я пошел вниз по широкому обледенелому тротуару легко, почти сдерживая свои шаги, смотрел по сторонам, узнавая и вспоминая каждое здание, каждый уголок, дерево, каждую трещину на асфальте. Изменилось здесь все на удивление мало, я видел все знакомые магазины, только некоторые из них были новыми для меня, а здания, здания оставались такими же низкими и серыми, как всегда были!
Как мало на улице было людей! Несмотря на понедельник, на дорогах почти не было машин, я не привык к такому их количеству. Вот компьютерный магазин, куда я ходил еще школьником и студентом и возле которого долго сидел в новом, заляпанном за ночь пятнами вина костюме после выпускного, утром. Там дальше – продуктовый гастроном, куда еще совсем ребенком, как в дальний-дальний поход за молоком еще в стеклянных советских бутылках посылала меня мама. За ним, через широкую улицу с трамваями, на которых я ездил сюда в мою первую школу там же, у моего дома, когда мы переехали далеко, к вокзалу, научный институт, место работы моего деда и мое первое место работы. Я буду сегодня возле той школы, я подойду к ней, к ее дверям, наверное, прямо к ним… А там, слева, если смотреть глазами вдоль трамвайных путей, - дорога, которой мы часто выезжали на машинах за город, по самому известному «тракту», дальше, к озеру летом, туда, где можно было искупаться. А слева – по той же улице перекресток с другой улицей, самой широкой в городе, по которой всегда грохотали грузовики и которую одну почти невозможно было перейти поверху без пешеходного перехода. Я пересеку сейчас ее в том месте, на другую сторону …ской улицы, как делал всегда, великое множество раз.
Здесь построили новый магазин домашней техники, из него сейчас выходили люди, я засмотрелся на них.
Уже в пуховиках и в странной, разноцветной обуви, они топали и перепрыгивали лед и лужи, с сигаретами, молодые или не очень, вот рабочие или просто студенты – ребята с еще бледными щеками и некрасивые, с одинаковыми сумками девчонки; что они делают здесь, в самый разгар учебного дня? Но все равно их было мало, мало, до ужаса мало, так что можно было вглядеться почти в каждое лицо, каждые глаза, услышать голос каждого из них. Все они были так знакомы мне, как свои, как я сам, я сам был с ними сейчас, я стоял возле красных перил на подъеме к магазину, с сигаретой и чувствовал себя нелепым в своем шарфе и тонком пальто среди этих теплых курток, родного моего растянутого выговора, шапок или телефонов в руках, среди бабушек в бардовых пальто с кроличьими воротниками, среди кроссовок, коротких стрижек, сигарет, мобильных телефонов, мам с детьми, влюбленных пар… Многие из них смотрели на меня, не знаю почему, из-за моего ли бледного лица или манжетов белой рубашки, или чего-то еще, но, очевидно, я казался им чем-то слегка необычным, чем-то странным. Хотя казалось, вероятно… Я сам вглядывался в каждого из них, стараясь заметить те черты, которые отличали бы его от того, к чему я привык, но, конечно, не в каждом видел это. Нет, они не были столь отличны от обычных мне людей, но всех их здесь без исключения я считал гораздо более близкими мне.
Я сам растянул на лице улыбку и старательно поддерживал ее дальше. Я говорил себе, что я дома, на своих улицах, в своем городе, говорил, говорил, говорил…
Дальше, дальше, по мерзлому снегу, башмаками к институту, и дальше от него, туда, где начинается наш район, самый родной, самый родной и неотделимый от меня, как часть моего же… тела… Там площадь красного здания городской мэрии, позади которого была ночная стоянка, куда я ставил машину или возился с ней утром лютыми морозными зимами. А дальше – мой двор, до которого я дойду сейчас, двор, с которого я запомнил себя, на деревья которого лазал совсем маленьким, на площадках которого играл в футбол. Но пока я еще иду чуть вверх, мимо длинного здания научного института, на углу которого был спортивный комплекс, куда я еще совершенным ребенком был отдан в секцию тенниса, куда меня водил папа, а позже, в ворота между ним и институтом я отвозил на ремонт свою машину, слишком часто, как переживал я тогда.
Позади остался странно оформленный банк в самом институте, зеленого стекла, с фонарями у заново выстроенного входа. А сам спорткомплекс оброс сейчас неоновыми вывесками очевидно развлекательного заведения, - я подошел и прочитал название, это оказался ночной клуб.
Я решил срезать мимо дворов и еще одного здания с необычным, утопленным в землю входом, где была фирма друга моего отца, и где я покупал свои первые компьютеры; дальше, как раз к стоянке, через узкую улочку к зданию хлебозавода, где так сумасшедшее пахло, особенно летом, чем-то настолько вкусным, что порой не всегда можно было выдержать; и дальше, к закрытому со всех сторон высокими тополями девятиэтажному кирпичному серому дому, где жили мои бабушка с дедушкой и куда мы часто ходили с родителями, и небольшой площади перед городским телеграфом с длинными-длинными скамейками; и дальше, к «ДК», названия которого уже не помню, куда мы собирались в старших классах на дискотеки, куда приходили пьяными пацанами, пьяными, но гордыми, с сигаретами и спрятанными под ремни бутылками пива.
Я шагнул на площадь за зданием горсовета и вспомнил почти каждое место, куда ставил свою машину, и как это делать мне помогали ночные сторожа под огромными черными, пузатыми зонтами. А по левую руку от меня остался небольшой скверик с узкими извилистыми дорожками, где всю жизнь гуляли мамы с колясками и где еще ребенком катался на велосипеде, стараясь развить максимальную скорость. Вот странные ворота отделанного красным мрамором кубического здания, на которые в детстве смотрел почти со страхом, а справа, через асфальтовую полосу стоянки – большой участок высоких деревьев, оставшийся еще со времен частных домов, и где поэтому росли яблони-дички, - с них срывал яблоки мальчишкой. Магазин «Молодежный» внизу длинного жилой многоэтажки, в которой жил друг младших классов, к которому чаще всего ходил в гости и мама которого работала с моим дядей в одном месте, - теперь он, конечно не так называется, но то, что здесь, где покупались первые десятикратно переснятые фотографии Брюса Ли, и где работала мамина знакомая, почему-то почти те же самые двери, сразу же бросилось в глаза.
А за ним – мой двор. Двор, в котором вырос, и знал который до последних частичек поверхности…
Руки мои лежат в карманах, плечи - к голове… Промокшие от снега ресницы. Вот здесь вот самое далекое, самое светлое, легкое, теплое, золотистое-золотистое… Это мое детство, - мое дерево, моя лестница, моя хоккейная коробка, куда по вечерам выходили с папой играть в футбол с дворовыми мальчишками, и которую зимой заливал грузный краснолицый дворник, по которой катался на коньках, а летом – на доске. Вот наш подьезд, нашего первого места жительства, самый крайний, почти на углу серого, щербатого как наждачная бумага дома номер семь, немного поднятый над землей, куда забегал по ступенькам, - сейчас здесь железная дверь и кодовый замок, а раньше проем всегда был открыт…
Неслышно, уже не замечая воды под ногами, я прошел мимо двора и завернул за угол прямиком на …ную улицу. Через дорогу от меня стоял дом, из которого я уехал, где и сейчас жили мои родители, и именно в котором появилась ОНА.
Я перебежал улицу, завернул за угол выдающегося немного в сторону магазина в цокольном этаже и зашел во двор, через железные ворота, к ступеням в подъезд. Я остановился прямо напротив них и смотрел на них, узнавая каждую деталь и каждую трещинку на их поверхности.
