Свинская деревня

Прошло много лет, родителей уж нет в живых, изменилось время, но та история не дает мне покоя…

Деревня К. – одна из заметных на Тамбовщине, именно ее выбрали для проживания мои родители на рубеже веков, спасаясь от последствий так называемой перестройки, а точнее беспредела, особенно заметного в недавно «братских» южных республиках.

Они бежали, потому что их погнали – те, кому поколение моих родителей помогло скакнуть из феодализма в социализм, то есть построили местному народу вполне счастливую жизнь.

Но в один отнюдь не прекрасный момент оказалось, что благодарности за красивый, построенный в пустыне город, за цивилизацию, хорошее образование, медицину, которой здесь отродясь не было, и вообще за приличную жизнь от местного населения не дождешься. Погнали они русскоязычное и прочее население не только мирным способом, но применяя часто насилие, приговаривая: «Езжай на свою родину».

Гл. 1. Родители

Мои родители родом с Тамбовщины, из одной деревни, росли на одной улице, ходили в одну школу. Когда они обратили внимание друг на друга? Нет, не в школе, здесь у каждого была своя любовь, которая по каким-то причинам не стала единственной и счастливой.
 
Так вот заметили они друг друга, когда отец закончил четырехлетнюю службу на Черноморском флоте. Пришел он на танцы в сельский клуб – бравый моряк, стройный, голубоглазый блондин. Девки сельские загляделись, только ему  всегда нравился один и тот же женский тип – большеглазые брюнетки, то есть полная противоположность ему.

У мамы же глаза в пол-лица – огромные, каре-зеленые, цыганские. И косы длинные черные. В деда по материнской линии пошла, чернявого да чубатого, что тебе Гришка Мелехов. Из шести детей одна мама была такая, остальные – светлые, в отца.
 
Бабушка моя, когда узнала, что «Нинка спуталась с Сашкой», была в гневе. «Ты знаешь, что у них от работы лошадь сдохла?» – кричала она на дочь.

Семью отца в деревне не любили. А за что? Работали много и хозяйство крепкое имели. Сослали их в Сибирь как кулаков.

У отца характер сформировался сложный, потому что жизнь была тяжелая, несправедливая, впрочем, как у всего его поколения. Отец погиб на фронте, мать поднимала четверых детей, работала в колхозе, а по ночам шила. Слышала я, будто сидела бабушка четыре года в тюрьме – за то, что утаила колхозные колоски для деток своих голодных.

Откуда было взяться в характере отца легкости, оптимизму? Вообще удивительно, как поколение наших родителей выжило без отцов и не ожесточилось.
 
Ну а мама тоже из крестьянского рода, шестеро детей было у бабушки, дед уезжал на заработки в Среднюю Азию, чтобы семью прокормить, тоже погиб в войну. Бабушка одна поднимала детей – как все.
 
Молодые тогда мама и отец уехали в Среднюю Азию – осваивать целину, «окультуривать» местное население. Мама учителем работала, отец – строителем. Сам и построил «финский» дом для своей семьи на улице таджикского героя Домулло Азизова.

Я родилась в таджикском роддоме, спустя четыре года – моя сестренка.

Соседями были таджики, узбеки, корейцы, крымские татары, черкесы, приехавшие отовсюду русские. Среди них я выросла, с ними играла на пыльной улочке и в степи, начинающейся через два дома от нас.

Степь, летом покрывающаяся красным ковром из маков, перерезал канал с прохладной водой, куда мы детьми бегали купаться, за ним шла снова степь, а вдали высились казавшиеся фиолетовыми горы. В старших классах мы по весне ходили в походы, добираясь до тюльпанов в расщелинах гор.

Отец постоянно искал работу, которая помогла бы его семье вырваться из бедности, кем он только не был – строителем, работником шелкокомбината, охранником на птицефабрике, но зарплаты везде были маленькие.

Мама работала в школе-интернате, делясь с детьми из неблагополучных семей не только знаниями, но и теплом своего сердца. Времени на дом, хозяйство оставалось мало. Очень помогала бабушка, когда приезжала из деревни.

Отец перепробовал все – охоту, выделку шкурок и пошив шапок из ондатры, разведение кроликов, свиней… в гараже, но весомые деньги появились, когда он занялся пчеловодством, вспомнив вдруг, что предки были бортниками.
 
Сколько я объездила с ним маленьких городов и кишлаков в поисках зеленых долин, куда мы регулярно перевозили пчел, аж до Памира с ним доехали на нашем безотказном, как рабочая лошадка, нестроптивом «жигуленке».

Помню бескрайние хлопковые поля, которые до того, как к ним прикоснулись руки человеческие, были пустынными землями, выжженными солнцем, с колючками, летающими по полю, помню долины, чем ближе к Памиру, тем зеленее. Отец ставил палатку – он сбивал ее сам из жердочек, натягивал брезент, забивал гвоздиками – почти как домик. Готовил на костре обед в котелке – по-местному «шурпа». Никогда больше не ела столь вкусного супа!

Спала я в машине, чтобы видеть в открытое окно небо. Столько звезд, такой необъятный космос! И мигающие огоньки самолета. Куда он летел, в какие неведомые края? Буду ли я когда-нибудь лететь так высоко в небе? Куда занесет меня жизнь? Так хорошо было мечтать, так сладко. Жизнь на таджикской земле казалась такой прочной и незыблемой.

Но меня тянуло в Россию – зов предков. Малина казалась слаще винограда, русский снег приятно бодрил организм, а таджикское солнце иссушало нутро. У меня была такая возможность – ездить к бабушке в деревню на каникулах.

Уехать в Россию хотелось, да. Но не таким способом, как это случилось в 90-х, когда выдворяли насильственно. Тогда люди оставляли все нажитое и бежали куда глаза глядят, начиная все с нуля.

Первыми уехали родители, купив после долгих поисков домик в тамбовской деревне,
потом младшая сестра с мужем и маленьким сыном, найдя место учителя в тамбовской глубинке, чтобы быть поближе к родителям.

Поселили их в лесу, в заброшенной, продуваемой всеми ветрами избушке с щелями в полу, мышами и старой печкой, которую пришлось учиться топить. Зато угля было сколько хочешь, потому как муж ее устроился кочегаром в школу. И для детей романтика – казалось, что вот сейчас выйдет из лесу медведь или Баба Яга постучится ночью в окно – страшная, лохматая.

