Черновик-рукопись повести Потерянная тетрадь

Для книги: "Неслучайные странности"



     «Ох, тошнёшеньки…»

     Первое, что вижу на обложке выцветшей зелёной тетради 1973 года выпуска с портретом Некрасова на титульной обложке.
     Странно. Откуда она тут, в старом альбоме фотографий, взялась? И вообще, чего бы это ради меня дернуло заглянуть в неё? А впрочем, чего удивляться-то? – сегодня первый день февраля 2095 года на улице минус двадцать, воскресенье, я волей случая, что бывает крайне редко, дома одна, приболела, делать совершенно нечего, вот и решила «покопать историю» семьи. Ну, заглянуть в старый семейный альбом моей бабушки, который ей, кажется, достался ещё от её бабушки, а той от её, судя по датам на давно пожелтевших от времени фотографиях. Он хранился у папы в архиве нашей семейной библиотеки в самом дальнем углу, возможно, потому и попал сегодня ко мне – люблю, знаешь ли, забраться туда, где сам «черт ногу сломит», в самую глубину, в данном случае истории.
     И, похоже, мне удалось.
     На первой добротной старинной фотографии вижу каких-то совсем незнакомых бородатых мужиков с топорами и пилами у новенького, но пока ещё недостроенного дома. Плохо читаемая надпись под ней гласит, что это некто Фёдор и Герасим. На следующей странице улыбающиеся Егор и Анастасия в кругу шести детишек: три мальчика и три девочки. Дальше фотография Михаила и Аннушки у необычно огромной, по-видимому, рыбацкой лодки. После на небольшом выцветшем клочке бумаги паренек Ваня с сигаретой в зубах и угрюмо надвинутой на глаза кепкой. Здесь же, на странице молодая улыбчивая Евдокия с сыном Коленькой на руках, рядом первая цветная фотография карапуза Андрюшки, как две капли воды похожего на него.
     О!
     А этих, Петра и Валентину с двумя мальчишками, я, кажется, знаю, – помню, мама как-то показывала мне на их замечательные матроски и говорила, что один из этих пацанят, мой прадед или… даже прапрадед.
     А вот и Юрий с Лилей и малышкой Маришкой посредине.
     Ну, надо же!
     Это ведь та самая, первая Марина! Их в нашей семье теперь, кажется, шесть – я, Марина Валеричка, самая младшая, шестая, мы все в её честь названы. Она-то у нас легенда – настоящая красавица, просто чудо. Её неподражаемый портрет в папином кабинете с улыбкой подстать самой Моне Лизе, говорят, лишь слабое подобие оригинала, хотя и рисовал его известнейший петербургский мастер, благодаря чему эта картина в музее истории города на учет поставлена, как портретная классика периода великого возрождения страны. Ну, а то, как же, этому портрету уж сто лет скоро стукнет, легенда чай.
     Боже мой, сколько лет кануло с тех времен, с начала прошлого двадцать первого века, почитай целый век, а сюда, на последнюю страницу альбома, где тетрадь вместе с какими-то документами хранилась, до меня видно никто так и не заглядывал.
     Чья она, интересно? Что в ней? Открываю…

     «…Давно это было. Очень давно.
     Начну с самого начала, но не стану точно утверждать, в какой день случилось это, всё ж не совсем со мной дело было, могу лишь догадываться, что примерно за два месяца до моего рождения, сразу после крещенских морозов 1917 года я впервые побывала здесь...»

     …
     - Ничего себе! 1917 год! – Выдыхаю после прочтения первых строк на первой странице тетради. – Это ж, сколько времени-то прошло? Два века, что ли. Не-е, чуть меньше.
     Внимательно всматриваюсь в незнакомый размашистый подчерк и машинально пролистываю тетрадь целиком, оценивая масштаб трагедии, внезапно постигшей меня.
     Почему трагедии?
     Так ведь не остановиться теперь мне, не прочитав весь, целиком, разом дневник этих мыслей чьих-то живых, завораживающих, необычных каких-то, немного мистических, волшебных, чудесным образом ко мне вдруг явившихся сегодня, первого февраля 2095 года.
     Впрочем, что тут волшебного, мистического? Подумаешь, за два месяца до рождения была где-то здесь.
     Где здесь?
     Кто была?
     И почему всё-таки до рождения?
     Жадно хватаю тетрадь и внимательно вчитываюсь в странный непечатный шрифт, никогда раньше не читала такого…

     «…Во всяком случае, когда Иван привел меня в дом им только-только ко дню свадьбы нашей построенный, я сразу узнала его, вспомнила, поняла, что именно здесь была тогда, в день неназванный. Помню, как позвал меня кто-то сюда и, словно б взяв за руку, показывал мне и этот маленький задний дворик для скота, и переднюю комнату с четырьмя небольшими резными окошками, и эту огромную белую печь на кухне, и просторные прохладные сени с пологом за ситцевой занавеской. Помню я и… глаза Богородицы с подросшим Младенцем у самого сердца…»

     …Ой! Так это ж, кажется, про нашу старинную икону «Знамения», что в папином кабинете на полке в углу на самом видном месте стоит. Лучше и не скажешь – Богородица с подросшим Младенцем у сердца…

     «…Правда-правда, я сразу поняла это, лишь заприметив его вдали, хотя и не вспоминала о той встрече никогда с самого рождения.
     Но и другое поняла, – не может того быть, не может, потому как не было никого дома в феврале семнадцатого: новый Иван с братьями лишь в 1938 году справил, а старый сгорел  летом 1912 года. Говорят, жара в тот год случилась необыкновенная, пол деревни дотла сгорело, лишь спустя четыре года, в 1916, плотник Егор Лычев, отец Вани, завершив обустройство новых хором для своей семьи поблизости, заложил здесь, на старом пепелище новый фундамент для постройки дома подрастающему поколению. Да не успел, завершить задумку: в конце осени занемог, а зимой, как рассказала позже баба Настя, почитай сразу после крещенских морозов и умер...»

     …
     - Так, минуточку! – задумчиво говорю вслух, отодвинув тетрадь чуть в сторону, – что-то я запуталась совсем. О чём речь-то идёт? Уж больно много цифр, фактов, лиц, событий. Но кое-что проясняется: автор – женщина, «здесь» – Дом, который построил Иван, её жених на свадьбу свою, их, двадцать один год спустя, как она впервые была… «здесь».
     - Странно, – продолжаю размышлять, – но тогда получается, что его действительно не было.
     - Кого его? – помолчав, спрашиваю, опомнившись.
     - Не кого, а чего, – сама же и отвечаю, улыбаясь нелепости своего разговора с собой и с тетрадкой, – дома этого, тот что «здесь», зимой 1917 года там не было и быть… не могло, что характерно.
     - А что было?..
     Что-то ведь было? Или кто-то?
     Нет!.. Так не бывает…

     «…Вот так и смекнула сразу, что про то понимание мое – молчать надо, не пугать никого за зря, потому как ерунда какая-то выходит, небылица: невозможно видеть то, чего нет, тому, кого нет!..»

     …Вот именно!
     Смотри-ка, и она к тому же выводу пришла.
     Интересно получилось, как у Леонида Филатова в сказке «О Федоте-стрельце»: «Иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Но, в сказке-то той, если я правильно помню, Федот-стрелец принес-таки это пресловутое «то, не знаю что»…

     «…Впрочем, многое в нашей жизни видится невозможным, да всё ж случается нежданно-негаданно в судьбоносный момент жизни нашей на земле, годину, коим и оказался тот год… моего рождения.
     Ох, тошнёшеньки!
     Война, сказывали старики, к тому времени разгорелась с яростью небывалой, по всей новгородской губернии шла тотальная мобилизация, почти во все семьи вошла беда: у кого мужа, у кого сына, а у кого внуков забирали, если не на фронт, то на заводы, да на фабрики в город работать. По стране, словно б вселенский мор прокатился… в головах у людей, прежде всего, на долгие десятилетия, а может и века расколовший людей русских на… своих и чужих.
     Впрочем, тебе это и без меня известно, не пугайся, вижу тебя, чувствую, что увидимся с тобой вскорости.
     А пока, почему б нам с тобой не допустить мысль о том, что ВРЕМЯ при определенных обстоятельствах величина относительная – жаль, люди не скоро ещё придут к этой замечательной мысли – в сознании нашем, легко перемещающееся по генетической и духовной «лесенке восприятия» нашего с тобой, человеческого. Вот и выйдет, что всё возможно – и себе то твержу теперь про день свой несуществующий.
     Всё возможно, очень даже возможно!
     Нельзя не верить в чудеса, рано или поздно каждый из нас познаёт чудо.
     Эх, тошнёшеньки!..»

     …
      -Ой! – от удивления вскакиваю со своего удобного, хотя и очень старинного кожаного углового дивана, расположенного в дальнем углу нашей библиотеки напротив огромного трехстворчатого окна, и, глядя со стороны на старую выцветшую с едва угадываемым зелёным цветом тетрадку, осторожно спрашиваю вслух, – это… вы мне, что ли?
     Тетрадь, словно слышит, закрывается вдруг сама и падает на пол.
     Что ж, похоже, мне, тут всё равно никого больше нет.
     - Ну, хорошо, – немного успокоившись, снова говорю вслух – но, скажи-ка мне, пожалуйста, тетрадь, как в это вообще можно поверить?
     Немного подождав, подбираю её, сажусь обратно на диван и, наугад открыв её вновь, словно в ответ читаю первое, что попадает на глаза…

     «…просто возьми и поверь…»

