Долгое прощание

В хмурое, сырое летнее утро по длинному, нескончаемому мокрому полю   продвигались две невысокие фигурки. Они давно уже сбились с узкой тропинки.  Шли они в сторону неровной кривоватой рощицы, возле которой нарочито нависли мокрые и угрюмые избы деревни Старая Рудка.

Аленка шла впереди, а Марья Антиповна, спотыкаясь резиновыми сапогами болотного цвета о траву и буераки, едва поспевала за дочкой. За спиной у девушки висел небольшой брезентовый рюкзачок с нехитрой поклажей, на ногах болтались стоптанные полукеды.

- Может, в какой другой институт надумаешь? Который профессию дает? На врача, на инженера, на бухгалтера. А то вот что надумала… Писатель!  Ну, какой из тебя писатель? Не бабье это дело – книжонки пописывать.  Да и про что  писателки-то пишут? Про графинь всяких да их любовников.  Читала я эти романы дамские. Пакость! Наше дело – детей рожать, хозяйство вести.

- Да на кой мне это хозяйство, мама?! Огород, грязь, помет куриный. Клуб за десять километров. На дискотеку идти страшно. То марийцы с колами явятся, то наши поножовщину устроят. Мы же здесь как в семнадцатом веке живем.

-  Муж бабе нужен. Надежный, деловой, хозяйственный. Чтоб за ним, как за каменной стеной.

- Да не нужны мне каменные стены! Тошнит меня от них! Не хочу я всю жизнь, как в тюрьме, за стеной сидеть.

- А может, все-таки на заочное пойдешь? Ну что ты в Москве забыла? Вот Людка Кормухина пять лет в Казани училась на заочном. Ну и что? Кончила и кончила. И никто не спрашивает – очка ли, заочка. Есть диплом и все тут. Образование высшее. Бухгалтер в администрации. Подумай-ка, а?

- Нет, мама. Если поступать, то только на дневное. Не хочу я в этой дыре оставаться. Что мне здесь делать? В магазине сдачу считать? Вечерами семечки лузгать и в телевизор пялиться?

- Ну а там ты кем станешь, в Москве? Пушкиным? Нет, Аленка, не Пушкин ты. Я ведь стихи читала всякие. И Пушкина, и Есенина.  «Как живешь, моя старушка» и прочие. Там у них все понятно. А твои вирши пробовала разбирать – извини, только отдельные слова понимаю. А что они вместе означают – сижу и разгадываю, как задачку какую.  Как будто не на русском языке ты пишешь.

- Это, мама, те так говорят, кто современных стихов не читал. Колхозницы необразованные.
  - А…Вон оно что… - Марья Антиповна остановилась, поправила края платка и медленно произнесла:

- Знаешь что, милая ты моя. Пусть мать у тебя и необразованная, но в жизни кое-что не хуже тебя понимает. Пройдет года два-три, схватишься за голову и поймешь – мать права была.

- Может, и права. Может, и не выйдет из меня писатель. Но здесь я жить не буду. Лучше в Москве улицы подметать, чем здесь сидеть и смотреть на всех наших пьяниц.
  - А,  разве, в городах пьяниц не бывает? Как раз наоборот. Все горе-то идет от больших городов. И болезни, и пьянство, и воровство, и мафия, и распутство всякое. Рыба с головы гниет.

Аленка замолчала. Сколько уж раз она про гниющую рыбу слышала, и почему-то всегда при этих словах представляла себе вонючих карасей в садке у дяди Терентия. Придет он с рыбалки, спиннинг и снасти в сенях кинет, рыбу в угол бросит, а сам уже за выпивку.

Марья Антиповна всегда рада, когда он заглядывает, красными распаренными у плиты руками наливает ему самогона, закуску накладывает, шинкует помидоры с огурцами. А потом они, пьяные, в спальню идут, и Аленка почти всю ночь слушает, как трясется панцирная сетка железной кровати под их телами. Утром, когда девушка идет во двор, караси уже воняют, как содержимое выгребной ямы. Аленка брезгливо вытаскивает их из садка двумя пальцами, кладет в морозилку (не пропадать же добру!), потом долго моет руки под умывальником душистым туалетным мылом, а у себя в комнате долго мажет их кремом «Чистая линия» для сухой кожи с изображением розочки.