Романтики было много, денег мало, народ местный оказался жадный до неприличия, не то что на родине, где если таджик делает плов, то несет на подносе соседу, а играет свадьбу – зовет всю улицу. За два года жизни в этой деревне сестру-учительницу и ее сынишку родители учеников ни разу не угостили молочком или даже яблочком. Мои земляки-евреи, переселившиеся на израильские земли, писали, как совершенно незнакомые люди приносили им еду, одежду, мебель…
 
Я с мужем и сынишкой оставалась в родном городе, жизнь в котором день ото дня становилась опаснее. Заводы стояли, работы не было, денег тоже.

Отец перед отъездом оставил нам бидон меда, мы продавали его по баночке на местном рынке, на вырученные деньги я могла что-то купить и приготовить нехитрый ужин.

Но однажды муж вернулся с рынка весь в крови и с выбитым зубом. Мед отняли молодые таджики и избили – нагло, на глазах у всех. Никто не заступился – боялись. Тогда я поняла, что медлить уже нельзя, что надо спасаться, ведь у меня на руках годовалый сын.

Совсем скоро в столице республики Душанбе начнется война, и в первую очередь будут убивать русских.
 
Мы уехали в город на Волге, к родственникам мужа. Квартиру оставляли, продать ее в тот момент было невозможно, да и  не было времени, самое необходимое погрузили в контейнер, а сами ехали три дня поездом голодные, испытывая страх, что ограбят или не дойдет контейнер. Но обошлось, тогда еще можно было уехать без больших потерь.

Родные мужа оказались людьми добрыми, сами жили небогато, но делились всем.

Но я долго чувствовала свою бесприютность, бездомность, лишь через несколько лет нам удалось получить свою квартиру, и опять благодаря помощи родственников со стороны мужа.

Гл. 2. Исход родителей на историческую родину

Природа  на Тамбовщине повсеместно хороша, вот и в этом селе К. прямо за огородами дачи городских лепились, за ними – бор сосновый. А если идти по центральной дороге, где лишь изредка проезжали авто из соседних сел или автобусы, а потом на середине свернуть налево, увидишь поле с разнотравьем, а за ним блеснет синим хвостом речка в песчаных берегах, неширокая, но достаточная для детских забав, плесканий, да и взрослому можно окунуться в жаркий день, сплавать на другой берег забавы ради.  За рекой поля колосятся – пшеничные или подсолнечные, а уж за полями вдали снова лес, но уже дремучий, с болотами да топями, так что и заблудиться можно.
 
Вот из-за этой красоты прельстились мои родители на это село, им незнакомое. Представили они, как будут здесь сажать все свое – картошку, капусту, морковку, в сад подсадят яблонь, груш, разведут малину да смородину. Можно будет грибы в лесу собирать да солить и рыбку ловить на ушицу да котам, а самое главное – внучатам здесь вольготно будет: и поплескаться есть где, и в лесу побегать, во дворе поиграться и любви к скотинке домашней научиться.
 
Дом был небольшой, но ладный. Из красного кирпича под серебристой новенькой крышей, он прятался за цветущими вишнями, поглядывая на главную улицу двумя окнами. Радовали глаз яркие цветы в палисаднике, огороженном синим деревянным забором.
 
Правда, рассказывали родителям, что село это колдунами полнится, что ходят к ведьме местной бабы тутошние и проблемы свои с помощью черной магии решают. Якобы и прежняя хозяйка из-за этого дом спешно продала, что несчастлива была ее жизнь в этом селе.

Но мои родители – люди образованные – не верили ни в какую магию, потому и не придали значения этим разговорам.

Началась их сельская жизнь. Отец и мама мои хоть и крестьянского происхождения, но давно уже считали себя городскими. А здесь – тяжелый труд: огород 25 соток, курочек, скотину отец завел – бычка и поросят. Землю отец перекапывал вручную лопатой либо нанимал трактор, а уж посадка, прополка, полив – все было на маме под знойным солнцем. А ведь ей с ее больной щитовидкой это было категорически противопоказано. Но ничего, справлялись. 

Огород у них получался не хуже других – ровными рядами кустилась картошка, просторно лежала на земле капуста, задорно торчали зеленые хвосты морковки, переплетались огурчики – и большие, и малые, гладенькие и пузырчатые, гордо стояли, выпрямив «спину», привязанные к колышкам помидоры, жили они и на воздухе и часть – в теплице, свеколка показывала свои крутые бока, репка тут же, «благоухал» чеснок, под лук отводилось много почетного места, не забывала матушка и про зелень.

Привычка выращивать базилик и кинзу появилась у сельчан благодаря моим родителям. Для внуков сажали родители и бахчевые, но климат здесь был не столь жаркий, как в Азии, потому раз на раз не приходилось – бывало, что ели в августе арбузы либо дыни, бывало, что-то одно, а бывало лето прохладное, и тогда бахчевые не вызревали.

Весь этот ровненький большой участок – вотчину овощей – охраняли подсолнухи, тянущие свои золотые головы в небо, словно чуящие там высокого родственника.
 
Мы с сестрой привозили внуков каждое лето – здесь им было раздолье.
 
Окна кухни выходили на скотный дворик, и за трапезой дети наблюдали мирную, интересную им жизнь.

Вот вылез из будки огромный черный пес Арап – гроза соседей, а для детей – преданный друг и защитник. Вышел, зевнул, улегся в ожидании завтрака.

Курочки уже давно проснулись, расхаживают по дворику, выискивают в земле зернышки, периодически приседая под тяжестью налетевшего петуха. «А петух снова курочку топчет», – докладывает мне сынишка. Он понимает, что от этого зависит, сколько яичек принесут курочки.

Бычок Валёк уже в стаде, щиплет травку на лужке, а дверь в сарай, где он обитает, отперта. Курочки забегают и туда, находя и там какой-то корм.

Из свинарника доносятся визги поросят, они либо ждут корма, либо играются. А наевшись, ложатся на грязный дощатый пол и дремлют в ожидании следующей еды.
 
Я была счастлива, что у моих детей есть теперь такая возможность – видеть красоту русской природы, расти и развиваться на ее просторах. С тех пор остались фото…
 
Вот мама, подвязанная платочком, похожая на сельского бухгалтера, смотрит в объектив, а рядом – мой синеглазый сынишка, щурится от солнца, смеется и видно, что недостает переднего зуба. И подсолнухи кругом – большие, золотые!

Вот мы все в лесу на привале – отдыхаем под тенистым дубом, подкрепившись нехитрыми деревенскими вкусностями – сало, черный хлеб, остывшие блинчики, свежие огурцы да помидоры, яблочки, арбуз, особенно вкусный в жаркий день.

На реку ходили каждый день. Шли селом, на половине сворачивая к реке. До нее еще нужно было дойти через поле – зеленое, в простеньких цветочках.