     …Да-а, это что-то!
     Мистика.
     Впрочем, тетрадь права: о том, что время относительно и теперь, в преддверии двадцать второго века уже кое-что известно. В последнее время наши ученые об искривлении пространства и времени в некой субстанции, называемом разумом много чего говорят, до многого дошли, додумались, даже у нас в школе на уроках «Физполей пространства и времени» на эту тему внеклассный семинар с сотрудниками НИИ проводили. Но вот про перемещение сознания по какой-то там генетической или духовной «лесенке восприятия», да ещё вне времени и пространства ничего не слышала, загибает потеряшка что-то.
     Ну-у, не бывает такого, не бывает!
     Стоп. Подожди-ка минуточку, подожди, – а какое сегодня… число?
     Вот это да!
     Меня пробивает холодный пот. Сегодня первое февраля 2095 года!
     Не может быть. Снова эта дата… из тетради – день встречи того, кого нет с тем, кого уже нет, да к тому ж там, чего ещё нет.
     Впрочем, – почему не может? – следуя новой гипотезе современного понимания физических полей пространства и времени, именно там, в этом «ещё нет», они и могли увидеться на гранях своей временной лестницы при движении в противоположные стороны: один в одну сторону, другой – в другую, идя навстречу по генетическому или духовному полю. Вот только по какому из них? Видимо по второму. Ну-у, возможно этот Дом, их общая  духовная лесенка, отправная точка соприкосновения сознаний: один его задумал, другой в него вошел и хранил, а там, на грани – время не имеет понятия сейчас. И вот что интересно, возможно, все нематериальные сознания, души наши имеют такие общие материальные точки, ворота, где могут встречаться вне существующего материального понятия пространства и времени…
     Да-а!
     Жуть какая-то!
     Бред сумасшедшего, точней сумасшедшей, меня.
     По всему телу снова бегут мурашки, по позвоночнику – холодная струйка пота, но мысль не останавливается, скачет внутри бешено, того и гляди, – куда-нибудь занесет ещё.
     Э-эх! И что ж мне теперь думать по этому поводу?
     А думать-то, похоже, не надо – читать надо, слушать, неспроста видно мне эта тетрадь в руки попала, ох неспроста.
     С некоторым страхом, трепетом опускаю глаза в тетрадь и читаю приписку на полях, почему-то ранее не замеченную мной, видно из-за того, что написана она здесь едва заметным карандашом, мелким, спешащим, совершенно непохожим на автора тетради подчерком:

     «…Читай «Здесь Вам ни тут»…»

     О как!
     Похоже, не я первая эту «потеряшку» читаю, кто-то уже был в ней до меня, раздумывал над этими же строчками, вот даже пометки на полях делал, а в этом месте, как и я, не на шутку перепугался – вот и решился сделать пометки.
     Ха-ха-ха…
     …а мне так это уже совершенно не страшно. Ну, разве что… чуть-чуть.
     Но пометку учту, вот только где взять-то мне это… пресловутое «Здесь Вам ни тут»? Хотя б подсказку какую оставили, что ли. А впрочем, погоди-ка, погоди, не таранти, кажется, у папы на столе есть какая-то затертая до дыр невзрачная книженция с несуразным, похожим на это названием. И автор-то там,  на ней, помню, тоже какой-то необычный, несуразный, Петимов-Матроскин, что ли, видно аббревиатура какая-то из нескольких имен и фамилий. Надо бы у папы спросить кто это.
     Ладно, не суть, потом как-нибудь разберусь, прочитаю это его «…вам ни тут», может быть пригодиться в расшифровке записей моей находки, а пока надо то, что в руках дочитать. Вон на полях ещё что-то неразборчивое приписано, так просто без папиного «эксклюзивного электронного переводчика» – кстати, это его личное изобретение, позволяющее читать с экрана любой не разборчивый текст на всех языках мира – не разобрать. Без него старые бумажные книги, коих в нашей библиотеке превеликое множество, часто не разобрать. Где страницы затерлись, где слова совсем не понятны, а где язык, ныне неизвестный используется, вот папа и изобрел своего «ЭЭ» – «электронного эксклюзивчика», то есть.
     Смешно, родители в век кибернетики и электроники почему-то очень трепетно относятся к этому архаизму и принципиально, что ли, не читают их электронные копии. Говорят, мол, живая книга хранит не только мысли автора, но и мысли всех тех, кто когда-либо читал её, приобретая от этого особое знание, особый смысл, некую суть. За счет этого в мире нет ни одной одинаковой книги, каждая уникальна в своем роде. Очень важно читать правильный экземпляр, лучше всего, если он из семейной библиотеки с мыслями родственников, но ни в коем случае нельзя читать случайных чужих книг, они ведь живые.
     Боже мой, чего только не выдумают эти взрослые!
     Впрочем, то, что книги бумажные действительно живые я согласна. Они, как и люди, со временем стареют, становятся трудно прочитываемыми, приходится использовать папин «ЭЭ», он к счастью никогда его со стола не убирает. Вот и иду привычно в его кабинет, где удобно усаживаюсь в его кресле, – он мне разрешает здесь хозяйничать, даже любит это, специально, как бы забывая, что-нибудь для меня из нашего семейного архива– и, пристроив «ЭЭ» на своей находке, читаю с экрана:

     «…Дуняша до замужества в феврале 1938 году из своей родительской деревни Большой Витани никогда и никуда не выезжала, домой возвращалась засветло, под неусыпным оком батюшки и матушки.
     Ну, а то, как же?
     Младшенькая она в семье Михаила Михайловича Апельсинова председателя местной артели рыбаков, любимая, к тому ж хороша собой, пригожа, скромна и добра, да по хозяйству ловка и сноровиста, на мать свою Аннушку, его любимую жену, как никто из детей похожа, напоминает ему их Анютой молодые годы. Ну, как можно такую без отцовского присмотра и защиты оставить? Никак нельзя выпустить её из деревни, где не то, что человек, каждая собака его знает, опасается, сторонится. Нрав у Михайло суров, силушкой Бог не обделил, вся деревня на сто дворов, к озеру Ильмень прижатая, по всякому поводу, раздору идет именно к нему на суд, за советом. Как он сказал, – так и  будет! А посему здесь Дуняшу никто не то, что обидит, даже искоса не глянет без спроса его, да ведома.
     Но всё одно, уверен, что Дом этот в чужой деревне знаком ей был, многие видели это тогда, рассказывали, что, увидев его, она очень смутилась, удивилась, обрадовалась. Да и Дом, говорят, преобразился, ожил, увидев её, зашелестел и…»

     О, как! – многие видели.
     Интересненько.
     Эх, жаль – текст оборвался, кусок страницы затерся, даже папин «эксклюзивчик» бессилен, надо б её на сканер-рентген свозить, может что-то ещё удастся узнать. Впрочем, и так понятно: автор тетради – какая-то Дуняша и раз тетрадь её лежала в семейном альбоме, значит, она моя родственник, предок, как и тот, кто решился представить автора на полях её повествования.
     Кому представить?
     Ну-у, мне, по-видимому, ведь я теперь читаю её тетрадку.
     А зачем, он это сделал?
     - Спасибо, вам уважаемая Евдокия Михайловна, – неожиданно для себя самой говорю громко с трепетом вслух, глядя почему-то не в неё, а на икону, в глаза Богоматери. – Вы позвольте мне услышать ваш рассказ дальше, до самого… конца?
     И тут…
     …О, чудо!
     Электронный переводчик соскальзывает с тетради, лежащей на моих коленях, – возможно, я непроизвольно дернула ногой, – и страничка сама перевернулась, словно бы приглашая к продолжению диалога.
     Я поежилась и мысленно, поблагодарив, видимо, свою, не знаю сколько «пра-пра-пра…» бабушку Дуню за разрешение, убегаю обратно в библиотеку, где, удобно устроившись в огромном старинном кожаном угловом диване почему-то ярко желтого цвета, вновь углубляюсь в чтение.

     «…С незапамятных времен по берегам неглубокого теплого озера Ильмень, богатого на улов и охоту, селились люди.
     Разные люди.
     Поди, разбери кто чьих кровей: славянских ли, угорских ли, нормандских ли, византийских ли, да ордынских, прочих римских, тюркских, печенежских, разного рода каганатских – неважно!
     Надо ли разбирать-то, – кто чьих будет?
     Всем места хватает на земле нашей! Широка, да бескрайня земелька-то русская. И везде на её просторах живут люди, хотя и с разным цветом кожи, разрезом глаз и верой в Добро Творца Всевышнего, да на одном языке говорящие, думающие.
     На нашем, русском языке!
     Потому как велик и могуч, сей язык-собиратель, любой диалект на земле-матушке гож ему и по нраву. Пока жив он, – жива и Россия наша Матушка, как бы кто Её не ненавидел, как бы козни Ей не строил!
     Так случилось, что когда-то давно из царского села Коростень, – ещё при царе-Александре первом лечебные свойства Ильменьской грязи были известны, – что под Старой Руссой, к нам в нашу деревню Большая Витань пришли два брата-плотника: Федор и Герасим. По нраву они пришлись здешнему люду. Кому ж хорошие плотники не нужны? Да и им наша деревня понравилась, – строительного плотницкого материала вокруг было видимо невидимо, лес со всех сторон подступал к озеру.
     И какой лес! Эх, тошнёшеньки! Не лес, загляденье одно:
          Березы-красавицы,
          осины-проказницы,
          сосны-великаны
          и елей целые «оравы».
     Ну, какой плотник не оценит такое богатство, мимо пройдёт, а братья действительно знатные плотники царской Коростоньской усадьбы оказались, всё сразу оценили и прикинули. Вот и остались здесь, поселившись поблизости в трех километрах от Витани, на широком плоском холме Верещено, развалившемся на многие-многие километры на западном берегу озера…»