На двор за моей спиной медленно сползали серые сумерки. Ввечеру подморозило, прекратился снег, и ушам моим и голым пальцам стало холодно почти до боли. Остановившись после долгой ходьбы, я почувствовал немного промокшую спину и голое горло под неплотно намотанным шарфом. Я повернулся, сделал пару шагов назад и только теперь заметил машину отца на небольшой стоянке за воротами двора. Я сильно запрокинул голову и, щурясь, посмотрел на окна последнего этажа, уже горевшие желтым светом…
…Я сидел на скамейке возле дверей моей первой школы и смотрел, как из нее выходят ребята. Тонконогие девчонки все сплошь в одинаковых шерстяных юбках и тощие ребята вокруг них, в белых рубашках и брюках. Теперь здесь был лингвистический лицей даже с собственной формой, а раньше, еще до моего ухода отсюда после седьмого класса, это была обычная средняя школа, не очень хорошей репутации, со слабой по нагрузке программой и не очень квалифицированными учителями. Поэтому родители перевели меня отсюда в математическую школу ближе к центру. Поступил я туда не без помощи какой-то учительницы...
Я помню, как из этих самых дверей, в последний мой день учебы я провожал свою девушку-одноклассницу домой. Я тогда уже почти ушел без нее, и только на выходе меня нагнала ее подруга и сказала, что Ане плохо, что у нее болит голова и что я «вообще позорный», что так вот ее бросаю. Аня… Да, действительно, ту девочку звали Аня, как удивительно, что я вспомнил это сейчас! В самом деле, я хотел тогда уйти без каких-либо прощаний, разом поменяв всю свою жизнь, оставив старое за спиной безвозвратно. Не почему-то особенному – просто мне казалось, что это может быть очень интересно и даже экстремально, очень по-мужски. А кончилось все моим первым поцелуем мягких и влажных губ зардевшейся девчонки и бессонной ночью, наверное, впервые очень серьезной, очень напряженной.
Я заметил, как потрескалась от холода кожа на костяшках пальцев, - потер их круговыми движениями и посмотрел, как остановившийся прямо передо мной маленький еще мальчик никак не может попасть второй рукой за лямку своего большого рюкзака. Он крутился вокруг себя, почти высунув язык, но ничего у него не получалось. Наконец, когда я уже почти поднялся помочь ему, он справился и набросив, склонившись, рюкзак себе повыше на спину потопал к дороге, где-то за моей спиной.
От увиденного я вдруг сам-собой поморщился, резко встал и быстро зашагал в противоположную сторону, туда, где осталась …ная улица. Мне вдруг стал неприятен вид этого ребенка так сильно, что захотелось передернуть плечами и закрыть глаза. Был неприятен вид этого ребенка… Нормального ребенка, между прочим.
Я шел, замотавшись шарфом до подбородка и выдыхая пар, до самого перекрестка с улицей …ров – параллельной …ской и ведущей обратно, вверх, туда, где осталась площадь и моя гостиница. Постояв немного перед пешеходным переходом и повдыхав морозного воздуха глубоко, до боли в горле, я решил возвращаться. Эту часть города я уже посмотрел.
Дальше в этой стороне …ная шла до пересечения с …кой – той самой, по которой в город и из города въезжали грузовики. Эта широкая улица продолжалась далеко, через новые и окраинные районы, собирая по пути перекрестки с улицей …, ведущей в район …, целиком, в очень короткие сроки построенного в восьмидесятые годы, и где жила еще одна моя подруга, из более старших классов школы; с улицей …кого до рабочего района …, считавшегося в городе неблагоприятным; и с дорогой, ведущей из города к самым престижным районам коттеджей возле биатлонного комплекса; затем крутым изломом перетекала в шоссе до другого города, там, на самом краю, у леса ответвляясь узкой, извилистой полосой к кладбищу, где мне нужно было еще побывать. Но не сегодня.
Нет, город не был маленьким со своим более чем полумиллионным населением. Был еще Городок …, … район, где стояли большущие трубы сталелитейных фабрик, район … – тот, что располагался по другую сторону от огромного озера. Но мне сейчас, когда я стал передирать в уме его весь, он казался таким крошечным, что от этого даже ухудшилось настроение.
Под тяжестью наступающей темноты я поднимался вверх по узкой улице, впервые с самого приезда, как в Москве, обходя встречных людей. Я все еще старался сохранять на своем лице улыбку, смотря на них, но она слишком часто пропадала, и мне приходилось сознательно возвращать ее на место. Их лица были размыты, не прояснялись для меня, только отражались светом желтых фонарей и чистого, выпавшего снега. Я опустил голову к своим уже заляпанным ботинкам и промокшим снизу штанам и шел так до самого верха холма, не оглядываясь, только отсчитывая шаги.
Справа от меня показался комплекс из музейных зданий и президентского дворца с пешеходным проулком до самой площади, а слева, через дорогу, - сквер Вечного Огня, освещенный большими трехголовыми фонарями. Я вспомнил его и повернулся к нему, перебежав улицу, полную машин возвращавшихся с работы людей.
Я сел на странно сухую скамейку и сунул руки в карманы. Здесь, перед спуском к Университету и дальше к ее дому, я решил сделать небольшой перерыв, перерыв даже не в движении, а скорее в восприятии, в приеме внутрь себя осколков всех воспоминаний, решил остановиться и проанализировать и увиденное и себя в нем. Впереди осталось лишь три места, и я хочу пить это по глоточку, по капельке, я верну себя туда, где остались моменты моего счастья, моей истинног счастья, моего вознесения, они именно здесь, в этом городе, в местах, которые я знаю. Я хочу найти их и подобрать с асфальта, они лежат там, все так же, несмотря на пройденное время, на все случившееся после, на целую уже жизнь после. То, где я уже был сегодня, мне пока не понравилось.;
Сигарета догорела в моих руках, я почти встал и поднял взгляд на фонарь надо мной, немного впереди.
Какое-то время я смотрел на него, на то какой красивый он, какой яркий, какой светлый! Но ведь он и правда был и ярким и светлым, мне так нравилось. Мне так вдруг нравилось!...
Я очнулся раньше, чем пошевелился, и какое-то время чувствовал, что не могу пошевелить, головой, подбородком. Несмотря на то, что хочу. Правда было это считанные мгновенья, едва-едва секунду, наверное. Так у всех бывает…
…Так у меня уже было однажды в Москве. Вот я стал смотреть, и сначала первые секунды – ничего, просто нравится. Но потом легкие такие мурашки по затылку, причем как-то кругами, а тозже н-немного опускается нижняя челюсть, и одновременно щеки, щеки начинают втягиваться внутрь рта. Медленно и плавно, но очень заметно. Оторваться не можешь и подбородком, и глазами пошевелить не можешь… и постоянно в животе делается… Делается, делается… Не могу сказать, что делается, даже совсем не буду говорить это, это неприлично – говорить такое… Ну а потом начинаешь уже мочь шевелиться – сначала губы, потом руки, и последними – глаза. А когда уже галаза можешь шевелить, то и оторваться можешь. Вот и здесь я в конце-концов оторвался…
…Мне больше не хотелось идти к Университету, к ЕЕ дому, идти по этим дорогам, мне показалось странным и неприятным это желание, не нужным, бессмысленным. Более того, оторвавшись, наконец, от фонаря и походя обратив внимание, что затекла шея, я подумал, и мне показалось странным, что я нахожусь в этом городе, я спрашивал себя, что я здесь делаю. Да и у меня, как оказалось сильно прмокли ноги.
Но сразу, как только подумал об этом, и с решимостью я встал и двинулся дальше, вниз по улице… Все-таки к Университету…
…Около двух часов ночи я возвращался через опустевшую площадь к себе в гостиницу. Еще издалека заметив свет ее вестибюля, я ускорил шаг и, наконец, гулко протопав по чистому асфальту дороги перед дверями, - это были, вероятно, единственные звуки в городе, - вошел внутрь и попросил у портье свой ключ. Он странно посмотрел на меня, но я не стал задерживаться и прошел к лифту. Я зашел в темный номер и скинул с себя промерзшее пальто и обувь. Прошел в ванную и сунул руки под горячую воду. Я посмотрел на себя в зеркало.
