День Второй. 10

И вот, когда я, наконец, освоил всю роль, Любавин начал делать мне одни и те же замечания. Я злюсь и огрызаюсь. Это обычное явление. Чем меньше времени остается до премьеры, тем больше Любавин нервно шлифует спектакль.  Неуверенность исчезла, я, иду на глубину, и исчезни подо мной дно, я знал – не утону. Знакомая каждому артисту боязнь провала отступает, как приступ болезни. Я уже не думаю, что раздваиваюсь между черным и белым, дьяволом и богом. Это деление больше не существовало для меня, я поумнел.
Распятие на сцене было почти как настоящее. Грубосколоченный крест, из светлой древесины. И глядя на него, я вспомнил другой спектакль Любавина, уже успевший стать легендой – Гамлета.
Любавин не мог оказаться в стороне, он бы перестал считать себя режиссером, если не поставил эту пьесу. На главную роль режиссер назначил самого Егорова – кумира страны, актера мощного темперамента и неукротимой энергии. В моем скромном воображении Гамлет был несколько другим, и будь я на месте режиссера, я бы ни за что не пригласил Егорова на эту роль.
Егоров мечется по голой сцене, словно отбивается от невидимого нападения. Он в черных брюках и черном свитере, в которых спустя несколько лет его будут хоронить. Его субтильная тень резкими толчками появляется то в одном, то в другом углу сцены. Кусок мешковины висит, как нож гильотины. Мешковина настоящая, грубая, шершавая, с неровными боковыми краями. Нижний край и в самом деле похож на лезвие. Она то неподвижна, то раскачивает в такт движениям Гамлета.
Егоров вызвал бурю восторга. Я был рад за него, но все равно, мой Гамлет был другим.
–В этом спектакле, организованном и придуманном таким прочтением Шекспира, Егоров был очень уместен и силен, – сказал Слава, – но я соглашусь с тобой: Гамлет не то, чтобы другой….. Он не об этом. Не о том, о чем спектакль.
Театр – скоропортящийся продукт, его надо употреблять «здесь и сейчас». Пройдет время, и будет явлено еще много Гамлетов, эта бессмертная притча волнует умы, распаляет воображение. Я иначе взглянул на действительность, и окончательно понял, что она никогда не станет такой, какой я хочу ее видеть, пока я сам ее таковой не сделаю в своем сознании.
Егоров убеждал зрителей, что выбирает «быть», но у меня в ушах звучали его слова, сказанные как-то за кулисами. Мы не были близкими друзьями, но он внезапно подошел ко мне, положил руку на плечо, и тихо и доверительно признался: «это мой последний спектакль». Я хотел возразить, но он мягко упредил: «не спорь, я знаю это».
Он оказался прав. После его ухода спектакль сняли с репертуара, и это было правильно: Егорова заменить нельзя. Занавес тоже сняли. Пыльный отрез мешковины долго валялся в запасниках, и со временем все забыли, для чего он вообще предназначался.
Наверное, и мое распятье так же забудут. Хотя меня заменить проще.
«Изменились ли горожане внутренне?», вопрошал я кого-то, и будто сам себя убеждал: «все люди добрые… злых людей нет на свете». Игра света и тьмы, понятная избранным.
…. Я лежу, лицом к стене, отвернувшись от мира. Таблеток не глотаю. Не только потому, что их не нет, но и потому, что в те дни мне вообще не глотается. Навязчиво крутится в голове: И в пролет не брошусь/и не выпью яда/и курок не смогу над виском нажать/надо мною, кроме твоего взгляда/не властно лезвие ни одного ножа…. Это относится к чужой для меня судьбе, но неожиданно оказывается близким. Чтобы пришло настоящее, непритворное понимание, надо все пережить самому. Вместо единомышленника-поэта со мной Слава, садится рядом, кладет руку мне на спину, как целитель, но облегчение не наступает. Дина пропала, не звонит, будто не было ее. Она исчезла, без письма, без записки, или звонка. Так же неожиданно, как появилась. Я ничего про нее не знаю, и не у кого спросить. Отчаянье сжимает мое горло.
Пустота с привкусом лжи. Слезы, готовые вырваться наружу. Я слаб и жалок. Разбит. Нежность, страсть, признания, прикосновения, слияние тел – от всего осталась горстка пепла. «Любит / не любит. Я руки ломаю». Слава держит за руку, как больного, и повторяет: «я не могу видеть тебя таким…». Ирония жизни. Когда он глотал проклятые таблетки, я повторял те же слова.
Поворачиваюсь и глухо прошу его:
– Принеси телефон.
– Кому ты хочешь звонить? – интересуется он спокойно.
– Анжеле.
 – Анжеле – повторяет он. – Ты что, хочешь вернуться?
– Думаешь, не получиться?
–Восстановить разрушенное иногда получается, но надо ли это делать?
– Тем не менее, я попробую.
– Я надеюсь, ты отдаешь себе отчет, в том, что собираешься делать.
– Еще не знаю, – с неудовольствием бросаю я.
– А ты подумай, – настаивает Слава.
– Два месяца и шесть дней, – отчеканиваю я и тянусь к телефону. – Вечность практически. Для меня, во всяком случае. Девчонка закрутила интрижку с известным артистом, и теперь рассказывает подружкам.
– Ты бредишь.
– Нет. Это то, что случилось, было бредом. Моя любовь к ней была бредом.
– Ты сам не веришь, в то, что говоришь.
– Нет, Слава, верю. Я бросил семью, ради этой…. Я – идиот, Слава. Мне не семнадцать лет, а я поверил в любовь! А она просто ушла, понимаешь? Исчезла. Ей плевать на мои чувства, на меня. Я попробую вернуть семью.
– Успокойся ради бога!
– Я схожу с ума. Соплячка, она не понимает ни черта в жизни! Для нее любовь – пустой звук, Слава! Я доверился ей, открыл душу пустышке!
–  У тебя истерика, милый мой. Возьми себя в руки.
– Слава, я разрушил собственную жизнь, а ты советуешь мне взять себя в руки. ––¬– Дай мне телефон, пожалуйста, – прошу я.
Слава протягивает телефон.
Я набираю номер и долго слушаю гудки, и представлял их в виде кругов, расходящихся по воде.
– Никого, – разочаровано говорю я и кладу трубку.
«У каждого свой ад. И каждому будет дано по его вере».