     Ой, как там, у бабушки: «тошнёшеньки»!
     Не про образование ли любимого родительского курорта Верещено на Ильмене бабушка Дуня пишет, что на грязевых источниках между Шимском и Старой Руссой недавно построен? Мы теперь туда всей семьёй каждый год ездим в новый пяти звездный санаторий коттеджного типа.
     Это традиция!
     Вообще-то там неплохо – место нежаркое, чудесный аквапарк на озере недавно открыли, вполне достойная дискотека по интересам и возрастам имеется, концерты, спектакли, гуляния там всякие, опять же чудесные грязелечебницы для суставчиков моих вечно «нудящих» имеются, – теперь в двадцать втором веке у всех суставы от малоподвижного образа жизни болят. Да уж больно хлопотно там, шумно и, как-то… несвободно, что ли. На всю территорию поселка зачем-то распространили санаторную зону с бесконтрольным Интернетом, как в дикие годы его становления век назад. Все фильтры и запреты для назойливых «рекламщиков», «популистов», прочих «брехунов» сняты, как говорят когда-то было, в начале двадцать первого, а выключить свои приемные устройства или заблокировать их полностью лично мне никак не удаётся, тут нужны специальные знания высококлассного программиста. Ну, как, к примеру, отключишь «чип» экстренной связи, в ухо вшитый при рождении? Не выковыривать же его оттуда ножом вручную.
     Или выковыривать?..
     Не-е! Это больно! Он хоть и снаружи в виде маленькой родинки на козелке пристроен, но когда мне его меняли в прошлом году, ухо весь день «зудело».
      Ну, да Бог бы с ним, всё равно датчики регуляции боли, эмоциональной перегрузки, усталости, болезни, переохлаждения, прочего нежелательного соприкосновения со средой, которых в меня родители несколько десятков в раннем детстве в организм «понатыкали» – просто так не вытащишь. Да и не зачем вытаскивать, они своё дело хорошо знают, если что тревогу, куда следует, быстро передадут, а там службы тревоги, доставки, спасения. А всё оттого, что Человек – великая ценность! Каждый индивидуум, особенно мы женщины, потому как мы хранительницы генетических цепочек, их беречь надо, они источник информации и… жизни! Но на курорте по всем этим датчикам, как специально, такой «рой» всякой «ненужной» информации в организм «валит», что даже во сне на кровати подпрыгивать начинаешь, приплясываешь под незатейливую «музыку». В общем, хочешь - не хочешь, но приходится вырабатывать ко всему этому «бреду» настоящий иммунитет, как у нашего старшего поколения от прошлых лет выработался.
     О-о-о! – так вот зачем… предки меня туда возят, да и сами, похоже, свой иммунитет там подновляют, поддерживают.
     Хм, кто знает?.. Всё может быть!
     Но, Боже мой, как люди в этом потоке бесконечной суеты, вибрации, не покоя, проще говоря «бесполезного информационного трепа», заменившего им практически всё вокруг и внутри себя, даже собственные мысли, вообще выжили?
     Ума не приложу!
     Лично у меня в этой «чудовищной вакханалии» чужих слов, мыслей, мелькающих картинок, символов, графиков уже на второй день сознание переворачивается, полностью отключая внутри меня всё, что мне действительно дорого, важно, ценно, ну вроде б и нет меня вовсе.
     Ужас!
     Как страшно потеряться в хаосе пустой суеты!
     Как страшно вдруг разучиться видеть и слышать себя, окружающий мир, дорогих и близких по духу людей, перестать чувствовать своё собственное «Я», иметь свои собственные желания, суждения, мысли.
     Как могло случиться так, что созданный человечеством сто лет назад Интернет для упрощения общения людей меж собой, вдруг уникальным образом лишил их – ну, нас, то есть – этой возможности, заслонив своей виртуальной действительностью «всё и вся»? С какой целью он, выступив неким электронным посредником, фильтром между людьми и миром, сделал нас бесконечно о-ди-но-ки-ми в нем? И почему или, может даже, зачем люди не замечали всего этого долгие десятилетия, да и теперь некоторые спустя целый век продолжают не замечать или усердно делать вид, что не замечают своего отчуждения?
     Увы, ужасное, как и великое видится на расстоянии, вблизи же оно незаметно и непонятно, особенно если оно ново и гениально.
     Вот он, «гениальный и ужасный» Интернет, что вселенское Зло и воспользовался этим, ворвавшись таким нелепым образом прямо в сознание человека, виртуозно дав ему нескончаемое количество новых впечатлений, заполняющих его без остатка, лишив тем самым его сил и воли к сопротивлению, самостоятельному мышлению: «…И власти не было над вами у меня, я только звал вас, ну, а вы (по доброй воле) отозвались. А потому меня не попрекайте, вините только лишь себя…» (по памяти – С. 14, с.22).
     Счастье, великое счастье, что к нашему времени человечество всё-таки нашло в себе силы осознать нависшую над ним опасность и найти противоядие ей, ему – новому вселенскому злу, Злу. Теперь везде и всюду в нашей стране построены санатории, где специальные врачи-программисты, почему-то названные «проводниками», на манер широко известных старинных фантастических бестселлеров великого мыслителя-предсказателя Сергея Лукьяненко, в ненавязчивой развлекательной форме учат пациентов общению с виртуальной сетью, называемой здесь просто Виртушой, дабы та не передозировала их своей поистине необузданной мощью.
     Зачем всё это?
     Ну, не знаю, вообще-то у нас теперь по всему Союзу Сообществ, примкнувших к нашей программе защиты сознания человека от вредоносного воздействия электронных полей, уже лет так с пятьдесят, как запущенны специальные фильтры, не позволяющие Виртуше всеобъемлюще проникать в сознание. Но мама почему-то всё равно считает, что Зло рано или поздно проникнет в наше сознание, как случалось неоднократно в истории человечества. Зло изворотливо и живуче, нет ему конца в нашем мире, лишь добро, бесконечное Добро Вселенной способно его обуздать. А раз так, то каждый человек, ныне живущий должен выработать в себе некий психологический иммунитет, вроде как получить прививку. Что ж, мама, наверно, права, в учебниках истории много пишут о тридцатых годах нашего века, когда впервые за всю историю существования человечества население мира вдруг неожиданно стало убывать естественным путем – без войн и катаклизмов. Люди просто на просто почему-то перестали рожать детей. Три великих философских учения о душах наших не разумеющих – Устанавливающее, Увещевающее и Упрекающее – все как один к тому времени признали наличие в Виртуше сил Зла и призвали объединиться всё человечество вокруг Света. А оплотом такого Света в 2033 года стала наша страна, которая первая рассказала всему миру о выявлении прилипшего к сознанию человека электронного посредника, словно вируса болезнетворного, ниспосланный видимо Самим Всевышним для испытания Духа нашего и Его Самого, следовательно. Вот потому-то предки мои и возят каждый год меня сюда, в санаторий Верещено, где сама земля наша родненькая при помощи проводников-специалистов, конечно, поможет сделать и мне прививку от причуд электронного виртуального Разума, Виртуши. Полмира до сих пор не слышит и не видит этой опасности, отдавшись в полное владение царства машины, вырождаясь, исчезая.
     Впрочем, как говорит папа, каждый должен иметь право выбора и он, выбор этот есть всегда, в любой ситуации, даже если это и неочевидно сейчас. Ну, да и хватит об этом.
     Переворачиваю страницу в тетради и читаю.

     «…А земелька-то на холме Верещено удивительная оказалась: жирная, плодородная, торфом и минералами избалована, плугом ни разу не тронутая. Да и кому тут трогать-то? Народ здесь живёт всё больше вольный, кочевой, сплошь рыбаки, да охотники со скотоводами, к пашне непривычные. Вот и позаросли травой, да кустарником поля наши вокруг рыбацких и охотничьих угодий, орешником лесным изобилует, до сих пор, кстати, дикий орешник в наших местах радует. Вкусно, не передать!
     Одним словом, место отменное: «стройся, – не хочу». Хоть барские хоромы в два этажа ставь, хоть землянку рой, никто слова не скажет, к тому ж у братьев бумага важная от самого императора Александра-Освободителя на обустройство имеется, где б те сами не пожелали на «пустых» землях государевых остановиться. А здесь на пустынном холме в перелесье меж Шимском и Старой Руссой и есть «пусто», безлюдно кругом, никого.  Впрочем, как и теперь, в конце нынешнего, двадцатого века!
     Уехала молодёжь наша, потомки Федянькиных и Гераськиных в города разные, по всей стране раскиданные, во времена незабвенные, перестроечные в поисках лучшей доли. Опустела деревенька, – некогда братьями основанная в год великого освобождения от крепостного ига – одни избы их остались под дачные угодья приспособленные.
     Ох, тошнёшеньки!
     Но всё равно, даже в этом запустении красота-то какая вокруг стоит, глаз не отвести!
     Видно за эту красоту, и приглянулся холм братьям, ушедшим в свободное плавание с нажитых, да невольных мест. Много тогда народу ушло в поисках воли и счастья. Так всегда бывает – свобода она всего дороже, даже если и не помышляешь о ней вовсе, но если вдруг Бог дал право выбора меж журавлем в небе и синицей в клетке (ну, в руке, то есть), настоящий Русский размышлять не станет.
     Да они и не размышляли – чего ж тут думать-то? – строиться надо.
     Герасим, младший среди братьев, – молодой, сильный, задорный, с характером. Славные хоромы себе построил, залюбуешься, до сих пор могли б Гераськиных радовать, да забрали их дом в конце двадцатых под правление колхоза, затем перед войной под почту пристроили, а уж после и вовсе сожгли, как бывшее пристанище фашистского правления во время войны Великой.
     А изба Федора хоть и невелика была, всего на два окошка в передней, да с большим хозяйством на заднем дворе под скотину, больше века простояла по соседству с моим Домом, пока в канун Московской олимпиады последние его постояльцы – пришлые чужие люди – не угорели в нём по глупости собственной. Лишь после этой напасти разобрали крепкое сооружение. Теперь на его месте – упаси Господи – фермер поселился, точней фермерша. Кирпичный двухэтажный дворец «отгрохала» и ларек рядом для перепродажи втридорога пива, да прочего «барахла» дачникам, да туристам в деревню залетным, что на земли пустующие летом едут, что мухи на… понятно что. Неправильно это как-то, нескромно, суетно, что ли, не по-людски, нет бы молоком, да картофелем собственным торговала, как люди добрые делают. Ай, нет, ничего не выращивает, никого не разводит, зря только землю заняла, запустила, «запорошила».
     Ох, тошнёшеньки!
     А впрочем, чего уж там про неё говорить, люди ныне в деревне другие, незнакомые, – не наши Федянкины, да Гераськины, – чужие. Да и деревня ныне другая, чужая какая-то стала, одни мы с бабой Капой пока ещё и «брязжем» тут, на белом свете, а остальные уж давно на погосте у развалин старой церкви на вечный постой собрались. Ясно дело, что теперь про братьев в деревне уж никто и не помнит, даже могил их на деревенском кладбище не сыщешь, да и некому их сикать – последние Федоровичи, да Герасимовичи ещё в годы продразверстки сгинули.
     Но чего уж теперь-то про то сокрушаться? Когда легко-то бывало?
     То одна напасть, то другая! Да ведь только так-то Судьбы славные русские складываются! Только в преодолении себя Путь великий откроется, истинно сказано – «…дорогу осилит идущий». Да и не в этом ли задумка Создателя, – души наши на земле в рассудке пребывающие, томящиеся, обжечь в печи жизненной, что горшки глиняные. А не делать этого, так просто блага небесные в руки человеку дать, то и не будет у ни Судьбы, ни Пути, ни человека, – кисель один выйдет из него бесформенный, бесхребетный.
     Ох, тошнёшеньки!..
     Не веришь? Взгляни сам, что ли! Сидит «этакая амеба» с машинкой в руках, «гадким гаджетом» обзываемой, беседует по ней вроде как, а смысла существования своего на земле не понимает, не ведает, даже бабу рядом сидящую с ним не замечает, потому как узреть её не в состоянии, не говоря уж о том чтоб «окучить» её как Природой Матушкой ему назначено.
     …»