Я зарылся в чистые накрахмаленные белые подушки влажной головой, закрыл глаза и с мыслью о том, что я не ел и не пил ничего уже более суток, погрузился в глубокий, глухой сон, в котором мне ничего не снилось.
…Я передвигался по городу. Я лежал в номере, открыв глаза и слушая тишину или все звуки подряд. Я считал свои шаги по асфальту тротуаров, чувствовал капли и снег на скулах, на ресницах. Ловил лица встречных прохожих, свет морозного солнца на снегу, запах талой воды. Звуки улиц, гудки автомобильных сигналов, шелест их шин по снежной каше на дорогах.
Каждый день утром, еще до холодного рассвета я выходил из дверей гостиницы и начинал свою прогулку. Я побывал в своей школе, в обеих своих школах, я смотрел на учеников, я выходил оттуда и шел дальше, не останавливаясь, даже сидя на скамейках парков. Я был на набережной, я обошел все озеро, наблюдая цвет серой воды за перилами, долго, навалившись всей грудью, опирался на которые, давая немного отдохнуть ногам. Со временем я перестал чувствовать, как жгуче трется о колючий край шарфа обветренный подбородок, как больно сжимать в кулаки руки с потрескавшейся кожей, как мерзнут кончики пальцев в ботинках, как забирается под воротник сзади саднящий, стылый воздух.
Я заходил в магазины, в кафе, в кинотеатры. В одном из них я сидел почти один, лишь сзади меня была какая-то пара молодых людей, а впереди, через два ряда, девушка, которая положила ноги в сапогах на спинку впереди стоящего кресла. Я смотрел на нее, пока не зажгли свет, и такое впечатление, что ни разу не взглянул на экран. Я видел замерзших фиолетовых голубей на площади в центре, низкие, изуродованные деревья с обрезанными ветвями, как солнце садится, тусклое и неживое, словно картонный разукрашенный кружок. Как меркнет небо, как женщина повязывает большой платок вокруг головы, как стелется по сухому асфальту снег молочной, твердой крупой. Как растворяется в воздухе дым из выхлопных труб, как заливали огромный каток из черных шлангов, как падает тень высоких железных решеток на дорогу под ней, и как по ней проезжают машины. Окна и витрины, повороты улиц, перекрестки, светофоры, рекламные щиты, вывески. Руки старика, замотанные в платки бабы с мешками за плечами, цвет щек ребенка на морозе, слезы маленькой девочки и присевшую на корточки возле нее молодую маму в узком черном пальто... Она присела, а линия ног у нее длилалсь, и я видел, а потом стал еще смотреть и смотреть и смотреть... И руками, в принципе, мог бы провести по этой линии ломанной, а она была именно ломанная, я уверен... Если по ней вести - от подбородка до пальцев ног можно было бы провести, а потом она прекратилась бы, эта линия... Я так и смотрел. ...Крестовину света из окна на снегу под моими ногами. Следы на снегу, аккуратный почерк, которым заполняла какие-то белые бланки моя портье, граффити на стенах, нищую старуху с замерзшим сморщенным лицом, блестящий пол торговых центров, по которому было страшно ходить, потерявшую цвет кучу собранных, но не вывезенных осенних серых листьев, стекавшую по стволам деревьев черную, медленную воду.
Я слышал голоса людей вокруг себя, звонкие, радостные и хриплые, детские и старческие, голоса девушек, крики; видел их глаза, блестящие в светах, нахмуренные, усталые, спокойные, глупые и умные. Я видел руки, их движения, их походки, бег, жесты, выражения лиц, гримасы, как они обращаются друг ко другу; я проходил мимо всего этого и шел дальше, только отсчитывая шаги по земле, только чувствуя боль в ступнях и уставшие плечи и покалывания в них. Однажды я почувствовал запах от девушки, который потом не мог забыть в течение всего дня.
Холодными, до стука зубов, ночами я прислонялся спиной к обшарпанной штукатурке каменной лестницы к пруду и сидел на корточках, пока не сводило бедра, навалившись чуть на бок. Или ложился на землю в подземных переходах, набок, подтянув колени почти к подбородку и слушая, как дребезжат люминесцентные лампы, ощущая все пространство подземелья, вытянутое и гудящее, с обрывами по краям. Я ходил в самые дальние концы города, смотрел на заиндевевший и шумящий в ночном небе лес, спускался к маленькой замерзшей речке и сидел на ее берегу, в овраге, наблюдая только тьму над головой. Я разглядывал стены зданий, их углы, номера домов, то, каким цветом они покрывались с наступлением темноты. Я вставал между ними и смотрел вверх, туда, где они сходились краями крыш с перекинутыми друг на друга толстыми черными кабелями.
Я заходил в ночные светлые трамваи, садился у окна и кругами ездил на них, от конечной остановки до конечной, наблюдая лишь то, как сползали вниз по стеклам капли воды, рисуя ломанные следы своими хвостами. Я видел, как пропадает, если не вглядываться, контур старой деревянной беседки в бессветном парке на фоне огней города впереди, за ней.
Другие дни я проводил в номере, не выходя, не включая света и стараясь не издавать ни звука, только лежа на кровати, с заброшенными за голову или, наоборот, вытянутыми по швам руками, смотря, как темнеет за окном, как свет из него постепенно забирает меня к себе, как изменяется спинка стула перед ним с наброшенным на нее моим свитером, как стоит в углу стеклянный столик с вытащенным сразу после прибытия, но так ни разу и не включенным ноутбуком на нем, как торчит в его сторону край моей кровати, как стойка высокой лампы отбрасывает едва уловимую тень на стену позади себя. Как смяты мои джинсы, как лежит на бедре кисть руки, мое пальто на кресле напротив. Порой я совсем не вставал из постели, держа край одеяла руками у груди весь день, выдыхая в него и стараясь держать закрытыми глаза.
Я совсем не спал, ничего не пил и не ел. На пятый день пребывания в городе я заметил это и заметил также, что совсем перестал курить, мои сигареты кончились еще давно и я не покупал их больше. Немного подумав, я быстро спустился вниз, в ресторан отеля и заказал себе какой-то суп и стакан сока, - я с аппетитом съел и выпил все это, но больше не хотел и в последствии забыл о пище и воде еще надолго.
Во время прогулок я не ходил в туалет и практически не должен был принимать душ, - моя одежда оставалась чистой и свежей, сколько бы раз я не одевал ее.
Я мало уставал в своих походах, только ноги мои иногда в конце пути давали почувствовать себя, но я быстро забывал о них, только чуть-чуть посидев на скамейке или просто остановившись где-то у стены здания.
Мое лицо покрылось полностью, ото лба до подбородка идеального оттенка бледностью, как нанесенной пудрой или даже краской, матовой, однородной и ничего не имевшей общего с обычной человеческой бледностью. Каждый день у зеркала я замечал прогрессию этой потери цвета и того, как обозначались губы, ресницы вокруг глаз и впадины ноздрей.
Перед выходом из гостиницы я тер свои щеки до тех пор, пока на них не проявлялись багровые пятна, - я уж очень боялся лишнего людского внимания, - одевал вязанную шапочку на голову, натянув ее низко на глаза, поднимал воротник и проходил мимо стойки ресепшн быстро, не задерживаясь.