Чем ближе к реке, тем быстрее бежали мои пострелята. Скидывали на ходу одежду и плюхались в воду, кто «первее». Восторги, визги!

Река Цна неширокая, текла неспешно, лениво, заросшая камышом по берегам, кувшинки да лилии на темной воде распластались красиво, но мешали купанию, дно было преимущественно илистое, вязкое. Лишь в одном месте речушка расширялась, словно раздувалась, как шарик, берег здесь был песчаный и камыша не было. Это и был деревенский пляж.

Дети плескались до посинения, из воды не вытащишь, а пока обсыхали, наблюдали за стрекозками, чтобы можно было схватить за крылышки, когда усядутся. Поймав, отпускали – важен был сам процесс, ловкость рук, точность, ведь стрекозы очень чуткие.

Не отставала от мальчишек и моя девочка, надоедая им, – они предпочитали мужские, грубые забавы, как то – окатить друг друга крупными брызгами, чтобы больно.

Я тоже наслаждалась благами реки: набиралась мужества и плыла на другой берег. Он был совсем недалек, до смешного, но я плохо плавала.
 
За нашим домом места были тоже красивые, прямо за дачами – сосновый лес. Потому участки горожане покупали здесь охотно, строили дома – кто простенький, шалашиком, кто добротный, а кто – настоящее произведение искусства.

Такой был один. Как мне рассказывали, построил его умелец, русский «левша», для своих детей и внуков. Говорили, что внутри все просто, как у всех. А снаружи – терем расписной. Двухэтажный, но небольшой, аккуратненький, из красного кирпича, он прирастал с каждой стороны резными металлическими балкончиками, ставенками, терраска, забор – все одного зеленого цвета, все узорчатое и витиеватое, хотелось стоять и разглядывать.

Но было неудобно, вдруг подумают что плохое. Здесь дачников обворовывали нещадно, и к сельским доверия не было.
 
Лес тут был чистый, не то что в городе, близ которого живу сейчас я, – замусоренный своими же жителями. Сосны-великаны. Воздух хвойный, мягкая подстилка под ногами из листьев и хвои.

Играем с детьми в прятки, только где здесь спрячешься?

За грибами ходили дальше, вглубь леса. А еще на озеро. Идешь часа полтора, наверное. И вот сквозь сосны поблескивает искорками оно – круглое, как пятачок, в камышах, вода темная, холодная, глубина, словно омут.

Тут не купались, но сидели с удочками рыбаки, вылавливая рыбку незатейливую, преимущественно карасиков для котов да к пиву вялить. Иные сидели на бревнышке на берегу и просто любовались красотой первозданной. Даже мои шумные пострелята здесь становились тихи и задумчивы.
 
Да, для моих детей эти годы были счастливыми. Раннее развитие души, воображения – то, что давало общение с природой, развило в моей дочке тягу к прекрасному – она стала пианисткой. И мальчики наши выросли хорошими людьми, с душой чувствительной и доброй.

Гл. 3. Соседи

По широте русской души знакомились мои родители со всеми желающими односельчанами.

Днем калитка не запиралась, звонка не было, и каждый мог войти во двор. Слышался неотчетливый стук в дверь, обитую дерматином, или в окно: «Хозяин, ты дома?» Или же просто открывали дверь и входили без приглашения. В таком случае мать или отец должны были бросить все дела и сидеть с гостем за столом, поить чаем, перебирая деревенские новости и ожидая, когда же соседка вдруг вспомнит, что подошла опара или скоро поведут коров с пастбища.

Справа от нас стоял дощатый дом, выкрашенный синей краской, полинявшей от старости. Хозяева дома проживали в городе и использовали дом как дачу.

Валентин – бывший летчик, проедал здесь свою пенсию, точнее пропивал. Характера он был тихого, в отличие от громогласной жены.

Наталья, женщина крупного сложения, с широкой костью, размашистыми манерами, работала хореографом в институте культуры.

«Как же она танцует? – думала я. – Такая неграциозная, тяжелая». «Я преподаю танец, а для этого совсем не обязательно танцевать самой», – рассказывала она мне по дороге на реку. Впрочем, одевалась она со вкусом, все до мелочей продумано, как и подобает человеку ее круга, но говорок и шумные привычки выдавали в ней деревенское происхождение.

Их отпрыск был весь в мать – прямые белые ресницы, такие же волосы и рыжие конопушки по всему лицу.
 
Наталья приезжала только на выходные, в то время как Валентин жил здесь до самых заморозков. Женщина оставляла мальчика с отцом в длинные летние каникулы, прося присматривать за ним моих родителей, и те, будучи людьми слова и доброго сердца, часто подкармливали его и бесхозяйственного Валентина.
 
Более несочетаемой пары трудно было представить. Безвольный, но красивый Валентин и грубоватая Наталья Сергеевна. Иногда она порхала, как бабочка, несмотря на ее габариты, вдруг разом переделав всю деревенскую работу – высадив семена, перекопав огромную площадь под картошку, окучив ростки. Но чаще из их домика слышался недовольный зычный голос хозяйки, обращенный к мужу.
 
Эти люди, пожалуй, были самыми безобидными в этой деревне – не делали никому добра, но и зла тоже.
 
За их синенькой избушкой прочно стоял большой добротный дом из белого кирпича – Клавкин.

Клавдия была маленькая, кругленькая, как колобок, женщина – с круглым красным лицом, курносым носом и маленькими черненькими глазками-бусинками. «Как же она похожа на хрюшку», – подумала я при первой встрече.

Клавдия была чрезвычайно словоохотливая, так что, встречаясь с нею у колонки, не знала, как вежливо закончить разговор и ретироваться. Рассказывая что-нибудь, она поминутно закатывалась от смеха, отчего лицо ее делалось багровым, глазки суживались, и оттуда выкатывались слезинки, которые она вытирала кругленькими пальчиками.
 
Клавка была самой частой гостьей в нашем доме. Разговоры ее были малоинтересными для моей интеллигентной мамы: свинью зарезали у таких-то, отелилась корова у тех-то, как нужно печь оладьи, чтобы были пышные, кто с кем сошелся, кто скоро родит. Моя деликатная мама еле сдерживала зевоту, терла глаза, так хотелось после обеда подремать.

«А Сашка-то где?» – вдруг спохватывалась Клавка. «Да спит», – виновато говорила мама, опасаясь, что если он сейчас встанет, соседка начнет по новой – о соседях, оладьях, колорадском жуке.

