Попутчики гл. 28 Рассказ отца Серафима продолжение

Рассказ отца Серафима.
(продолжение)
Промедление, с принятием решения, было смерти подобно. Бежать за милицией, кричать «караул», не имело никакого смысла. Первым и единственным подозреваемым останусь я, лишние вопросы только усугубят моё незавидное положение. Это было ясно для меня, как  белый день. Меня видели и начальник вокзала, да и на вокзале, со своим злополучным чемоданом мы намозолили всем глаза, плюс найдутся свидетели, которые видели нас в пивной с танкистом. Тут немудрено, если у следователя разыграется фантазия: и танкиста я под поезд толкнул – видели меня там, и девицу я ножичком пырнул – видели меня с ней, документики начнут проверять, а там глядишь, до правды докопаются. А любовь и другие оправдания, это извините для романов. Главное - получить «чистосердечное»; а как, и какими методами? -  это дело третье. Ежу понятно, кто первый сообщил о преступлении, тот и преступник. А первым сообщил, - это что бы на него не подумали. Вот тебе и вся недолга.
И уж точно, никого не будет интересовать, очевидная  правда, лежащая на самой поверхности. Воспользовавшись общей суматохой и неразберихой, связанной с трагической гибелью танкиста, поездной вор-майданник, попросту подрезал угол. Говоря понятным языком гражданского населения – стянул чемодан. Не секрет, что женщина с демобилизованным военным и большим чемоданом, могла везти определённые ценности и трофеи. Откуда вор мог знать, что в чемодане одно барахло? И самый главный вопрос: почему он пошёл на мокруху?  Хотя и об этом можно без труда догадаться и как-то объяснить.
Вор, скорее всего, был неопытный и молодой, говоря на жаргоне - «баклан». Любка заметила посягателя на чужое, и по-тихому стянуть имущество не получилось.  Возможно, она подняла шум и даже попыталась оказать сопротивление, вот и пришлось пустить в дело пику.
Так я раздумывал, сидя на скамейке в том самом сквере, где ещё совсем недавно с Любашей мы укладывали злополучный чемодан. С места происшествия я скрылся и меня, без сомнений, через какое-то время будут искать. Сдаваться милиции на милость, я не собирался. Ко всему я совсем забыл о документах танкиста, наличие коих у меня, также вызывало бы определённые подозрения. В общем, фантазиям следователей было, где разгуляться, да так, что окрестности Ухтпечлага, могут показаться курортами Черноморского побережья Кавказа.
Решение, напрашивалось само собой. Мне опять предстояло круто изменить свою жизнь и документы на имя Василия Ивановича Гончарова, были как-никогда кстати. А убийцу я обязательно найду, иначе не будет покоя мне на этом свете.
***
Появляться в местах, где я лишний раз мог столкнуться с милицией или комендантским патрулём, мне явно не следовало. Однако, где-то надо было найти ночлег и отлежаться пока вся первоначальная шумиха не уляжется. Я не придумал ничего лучше, чем заявиться, на свой страх и риск, в будку обходчицы, где старший лейтенант Гончаров снимал угол, представившись его однополчанином.
Будка стояла далеко на отшибе и практически представляла собой небольшой домик, коим, впрочем и являлась для его обитателей. Сие казённое строение, было выкрашено в грязно-оранжевый цвет и покрыто копотью и сажей, валящей клубами из труб мимо проходящих поездов. Будка – название, тоже, чисто риторическое. Она действительно была почти полноценным домом, с финской небольшой печью, двускатной крышей и небольшим крыльцом. Два подслеповатых окна смотрели в разные стороны. Одно - в сторону станции, второе – в сторону дровяного сарая, стоявшего неподалёку.
Хозяйка, этого железнодорожного объекта, была сухопарой и высокой, с землистым вытянутым, обветренным лицом на котором располагались иконные глаза, присущие только святым великомученикам. Первое впечатление строгой суровости исчезало сразу же, как только хозяйка начинала говорить. Голос был мягким, по-деревенски певучим, каким он бывает только у матери, баюкающей собственное дитя.
Весть о гибели постояльца уже долетела и в это забытое начальством и людьми место. Появление моё изначально вызвало подозрение и тревогу, но природная доброта и жалостливость русских баб, сделала своё дело, меня впустили и даже предложили горячий кипяток и кусок пшеничного хлеба. Недолго думая, я выложил всю правду, касающуюся меня и танкиста, утаив только связь с Любашей.
- Страдал он сильно сердешный. Я ему, почитай, за всё это время, единственной утешительницей была. Точно мать родная над ним чахла. Вдовая я. Муж в Соловках сгнил. Одного сына в малолетстве ещё господь прибрал, а второй – на войне этой окаянной сгинул, ещё в сорок третьем. Сапёром был, на мине подорвался. Живу одна как перст. Вася мне заместо сына был. Вася-танкист, да кот Тимошка, вот и вся моя родня.
Она вдруг тяжело поднялась и полезла в шкафчик на стене. На столе появился штоф мутной жидкости, в простонародье именуемый – первачом.
- Помянем, что ли, безвременно ушедшего раба божьего Василия? Пуст земля ему будет пухом. Зря он это с собой сотворил. Жена у него, по всему видать, баба хорошая. Он мне письма её читал. Авось бы и сдюжила? Ну давай, по христиански не чокаясь.
Мы выпили из гранёных чайных стаканов в железнодорожных подстаканниках, довоенных времён. Я полез в вещевой мешок и достал курицу, ту, что готовила мне в дорогу тётка Агафья и которую мы с Любкой собирались умять в поезде.
- Не уступишь ли угол, на время, хозяйка?
- Отчего ж не уступить? Был постоялец, всё жива душа, да не уберегся. Вот на этой кушетке гужевался. А вещей у него, почитай и нет. Вот книжка только, да портсигар наградной, серебряный. Он всё жене отсылал, всё, что на станции зарабатывал. Прям изнурял себя работой, а жил, чуть не  впроголодь.
Обходчица выпрямилась, вытерла уголком платка невольно набежавшие слёзы.
- А, звать меня Евдокией Ильиничной, так и величай.