Шли дни, и я ждал. Ждал какого-то сдвига, какого-то начала, рубежа, который я явно почувствую, который даст мне понять, что движение продолжается. Но мир замер вокруг меня, он не менялся, не говорил со мной. Я никого не видел, не встречал, подобно тому, как в самый первый день с разумным светом, вышедшим из фонаря, а все, что было, что происходило в эти дни, - лишь нарастающая вокруг меня тишина, пустота от звуков и цветов, расширяющийся вокруг меня вакуум, все больше и больше отдалявший и уменьшавший в моем поле зрения мир за его границами…
***
…Так продолжалось долго вплоть до момента, когда шагая по …ской вниз от гостиницы, я внезапно не почувствовал дикий, почти неестественный приступ страха. Я стал оглядываться по сторонам, стараясь найти причину этому в окружении, но не заметил ничего необычного, однако страх лишь усиливался, от секунды к секунде. Сделав еще несколько шагов, я понял, что не выдерживаю, развернулся и опрометью, бегом бросился обратно к гостинице. Я забежал к себе в номер, сильно хлопнул дверью и сел в угол, подтянув колени к подбородку. Я долго дышал, ни о чем не думая, только старательно отсчитывая каждый вдох и выдох…
С минутами страх отступил и я смог вернуть себе способность думать. Первое, что я понял, как только он исчез, то как сильно я удивлен появлению этой эмоции. Однако, она не была обычной, это не был обычный человеческий страх – это было как касание живого существа, касание его пальцев, растопыренной пятерни на моем лице. Немного подумав над этим, я понял, что это именно то, чего я ждал, и лишь легкая досада и удивление перекрывали немедленно вскипевшую во мне радость.
Еще пару дней не было ничего. Снова все затихло, остановилось, и хотя я несколько раз бывал на том же месте, на переходе через узкую улицу, ведущую к скверу Вечного Огня, останавливался там, пытался делать те же жесты, движения, это не помогало, - я не видел вокруг себя ничего, что могло бы подействовать на меня таким же образом, как этот странный страх.
В конечном итоге я забыл о нем, отодвинув куда-то на окраины памяти, и продолжил свои походы по улицам и площадям города.
Так продолжалось до нового довольно странного эпизода. В один из дней я оказался на площади возле церкви, я проходил мимо нее много раз, но теперь остановился и поднял голову к куполам, сверкающим на фоне ярко-синего, чистого неба. Это был довольно большой и очень красивый храм, очевидно совсем недавно отстроенный заново по чертежам или подобию разрушенного после революции. С широким основанием и галереей низких колонн с дугообразными перекрытиями, он поднимался выше подобно конусу и венчался группой из пяти куполов – одного большого, центрального, и четырех поменьше – по краям от него. Украшенный резным орнаментом, он показался мне очень привлекающим, едва ли не более причудливым и необычным, чем Собор Василия Блаженного в Москве. Долго, просто остановившись, я оглядывал его, пока, Бог знает, почему, не решился зайти внутрь.
Я быстро прошел мимо сидящих у ступеней входа нищих, старушек и бездомных, стащил с головы шапку и вошел внутрь. Я не был верующим и поэтому не стал креститься сразу же после входа, как это сделала шагнувшая вслед за мной через порог молодая и красивая женщина, в длинной коричневой юбке, узорчатом платке и резко контрастирующим с ними модном и дорогом пальто, а только старался ступать тише и унять шум своего дыхания.
Внутреннее пространство церкви оказалось совсем не таким большим, как можно было подумать, глядя снаружи, и, очевидно, еще не до конца отделанным и подготовленным в соответствии со всеми правилами христианского обряда. Резко выделялись недавно отштукатуренные, ярко-белые стены, пустые и только ожидающие своих украшений, а впереди, под сводом алтаря был виден яркий, слишком яркий в новый своих красках, иконостас, еще совсем не покрывшийся копотью свечей и пылью с обуви прихожан. Внутри было совсем немного людей, только я, молодая женщина, которая сразу подошла к высокой стойке, купила три свечи и, аккуратно зажигая их, поставила в …, группа пожилых женщин, почти старушек, которые шепотом что-то говорили друг другу, останавливаясь, сильно закидывая головы назад и крестясь, несколько мужчин, один из которых был с сыном лет семи-восьми, а другой, крупный и грузный, с большой кустистой бородой, больше всех привлек мое внимание, да две совсем молодые девушки, которые стояли с края от иконостаса и молча смотрели в сторону алтаря.
Я тоже остановился, сложил на животе руки, вынутые из карманов, и замер, слушая новые, совсем необычные для меня звуки, гулкие, и тягучие, как хвойная смола, но еле заметные, еле уловимые, до такой степени, что я иногда сомневался, слышу ли их в самом деле. На их фоне даже шелест одежды и шепот людей выделялись резко, как скрип или визжание, - но они были плоскими, как неумелый рисунок на объемном, панорамном снимке.
Я стоял так долго, как только мог и простоял бы здесь еще больше, я совсем не хотел выходить отсюда, не хотел сделать даже шага, если бы не внезапная, подкатившая к горлу сухим комом тошнота. Она родилась где-то в глубине, в моем животе, и сначала только легким беспокойством напоминала о себе, которое я, не осознавая действия, снимал, проводя ладонью по лбу. Но она росла, как расширяющийся во всех направлениях шар, и постепенно заняла меня всего, уже на уровне физических ощущений поднимая что-то изнутри к горлу, что-то отвратительное по вкусу на языке. Когда ее присутствие дошло, наконец, до моего сознания, на долю мгновения я принял ее за возвращение хоть каких-то человеческих ощущений, но тут же заметался, задышал, борясь с сильным головокружением и ударившей в грудь паникой. Отдав всю свою волю без остатка, я простоял еще несколько секунд на месте, только переступая с ноги на ногу и делая глубокие и частые вдохи, но, поняв, что еще секунда, и я рухну на пол, выбежал из церкви на улицу, под небо.
Спустя лишь пару шагов на ветре, все отступило, все успокоилось, я успокоился. Но шел я еще долго, опустив голову, быстро, словно стараясь уйти как можно дальше от площади, на которой стояла церковь. Я обходил дом, и вывернув из-за угла, наткнулся на женщину, тихо и спокойно идущую с пакетами покупок, очевидно из магазина домой. Я почти налетел на нее и встретился с ней глазами. Ее лицо побелело до синевы, исказилось гримасой бешеного ужаса, и она, как-то урывками набрав в легкие воздух громко, пронзительно завопила, отступив, как ребенок, на несколько шагов назад ослабевшими ногами. Мои руки почти вырвались закрыть ее неожиданно большой, кривой и мерзкий, вонючий, смердящий, уродливый, говенный рот, но я сдержался, отвернул голову и опрометью побежал через двор за угол стоявшего вдали здания…
…В темноте, под светом из окна на моих коленях я лежал, не двигая отрытыми глазами, замерев, когда услышал шепот. Я сдвинул глаза, сфокусировал их на окне и несколько раз моргнул, смачивая их. Потом, стараясь не издать ни звука, вылез из под одеяла, открыл балконную дверь и вышел туда, на ледяной плиточный пол. Над землей, слегка выше моих глаз висел довольно крупный красный кружок, наверное, размером с тарелку или даже большое десертное блюдо. Он был плоским, с четкими но слегка неровными границами, очень яркого, но неоднородного цвета макового лепестка. Под ним, чуть ниже и левее, виднелся еще один кружок, но гораздо меньше, напоминавший более хвост или какой-то другой отросток круга большого, одинаковый с ним по цвету, но почти размытый или прозрачный.
Я стоял и смотрел. Сначала просто стоял, смотрел и, такое впечатление, что старался не дышать. Ничего не пропадало. Я стал моргать. Потом стал перемещать подбородок, потом, догадавшись, отвел взгляд. Посмотрел снова. Все на месте. У меня обильно поешл холодный пот, и задрожали ноги. Диск висел и висел, и ничего никуда не девалось. Я проверил - почему-то я решил сначала это проверить - могу ли уйти обратно в комнату. Я мог и ушел. Там - в комнате вкусно пахло и было гораздо тише. Я постоял-постоял и быстро и резко вышел обратно на балкон. Диск висел.