Светлана М-на жила в доме через дорогу с матерью и двумя сыновьями. Это была довольно молодая женщина с бесформенной, рыхлой фигурой и бесцветным лицом,  всегда сальные светлые волосы стянуты резинкой в хвост. Я часто встречалась с нею у колонки с водой. Говорила она тихо, вкрадчиво, заглядывая в глаза, словно доверяла тебе свою сердечную тайну, так что ты и впрямь считал ее сердечной и искренней и готов был ну все-все ей рассказать.

Она часто заходила к родителям за книгами – якобы для себя почитать или для сына из школьной программы.
 
Отец мой много читал, всю жизнь покупал книги, и вывез их все до единой. Шкаф с книгами всегда был украшением дома, где бы мы ни жили.
 
Старшая М-на тоже захаживала. Это была старая неопрятная женщина истерического склада. Ее визгливый голос часто слышали мы в своем дворе, хоть и находился ее дом через дорогу. Чаще всего она кричала на внука Валерку – тот прогуливал школу и слыл первым воришкой в деревне. За воровство здесь не ругали, напротив, вещи в дом – поощрялись. Валерка каждый вечер шел «на работу» – залезал в отсутствие дачников в их дома и возвращался с добычей – то посуду фарфоровую принесет, то плед, то инвентарь садовый.
 
Она пила с мамой чай, размачивая в нем сушки, громко чавкала и жаловалась, что Светка ее опять хворает. Что за болезнь была у ее дочери, не рассказывала, а мама тактично не расспрашивала. Но именно после прихода старой М-й я находила в книгах то пучок светлых волос, то булавку, списывая все на неопрятность женщины, забывчивость.

Как-то после ее прихода увидела рассыпанные иглы у входа в дом. «Мам, – откуда они взялись, иголки?» Мама недоуменно пожала плечами, потом вспомнила из своего деревенского детства, что рассыпанные иглы вроде как к колдовству – сглазу или порче.

Валентина М-ва приносила самогон, который варила сама и активно продавала местным забулдыгам, ставила бутыль на стол, мама спешно собирала закуску. Отец от выпивки отказаться не мог, да и неприлично было отказывать гостям. Слышен был заливистый мелкий смех М-вой, она багровела от выпитого, глазки становились масляные, нога шарила под столом, ища ногу отца. Отец опрокидывал рюмку, закусывая маминым хрустящим огурчиком, а после ее ухода цедил: «Ну б…». Клавка рассказывала про М-ву, будто она гуляет, а муж у нее смирный, тихо пьющий. В этом селе все женщины были гром-бабы, а мужья – в их тени, тихие и пьющие.
 
Валя Б-я – учительница, сельская интеллигенция, – жила напротив нас через дорогу. Мама покупала у нее молоко, считая, что она не так сильно его разбавляет. Валентина была женщина еще молодая, но дородная (эталон сельской красоты), энергичная, брюнетка с химией, у них с мамой была хоть общая тема для разговоров – школа. Мой отец уважал ее больше других.

Но я чувствовала, что за вроде бы дружелюбием соседей, точнее соседок, скрывалось что-то, какой-то интерес, который мне не нравился, какая-то показушная искренность, фальшивая, второе дно. Не зря Клавка говорила, что верить здесь никому нельзя, что все, мол, здесь бабы к колдунье ходят, той, что живет на выселках.
 
От Клавки я узнала, что волосы, иголки – это предметы черной магии, несущие в себе тайный смысл и способные привести к сглазу, порче. Как-то с трудом в это верилось. И хоть мне Клавка не нравилась, но именно она нас просвещала и растолковывала многие непонятные нам вещи, в которые нам, людям приезжим, не знающим местного колорита, трудно было поверить. Но правота ее слов потом подтвердилась.

(Справка. Порча на волосы (либо сглаз) – это самый простой способ, при помощи которого можно нанести вред своему врагу, конкуренту, сопернику. Порча на волосы делается как с целью навредить человеку, его здоровью, благополучию и успеху, так и приворожить либо притянуть к себе. Вариантов нанесения вреда человеку множество, как и целей. Это может быть как ухудшение общего самочувствия, ослабление здоровья и иммунитета, так и тяжелая трудноизлечимая болезнь и даже смерть. Если целью ритуала является стремление увести человека из семьи или приворожить его, то вы нанесете основной вред членам его семьи, детям и родственникам. Воткнутые иголки, рассыпанная крупа или соль перед порогом – все это примеры наведения порчи. Скорее всего, кто-то заточил на вас зуб и перешел к активным действиями по пакости.)

Соседи, живущие справа от нас, – Владик и Алла плюс маленький их сынок – по возрасту моим родителям в дети годились, потому не докучали. Клавка говорила, что Владик – внебрачный сын председателя колхоза, и тот им тайно помогает.

Судьба этой семьи недолго была безоблачной. В лихие 90-е поехал Владик  на машине (подарок отца) к матери в Самару, да пропал без вести – до матери не доехал и домой не вернулся. Искали – никаких следов ни его, ни машины. Напрасно ждала его жена из года в год, ходила к гадалкам, колдуньям, те говорили: жив, вернется, но… Через много лет я наткнулась на документальный фильм-расследование про тамбовскую банду, что орудовала на дорогах: водителя убивали, а машину перепродавали.
 
Самыми частыми гостями в нашем доме, прям как родственники прописались, были прапорщик Кузьмич и его жена Людмила. До приезда в эту глушь они жили в Германии в советском военном гарнизоне. И вдруг приказ – выводить войска. Все вывезли – машину «Опель», видеотехнику, которой тогда, в эпоху дефицита, в «совке» не было, тряпки и прочее.

В Тамбове в трехкомнатной квартире теперь жили выросшие дети. А себе они купили дом в селе, чтобы огород кормил, грибы да ягоды, рыбалка под боком, цветочки во дворике для красоты. Внук опять же на свежем воздухе в деревне лучше развивается. Правда, внуком они совсем не занимались – он бегал беспризорным с соседскими мальчишками, в пять лет уже матерился, как они.
 
Что сблизило их с моими родителями, ведь они были значительно младше их? Но с кем же им было общаться? Клавка и деревенские – люди невежественные, а с моими родителями можно было поговорить о чем угодно.
 
Кузьмич – мужчина крупный, с широкой костью, зычным голосом, пьяный был неуправляемый, орал на всю деревню, крушил и ломал все, что попадется под руку.

Людмила была женщина красивая – миниатюрная, с округлыми формами, нежным лицом – тонкий носик, губки бантиком, волосы завитые. Словно актриса из кино про военное время. Я не доверяла этой женщине с вкрадчивым грудным голосом и ласковыми манерами, она всех называла не иначе, как «миленькая», «пташечка», «голубка», «красавица». Ой и опасная была женщина – глаза что омуты, в их темно-синей глубине прятались темные страсти.