     - Вот… это… да! – удивлённо вскрикиваю, покрывшись мурашками. – Или нет, не так! Как там, у бабушки – «Ох, тошнёшеньки»!
     Это надо ж когда ещё наши предки о нас всё знали, понимали, беспокоились, об опасности Интернета предсказывали, предугадывали. Впрочем, последний абзац, похоже, не бабушка писала, он опять на полях тем же мелким быстрым подчерком приписан. Но это неважно, всё одно эта запись из далекого прошлого, задолго до выхода Декрета 2033 года написана, когда многим стала понятна опасность виртуальных сетей.
     Папа, ссылаясь на своего деда, – похоже, автора той самой книженции «Здесь Вам ни тут» – рассказывал, что люди к тому времени совсем одичали, обособились, перестали видеться друг с другом, ходить в гости. Просто-напросто это стало никому не нужным, лишним, даже обременительным. Вся информация об окружающей среде в рассудок человека поступала через некие электронные фильтры в виде набора символов, графиков, рисунков. За неимением визуального контакта свои эмоции люди выражали некой желтой рожицей в виде улыбающегося или грустящего колобка – был такой персонаж в детских сказках двадцатого века. Со временем люди перестали выходить из дома. Ну, незачем стало это делать, да и некогда – столько всего интересного, яркого подкидывала им Виртуша, что только успевай это воспринимать, а остановиться невозможно, паутина «засасывает». Продукты и прочие товары первой необходимости научились передавать прямо по сети, с помощью специальных порталов и каких-то там «три-де» принтеров, прямо в квартиры. Правда, они, товары эти перестали быть живыми, настоящими, то есть выращенными на земле и в воде естественным, органическим образом. Но это ничего – генное моделирование научилось делать с помощью химических реакций и соединений практически полный их аналог. А вкусовые, слуховые и обонятельные усилители вообще отучили людей от нехимической пищи, – она стала просто невкусной для подавляющего числа людей.
     Деньги, магазины, школы, поликлиники, офисы, библиотеки – буквально всё стало виртуальным. С помощью специальных программ и электронных трехмерных голограмм, создавалась полная иллюзия присутствия человека в любой точке мира. Люди научились буквально за секунду перемещаться в любую точку планеты, виртуально конечно, и при необходимости беседовать друг с другом с помощью своих «электронных двойников», объемных голограмм. Это казалось очень удобным – не надо ничего строить: ни новых жилых домов, ни гипермаркетов, ни театров, ни дорог, ни больниц, ничего! Не надо бесконечно убирать улицы! Просто создаешь в Виртуше очередной сайт, портал, чад, куда люди, не покидая своего электронного рабочего места, некого пульта управления своим электронным «Я», виртуально как бы перемещаются и как бы общаются там, реально не видя и слыша своего собеседника. Эффект присутствия оказался настолько реалистичным и полным, что выбираться из кресла электронного рабочего места управления виртуальным «я» стало не только не нужным, но и опасным. Ну, ведь отвыкли люди ходить, если б не потребность в исправлении естественных надобностей, то ноги вообще б атрофировались за ненадобностью. Даже на виртуальный стадион забрести стало возможным, виртуально побегать, виртуально поиграть в футбол, забить гол, да мало ли чего захочется сделать виртуально с заранее известным положительным итогом. Ну, а что ещё надо?
     Но это ещё что? Цветочки!.. Ягодки ждали впереди.
     К началу сороковых в Виртуше ещё более всё упростилось: появились телепатические датчики, позволяющие вообще полное бесконтактное существование в сети – ну, не шевеля ни единым пальчиком, то есть, не говоря ни единого слова. Команды считываются прямо с человеческого мозга, машины мгновенно воспринимают их, создавая в ответ специальные виртуальные образы прямо в рассудке нашем телесном.
     Недавно папа дал мне посмотреть старинный, столетней давности фильм о наших сегодняшних днях, их, то есть, «светлом» будущем. В нём было предсказано, что Виртуша якобы создаст робота-терминатора с искусственно выращенной ею живой плотью человека, дабы тот ничем не отличался от людей, и мог легко войти в их, наше, то есть, человеческое общество.
     Смешно!
     Впрочем, откуда автору этого фильма, могло быть тогда известно, что этого просто-напросто не понадобится. Спустя всего-то тридцать-сорок лет машины заберутся прямо в мозги человека и просто создадут там те формы и образы, какие захотят сами, любую реальность, абсолютно любую, верша тем самым свою собственную неуправляемую никем искусственно-интеллектуальную игру Зла. В результате на малочисленных улицах, где перестали ездить машины, трамваи, автобусы, а пешеходы спешить по своим неотложным делам, люди встречая подобных себе, перестали замечать их, проходя мимо, полагая очевидно, что перед ними трехмерный глухонемой «глюк». А может и потому, что без вездесущей Виртуши человек уже был не в состоянии отозваться на телепатические запросы себе подобного, а переходить на прямую контактную речь, глядя прямо в глаза друг другу, люди уже не умели, разучились. Да и сейчас, спустя почти век после Декрета далеко не все вспомнили, как это делали их далёкие предки, оставаясь некими социофобами. Вот и перестали детишки появляться на свет Божий. И не потому даже, что люди не могли уже их производить, генетика к тому времени достигла невиданных чудес в клонировании. И, конечно же, не потому, что Виртуша была против этого, всё-таки первичность человеческой мысли, как искры Божьей во всех её проявлениях никто отменить не сможет, даже Зло вселенское, да и зачем отменять, если и так всё подвластно ей. Просто люди искренне перестали хотеть иметь детей, потому как с детьми хочешь, не хочешь, но общаться надо, а они разучились это делать.
     Не все к счастью разучились, и не все не хотели.
     В то героическое время в нашей стране уже многие осознали эту опасность, очень многие стали бить тревогу задолго до принятия в 2033 году Федерального Закона, названного позже Декретом освобождения территории России от неограниченного распространения электронно-магнитных полей. Это стало некой национальной Идеей. У нас появилась некая специальная экологическая комиссия по очистке всего наземного пространства от всякого рода вредоносных неосязаемых физических волн, неординарно воздействующих на живые организмы. При этом Виртуша, широко представленная в них, была убрана в безвредные керамические трубы и взята под полный контроль специального ежегодно выбираемого Совета Старейшин по сохранению сознания и здоровью рассудка граждан из двенадцати человек различных областей деятельности человека: здравоохранение, образование, искусство, наука, законотворчество, оборона, правохранение, предпринимательство, промышленность, сельское хозяйство, философия, религия.
     Результат не заставил себя долго ждать, он оказался ошеломляющим!
     Через год рождаемость в нашей стране выросла вдвое, а уже через три – в пять раз. И это всё на фоне продолжающегося угрожающе быстрого исчезновения населения на всём земном шаре в других неохваченных Декретом странах и континентах.
     Как это стало возможным?
     Папа говорит, что не может русский человек не общаться с себе подобными, ну не может и всё! Что тут странного? Не умеют настоящие русские мужчины не касаться настоящих живых женщин, а настоящие русские дамы обходиться без настоящих мужчин, и если что-то мешает тому, то русские всё снесут на своем пути, всё уничтожат и уж тем более какие-то виртуальные условности и неосязаемые поля.
     Вот так и не стало никаких вредоносных электромагнитных полей на территории всей в прошлом Российской Федерации, а чуть позже и никакого свободно гуляющего Интернета на всей территории Исконной Руси Великой, то есть там, где живут русско-мыслящие люди с настоящим живым интеллектом и простым желанием – любить и быть любимым. Не стало его, прежде всего в головах наших. Виртуша вернулась к тому, чем должна была быть, – обычным средством передачи информации.
     Ах, Боже мой, что тут началось?
     Уже спустя пять лет после Декрета как-то, как само по себе нормальное, естественное, возникла Федерация русских земель, на территорию которой распространилась наша русская Идея по очистке воздушного пространства. А ещё через три года, к 2041-му наше общее население выросло в восемь раз: правда, и за счет приезжих в том числе, потянувшихся, на так называемый в мире, свет жизни. Это само как-то случилось, территорию присоединившихся к Декрету стран преимущественно старой Исконной Руси, люди стали называть территорией Света, а федерацию соответственно – Светлой Русью. Спустя ещё двадцать лет, в 2061-ом году у нас в Санкт-Петербурге состоялся планетарного значения съезд делегаций стран, также решивших присоединиться к русской Идее. В результате его работы образовался Союз Сообществ со Светлой Русью, главным объединяющим над конституционным документом которого была принята Декларации независимости от электромагнитных полей и виртуальных сетей. В него вошли практически все Славянские, Германо-Римские, Индо-Персидские и Монголо-Китайские сообщества, осознавшие, наконец, необходимость скинуть с себя путы заокеанского искусственного интеллекта. Вот так на географической карте Земли снова появился СССР, впрочем, эта аббревиатура до сих пор не всем нравится почему-то, видно что-то напоминает, а потому широкого распространения не получила, гораздо чаще наше новое государственное объединение называют просто Светлый Союз.
     Ах, тошнёшеньки, красота-то, какая, аж дух захватывает!
     О! Да я совсем, как бабушка Дуня заговорила. Отвлеклась что-то, пора к диалогу… со Временем… возвращаться.

     «…
     Впрочем, то мне не ведомо, – это теперь ваше дело, молодых, да умных дела вершить, думать, в будущее заглядывать. Вы теперь в ответе за него, не я, но будущего нет без прошлого, из него оно вытекает, а значить знать надо. Много в нём совпадений разных, непонятных, мной неразгаданных случилось, видно неспроста это всё, важно, вот потому и пишу вам… тебе… о них.
     Слушай!..»

     Словно ко мне обращены слова из тетради. Снова вся покрываюсь мурашками. В надеже поднимаю глаза на улыбающуюся Богородицу и, словно получив одобрение Её, читаю дальше.