Я еще постоял... посмотрел... Потом развернулся, ушел в комнату и лег в постель...
…В начале зимы я зашел в магазин купить себе перчатки, мои пожелтевшие руки стали сильно мерзнуть на уже почти настоящем, колючем морозе. Я взял первые попавшиеся, черные, с полки в магазине самообслуживания и прошел к кассе. Я протянул девушке перчатки, стараясь не смотреть на нее и не поворачивать к ней лица целиком. Когда она что-то спросила у меня, я попытался ответить, но немедленно понял, что не могу произнести сейчас ни звука. Девушка стояла передо мной и смотрела с подозрением, нахмурившись и словно слегка испуганно или с тяжело скрываемым омерзением. А я стоял и тщетно пытался растянуть губы для слов, выдавить из себя хотя бы один членораздельный звук, я смотрел на ее руки на выбранных мною перчатках, державшие их крепко и уверенно.
Это не было моментом какой-то физической немоты, я мог говорить, знал как, умел это делать, - я не мог заставить себя произнести слова, как-то вот не получалось. Она, девушка на кассе, показалась мне отвратительно холодной, мерзкой, отталкивающей, совершенно чужой мне. Ее глаза, остановившиеся на мне, на моем лице, жгли, почти физически давили, как концами острых металлических прутьев, мои щеки, мои виски.
На какое-то время я забылся под этими глазами, с улыбкой, поймав себя на том, что я разглядываю человека, как необычное мне, диковинное, в какой-то степени совершенно новое, незнакомое существо. Мне показалась любопытной конструкция его лица, показались интересными два объекта, утопленные внутрь поверхности, сферические, испускающие четко ощущаемые волны в мою сторону, этот выдающийся вперед отросток с отверстиями снизу, два слипшихся червями, розовых, неестественно розовых, куска плоти ниже него. Нелепо и несуразно выглядели как-то два выпуклых в стороны, полукруглых, свисающих снизу и сходящихся углом в середине мешкообразных куска, очевидно мягких и теплых на ощупь. Там, где они заканчивались, выступала углами, сквозь них твердая внутренняя основа, она же, по всей видимости, была и сверху, образуя шарообразный купол, покрытый вьющимися, темного, неоднородного, тусклого цвета очень тонкими и многочисленными отростками, мертвыми и как будто чужими основной массе существа. Ниже от углов каркаса, тело это сначала сужалось, а затем резко крупнело двумя направленными вверх углами, от которых в свою очередь отходили две толстые части, сломанные посередине и заканчивающиеся каждая пятью более тонкими, но тоже ломающимися несколько раз на всем своем протяжении, кусками. Третья часть, гораздо более толстая и широкая, уходила вниз, слегка сужаясь, под деревянную стойку с кассой, в начале своем выпирая на меня двумя округлостями, и продолжения ее я не видел. Все это было покрыто странным, совершенно уже отличной природы, цвета и происхождения материалом, тонким и мнущимся, в небольших складках и несколько разных слоев. Но более всего интересным было то, как существо скомбинировало все составляющие своего тела, - я явственно читал в этом положении какую-то информации, какой-то сигнал, мне и только мне адресованный, сообщающий мне что-то, и я понимал, что от меня чего-то ждут, понимал очень просто и легко…
Мне было очень интересно...
Я не смог сделать ничего иного, кроме как бросить перчатки перед девушкой и выбежать вон из магазина.
***
Пара первых дней зимы, морозных и ясных, когда тени были густо и четко очерчены, сменились серой оттепелью с крупным, хлопьями валящим снегом, мокрым и прилипающим к моему пальто. Он падал, не переставая, почти два дня и лег на улицы и тротуары грязной, таящей массой, по которой стало трудно передвигаться. Мои башмаки утопали в ней и проскальзывали, скорость моего шага упала, а энергии на ходьбу приходилось тратить гораздо больше. Хотя так было не везде, площадь под моим окном, как только снег перестал падать, вычистили быстро и аккуратно.
Почти одновременно с тем, что я перестал нормально говорить, почти такое же что-то и со слуухом моим случилчось. Он то и дело пропадал, а я тряс головой и тер уши руками, возвращая его себе. Мало помалу я потерял к нему доверие, в моей голове часто воспроизводились совершенно не вяжущиеся с визуальной картинкой звуки. А еще - от мороза видимо - я стал видеть разные цвета, то слишком, до боли в глазах жгущие, то пропадающие совсем, то инвертированные, так что лица людей начинали отдавать синевой, а снег становился грязно-бурым.
Но все это не очень беспокоило меня, я не придавал этому большого значения, разве что немного досадовал на ухудшившуюся ориентацию в пространстве. Но мало-помалу я справился, научился не обращать внимание на искажения, и ко всему прочему, спустя несколько дней, чувства вернулись, обычными, знакомыми, теми же, что прежде.
Потом был период затишья, когда я не чувствовал в себе ничего нового и не видел ничего необычного вокруг, хотя, как я нашел в себе, очень желал этого.
Однажды днем, когда я пересекал свою площадь вдоль, по пути к лестнице на набережную, я с удивлением отметил, что замечаю не каждый сделанный шаг. Я сконцентрировал внимание на этом новом ощущении и попытался считать свои шаги, для каждой ноги, раз правой, раз левой, два правой, два левой… И тут же обратил внимание, что не всегда вижу, как мои ноги сменяют друг друга на земле. То есть я мог увидеть два последовательных шага правой ногой, затем один левой, снова права, левая, и снова два шага, последовательно, одной ногой.
В изумлении я остановился на пути и уставился на свои ноги, попеременно переводя взгляд с одного башмака на другой. Потом снова пошел, медленно-медленно, четко концентрируясь на каждом ударе ноги об асфальт, и прошагал так почти весь остаток площади. Эффект пропал. Я вздохнул с облегчением и двинулся дальше нормально, но отметил про себя, что произошедшее неожиданно испугало меня и испугало тем же странным страхом, что был тогда, на перекрестке, когда я побежал домой. Я стал думать о нем, о его причинах, но отвлекшись на секунду через какое-то время, снова обратил внимание на пропадающие шаги. На этот раз я остановился, меня осенило, я вытянул перед собой ладонь с растопыренными пальцами и стал сжимать их в кулак, так медленно, как только мог. Изображение руки прерывалось, как будто из двадцати четырех кадров выкинули больше половины. Тогда я сообразил, что именно происходит.
Сначала сначала все было редко-редко, легко-легко. А потом плохо... Так что, в конце концов, я мог видеть себя в одном месте города и в следующую секунду уже за несколько километров, в совершенно другом районе. Но одновременно все стало происходить реже, всего несколько раз в день, а были дни и совсем без ничего.
С самого начала я ошибочно принял все за эффект мгновенного перемещения во времени и пространстве, но после того, как заставил себя почесать живот и смотреть на часы почти каждую минуту и поймал, наконец, разницу примерно в пол-часа, я распознал именно временной разрыв в этом своем бреду. Тогда я заинтересовался тем, как именно в отсутствующий момент времени перемещаюсь от места к месту и постепенно нашел способ проверить, в первую очередь, уду ли я по улицам города простым, обычным образом. Я обратил внимание, что после каждого провала оказываюсь не в каком-то случайном месте, а именно в том, куда я целенаправленно собирался придти, или, по крайней мере, на пути к нему. Обнаружив это, в один из дней я установил для себя конечный пункт назначения, представил себе маршрут, примерно вычислил по времени его середину и то место, которое я должен буду проходить в тот момент, и, торопясь, сев на автобус, отправился туда, захватив ручку с логотипом гостиницы. Местом оказался небольшой сквер у перекрестков двух узких улиц, со скамейками и местом гуляния для людей. Я направился к одной из скамеек и положил ручку у ножки, немного прикрыв ее снегом, тут же развернулся и так же, на автобусе вернулся к гостинице, встал спиной к дверям и пошел от них в своей обычной манере. При этом я четко дал себе установку, что обязательно должен забрать ручку с земли, когда буду проходить мимо. Я надеялся, что мне улыбнется удача, - приступ закроет собой именно нужный мне момент, и, как ни странно, мне повезло с первого же раза. Не дойдя до места не более ста метров, я пропал и появился снова уже далеко за ним, ниже по одной из улиц того перекрестка. Я запустил руку в карман пальто и вытащил из него сырую и грязную ручку, пощелкал ею и выбросил, сильно размахнувшись.