Кузьмич и Людмила погрузились в провинциальную жизнь глубоко, все более пристрастившись к алкоголю, причем Людмила не отставала от мужа. Придут вечером к нам, поставят большую бутыль самогона, вывалят какие-нибудь остывшие оладьи в качестве закуски, а родители должны с ними сидеть и выпивать.

Я обижалась поначалу, мол, мы только приехали, внуков привезли, чтобы понянчили, помогли нам, а мама все бросает и бежит к ним. А потом поняла, что маму эти посиделки радуют мало, что она ревнует отца к этой женщине – темному омуту, да и сама однажды увидела, как разомлевшая бабенка гладит отца по коленке. Меня как током ударило: как она смеет, здесь же мама… А отец не отталкивает, а смотрит на нее заблестевшими пьяненькими глазками. Только присутствие мужа отрезвляло эту женщину, бдительность которого была изрядно притуплена большим количеством выпитого.

А мама глупо улыбалась и делала вид, что ничего не видит – их раскрасневшихся лиц, сальных шуточек, комплиментов, щедро расточаемых моим отцом в адрес этой бессовестной женщины.
 
Не знаю, было ли у них с моим отцом что-то, выходящее за рамки неприличного флирта. Думаю, что нет, измен на самом деле не было. Трезвый, отец всегда был очень критичен к людям и в душе презирал таких женщин. Он говорил маме, мол, привиделось тебе.
 
Людмила возила на продажу в город цветы и овощи с огорода. Говорила покупателям: «А за сколько купишь, за то и бери». Возвращалась через несколько дней – довольная, сияющая, в обновке какой-нибудь, с гостинцами. Слухи ходили, что гуляет она с таджиками-бабаями, что торгуют на рынке гранатами, дынями, арбузами и прочим. Иначе, мол, откуда деньги у нее – не с цветочков ведь. А и вправду, деньги у них всегда были. Знал ли муж ее об этих похождениях? Может, и знал, да доволен был, что с деньгами приезжает. А может, и пил от этого все больше.

Только мне на его пьянство было плевать, а вот что отца моего приобщают все больше, что погружается он с ними в пучину по самую маковку, – это тревожило.
 
Проще всех матери было с Щ-й Валей (самое популярное в селе имя) – женщиной необразованной, косноязычной, но доброй сердцем. Мужа она похоронила, жила с сыновьями-пьяницами, мучилась, страдала от их рукоприкладства, иногда убегая к дочери в соседнее село. Поживет там несколько дней, да снова домой возвращается.

Почему в этой деревне все мужики сильно пили? Объясняли, что нет, мол, работы, а на копеечной не хочется загибаться. А как же наши деды эту работу искали по всему свету, аж до Средней Азии добирались, шабашили, деньги женам присылали, чтобы деток растить?..
 
Ну, так вот придет Щ-ва к матери, посидит в уголке, помолчит. «Что, опять пили?» – участливо спросит мама. Та вздохнет горестно: и кто им только денег на самогон дает, ведь просила соседей не давать.
 
Была в селе еще одна семья, тоже приезжие из Средней Азии, кажется, из Узбекистана, но жили тихо, уединенно, дружбу ни с кем не водили. И я часто думала, что моим родителям тоже надо было вести себя именно так. Как говорится, не делай добра – не получишь зла.
 
Родители – люди интеллигентные, образованные, безусловно, страдали от невежества местных жителей, не хватало интересных собеседников, с кем моему отцу можно было бы поделиться впечатлениями от книги, увиденного по телевизору, прочитанного в газете. Родители едва ли не единственные в селе, кому почтальон приносил газеты и журналы, и отец их читал от корки до корки. Оба обязательно смотрели новости по главному каналу. Вопроса, что дарить отцу на день рождения, у нас с сестрой не было – конечно, интересную книгу, связанную с историей, например.

Гл. 4. Лариса

Одна история зацепилась в памяти, оставила щемящий след…

У М-й был единственный сын. Привел он в дом невесту из соседнего села – Ларису. Свекровь с нею не ладила, но внука, который вскоре родился, любила горячо.

Сын М-й завербовался на север вахтовиком, привозил деньги и строил на них потихоньку дом на повороте к реке – деревянный пятистенок.

Мне Лариса нравилась – по дороге на речку я частенько видела ее играющей с сынишкой во дворике. Это была молодая красивая женщина, почти девочка, тоненькая, с русой косой, светлыми лучащимися счастьем глазами, какие бывают у молодых матерей.
 
Но приехав на следующее лето, встретив на улице, я не узнала Ларису. Из скромной девушки она вдруг превратилась в модницу, отстригла косу. Клавка рассказала, что молодой М-в не чает души в жене и привозит ей наряды не хуже, чем в Москве.

Лариса расхаживала в них по селу, только где их демонстрировать? В сельском магазине в шляпе с широкими полями она смотрелась нелепо.
 
А еще через год увидела ее на рынке областного городка, куда мы приезжали с отцом за мясом. Лариса стояла за прилавком в белом платочке, скромно одетая, но яркая ее красота бросалась в глаза.

Она ловко отрезала покупателям куски мяса, переругиваясь матерком, что не вязалось с ее ангельской внешностью, но здесь другой быть нельзя – палец откусят. Рядом с нею вертелся черноволосый «джигит» и следил, как она работает, бросая злые, подозрительные взгляды.

Мне стало жаль ее – работает на кавказцев, а это парни горячие и жестокие. Уже тогда нехорошее предчувствие закралось в сердце.
 
А потом она вообще пропала. Клавка говорила, что Лариса будто бы работала на «кавказскую мафию». Будто бы хозяин пользовался ею как женщиной, потом подстроил кражу, заставив работать бесплатно, и, в конце концов, подсадил «на иглу».

Когда сын М-й, вернувшись с очередной вахты и не найдя дома жену, бросился ее искать, первым делом пошел на рынок.

«Э, какая Лариса, – кавказец впервые видел мужа женщины, которой он попользовался, а потом выкинул, как тряпку, думая про себя: «Раньше надо было за женой следить. Какой же ты муж, что пустил жену к чужим мужикам. Наши-то жены дома сидят, детей воспитывают. Сама виновата, б…». А несчастному мужчине бросил зло: «Давай иди отсюда. Не знаю никакую Ларису, не работает давно». Мужчина умолял, предлагал денег: «Скажи, где она…» – «Э, откуда я знаю. Уволилась, больше не видел». «Ну подскажи, хоть где искать». – «Э, откуда я знаю, где? Погуляет да вернется. Иди домой и жди свой Лариса».
 