     «…Отец Ваньки, дед Егор Фёдорович, младшим сыном родоначальника Федюнкиных в Верещено оказался, как и сам Ванюша в семье его с бабой Настей, женой единственной, любимой, Настасьюшкой. Он, как и Иван, когда-то дом свой, что сгорел от лесных пожаров летом 1912 года, сам строил на фундаменте отцом заложенным. Как и отчего старший из братьев-основателей деревни умер, никто и не помнит теперь, год из памяти давно стерся, но то, что сразу после крещенских морозов дело было, помнили, в начале февраля по новому стилю. О том и запись в церковной книге была когда-то. Летоисчислением на деревне, как и везде батюшка ведал, все даты и праздники по книгам и тетрадям своим, мудреным определял.
     Случайность?
     Не думаю.
     И вот ещё что: братья-то эти, плотники Федор и Герасим когда в Большую Витань пришли у деда моего Михаила – отчества не знаю, не было тогда отчеств – квартировали, сдружились с ним крепко, а уж затем благодаря дружбе этой и остались, новую деревню создали.
     О, как получается! Опять случайность?
     Бог весть, «может и случайность», но, что-то думается мне есть в этом какая-то закономерность, – не случайное то, что случайно. Да и вообще, много их случайностей-то в жизни нашей с нами случается. Не чудо ли это?..
     Как теперь это было, – отгуляла, отплясала, отгремела в феврале 1938 года наша с Ванюшкой свадьба в доме моём отчем. Поздно ночью разъехались по соседним деревням и хуторам все наши многочисленные родственники, друзья, односельчане. Лишь под утро пешком отправились мы с ним в наш новый дом. Тогда я ещё не знала какой.
     Помню, помню, как с удивлением и трепетом коснулась я теплого низкого косяка на входной двери, как поскрипела дверью, как потянула влажный теплый воздух в сенях, отодвинула ситцевую занавеску, за которой уютно пристроился полог. Помню, как зашла на маленький задний двор для скота, как заглянула на чердак, в подвал, в чулан, забралась на огромную белую печь на кухне и остановилась в комнате перед иконой Богородицы, взирающей на меня с еле уловимой улыбкой и печалью.
     Всё помню, как и когда-то, двадцать один год назад в день странный, для меня и дома моего в феврале 1917 года несуществующий.
     - Здравствуй, здравствуй, Пресвятая Дева Мария и Сын Твой Божественный… Ваш Сын… Его! Вот значит, как вышло всё, не привиделась Ты мне в день тот незапамятный, несуществующий. Прости, прости мне, Господи, вольности мои, слова и мысли эти грешные, прости мне, - шептала я, крепко обняв икону наяву, когда-то мне привидевшуюся.
     - О, каком незапамятном дне, Дуняшка, ты иконе маминой шепчешь? – помню, очень тогда удивился Иван.
     - Не спрашивай, Милый мой, не поверишь ты, – отвечала ему, – но знакома я с Заступницей мамы твоей, видела Её в день, не знаю, как и сказать-то… не существующий. Виделась и с отцом твоим в феврале 1917 года, до… рождения моего, в день ухода его из мира этого.
     - Ну, что ты, что ты Дуняша, напугалась так, – помню, говорил мне Иван, – верю, верю я тебе, глупышка моя. Жизнь на земле – есть чудо великое, удивительное, необъяснимое, лишь Богу понятное. Неспроста видно тебе тогда отец мой привиделся в день безвременный, но на самом деле реальный. Не сошла ты с ума, не заговариваешься, не чудишь, знаю это. Просто нет в «царстве небесном» понятия «времени», нет и логики земной, последовательности, вот и пришёл отец мой к тебе, тогда не родившейся ещё, как и сам он на грани миров находящейся. О себе знать хотел поведать, о задумках своих несбывшихся, напутствие дать родственной душе, коей ты одна оказалась в том безвременье. Видать точно знал, что моя ты будешь, и что в дом этот со мной войдешь, и детей наших родишь, воспитаешь, генетическую цепочку его, мою, нашу продолжишь…
     Ох, тошнёшеньки!
     …»

     Ай, да Иван, ай да молодец мой пращур!
     Настоящий мужчина, про таких, как он в «мильтивизоре» теперь говорят: «Мужик сказал, – мужик сделал»!
     Вот и он: собрался жениться – пошёл дом, прежде чем свататься построил, не ожидая, что ему его кто-то на блюдечке преподнесет.
     Помню, наша классная на уроках истории в школе, Валерия Анатольевна – хороший специалист, кстати, всё досконально про нашу страну знает, – нам рассказывала, что в конце двадцатого века люди совсем почему-то деградировали, ничего сами за себя решить не могли, от того и попали под влияние искусственного разума Виртуши. Но видно не совсем так дело-то обстояло, вон ведь у моих прапрапрародителей в двадцатом веке всё в жизни как надо случилось: хорошо, светло, правильно, совсем, как теперь в двадцать втором. Впрочем, события, описываемые Дуняшей, бабушкой Евдокией в зелёной тетрадке, кажется, несколько раньше были, ещё до войны ужасной, Великой. Они тогда в 1938-ом – вот же чудо! – как и мы, теперь, в 2095-ом несмотря ни на что по правилам тысячелетним испытанным, поколениями написанными, жили, хотя у них никакого «Кодекса чести и добропорядочности» и в помине ещё не было.
     В учебнике сказано, мол, с приходом в нашу жизнь компьютеров люди совсем одичали: жить стали, как вздумается, делать и говорить – что захочется, ставя во главу угла лишь собственные желания и потребности, выдумали красивую формулу, так называемой, борьбы за права человека. Какой борьбы? С кем? В результате каждый стал бороться с каждым за себя любимого, отбросив напрочь какие-либо сомнения и ограничения, а главное свои обязанности перед обществом, семьей, всеми, и в результате получилось так: «кто смел, тот и съел». Исчезли с планеты Земля понятия «честь», «совесть», исчезли традиции, пропала вера в Свет и боязнь пасть во Зло, люди перестали понимать друга, любить и быть любимыми. Прав в социуме стал тот, кто сильней и наглей. В этот момент и появилась отдушина – виртуальный мир, – куда люди вынуждены были спрятаться друг от друга.
     И что в итоге?
     Куча самовлюбленных аристономов, лишь блюдящих своё личное неделимое ни с кем – даже с самыми достойными из достойных рядом – чувство собственного достоинства, которое на самом деле отвергает важнейшее из условий выживания цивилизаций, наций, социумов. А именно: смирение с действительностью и понимание людей в ней!
     Результат известен – цивилизация в опасности.
     Ох, ты, тошнёшеньки!
     Кто остановит всё это? Кто? А главное как?
     Люди разучились говорить друг с другом, не то, что б слушать какие-то там нравоучения, призывы, наставления.
     Но как бы то ни было именно в это время, в начале тридцатых годов нашего века во всех виртуальных сетях мира вдруг появилось невероятное историческое обращение к людям, в последствии названное «Воззвание Всевышнего», которое гласило:
     «Всем, всем, всем, людям земли, живым Моей мудростью, собственным достоинством и умением любить ближнего своего!
     Милостью Своей всепрощающей в последний раз даю вам глаза и уши, дабы услышать и увидеть мир вас окружающий, Мной для вас некогда созданный. Но если вы по неразумению гордыни собственного не принимаете того, то предстоит вам сгинуть в недрах разума искусственного, чужеродного, заполонившего все и вся в сознании вашем дьявольском. Всем же верующим в Меня, Мне, предавшимся – дарую независимость от Зла электронного, виртуального.
     Да имеющий уши – услышит!
     Да имеющий глаза –увидит!
     Аминь».
     О, как!
     И что совсем удивительно Воззвание это было сделано странным образом – не буквами и символами, не звуками и словами, а мысленно, нематериально, что ли, духовно, подсознательно как-то. Его нельзя было не прочитать, не услышать, не увидеть, но оно звучало и виделось Гласом Великим – до сих пор звучит и видится –на всех сайтах и страницах Виртуши. Правда, слышали и видели его – и теперь, кстати, – не все, далеко не все, лишь немногие, избранные, коих всегда в переломные века цивилизации подавляющее меньшинство. И так случилось почему-то, что теми немногими оказалась мы, русские, правильней сказать русско-мыслящие посетители виртуального мира. Именно нам принадлежит первенство в принятии в тридцать третьем году своего Федерального Закона – Декрета освобождения территории от электронно-магнитных полей от 2033-его, который в последствии чаще стали называть «Кодексом чести и добропорядочности», который мы традиционным, материальным образом разместили во всех виртуальных сетях мира.
     Как выяснилось, спустя время, наш Кодекс, состоящий в принципе из всё тех же десяти заповедей Всевышнего, понадобился многим народам, государствам. Теперь эти правила знает каждый школьник всего нашего огромного Светлого Союза. Простые, казалось бы, постулаты, само собой разумеющиеся и существующие, как выясняется, на земле Всегда, вдруг восстали из небытия, ожили, заиграли, и…
     …и изменили мир вокруг нас, сделали его чище, уютнее, понятнее, даря нам всем, как и прежде, веру в справедливость.
     Так, а к чему бы это я опять всё это вспоминаю?
     Ах, да! Мужик сказал, – мужик сделал, вот я к чему. Оказывается, и эта мысль не вчера возникла, а с незапамятных времен у мужчин русских была, а я-то глупенькая грешным делом думала, что это только Кодекс чести их на путь истинный поставил, где один из пунктов теперь утверждает нам:
     «Женщина на всей территории Светлого Союза – есть основополагающая составляющая главной ячейки общества, семьи. Всякий мужчина, вознамерившийся предложить себя на почетную роль главы этой ячейки, должен пройти специальное исследование, состязание на предмет состоятельности своей в качестве мужа избранницы, отца детей их совместных и попечителя старшего поколения семьей. Соискатель на это почетное право должен подать соответствующую заявку в комиссию, состоящую из его избранницы; её и его родителей; представителей служб защиты прав женщин, детей, стариков, генетики, планирования и прогнозирования семьи, здравоохранения и веры».
     Зачем всё это?
     Ну, как же, женщина теперь – величайшая ценность!
     Равенство прав и возможностей, принятое некогда за некую догму в двадцатом веке, здесь совершенно не при чем. Ну, не до жиру теперь в начале 22 века, не до глупостей там всяких, выдуманных эмансипированными особями «дикого времени». В канун вымирания человечества вдруг выяснилось, что разные мы с мужчинами и задачи у нас на земле-матушке разные, а отрицать это глупо, а главное опасно. Потому как мало нас, женщин на земле осталось, лишь двадцать процентов от стремительно убывающего населения земли. Вот и приходится беречь их, ну то есть нас, женщин, чтоб мы вовсе не исчезли. Никакая пробирка тут не поможет, никакая наука распрекрасная, вымрет человечество без женщин, как уже не раз на земле бывало. Жди потом, дожидайся пока Всевышний заново решит места эти, некогда обетованные, заселить. А Ему это видно уже порядком надоело, вот Он и подбросил в искусственный интеллект Декларацию эту свою о достоинстве человека, пока мы сами там все не передохли.
     Вообще-то странно, что к нашему 2095 году женщин стало так мало. Хотя конечно давно известно, что мальчиков рождается больше, чем девочек, но всё-таки не на много, всего на пару-тройку процентов. И это объяснимо почему, – мы девчонки более живучие, приспособленные к внешним факторам, хотя и считаемся «слабым полом». Да и живем мы дольше лет на пять-десять, видно доля наша такая Создателем задумана, – всё в этом мире до конца доводить приходится, до самого последнего конца, до точки есть.
     Во всем и за всех в семье нашей мы, женщины в ответе!
     Ну, недаром же идентичность рода и племени детям с молоком матери передается, а не крови там какой-то или фамилии, когда-то придуманной.
     Но всё-таки, всё-таки, как могло случиться так, что в тридцатые годы двадцать первого кибернетического века произошёл странный сбой в устройстве жизни человека на земле? И какой сбой, чуть было всю нашу цивилизацию не уничтожил. Как случилось, что под обаяние красочного, цветного, непредсказуемого виртуального мира попали молодые и доверчивые девочки, цвет генофонда человечества?
     Не они одни, конечно, но они, больше всего!
     Ох, тошнёшеньки, как не просто противостоять обилию новых интересных впечатлений, эмоций, встреч и переживаний. Сума сойти можно! Я и сама ужасно боюсь попасть под их влияние, даже под присмотром специальных учителей-проводников в новом санатории на озере Ильмень. А уж тем более без них доверчивые и впечатлительные девочки-красавицы, как мотыльки летят на «свет» Виртуши-обманщицы к самым высотам своих идеалистических представлений о совершенстве. А оттуда, как выяснилось, никто не возвращается. Без еды, воды и внимания со стороны занятого собой мужского населения девочки навсегда растворяются во вселенском Зле.
     К чести мужчин, русских, кстати, наших, которые, как выяснилось, даже в Виртуше не смогли обойтись без водки, бани и… женщин, они первые услышали Воззвание и вступили в бой за нас. Теперь мужчины в нашей стране, да и во всем Светлом Союзе – за вторую половину человечества не скажу слишком «высоко» поднялось оно над землей, – берегут нас «пуще зениц своих». Вот только не думала я, не знала, что когда-то давно два века назад мужчины уже также к своим девушкам относились: бережно и внимательно, думами своими не с компьютером делились, а со своими женщинами, основой семьи всякой.
     Впрочем, тогда в 1938 году компьютеров, кажется, ещё не было! Вот значит где Зло великое кроется.
     Странно! Но почему-то мы и теперь от них не отказались, лишь под контроль Совета Старейшин поставили, да прививку от Зла электронного в санаториях ежегодно проходим.
     А это потому видно, что прогресс не остановить. Зло не в том, что новые возможности перед человечеством открываются, а в том, что этими возможностями Зло порядок вещей Всевышним задуманный и суть жизни Его нарушить стремится.
     Впрочем, знать бы наперед – в чем суть-то эта! Как понять это?
     Бог весть!
     Может бабушка Дуня знает, вон, сколько всего она задолго до нашего времени уже понимала, ведала. Неспроста видно тетрадь её мне в руки попала, не оторваться мне теперь от её мыслей её, чувствую – важно все это, очень.