Ночью, под одеялом ко мне пришло липкое опасение, что происходящее со мной, - не более, чем какая-то психическая болезнь, расстройство, возможно нормальная простая шизофрения, а мои провалы во времени – раздвоение личности, или что-то там такое подобное. Всеми усилиями я старался отогнать эту мысль, но безуспешно, я промучился ею до самого рассвета. Но подумав так, я отметил, что за все время пребывания в городе, за все время перемещений по улицам, за все ночи ни разу не потерял кристальную чистоту ума, логического мышления, памяти или рассудительности, несмотря на все происходящее со мной. Да, с позиций обычного мировосприятия события, окружившие меня, не укладывались в голове, они вообще нигде не укладывались, даже в жопе не укладывались, но именно благодаря тому, что я принимал их как само собой разумеющееся и не задумывался о их соответствии или несоответствии нормальному положению дел и явлений мира, я оставался спокоен сконцентрирован и сосредоточен на главном, - на своих прогулках.
К провалам моим мало-помалу прибавился еще один момент, немало удививший и даже потрясший меня. Однажды, очнувшись после очередного приступа, я обнаружил себя не дальше по маршруту, как это бывало всегда до этого, а раньше, и по месту, по которому я уже несколько минут назад шел, и, как оказалось, соответственно по времени, - я увидел это, как только взглянул на часы.
Сначала так случилось только один раз, но этого случая хватило, чтобы в голове появилась мысль о том, что так я могу остаться внутри какого-то короткого отрезка времени надолго или навсегда. Так же непонятно было, как именно, учитывая выясненное опытным путем обстоятельство, что даже в момент забытья я продолжаю передвигаться по городу, мог я оказаться раньше во времени и пространстве. И когда приступ пришел вторично, я решил повторить опыт с другой ручкой, снова выложил ее на то же место будучи в сознании и сказал себе, что должен буду забрать ее. Естественно, я никак не ожидал подобрать ее, - если я и мог себе представить перемещающееся тело в обратном направлении в пространстве, то уж ни коим образом – во времени. Каково же было мое удивление, когда, будучи переброшенным следующим, третьим моментом, на момент раньше ее выкладывания, я обнаружил ручку у себя в кармане.
Венцом этих моих метаморфоз времени стал повторившийся в мельчайших подробностях, от нюансов погоды, до встретившихся людей и событий, день. Увидел я это не сразу, все утро меня терзали подозрения, но я пенял себе на то, что обычные мои дни итак были практически копией друг друга, а посмотреть по числу на часах или телефоне я не мог, я не помнил вчерашней даты. Однако, когда ближе к вечеру, я увидел ту же автомобильную аварию на одном из перекрестков, когда заметил ту же сцену между парнем и девушкой с криками и пощечиной, точно так же, сразу после наступления темноты пошел густой снег и прекратился спустя всего несколько минут, я уже не сомневался, на моих глазах повторялся точной копией вчерашний день. Вернее сказать не копией, а это и был вчерашний день.
Естественно, первое, что пришло мне в голову, когда я вернулся вечером к себе в номер, была мысль о том, что, вероятно, это и не первое такое повторение. Я стал вспоминать по кусочкам все свое время от самого приезда, силясь воспроизвести признаки, подтверждающие подозрение, но ничего не смог. Я стал сопоставлять по календарю, я помнил дату своего отъезда из Москвы, и получилось, что я нахожусь здесь, в городе, всего около двух недель. Открытие это поразило меня, мне казалось, что прошло уже много больше месяца, столько всего произошло со мной, так сильно изменился я сам, да и все вокруг, все-все. Этого просто физически не могло случиться за такой короткий период времени. Вполне очевидно, что повторение дней, а быть может и более длительных отрезков, происходило и раньше, просто я не замечал этого, не чувствовал.
Впрочем, это не было столь важно. Я видел прогресс, и хотя я все еще не до конца мог сам для себя постичь его природу, его механизм, но то, что рано или поздно ожидаемый переход произойдет, я не сомневался. Кроме того, я жаждал этого сейчас несопоставимо сильнее, чем раньше, еще в то время, когда только мысль о нем посетила меня. Необозримо раздувшееся, это желание жгло меня изнутри, а я не мог постичь причину этого.
Желание и понимание того, что наконец-то пора, пришло неожиданно, само-собой, простым легким толчком в грудь, когда я сидел и ел в ресторане. Я смотрел в окно на что-то интересное, причем настолько, что я не замечал, что ем и как долго это делаю. Но вдруг я отвлекся, и мне просто подумалось, что именно так я сидел уже много раз, сидел, ел, смотрел в окно и ни о чем не думал… Но каждый раз, когда я сидел так, всегда легкое покалывание грусти, возможно тоски задевало мое израненное сердце. Это ощущени пришло и теперь, но теперь, в отличие от всех предыдущих случаев, я все-таки поднял его, не стал отмахиваться от него как от роя назойливых мух или чего-то, неприятного или даже пугающего, нет. Теперь я мужественно повернулся к нему лицом и принял внутрь себя все ощущение до капельки. Я сидел, поглощенный борьбой, и пытался разобраться в сущности, в природе этой тоски, когда простое понимание, простой ответ пришел ко мне сам-собой, без каких-либо усилий с моей стороны. Я понял – просто и ясно, чисто, как белый-белый снег зак моим окном, что мне не хватает ЕЕ. Я почувствовал это до такой степени остро, что – я уверен в этом как ни в чем другом – исказилось печальной гримасой мое лицо, и я понял, что время мое пришло.
И я невыразимо обрадовался этому! Я невыразимо, неописуемо счастливо улыбнулся этому, я прекрасно помню. Наконец-то все то время ожидания, моих прогулок, моих бесконечных одиноких скитаний по подворотням этого города и этой никчемной и жалкой, мерзкой жизни окончены. Скоро я наконец-то стану свободен и по-настоящему независим! Понимание этого наполнило мою грудь радостью, счастьем и, вероятно, даже восторгом, какого я не испытывал уже очень и очень давно. Я знаю, что немедленно поднялся мой подбородок, расправиились плечи, а взгляд стал прост, чист и ясен. Я был так рад этому, так рад!... Я был так счастлив этим, так счастлив…
Я вернулся в свой тесный, маленький темный номер и, зайдяи закрыв за собой дверь, не стал включать свет. Я прошел к окну, встал и стал смотреть на падающий снег. Возможно последний, который я вижу. А потом я развернулся и стал собираться. Мои глаза были сухими и полными решимости, губы сурово сжаты и тонки, лоб бледен и напряжено. Но движения мои были плавными и лекгими, а дыхание – ровным и тихим.