Больше ее никто никогда не видел.

Гл. 5. Болезнь отца

Привыкание к жизни в деревне происходило у моих родителей непросто, особенно у мамы. Здесь приходилось много работать, но не это было главное. Люди здесь были совсем другие.
 
Мама писала тревожные письма о том, что соседи – прапорщик и его жена – совсем спились, и отец пьет с ними все больше, из-за этого у него обострилась давняя язва, огородом, хозяйством не занимается, ей тяжело, и она скучает по нам. А потом пришла телеграмма. «Отец заболел, в тяжелом состоянии. Приезжайте».
 
Была зима, морозы стояли суровые на редкость даже для этих мест. Отца не узнали. Из могучего, крепкого мужчины превратился в сморщенного, тщедушного старика. Он лежал на кровати желтый, заросший щетиной, и на вид можно было дать лет 80, а ведь ему было чуть за 60.
 
Мы с сестрой были в ужасе, ведь всего полгода назад, летом, ничто не предвещало болезни, отец был бодр и силен. Как такое могло произойти столь стремительно?
 
Соседи при встрече отворачивали глаза. «Сашка-то не жилец», – проронила тетя Клава. «Почему вы так говорите?» – «Почему? Сглазили его, вот что».
«Бред какой-то, – думала я, – кому мой отец сделал плохое?»
 
Мы заплатили соседу за бензин, и он повез отца в районную больницу. Хирург после осмотра сказал нам, что у отца большая язва, но за операцию он не берется, потому что шансов мало.

Тогда мы повезли отца в Тамбов. Отец был безучастен, только шевелил пересохшими губами, ему было больно. В Тамбове отца осмотрел врач областной больницы, его оставили и на следующий день прооперировали.
 
Мы ездили к нему каждый день. На электричке до Тамбова, потом на автобусе до больницы. То я, то сестра, то мама. Дежурили у его кровати, возили бульоны, домашнюю еду.
 
Морозы в ту зиму был зверские – за 30. Надо было самим рубить дрова, топить печь, набирать воду в обледенелой колонке, что-то готовить – себе, детям и отцу, варить еду для собаки, которая на таком морозе околела бы без пищи, кормить скотину – бычка и свиней. Я рубила топором мерзлую тыкву, кукурузу на корм скотине, руки в коридоре, который не отапливался, мерзли, именно в ту зиму я застудила палец правой руки, и боли в сырую погоду теперь пожизненные.
 
Тогда я узнала, что такое сельский труд от зари до зари. Конечно, больше всех доставалось маме, ведь только она знала, чем и когда кормить скотину, как растопить печь, распоряжалась продуктами питания, которых тогда, в 90-е, было немного – магазины были пусты, только хлеб, за которым нужно было успеть сходить, а то разберут. Мама дежурила у постели отца, иногда оставалась там ночевать, притулившись на стульчике.
 
Мы с сестрой поочередно встречались с врачом, приносили ему по баночке меда. А что еще мы могли ему предложить? Лишних денег у нас не было, и так уходило много на дорогу, еду. Но с врачом очень повезло, он сделал все возможное. И чудо произошло!

У отца была большая опухоль, и пришлось отрезать треть желудка, иного выхода спасти его не было, но «лет 15 еще проживет», – обрадовал нас врач. Для нас, дочерей, 15 лет – это много, лишь бы жил, был с нами!
 
Отец быстро пошел на поправку. Мы возили ему бульоны, для этого приходилось расставаться с курочками, экзекуцию производила мама – мы не могли смотреть на это действо, не то что отрубить ей голову.

Соседи к нам не ходили, за исключением прапорщика и его жены. Люда прибегала, справлялась о состоянии здоровья отца, удивлялась, что он живой. Приносила что-нибудь из еды – однажды принесла мясо кролика, сказала, что полезно после операции. Это были ценные подарки. Надо отдать должное этим людям – они не были жадными, в отличие от других в этом селе.
 
Пришел день, когда отца можно было забирать. Мы с сестрой поблагодарили врача, выслушали его рекомендации, как питаться, как себя вести. Алкоголь, разумеется, исключить, если хочет пожить.
 
Отец был еще слаб, но дома и стены помогают – быстро пошел на поправку. Мы были очень рады, но немного огорчало то, что отец никого не поблагодарил – ни нас с сестрой, бросивших мужей, работу, дом и примчавшихся сюда, выполнявших тяжелую непривычную для нас, городских, работу, но самое главное – он не поблагодарил маму, ухаживающую за ним с самоотверженностью, забывшую про свои многочисленные болячки, чудом не свалившуюся. Потом отец на эти наши упреки будет говорить: «Ну и что? Я же ее не просил… Ну помер бы».

Мы не узнавали отца. Характер его изменился. Он бесконечно себя жалел, много ел и ничего не делал по дому. Все свалилось на маму. Вместо благодарности он ворчал на нее, делал замечания, все ему не нравилось, и расцветал, только когда приходила навестить Людмила.
 
Нам нужно было уезжать – свой долг перед отцом мы выполнили, но чувство тревоги, страха за маму оставалось.
 
Мамины письма расстраивали. Как она ни старалась скрыть обиду, она прорывалась. Мама писала, что отец совсем поправился, даже вес поднабрал, что понемножку что-то делает. Но сквозь строки мы чувствовали мамину грусть, будто что-то от нас скрывает.
 
А потом… Мама написала, что отец снова запил, что его как подменили – вдруг возненавидел ее, обвиняя в грехах, которые мама никогда не совершала, что она уже несколько раз пряталась от него в сарае или у соседей, потому что поднимал руку.
 
Мы с сестрой все пытались понять, почему так произошло, что после выздоровления отец стал другим человеком: был добрый – стал злой, ушли любовь к близким, особенно к маме. Почему? Приходили греховные мысли, что господь, может быть, хотел забрать его в свой лучший мир, но мы так сопротивлялись, что он сказал: а, вы хотите его живым – любым, но живым. Так получайте! Но нет, Господь милостив. А может, виной всему сильный наркоз, который, как мы слышали, коверкает психику человека... Или права Клавка, сказавшая, что здесь сильный сглаз, порча злого человека? Не получилась смерть тела, но вошла смерть духа.

И я снова поехала в деревню. Теперь я не узнала маму. Из цветущей женщины – полной, с гладкой смуглой кожей без морщинок – она превратилась в почти что старуху. А ведь прошло всего несколько месяцев с того времени, как мама самоотверженно выхаживала отца, готовая отдать за него жизнь. Теперь из нее отец как будто вытягивал соки и тем питался, как вампир. Мама очень похудела, кожа обвисла, морщинки обнажились на лице, шее, в глазах застыл испуг и ужас.
 
