Петр 1 как зеркало советской журналистики 1

                Их цикла "Невероятные приключения Расквасова и его друзей




  В третий раз в сенцах бухнули в кого-то мягкого, заорали матерно.   Но – грозно, властно.
  Дверь в парах зимних распахнулась хлестко, ударила  мостящегося у стенки с гусиным пером да бумагой  писца скрюченного – аж нос до
дырок в рожу вдавила. Упал писец на карачки, глаза пуча на входящего – колокольно-высокого, тонкого как хлыст, с кошачьим усатым лицом, в мундирчике тесном.
 - Царь!.. – пополз в темный угол раскурносенный писец, вскочил на враз протрезвевшие ноги Ртищев, увял томно Евстафий, махнул с перепугу  привычно в ухо горемыке толстому Сенька.
  За вошедшим, в спину ему дыша сипло табаком, сивухой, огурцами солеными,  требухой свиной жареной, (дух этот перебил кислятину застенков пытошных), кашляя лошадино, толпились ражие, красномордые, толстоногие, в зеленых и черных кафтанах, рыжих париках – вся шобла царская, запойных дел мастера: Алексашка Меньшиков, Ягужинский, Никитка Зотов, Соковнин Васька, карлы свиномордые Томас да Сека, Ганнибалка-черный,  Лефорт…
   Савва Волчаровский, змей-искуситель, мордой кривой красен, сзади них глазом мигает. Собака!..
  У боярина заныло ниже пупа – не любил он свору эту, вечно голодную, пьяную. Знал Ртищев – раз с царем к нему пришли – опять к итальянцам закатятся, а там – пей, гуляй, развратничай, сапоги новые сафьяновые ищи…
 - Ну, Ванька Ртищев, вижу не понял меня – босомордым не ходишь, веник свой не сбрил!.. Сызнова с похмелья ногти рвешь? Кого поймал? Слышал, до того страшных да темных людишек пытаешь, что вся Москва слухом гудит… Будто юроды пророческие у тебя в темнице, да философы иноземные…
  Петр глазом  злым покосясь на похмельную трапезу боярскую, сел на лавку. Тростью смахнул со стола штоф, чарку с капустой, огурцами на пол. Приказал:
 - Донос… по коему схвачены… читай!..
  Писец, в ноздри  разбитые пакли из прорехи кафтаньей вбив,  подскочил, гундосо затарабанил:
  «… А   на торгах московских неведомый человек кричал черни, и купцы и стрельцы и дети боярские да купеческие и женки их слушали, что, дескать, знает он, что вскоре, не Москва-де головкой Руси будет – а будет она – небылицей!  И идти им надо на Неву-реку, и город новый строить, и царевым именем его называть, и там рубить и окна и двери куда захочешь и деньги  их, купцов, да бояр в туды укладывать. А шведа и чухну, орал - не бояться – царь, мол, им всем сделает забаву русскую – кирдык называется…»
  Завозился Петр, на толстого глянув – прищур кошачий, но – радостный. Шобла ногами запереступала, задышала шумней, понятливей – кто Сеньке по шее, кто – Евстафию в загривок. Лефорт – опухлого с колен поднял, кружевным платком по морде провел.
  Ртишев – ни жив, ни мертв, ни пьян.
Алексашка Меньшиков подошел к нему со спины тихо, человечно  - князью  шубу, как свою, рукой оглаживает.
  «… А юрод, в одежде красной, коий с человеком пришодший, заморскую шкатулку оземь бросил – закричала та шкатулка песнею веселою. И народ тут, и бояре и женки их, купцы и женки их, и попы и монахи, церкви да часовни бросивши, да стрельцы и прочий торговый да бездельный люд,  в пляс тут бесовской ударились».
Опять все глянули на битых: Петр – весело, Алексашка - ласково, Томос с Секой заболболтали по-ихнему, юродскому – душевно, Лефорт –другой платок достал, Ягужинский да Соковнин – Евстафию – по шее, Сеньке – в загривок.
  Зашатался князь Ртищев да грянул на землю, опалу в Кавказском крае на кислых водах чуя:
 - Прости, костоеду-пса, батюшка-царь! Не  слыхал доноса, мысли-то у меня бедные, умом-то я скромен!...
  Гундосил писец- злыдень:
 «… А в другой день, у вдовой стрельчихи Кодовблудовой,  без закона московского поселившись,  во все времени оба с юродом зело пьяные,  орали с утра из окошка высунувшись, что земля-то, дескать, шар, яко ядро пушечное, да вертится, и что в твердь небесную человек дырку пробьет пулей огромной, как церковная звонница, и в звоннице, он, человек этот али другой какой, доброй волею сидеть будет! А на Луну, мол, человек русский и памятку железную пошлет!.. А кто не верил им, да ругался, да карою царской да божею грозился – тех они ругали матерно, да звали в низ животов их паскудных, целовать. А юрод, из рога коровьего травы разной с поля и оврага из под снега  набранной, искуривши, сызнова шкатулку из дверей высовывая, смущал народ мещанский, да в пляс бесовский обращал. А к вечеру человек неведомый, распалившись, девиц срамных Машку ****нову да Глашку ****ыреву, в избу затаскивал, вином пьянствовал и что там с ними делал – то нам неведомо…»
  - А нам и подавно!.. Ядра, да макушки церковные  - не Российского императора это дело!..  – в смехе Петр, тростью, грозой боярской, по столу постучав, кивнул Ртишеву.
  Тот, зная дневную  нужду-охоту  царскую, бесом по лестнице с перестуком взлетел, бесом и возвернулся (в шубе, мать ее, ногами заблудившись, упал тяжко в верхнем беге два раза – ну,  костоломы, сволота заплечная,  уедет царь – всем щипцов – и по мясу и по сраму!.. Писца – за ноздри!...)