И я вышел в тот последний день на улицу, под потеплевшее полуденное солнце, такой же уверенный, собранный, едва сдерживающий разрывающий грудь восторг. Я оставил за спиной стеклянные двери гостиницы и, немедленно погрузившись в знакомый до боли ритм шага, двинулся прочь от нее, медленно, как в вязкий туман, проникая в свое последнее настроение. Разбрызгивая вокруг себя остатки талой воды, я становился прозрачнее и невесомее с каждым шагом, почти не чувствуя твердой земли, почти не дыша и не ощущая конечностей. Сознание медленно покидало крайние части тела, собираясь комком где-то возле горла. Свет еще касался глаз, проникал внутрь через глаза, но чем дальше, тем больше приобретал структуру твердого, живого объекта. Сводило щеки, скулы, кожа на лице высохла и стала похожа на жесткую бумагу на ощупь. Руки плетьми по бокам, расслаблены плечи, не видят глаза. Стылые капли воды с висков, вниз, по подбородку, неощутимые, некасающие. Слипшиеся, сосульками-иглами замерзшие волосы. Шаг за шагом удары сотрясают все тело, потерявшее свой вес, свою форму, свое состояние. Я сглатываю слюну и двигаюсь по направлению к вышке телебашни, почти растворенной морозным воздухом, там, вдали, над замерзшими домами, чуть ниже моего холма, моей площади. Я вижу только сине-серое небо над головой и лед на своих ресницах, грязный снег под ногами и уплывающую вереницей мокрых домов улицу, темную и неприглядную. Вокруг меня – никого, нет людей, нет машин, звуков, цветов, я один, я не чувствую, не ощущаю. Только поднимаю глаза вверх, стараюсь держать их недвижимыми и спокойными. Я прохожу мимо знакомых зданий, они склонились надо мной, мимо вывесок с размазанными лицами, мимо красных фонарей габаритов, мимо проносящихся ветров
И вот я сидел на скамейке парка, между съежившихся деревьев, с руками на коленях и ветром на щеках. Я один, вокруг меня только снег и терпкий, вязкий как сладкий кисель воздух. Я посмотрел вниз, на свои ноги, грязные, заляпанные, покрытые змеистыми разводами соли ботинки, подом поднял голову, раскрыл глаза, увидел свой последний сквер, голые узлистые деревья, искры света на кристаллах снега и каких-то маленьких еще людей вдалеке...В руках моих была пачка таблеток, купленная еще накануне, а рядом на скамейке стояла бутылка с водой. Я посмотрел и на первое, и на второе, а потом поднял взгляд и вдруг очень просто и легко – как будто так и нужно было - направил его дальше от себя, именно туда, где и стояли люди. Потом я остановил взгляд, снял его с людей и вернул себе. Я посмотрел на руки, потом на свои ботинки. Потом потрогал лицо и поулыбался, снова поднял голову и посмотрел куда-то подальше. Не помню, что именно тогда попалось на глаза, но я еще сильнее поулыбался, подергал плечами, весь-весь пошевелился, пересел, переставил ноги, переложил руки… Потом я поохал немного, вслух, похлопал в ладоши – сам себе – и уже почти совершенно счастливый замер сидя с прямой-прямой спиной. Честно говоря тогда едва-едва удавалось сидеть, говоря отровенно, поскольку счастье просто переполняло меня. Радость переполняла меня! Я едва-едва мог сидеть, едва-едва! Никто бы и представить не мог бы, что я так могу, а ведь вот ведь, я сидел и все это было взаправду. Все это правда было! Я едва не взлетал от радости, бабочки порхали в моем животе, а слезы текли из глаз, щеки – я чувствовал – горели, а пальцы блуждали по коленям. Это было непередаваемо… Непередаваемо… Наконец внутренние просторы мои переполнились, мне просто необходимо стало пройтись, и я встал и пошел. Улыбку, правда, я совершенно не мог согнать с лица, но я встал и пошел. Первую сотню шагов, наверное, я смотрел, как ноги сменяют друг друга на асфальте, ну а потом уже распрямил плечи, вздохнул и пошел свободнее и легче. Свободнее и легче! И быстрее, и проще, и легче-легче-легче!
И так я летел по городу, по его просторам, улицам и площадям! Непередаваемо, неописуемо и непредставимо!... Непередаваемо, неописуемо и непредставимо!... Я летел и летел, как свет, как метель, как крик ночной, я летел и летел.
Но я устал скоро, устал… Я устал и понял, что хочу домой. Хочу домой и хочу лечь, а еще почувствовать, как пахнут одеяло и подушка. И как сам пахну голый под одеялом и подушкой. А потому я замедлился, огляделся, сориентировался и пошел в сторону дома. И еще раз почувствовал, как сильно устал.
Недалеко уже от гостиницы я совсем выбился из сил, свернул в небольшой скверик и опустился на скамейку. Пот катился по спине градом и застилал глаза, я только дышал, утирал пот и ни о чем не думал, сидел и ни о чем не думал. И только отдышавшись я, наконец-то, решил оглядеться по сторонам. Внимание мое привлекла пара людей, прямо напротив меня, через весь сквер. Я повнимательнее стал смотреть туда.
***
Там, возле такой же замороженной, ободранной скамейки стояли, повернувшись друг к другу, парень и девушка.
Он – в узком пальто с глубоко всунутыми в карманы руками, и она – чистая, свежая, роскошная, с глубокими, синими глазами и полными, воздушными как первый снег губами. Он слушал ее, а она что-то говорила мягким, приглушенным голосом, откидывая то и дело волосы назад рукой в черной перчатке. Ее серьги сильно били по моим глазам серебряным блеском, острым и холодным, как и сам воздух вокруг меня. Я вытянул шею, силясь услышать их, то, как они говорят, как произносят слова. Я смотрел на них неотрывно, втягивая в себя по капельке. Я вытаращил глаза на них, весь обратился слухом, приемником каждого звука, доносящегося до меня оттуда, с их стороны вместе с поднявшимся сильным, кружащимся вокруг меня ветром. Вокруг был странный шум, давящий на мои уши почти физически, странный и тяжелый. Я лишь на секунду отметил его для себя, но отбросил мысль и снова стал смотреть туда, где были они. Не было во мне ни разума, ни тела на мне, но обостренным как игла сознанием я понимал теперь, что причина моего внимания была не той, что раньше.
…Я же даже вытянул шею, прислушиваясь, наклонился вперед, почти свалившись со скамейки. Я еще больше стал слухом, весь стал воздухом, слетавшим на меня оттуда, от них. И я не пропустил ни звука, ни одного оттенка интонации, ничего. Я чувствовал, что это все, что я должен сделать сейчас, от этого зависел сейчас мой мир, весь м-мой свет.
...Я уже даже не мог без них, не представлял себя без них, не понимал и не внимал ни единому движению пространства вокруг себя, только эхо, остро и стремительно отражавшееся от воздуха между нами, владело всем вокруг.
Девушка, высокая и стройная, стояла в двух шагах от парня, положив руки в косые карманы, откинув и немного наклонив голову, с улыбкой на лице. Он, заметно подавшийся к ней, замер молча, вытянув вперед шею и зафиксировав без движения свою голову и свой взгляд, словно от этого сейчас зависело для него все на свете. После долгого и бурного обмена репликами они стояли сейчас уже с полминуты без слов, как будто ожидая каждый чего-то от другого.
- Ну вот в общем, вот таким вот образом, - сказала девушка, снова посмотрев на него, - Ужасно, конечно, вчера вышло… Ты извини нас, ты правда не сердишься? Скажи?
- Да что ты, нет конечно! – его голос был сухим и низким, хриплым, как голос сильно простуженного человека, - Брось… И спасибо, что пришла. Вообще это странно со стороны Димы было посылать именно тебя… - он говорил, чуть приостанавливаясь после каждой пары слов, как запыхавшийся, как сильно-сильно запыхавшийся, но сдерживающий свое дыхание человек, - … Мы толком даже не познакомились вчера, правда?
Здесь он поднял на нее глаза, и я встал со скамейки и пошел туда, к ним, остановившись через пару шагов, пойманный как будто не своей, а чужой, но прямо рукой, прямо рукой – я даже натяжение пальто как будто почувствовал! Я замер стоя, боясь дышать, я не уверен, что мог дышать тогда и что делал это.