Когда я вошла в дом и увидела отца, вместо радости услышала обращение к маме: «Что, нажаловалась, с…?» – он был выпивши, валялся на кровати.  – Я еще про тебя расскажу, как ты тут со всеми путаешься, б…». Мне стало страшно. Отец никогда не матерился, никогда не ругался при нас, они прожили с мамой в согласии все годы нашего детства и юности. Что произошло? Снова и снова задавала я этот вопрос. Почему вместо благодарности за спасение, вместо радости, что ему подарили жизнь, он тиранит самого близкого человека, кому больше всех обязан своим спасением?..
 
Мама рассказала мне, что после нашего отъезда отец вдруг «прозрел». В каком-то дурном бредовом сне ему привиделось, что она ему изменяла якобы всю жизнь. Попытки оправдаться отлетали, как мячик от стенки, если мама плакала, он зверел еще больше, она уже видела его огромные кулаки, ощутила их на себе. Следы от синяка под глазами еще оставались в виде темного полукружья. Особенно страшно ночью, говорила она, он гоняет ее по дому, сонную, и она не знает, куда бежать… Пряталась в сарае, у Клавки… Он искал, орал на всю деревню, обзывая словами, которых она не заслуживала. Разве это жизнь?..

Воспитанная в советской школе, я не верила ни в бога, ни в черта. Поэтому разговоры о колдовстве были мне сначала смешны, но последние события невольно настораживали. Я не могла найти логического объяснения тому, что произошло с отцом.
 
«Увозите мать, пока еще жива», – сказала Клавка, подхватив ведра с водой.
 
Да, видно много здесь врагов у родителей. Только вот за что, почему? Ведь ни мать, ни отец не способны были даже муху обидеть и отдавали людям только добро.
 
Со времени операции прошло совсем немного времени, а столько событий… Знал бы врач, к чему привела его операция, его спасение. Поговорить бы с ним. А ведь до операции он признавался сестре, что случай очень тяжелый, но не рак, что операция будет сделана, но гарантий он дать не может. Мы были так рады, что не рак. Плакали в коридоре с мамой от радости и были уверены, что все пройдет хорошо и отец будет жить еще долго…
 
В том, что я увезу маму, у меня сомнений не было. Но мы оставляли отца в беде, одного на растерзание зверей. Или собственное растерзание. Ну а иначе он растерзает маму.

Попытки поговорить с отцом по душам не увенчались успехом. «Пап, жизнь мамы прошла у нас перед глазами, каждый шаг она была с нами, потому все, что ты говоришь, неправда. Откуда ты это взял? В каком страшном сне это тебе приснилось?»

«А, вы мне не верите, а верите ей, я дурак тоже верил, а она…» – и он зарыдал.
Но его почему-то жалко не было.
 
Вечером отец пришел сильно пьяный, на ногах не стоял. И надо мне было бы промолчать, мама так просила с пьяным не связываться. Но я не выдержала.
Он ввалился, как боров (надо же, совсем недавно лежал на кровати такой худенький, сгорбленный, жалкий, так зависел от нас), орал на мать, мол, что зенки вылупила: «У…» и поднес кулак к ее лицу. Его глаза сузились до щелочек, из которых как будто вылетали искорки ненависти, били словно током. Нос был красный и раздулся, лицо побагровело. Он был похож на большого разъяренного кабана.
 
«Не трогай маму!» – выкрикнула я. В эту минуту я его ненавидела и готова была убить.
 
Он разъярился еще больше: «Убирайся из моего дома! Ко мне приехала и еще выступает тут на меня. Да ты тоже такая же б…»
 
Мне стало страшно, я выбежала, а он в это время загнал маму в угол и стал душить.
В отчаянии я выбежала на улицу и стала истошно кричать «помогите». Но никто не прибежал, никто не откликнулся, не помог. Все слышали и… потешались.
 
Поняв, что помощи ждать неоткуда, я взяла палку и заглянула в комнату, готовая защищать маму. Но она, похудевшая за несколько месяцев на десять килограммов, смогла увернуться от отца и выбежать. Мы, громко рыдая, прошли через скотный дворик в сараюшку, на второй этаж, заперев сарай изнутри. Проплакав, заснули здесь, на старом диванчике, укрывшись старыми одеялами, приняв решение утром уехать.
 
Ночью мне приснился сон. Вижу какой-то большой зал, как будто дворянское собрание, люстры висячие хрустальные. И посреди залы в старинных костюмах, бальных платьях дамы обмахиваются веером. Словно в кино, камера приблизилась к ним, кавалер повернулся, и у него оказалось красное лицо моего отца, он оскалился мелко, засмеялся ехидно, как будто говоря: не избавишься от меня, я даже ночью с тобой. Дамы стали поворачивать свои лица – а это все знакомые – жирненькая Клавка с красным лицом и носом пуговкой, пучочком на затылке, в белом кружевном платье без шеи, остальные дамы в бальных платьях, смотрящихся нелепо, – М-ва, Б-я. Лицо Людмилы обрамляли две букли, а ресницы были сильно накрашены.

Потом оркестр на балконе заиграл туш, и единственный здесь мужчина закружил в вальсе какую-то даму, наверное, Людмилу. И вдруг кавалер с лицом моего отца внезапно превратился в большую свинью, и вслед за ним и дамы превратились в свиней. Вот эта маленькая с короткими ножками и круглой красной лоснящейся мордочкой – Клавка, эта большая свинья, покрупнее остальных, потемнее – Б-я, самая вертлявая – М-ва, самая жирная, с белыми ресницами – М-на, поодаль, в сторонке, аккуратная такая свинка – Людмила.

Боров бегал вокруг них, обнюхивая, потом стал их гонять по залу, они визжали… Потом швейцар в ливрее принес большую лохань, поставил посередине зала, а другой стал наливать в лохань из большого кувшина какое-то пойло. Свиньи побежали, толкая друг друга, принялись жрать, громко чавкая, отгоняя соседей. Потом стали носиться по залу, толкая друг друга, издавая неприятные звуки, оставляя на паркете лужи и испражнения, размазывая это, пачкаясь в дерьме. Зрелище было отвратительное.
 