Аленка ненавидит этого Терентия. Был бы жив отец, тогда, может быть, и в Москву не так тянуло. Но этот алкаш с гнилой рыбой… Неужели он и есть каменная стена?
Но Аленка старается не говорить матери о Терентии, жалеет ее женское самолюбие. Ведь сама Марья Антиповна понимает, что Терентий – незавидная партия, и совсем даже не стена и не стенка, а так, перегородка картонная. Дунет ветер посильней – и упадет эта гнилая, проспиртованная картонка. Терентий пережил уже две операции, лежал в районе, желудок ему оттяпали, пить запретили, да не слушает врачей заядлый рыбак. Однажды по пьяни вместо матери попал в избу к старухе Андронихе, напоролся на косу в темных сенях, раскроил себе живот чуть ли не до кишок и кричал в ночи: «Антиповна, где ты?»

Так кричал, что мать услыхала утробный крик своего возлюбленного, прибежала к Андронихе, скорую помощь вызвала.

Жалеет Аленка мать, но в глубине души не уважает ее за эту бабью слабость, за непритворную заботу о таком непутевом мужичонке, как Терентий. - А что Тереша-то? – сказала она как-то дочери. - Кто сейчас не пьет? Найди-ка такого трезвенника! Днем с огнем не найдешь. А найдешь, так я за тебя порадуюсь и позавидую тебе белой завистью. На безрыбье и рак рыба, сударыня ты моя. Аленка Терешу так и прозвала – членистоногий.

- Мама, пришел твой членистоногий, вместо рыбы который, - сказала она однажды.
-  Ты, милая, Терешу-то моего не трожь, - ответила мать. - Он человек больной, да и повидавший много. Дважды сидел ни за что, по оговору, а что не работает – так поди найди эту работу в наших краях. Не пойдет же он грузчиком в магазин. У него грыжа паховая, нельзя ему.Жалею я его, непутевый он. Но добрый, ласковый. А я за
ласку на все
готовая.

Много всего накопилось у Аленки, и не только членистоногий встал между ней и
Марьей Антиповной, но и частые материнские окрики и поучения, порой даже насмешки.  Все, что казалось дочери таким важным в жизни – книги, поэзия, музыка, психология – не представляли для матери никакой ценности, как будто она и не видела своими чуть раскосыми и слегка косящими глазами ничего, кроме тухлых карасей в садке членистоногого.

Вот и сейчас идет она, такая несовременная в своих резиновых сапогах болотного цвета, о кочки спотыкается, и все твердит, как попугай, одно и то же.

А вот уже и забор прогнивший, и серые избы Старой Рудки. Путь предстоит неблизкий  – сначала на тракторе до Шаранги, потом до Уреня на рейсовом автобусе, а затем уже на поезде до самой Москвы.

- Ну, прощай, дочка. Вот держи.

- Что это?
- Николай Угодник, покровитель всех странствующих. У тебя странствие опасное. Матушка заступница! Хоть бы ты не прошла в этот институт окаянный! Говорят, в Москве сейчас заварушка та еще. Танки к Верховному совету подошли и разбомбили его полностью. Вот те и советская власть. Никому не нужна она нынче. - Не хочу про политику, мама. Насмотрелась ты телевизора. Зря тебе дядя Миша антенну починил. Гляди-ка, не Петрович ли в тракторе?

- Петро-о-о-ви-и-ич! – закричали они вместе, Аленка заливистым поросячьим криком, а Марья Антиповна как-то долго, нудно, чуть ли не по-старушечьи.
Кабина открылась, показалась голова в криво нахлобученной кепке.

- Доброе утро, теть Маш!  Аленка!  А ну в кабину, живо!

Петрович выкинул на дорогу окурок, высморкался на землю густыми, зелеными соплями, захлопнул с грохотом за девушкой дверь кабины, а Марья Антиповна еще долго смотрела чуть косящими глазами вслед уходящему трактору, обивая с резиновых сапог коричневые катышки грязи и утирая краями платка крупные материнские слезы.