Она не увидела его взгляда, она смотрела в сторону, поправляя волосы, коснувшись их тонкой шерстяной перчаткой.
- Честно говоря, я сама предложила ему помочь, - она улыбнулась, - Он там сейчас совершенно не в состоянии что-либо делать, даже говорит с трудом, а я как раз все равно здесь рядом работаю, так что…
- Ты здесь работаешь?
- Да, вон в том здании, - она повернулась и показала рукой, потом повернулась обратно, немного покачав головой чтобы стряхнуть назад упавшие на лицо волосы, - Это банк. Вот я на пути туда и заскочила сюда. Димка, в общем-то правильно все придумал, тем более, если для тебя это так важно, а мне совсем не трудно.
Парень не ответил, он стоял и держал свои руки в карманах, я видел, как он схватил пальцами их внутреннюю ткань, сильно-сильно удивившись и испугавшись того, как его руки стали рваться наружу…
Дикая, неописуемая, многократно усиленная своей новизной боль почувствовалась внутри меня, где-то возле пупка, чуть ниже, около ремня, касаясь его. Я видел все перед собой, и я сдерживался, чтобы не попытаться разорвать на части свою грудь пальцами, которые снова стал ощущать ладонями! Это было столь неописуемо, что снится мне до сих пор в моих кошмарах! Я сделал еще шаг к нему, но они не видели меня.
Он сделал два старческих шага к ней, так что стал почти совсем вплотную, почти касаясь ее. Она открыла сумочку и начала что-то доставать оттуда, наклонив голову. Он – видимо ужасно обрадованный, что есть перерыв в ее взгляде - стал дрожать, сильно и крупно. Поймал себя на этом и начал переминаться с ноги на ногу, словно от острого зуда, но при этом и стараясь, чтобы ничего не было заметно. Он отнял свой взгляд от ее лица, но как только снова вернул его, мгновенно успокоился и снова замер! Ей-богу, я уже, разумеется и без малейших сомнений, любил их обоих, но его я любиил больше! Его я любил больше и сильнее! Она все еще держала голову наклоненной, когда плечи парня начала ползти вверх, а голова вытягиваться вперед, к ней. Он почти коснулся нижней губой края волос над ее лбом… И как-то разом осел едва не подкосившимися ногами. Большими воспаленными черными глазами он смотрел на нее, поймав момент, пока она не видит его. Он буквально хватал ее ртом и проглатывал, не мог стоять спокойно, не мог стоять спокойно...
И я не мог стоять, и я не мог стоять совсем, он не понимал того, что делается, не отдавал себе отчет в этом, а вот я мог сказать ему, только я мог объяснить, я понимал его! Он вынул желтую, пергаментную руку из пальто и остановил пальцы в миллиметре от ткани ее пальто, на локте согнутой руки, в которой она держала что-то очень белое, что уже достала из сумки, но еще не успела поднять глаза.
Он отпрянул. Исказилось его лицо диким ужасом, смешанным с необъятным, подавившим своей силой экстазом. А я-то знал, что сейчас будет с ним!
Девушка взглянула на него, он поймал момент начала движения ее глаз и, судорожно дернувшись, сунул руку обратно в карман. Снег, падая из под света фонаря, стал кружить над ее волосами и ложиться на них, как кусками. Несколько прядей промокли, и он не мог не увидеть их, он захотел тронуть их, хотел, конечно же хотел, просто он не знал этого. Я, как и он или даже сильнее, семенил ногами от боли, уже добравшейся до моей груди, до ребер, мне хотелось кричать, я стал ломать свои руки, стараясь заполнить себя движением и не пустить ни звука наружу…
- Вот, Ваня, это – то, что нужно? – она протянула ему какие-то бумаги.
Он взял рукой и кивнул. Она улыбнулась и стала застегивать сумку. Он смотрел не ее пальцы, а ему-то хотелось ломать их, трогать их языком, я знал, я знал. Она подняла голову и опустила руки с сумкой вниз.
- Ну что, все тогда, я побежала? Иначе я итак здорово опаздываю.
- Спасибо, большое спасибо… Ты меня очень выручила…
Боже... Господи... Боже мой... Боже, как я счастлив, Боже, Боже! Я не могу, я не могу больше, я не могу больше!..
Он задрожал, он стал лихорадочно хватать ее и отдельные ее части глазами, беспорядочно, бессистемно, как только мог. Она отошла, слегка с улыбкой махнула ему ручкой и, переступив горку грязного талого снега стала отходить. Его, конечно, повело с места, и он, все-таки не справившись – да просто потому, что не в его силах это было в принципе, - схватил ее за предплечье. Она резко обернулась. Бледный как снег под ногами, он выдавил из себя какие-то слова и прижал ее кисть к своему животу. Потом передернувшись, оторвал руки, подняв их над головой согнутыми в локтях, и стал извиняться, захлебываясь и моля, как расстреливаемый перед своими палачами, сильно-сильно покрасневший. Она с удивлением и страхом смотрела на него, подавляя мгновенно выросшее отвращение, отходила, медленно и шаг за шагом назад, слушая его лопотню, потом снова отвернулась и быстро зашагала по площади.
И вот как он стоял, Господи, как стоял! Я видел его всего, всю его фигуру как нарисованнную специально для меня, пятном, размытым светом под фонарем. А еще же я и глаза его видел и причем так четко, так здорово!.. Не описать все словами, просто не описать!.. Меня самого-то же колотило - сильнее ппрня наверное... Его руки стали вечностью, моей вечностью, болью, пульсирующей сейчас под моим черепом. Сладостью, счастьем, сомном самых невероятных восторгов моей прекрасной груди. Я протянул свои руки к нему, т... трро... тронуть его... Я покраснел и застыдился. И сейчас, когда эти слова перечитываю, краснею и стыжусь.
Но вот он беззвучно пошевелился, качнув сначала головой, потом руками и всем телом, как просыпающийся ото сна а потом пошел.
Я же стоял долго, по всей видимости очень долго, дрожа и тщетно стараясь унять эту свою дрожь. Дрожала левая нога выше колена, почти у паха, я не мог остановить ее, только наблюдал, - меня очень пугало это - концентрировал внимание на ней, стараясь не думать, не думать. Но ведь я снова мог думать, мог перебирать мысли в своей голове, понимание этого на секунду отодвинуло от меня боль и восторг, отавив только радость, радость, как новое незнакомое чужое, но сладкое чувство, которое поглотило меня. Я взял голову ладонями с двух сторон и стал держать ее... Просто хотелось вот так делать.
Потом я развернулся и пошел домой. Мне захотелось домой, лечь, и я пришел домой и лег.
Я стоял у зеркала и смотрел на свое обчное лицо в зеркале передо мной. На свои обычные глаза, темные, коричневые, на симметричные скулы, длинные, обросшие и свалявшиеся волосы над пожелтевшим и сальным лбом, лопнувший сосуд на одноь из белков, грязную щетину на щеках и подбородке, пятна румянца, багрового и яркого. Меня бил озноб в сочетании с болью в голове и желудке, мое сердце по-прежнему бешено колотилось, так что я вынужден был дышать громко и со стоном. Ноги едва держали меня, саднящие и опухшие. Я дрожал, мое веко дергалось и не смыкалось, несмотря на все сознательные усилия, разбитыми, исцарапанными ладонями я опирался о раковину, как мог, стараясь отогнать белые круги перед глазами, водой смывая их с лица. Мне было холодно и очень, очень больно.
Возвращение. Часть первая. Глава третья
© Copyright: Артём Кино, 2018
Свидетельство о публикации №218052102123
Свидетельство о публикации №218052102123
Рецензии