Я проснулась от ужаса. «Да ведь в этом селе живут люди-свиньи», – вдруг осенило меня. И кто здесь какое-то время поживет, сам превратится в свинью. Или его сожрут свиньи. Жирно поесть, сладко поспать, напиться до свинячего визга, совокупиться, кто под руку подвернется… Эти люди не читают книг, а используют их для колдовства. Мама устояла в этой свинской деревне, отец – нет. Может быть, потому, что ослаб после болезни, наркоза, алкоголя, мало обращался к богу, и стал податлив для злых сил. Помочь ему сейчас мы не могли, потому что были одни в этой колдовской деревне, где  едва ли нашлась хоть одна добрая душа. Оставалось надеяться, что позже отец сам выкарабкается, не утонет в этой трясине невежества, темноты и безверия, ведь он был сильный. А сейчас надо было спасать маму, она была истощена и едва держалась на ногах.

Утром, пока отец спал, а спал он после пьянки долго, мы выпили чаю, взяли мамин чемоданчик (она собрала его заранее) и бежали огородами, чтобы никто нас не видел.

Гл. 6. Отъезд мамы

Я привезла ее к себе, в свой город, в свою маленькую квартиру – в тесноте да не в обиде. Внуки были очень рады, и теперь забота о хозяйстве, пустячном после деревни, легла на маму.

Мы старались не расспрашивать ее, чтобы рана хоть немного заросла. Очень быстро обнаружилось, что мама заболела диабетом – такие потрясения не проходят даром. Болезнь свою переносила стойко, очень помогала нам с сестрой по хозяйству, по воспитанию внуков, поддержкой, мудрым советом. С ее приездом мы с сестрой почувствовали себя как в детстве, когда мама была рядом, – с ней было тепло, уютно, ничего не страшно. Нам было хорошо с нею, но мысль об отце угнетала всех, и в первую очередь ее.
 
Мы с сестрой связи с отцом не теряли. Тогда еще не было мобильных телефонов, письма шли неделями. Мне отец не писал, затаил обиду, знал, что мама живет у меня. Сестра нам рассказывала содержание писем, из которых мы поняли, что отец болен, больна его психика. Он по-прежнему оскорблял маму. Попытки сестры разложить все по полочкам, вызвать его на анализ событий заканчивались ничем, лишь угрозой прекратить отношения еще и с ней. Как если бы отскакивал от стены резиновый шарик. Логика, здравомыслие начисто отсутствовали, когда речь заходила о нашей ни в чем не повинной маме.

Что это было? Шизофрения, развившаяся в результате воздействия наркоза, черной магии, пьянства? Скорее всего, все вместе. Во всем остальном он был нормальный человек – справлялся о внуках, по-прежнему много читал, давал меткие характеристики соседям и даже понял пагубность пристрастия к алкоголю.
 
Маме изредка писала ее подруга Валентина – с ошибками, без единой запятой, но из ее писем мы узнали, что отец наш первое время вел себя как юродивый. Обнаружив, что мы сбежали, бегал по селу, "славил" маму, рассказывая непотребные вещи, рыдая и потешая всех. Потом это всем надело, и соседи перестали обращать на него внимание. Один он был жалок, огород пришел в запустение.
 
У матери была своя логика. Она думала, что отец, еще могучий и сильный, нравится женщинам, а она постарела и подурнела от деревенской жизни, работы на огороде под жарким солнцем. «Ну, пусть найдет себе бабенку молодую, крепкую».
 
Может быть, у отца и была такая мыслишка – завести женщину помоложе и привести ее в дом, только кого? Ему нравилась крепкая пышнотелая неглупая Б-я, но для нее он был «дядь Саша», староват, к тому же она была замужем. И самым большим потрясением для отца было, когда именно она прогнала отца, заподозрив его в нехороших замыслах по отношению к детям.

Отец очень любил детей, умел с ними ладить и часто звал их в дом, играл с ними в шашки, угощал конфетами. Какое больное воображение надо было иметь, чтобы заподозрить отца в дурных намерениях!

Когда отец услышал эти сплетни по селу, он был взбешен. Начался процесс отрезвления. Он еще имел сильную волю, и когда не был пьян, рассуждал здраво. Прислал сестре письмо, в котором просил подыскать ему домик в нашей или соседней области, чтобы быть поближе к нам и внукам.

Ну что ж, мы сами скучали по нему и тревожились. Мы любили отца, знали его хорошо и понимали, что то, что с ним произошло в последнее время, – действие каких-то злых, непонятных нам сил. И что единственное, что мы можем сделать, чтобы его спасти, – это помочь ему уехать. Когда мы трое сели, все проанализировали, пришли к выводу, что отец болен, – всем стало легче. Мама сама просила нас не обижаться на отца, а помочь ему, не бросать его в беде. Она простила отца, и ее душа болела за него.
 
Дом в этой колдовской деревне отец продал цыганам. Соседи были недовольны, так сами виноваты. Не нравилась хорошая семья, наколдовали, выжили, вот и получайте! Поживите с вороватыми и безработными цыганами. Нам их было не жаль.
 
В поисках дома для отца объездили и свою область, и соседскую. В своей, Самарской, каждая халупа, в которой и жить-то было невозможно, стоила больших денег, а в соседней, Ульяновской, жилья было полно и задешево, но очень далеко, где-нибудь в лесах.

Наш домик нашелся внезапно и сразу глянулся. К тому же село это было в часе езды от нашего города на машине, на автобусе чуть дольше. Это был дом из белого кирпича, крепкий, но запущенный внутри, состоящий из двух жилых комнат, с большим сараем под мастерскую и большим участком под огород. У хозяйки внезапно умер муж, и она, чтобы не поддаваться грустным мыслям, спешно его продавала, собираясь уехать к дочери.
 
К лету дом было не узнать – к двум жилым комнатам, которые мы вместе отремонтировали, прибавились еще несколько внутри, пристроенных моим отцом с любовью к внукам.
 
Природа здесь не была такая роскошная, как на Тамбовщине, но жизнь оказалась гораздо спокойнее для отца и для нас.
 
Мания неприязни к нашей маме так и не прошла до конца дней, но мы старались не трогать этой болезненной струнки, навещая отца, окружив его заботой нас – дочерей и внуков. А мама продолжала его тихонько любить, никогда о себе не напоминая, и прощая, и молясь за него. В его последние дни (ровно через 15 лет, как и предсказывал доктор) она помогла нам проводить его в последний путь, а через год и сама ушла вслед за ним. Мир и покой их душам!

А мы так и не поняли, что же это было, что произошло с нашим отцом на этом кусочке российской земли с благословенной природой, доброй ко всем живущим, и отнюдь не добрыми ее обитателями… Никогда не хотелось нам вернуться в эту деревню, увидеть ее жителей. Как говорится, Бог им судья!