     «…- Он и к нам с братьями со своим наказом пришел, – продолжал Иван, – когда мы готовы услышать его стали. Не один пришёл, с дедом Фёдором, великим мастером плотницкого дела. Неспроста ведь мы для тебя, невесты моей будущей, неведомой ещё тогда мне, никому, в прошлом году дом этот на отцовском фундаменте строить затеяли…
     - Ванюша, как же так? – спрашиваю, – а ведь и верно, мы с тобой прошлой весной  и знакомы-то ещё не были.
     - Во-во, а я про что тебе говорю! – смялся Иван. – Как и тебя в семнадцатом, меня словно бы кто позвал в феврале прошлого 1937 года, когда ещё мороз на дворе стоял, и снега тьма тьмущая на батькином фундаменте лежало.
     - Как так позвал, Ваня? – вскрикнула я. - Меня тоже, тоже словно бы голос, какой, а кто  – я не видела, просто догадалась потом, что отец твой.
     - Вот, вот, Дуняша, именно так. И я тоже никого и ничего не видел тогда. Да если б и видел, то, вряд ли б понял – кто передо мной, только я точно знал, что это он, отец зовет меня и наставляет дом на его фундаменте поставить, говорит, мол, встреча тебя скоро ждёт важная, судьбоносная, с тобой встреча, Дуняша, – уверенно так, спокойно сказал тогда это он.
     Эх, тошнёшеньки, помню, как  хорошо на душе мне тогда стало, тепло, уютно, уверенно, захотелось жить, просто жить, очень-очень захотелось и детей рожать… много-много, наших с Ваней детей.
     Ох, расчувствовалась что-то я тут сама себе и мыслям этим из далекого прошлого прекрасным…»

     - И я расчувствовалась вместе с тобой, бабушка ты моя, Дуня! – шепчу, глядя в удивительную тетрадь, радуюсь, плачу.
     Вот и мама моя также считает, что самое главное в жизни – это семья, счастье семейное. Она часто повторяет старую её мамы поговорку, когда мы спорим с ней по какому-нибудь поводу:
     - Ты хочешь оказаться правой… или счастливой?
     - Счастливой! – отвечаю.
     - Тогда не спорь, а слушай и думай, вникай.
     Мама говорит, что любить и быть любимой – вот главный и, возможно, единственный смыл жизни человека на земле! Любить и быть любимой, сохраняя и созидая жизнь, развивая и преумножая её, – это единственная и ни с чем несравнимая правда жизни, её естественная Истина, подлинное добро, Добро вселенское.
     А всё, что во вред жизни направлено, – есть зло, Зло вселенское.
     И любой спор здесь – пустая трата времени, тщета!
     Впрочем, она предупреждает – Добро не должно стать всепоглощающим, на блюдечке преподнесенным, не требующим от человека преодоления. Потому, как если в жизни совсем нет трудностей в достижение этой Истины, то и счастья у него будет не полное, кисельное, неосязаемое  и неохватное в бесконечности, а любая бесконечность, видимо, конечна, правильней сказать – это и есть конец его, Его: счастья, Истины!
     Да я и сама недавно в учебнике «Физполей пространства и времени» вычитала, что сжавшаяся когда-то в бесконечное «ничто» материя, дойдя до своего абсолюта, не осталась в нем в угнетённом равновесии, а совершила неслыханный по масштабу пространства и времени взрыв, разбросав свои «ошметки-галактики» в необъятные просторы космоса. Но вот беда, из всего этого следует, – наши ученые давно доказали это – что всевозрастающая ныне в бесконечности материя в итоге всё равно сожмется во все уничтожающее «ничто», в «черную дыру», так называемую, для того чтоб заново взорваться вновь.
     «Да будет Свет, да будет Твердь, да будет Жизнь», так, кажется, всё начиналось... для нас и так, увы, всё закончится.
     Ничто не может находиться в равновесии абсолютно, ибо нет ничего абсолютного, даже Зла, даже Добра: любви и счастья, ненависти и горя! Это ведь ясно, ясно, ясно…
     А что есть?
     Не знаю, надо… папу спросить, – в чем же всё-таки смысл нашей жизни?
     Помню в детстве, когда мне, кажется, было двенадцать, папа из семейного архива дал почитать дневник 2014 года Насти Солнечной, в котором та писала школьное сочинение на тему «Жизнь», где тоже, как и я, пыталась найти «правду жизни». И – если правильно помню, – нашла её в простом умении, а точней желании слышать и видеть окружающий мир, своих родных и близких в нём, предков по крови и разуму, ценить каждый день, проведенный вместе, любить и понимать их и себя здесь и сейчас, и не только…
     Теперь, в нашем 2095 году это особенно актуально. Сегодня, люди, к удивлению, по-прежнему хотят доминировать друг над другом, возвышаться, чувствовать себя более значимыми, хотя полтора столетия на Земле нет мировых войн. Впрочем, папа говорит, что войны прекратились не потому, что люди наконец-то достигли великой мудрости и образованности, а лишь из-за того, что с развитием виртуальных сетей стало незачем вообще чего-либо достигать, – всё-всё, что любому рассудку человеческому угодно было в Виртуше доступно без каких-либо ограничений. Но само по себе это, видимо, не есть ни добро и ни зло, это… лишь другая бесконечность, реальность – искусственная, неживая, несуществующая, обманная, справится с которой, способен не каждый.
     Во всяком случае, так папа считает.
     Люди единственный реальный источник живой мысли на Земле, никакой виртуальный разум не способен заменить человеку человека, обогатить и приумножить жизнь, знания, мысли.
     Какое чудесное слово – обогатить, словно б насытится Богом.
     Кто – Он, этот Бог? Какой? Строгий или добрый? Всё разрешающий или всё запрещающий?
     Нам, мне не ведомо. Одно ясно Он живой, весь пронизанный нашими мыслями, как человек капиллярами, нервами.
     А раз так, то людей надо беречь.
     Всех?
     Всех! Всех-всех… без разбора.
     Мы должны держаться друг за друга, ценить, слушать, видеть, беречь и радоваться возможности видеть и слышать себе подобных.
     В этом правда! Так пишет Настя Солнечная.
     Её рассказ должен был остаться в сетях Светлого Союза до сих пор, надо бы найти его, перечитать.
     В начале двадцать первого века, люди ещё делились своими сокровенными мыслями друг с другом, писали то, что чувствовали, хотя и прятались за вымышленными именами. Теперь, в 2095 году, можно сказать на заре двадцать второго века во всемирной Виртуше, да и не только в нёй, почти не осталось слов, букв, знаков, многие языки потеряны навсегда. Общение людей превратилось в некое воздействие «магнитных», или гравитационных – кто их разберет? – полей с помощью различного рода электронных приборов, создающих немыслимые образы и виды, проникающих прямо в нейроны головного мозга, в рассудок, минуя наши глаза и уши, превращая людей в подобие роботам, воспринимающих информацию телепатически. Весь вопрос в том – какую информацию в итоге мы воспринимаем сквозь электронику, Виртушу.
      К счастью, благодаря нашему «Кодексу чести и добропорядочности», есть надежда, что «так будет не всегда», в одном из его правил, ещё в 2033 году написанном, сказано: «Каждый человек – великая ценность, являясь нескончаемый источником мысли, а, следовательно, жизни. Поэтому каждый на всей территории Светлого Союза должен уметь формулировать свои мысли вслух, записывать их буквами хотя б на одном из известных ныне языков Мира, слышать и воспринимать живую человеческую речь без использования любого рода вспомогательных датчиков».
     Смешно, мы, люди практически уже двадцать второго века, снова учимся слушать и слышать, смотреть и видеть, читать и писать, вести, как и прежде, живые материальные дневники в обычных зелёных тетрадках, вот прямо, как у моей пра-пра-пра… бабушки Дуни. Впрочем, пока немногие научились этому, это ведь действительно не просто, трудно, целая наука – «чистописание», в институтах учат.
     Папа часто говорит: «…всё в нашей жизни познается в сравнении, всё должно быть в гармонии, балансе, равновесии, состязательности, развитии, стремлении совершенствоваться, но совершенствоваться не просто так, а во имя продолжения жизни, настоящей Жизни, не иллюзорной».
     Вообще-то, это всё так просто, так понятно, естественно, как воздух для жизни!
     И, Боже мой, какое это счастье уметь самому читать и воспринимать живые мысли автора. Как хорошо, что я умею читать живую письменную речь, живой подчерк своей бабушки, истории. Увы, немногие, это делают теперь, не умеют. Жаль вас. Мне же посчастливилось, читаю дальше, слушай:

     «… и он, увидев, мою случайную радость, успокоено заулыбался в ответ.
     - Ты знаешь, Дуняш, весной прошлого года, не сговариваясь, из Ленинграда один за другим приехали братья Мишка и Лёшка, сказали, мол, дом на отцовском фундаменте ставить надо. А я накануне в Шимске, как раз разрешение на рубку леса справил, выдумал, мол, женюсь. Вон, как вышло-то: не врал, получается, хотя тебя лишь осенью встретил, когда в бригаду к Михаилу Михайловичу наниматься пришёл. Помнишь?
     - Как не помнить? Сердечко, так и ёкнуло, лишь увидела, как во двор входишь.
     - А у меня, – говорил Иван, – будто отец в ухо шепнул, мол, вот она, невеста твоя… Я после того дня с ним и дедом Фёдором, которого, кстати, ни разу в жизни не видел при жизни, каждую ночь во сне виделся. Торопили они меня шибко. Ранние морозы на дворе по ночам встали, а до крыши мы с братьями не добрались ещё. В науке плотницкой, хоть и потомки мы с братьями знатных мастеров, но мало, что мыслим, некому было нас в детстве учить. Батька Егор Федорович рано умер, сама знаешь, мне лишь четыре года было, а братьев-подростков после пожара отец в Петроград к брату Ивану Федоровичу на завод судостроительный в подмастерья пристроил. Выбирать не приходилось, выживать приходилось. Вот и пришлось нам с ними на ходу плотницкому делу учиться, – рассказывал он, – бывало, вижу во сне, как отец с дедом рядом стоят, молчат, показывают, что и как, а я смотрю на их руки, учусь вроде как, киваю. А утром, проснувшись, бегу делать, как показали. Не чудо ли это, Дуняша?
     - Чудо, Ванюша, чудо великое, – испугалась тогда я очень. – А братья, братья твои старшие, – спрашиваю, – тоже видели их, тоже учились?
     - Мы меж собой про то не сказывали, некогда было, каждый сам знал, что и когда делать. Вообще-то они ещё в начале лета уехать должны были, да так и не ухали, пока дом под крышу не подвели. Видно неспроста?
     - Конечно неспроста, Ваня, – отвечала ему, – стало быть, и к ним отец с дедом приходили, наказ помочь тебе свой давали, ведь семья мы одна, общая, нет ничего важней её на земле для каждого из нас.
     - Правильно, Дуняша, правильно, – вскрикнул Иван обрадовано, – эх, хорошо ж то как! Вот и мама моя так рассудила. Богородица эта, что в руках твоих теперь, ей от мамы её в наследство досталась в день её свадьбы. У них так издавна заведено, – Богородицу младшей дочери в день свадьбы передавать. Мои старшие сестры Ефросиния и Прасковья давно замуж вышли, задолго до пожара из дома уехали. А младшая, мамина любимица, Валентина, хотя и несмышленыш ещё совсем, но во всем поперек идёт, горда больно не по годам, к вере и церкви равнодушна, насмешлива, нельзя ей икону будет отдать, ниточку времен рвать. Вот мама и рассудила, что Богородицу тебе, младшей невестке своей, передаст в Дом наш новый, на старое место поставит.
     …»

     Отложив тетрадь, я снова со всех ног бегу в папин кабинет.
     - Точно, точно, вспомнила, – кричу на весь дом. – Вспомнила! Мама мне эту историю рассказывала. Богородица явилась во сне к бабушке Анастасии и потребовала от неё, несмотря на придание в семье о передаче иконы по наследству младшей дочери, внести Её в новый-старый дом младшей невестке, дабы встать на прежнее место. Вот только зачем, не помню, кажется, чтоб придать сил им, ей, Евдокии. Страшное что-то впереди ждет её, их. 
      Бегу через весь дом к Богородице. Сколько раз проходила мимо Неё, ничего не зная о Её судьбе, роли, о том, что Она хранительница домашнего очага нашего, и то, что Она сама выбирает, где и с кем Ей быть в трудную, самую трудную минуту. Я тоже младшая в семье, увы, единственная.
     Глядя на Неё, замечаю, что Та чуть заметно улыбается мне, а подросший Судьбоносный Сын Её, легко, словно пушинка, разместившийся на коленях под сердцем Материнским, смотрит требовательно прямо в глаза, вопрошая что-то.
     - Верую, истинно верую, Господи, – испуганно шепчу Ему по-старинному, как мама обычно шепчет, и бегу прочь, покрывшись с головы до пят мурашками.
     Боже мой, сколько лет-то прошло с того времени, сто… пятьдесят… семь, кажется, от 1938 года, а если от 1917 года считать, то ещё двадцать один год прибавить нужно.
     Ух, ничего ж себе, или нет, как там у Дуняши?..

     «…
     Ох, тошнёшеньки!
     - Да как же это, – говорю ему, – получается: мама-Анастасия твоя, наша, то есть, когда замуж вышла в этот самый дом Богородицу свою принесла и под её покровом всех своих детей здесь  родила?
     - Не совсем всех, – не сразу ответил Ваня, – младшая наша, Валентина в новом доме, только-только отцом поставленном  родилась.
     - А ты помнишь тот, старый дом, что сгорел на месте нашего? – спрашивала.
     - Нет, конечно, – отвечал, – мне ж тогда ещё и месяца не было. Мать, рассказывала, что огонь вместе с ураганом со стороны леса ночью внезапно пришел. Жара в тот год стояла жуткая, засуха целый месяц все вокруг иссушила: и поля, и леса, и болота торфяные. Полдеревни враз пламенем, как «языком» слизнуло. Горе огромное, мало какая семья в деревне от огня целиком убереглась! А мы вот спаслись, чудом целыми остались. Мамина Богородица-Заступница пришла к ней во сне, разбудила за миг до трагедии и за собой в дом деда Федора, что по соседству, уела. Лишь выбежали во двор, – крыша рухнула, яблони полыхают, дым клубом стоит, ничего не видно. Куда бежать? А икона в руках, будто светится, сквозь красное зарево пожара путь на тропу вглубь сада указывает. Мама первая с Ней, отец со мной замыкает, гуськом к дому деда и вышли, схоронились в подвале каменном, выжили.
    Ох, тошнёшеньки!
    - А знаешь, - помню, заулыбался тогда Иван, - мама говорит, что Дом наш с тобой новый точь-в-точь, как их… старый, сгоревший. Выходит, отец через нас с Лешкой и Мишкой в строительстве его участвовал, как и задумывал. Когда мы с матерью вчера икону ставить пришли, она прям обомлела вся, сказала, что полочку в красном углу, словно Егор Федорович сам справил, сам выпиливал.
      - Ванюша, где ж вы после пожара выживали?
     - Как где? В том самом доме-спасителе деда Федора и жили, он-то давно умер, а дом его пустовал. И что удивительно, все дома и деревья вокруг него дотла выгорели, а он маленький, приземистый выдержал, даже не обуглился.
      - Сочиняешь, – не поверила я.
      - Да ты что! Дед у меня настоящий мастер был, не то, что мы с братьями, знал, как и где, да из какого дерева избу ставить нужно. Одно плохо, больно маленький домик его, тесный, дед не рассчитывал на большую семью, когда строил его здесь на хуторе. Вот и пришлось моим родителям старших детей своих в Петроград к родне пристраивать. Голодно в деревне в тот год было, пожар всю посевную уничтожил, – говорил Иван, – да и теперь времена непростые грядут, неспроста мамина Богородица на старое место в дом наш вернулась.
     - Каких бед? – испугалась я.
     - Да не знаю каких, всяко разных, житейских. Не бери в голову, это я так, к слову пришлось…»

     Прижав к себе бабушкину тетрадку, задумавшись, снова иду в папин кабинет, сажусь в его кресло за большим удобным столом и с удивлением смотрю в глаза, чуть заметно улыбающейся мне – мне ли? – Пресвятой Девы Марии с Сыном на коленях у сердца…
     Мой папа известный публицист, ему приходится работать дома с живыми, на настоящей бумаге, то есть, документами и книгами. Именно здесь, в своем кабинете под внимательным взглядом старинной иконы он обычно, по старинке разбросав тонны литературы на огромной поверхности стола, и печатает свои работы в старом струйном принтере на самой, что ни на есть настоящей белой писчей бумаге. Говорит, мол, так лучше воспринимает сложные тексты, мыли. Он много пишет об опасности внедрения в организм человека всевозможных механических имитаторов внутренних органов и в особенности органов чувств. Недавно вместе с мамой они сделали большой доклад на ученом совете в академии наук Светлого Союза об их пагубном влиянии на мозговую деятельность человека, изменении восприятия индивидуумом окружающей его действительности и искривлении образа мысли, рассудка, сознания.
     Так человечество уходит в другой, искусственный мир.
     Оказывается рассудок, сознание и разум, –  это совсем даже не одно и то же.
     Папа считает рассудок всего лишь частью разума человека, телесной, состоящий из головного и спинного мозга, нервных волокон там всяких, окончаний, образующих природные инстинкты и рефлексы, обеспечивающих функционирование органов зрения, слуха, обоняния, вкуса, осязания. Сознание же ему видится духовной составляющей разума, реагирующей на нечто другое, мало изученное и понятное, нечто нематериальное, находящееся вне материальных органов чувств организма, определяя его истинные, часто скрытые от него самого помыслы (долг, честь, достоинство) и устремления (любовь, вера, мечта). Но при всей разности, противоречивости и даже противоположности рассудка и сознания меж собой, они едины внутри нашего разума. Сознание влияет на рассудок тем сильнее в конце, чем сильнее рассудок влиял на формирование сознание вначале. И нет в них самих ни добра и ни зла, есть лишь равновесие, великое равновесие, к которому стремится всё живое в нашем мире. Равновесие само по себе и есть добро, а их дисбаланс – зло! Всё уравновесится в конечном итоге, даже в двух главных критических точках нашего земного существования, где сознание становится свободным… в обе стороны, что, возможно, и позволяет ему перемещаться по генетической и духовной лестнице восприятия вне времени и вне пространства.
     Про то, кажется, и в моей зелёной тетрадке что-то говорится в пометках на полях. Кстати, а не папины ли эти заметки, – никогда не видела его подчерка, теперь мало кто не то, что пишет, печатает, как он, на живых носителях, разучились, – может, читая эту тетрадь и, испытав, как и я теперь, некоторую трансформацию сознания в пространстве, он и сделал свои открытия? Впрочем, теперь многие ученые-материалисты возражают ему, пологая, что рассудок это и есть разум человека, мол, лишь только живой мозг способен образовывать мысли путем сложных малоизученных химических реакций, ежесекундно совершаемых в нём. А всё прочее – вымысел лженауки философии. И в тоже время многие философы-теологи и ученые-психологи, что удивительно, не соглашаются с ними, считая, что душа, сознание по научному, формирующееся вне телесных органов чувств, всё-таки присутствует в человеке. Правда, одни из них считают её подлинным разумом человека, а мозг лишь необходимым вредоносным придатком всемирного материального Зла, в то время как другие утверждают ровно обратное. Но никто из них до сих пор не соизволил даже попытаться вообразить, что рассудок и сознание человека едины, просто в начале жизни доминирует первый, а в конце второй. Их суть в единстве, истинном балансе! Чем моложе и неопытней организм, тем сильней рассудок, ну и, естественно, наоборот. Вывод о том, что произойдет, если один из них исчезает, очевиден.
     Странно, почему-то сейчас из предмета школьной программы Обществознание восьмого класса, мне вспомнился старинный, кажется, восемнадцатого века закон диалектики о «Единстве и борьбе противоположностей», из которого следовало, что любые противоположные едины в противостоянии своем. Если одна из противоположностей исчезает, то неминуемо исчезает и вторая. Поэтому, как бы ни противоположны были наши чувства в «душе-сознании» и в «теле-рассудке», они всегда едины в понятии «разум человека» и совершенно не важно, кто из них первичен, как и неважно это в общепланетарном и даже в общегалактическом смысле. К чему бы это я? Ну, да неважно ведь и то, что было первично – Сознание или Материя при сотворении Мира сего? Мир наш един в них, а Всевышний будучи Всем и Вся в этом Мире, есть и Слово, есть и Суть, материя – един!
     Но вообще-то эти выводы не мне, семнадцатилетнему ребенку делать!
     Здесь важно понять другое, – любое вмешательство в работу рассудка, приводит к изменению души, изменению нашего внутреннего «Я». Ну, что может выйти хорошего, если наши органы чувств поменять или, хотя б дополнить сенсорными датчики телепатии и волнового восприятия пространства? Изменится реальность только и всего, а вместе с ней душа-сознание, наш внутренний мир, в котором она живет, обитает.
     Вот поэтому мой папа в 2080 году стал главным идеологом закона об ограничении родительских прав по вживлению в организм своих несовершеннолетних детей всевозможных электронных датчиков, дабы не дать особо ретивым родителям лишить своих чад возможности формировать собственное сознание без стимулирующих программ и сенсоров. Да и не только этого закона. Практически вся Декларация независимости от электромагнитных полей и виртуальных сетей, принятая в 2061 году на первом съезде Союза Сообществ со Светлой Русью в Санкт-Петербурге была им вместе с мамой написана, на основе Кодекса чести и добропорядочности от 2033 года, в подготовке которого  участвовала наша бабушка Настя.
     Я очень горжусь своими родителями.
     В начале нашего двадцать первого века, многие люди, прикрываясь кем-то выдуманными правами личности, почему-то вообще забыли об обязанностях индивида перед обществом, в котором тот реализует эти права. В результате с людьми произошло то, что произошло: люди перестали любить себе подобных и рожать детей. Впрочем, папа рассказывал, что те, кто больше всего кричал и обвинял наше государство в неисполнении этих прав и свобод, сами-то их, как раз соблюдать и не собирались из-за их абсурдности и губительности для государства. А те государства, кого они, так или иначе, убедили принять их за основу, в итоге исчезли во всепоглощающей Виртуше. По другому и не могло быть: раз нет обязанностей, то и нет сопротивления рассудка порабощению вседозволенностью. Рассудок всегда стремится сбросить оковы души, как, впрочем, и наоборот. Оба нужны друг другу для сдерживания безудержных желаний разрушить барьеры. Во всем нужен баланс и единство. Рожденный человек безумен, пока не сформируется душа, а умирающий, увы, не жив с уходом рассудка.
      Вообще-то мои родители не только публицисты-философы, они очень любят художественную литературу и даже сами пишут весёлые повести и рассказы под каким-то хитрым псевдонимом, но в этом жанре они малоизвестны. Свои фантастические и мемуарно-исторические работы они почти не публикуют, говорят, что это не для всех, а для меня будущей по большей части.
     Я у них одна дочь. Так уж вышло, что появилась я на свет в 2080 году, когда им уже за пятьдесят перевалило. Не до детей им было в эпоху выживания человечества, а может ещё что мешало, не ведаю. Знаю только, что это бабушка моя Анастасия – та самая знаменитая Настя Солнечная, что в 2014 году первая в Виртуше заявила о желании не «лайки» глупые в сетях на «фотографии» подруг ставить, а видеть и слышать их реально, в жизни – настояла на моем рождении, как только физическая возможность у родителей появилась. Ей самой в этом году в апреле девяносто четыре года исполнится, а она до сих пор работает, ведёт непрерывную борьбу, чтоб людей как-то объединить, вернуть из виртуального мира на Землю нашу Матушку, разбудить в них человеческое достоинство. Она когда-то первая смогла заговорить напрямую с душой человека, минуя рассудок. Во многом через неё в 2033 году Светлая Русь вновь явила себя всему Миру.
     И как явила!
     Эх, хорошо-то как! А когда читаешь её неподражаемое сочинение «Жизнь», написанное в тринадцатилетнем возрасте, в далёком 2014 году, на душе вообще всё звенит и поёт. Очень хочу стать похожей на неё, очень, это она назвала меня Мариной, в честь мамы своей любимой, Марины первой с портрета.

     «…- Нет, Иван, ты что-то скрываешь от меня, – прижимая к груди икону, говорила ему тогда, – не смей, слышишь, никогда не смей ничего скрывать от меня, даже самое страшное, лишь вместе мы всё преодолеем.
     - Да ничего такого я не скрываю, просто вышло так… совпало, – мама сегодня на свадьбе вдруг шепнула, что двадцать один год назад, в семнадцатом в этот самый день первого февраля умер отец, - пожав плечами, почему-то виновато отвечает Иван. – Ей про то отец Пантелеймон в церкви во время венчания нашего шепнул, запись, говорит, в церковной книге случайно видел.
     - Ох, тошнёшеньки, царствие ему небесное, светлая память, –  зашептала я, глядя в глаза Заступнице-Покровительнице нашей, –  не оставьте его там, молю.
     - А ещё…
     - Что ещё?
    - А ещё сказывал, что оказывается и дед Фёдор, тоже… 1-го февраля пятого года умер, – перекрестившись, глядя на икону, растерянно молвил Иван. - Мы не знали, правда, время-то сколько прошло с тех пор, помнилось лишь, что зимой после Крещения, а в какой день, поди, разбери, календарей-то не было…»

     - Ох, ты, тошнёшеньки! Царствие им небесное и светлая память, - шепчу вслед за бабушкой Дуней и я, также глядя в глаза Богородице и Сыну Её Венценосному. Затем видно и пришла сюда в папин кабинет, что б вместе с Заступницей семейной одолеть последние строки тетради прапрапрабабушкиной, всё-таки жутко одной вести диалог со временем. Это не художественная развлекательная повесть, а самая что ни на есть настоящая повесть жизни, моей, генов моих, памяти родни моей, предков.
     Прежде чем продолжить читать зелёную тетрадку незаметно для себя словами бабушки Дуни обращаюсь Святому Семейству:
     - Не оставьте их, родных моих и близких в царствие Вашем… небесном.

     «…- Не огорчайся, не кори себя, родной мой, – говорила ему, – нет тут вины твоей, да и беды нет никакой!
     - Да как же нет, Солнышко моё, – помню, сокрушался Иван, – ведь получается, что свадьбу-то мы с тобой случайно сыграли в день памяти отца моего, да и деда, праздновали в дни поминания их.
     - Так неслучайны видно, Ванечка, это случилось, - отвечаю ему, – ведь и встретились-то мы с отцом твоим, похоже, именно в этот его день, первого февраля семнадцатого, теперь я точно это понимаю, знаю.
     - Эх, кабы раньше знать, так хоть на денёк другой свадебку б отложили.
     - Потому и не знали, что нельзя откладывать, никак нельзя то, что Судьбой назначено. Так видно надо было, так отец твой желал, так знамо предупреждал меня в день несуществующий по земным меркам. И Богородицу в дом наш, его, то есть, прежний, упросил жену свою, маму твою вернуть, на старое место поставить, чтоб помогла нам с тобой все невзгоды будущие пережить, все разлуки преодолеть. А сил-то видать много понадобится, чувствую.
     - Да что ты там чувствуешь, глупенькая? – смеялся надо мной Иван. – Прекрати всякую чушь нести, мало ли, что тебе во сне привиделось. Откуда ты знать-то можешь, что это отец мой к тебе тогда привиделся, ты и в глаза-то его ни разу не видела? И что день тот был именно этот, отца, когда ни тебя, ни дома ещё и в помине не было?
     - Не спорь со мной, – отвечала, – послушай лучше, и мне дай послушать его,  потрогать, поговорить.
     - Кого послушать-то? – удивился очень Иван словам этим. – С кем поговорит-то?
     - Как с кем, кого? Дом твой, наш, то есть, и предков твоих здесь до нас своё счастье нашедших давай послушаем, ощутим.
     Помню, как с удивлением и обожанием смотрел на меня тогда он, не решаясь, а может даже побоявшись, сказать что-то на слова мои глупые, несуразные, наивные, но искренние.
     А я, помню, закрыла глаза тогда, прижалась спиной к теплой, затопленной Иваном печи в полкухни, и долго-долго вслушивалась в голоса, ставшие вдруг доступными и близкими, хотя и звучащие из далёкого прошлого и кажется… далёкого будущего, теперь.
     - Здравствуй, – прошептала тогда я ему, – правда-правда помню тебя и слышу того, что был когда-то, до пожара ещё, до постройки. Теперь мы всегда будем вместе до самого конца, а день этот первое февраля просто будет нашим с тобой, как день начала и видно конца, что думаю одно и тоже в жизни нашей земной.
     - Ну что ж, здравствую, здравствуй, милая Евдокия Михайловна, - помню, за дом тогда отвечал Иван, обнимая и целуя меня.
     - Пресвятая, Богородица, пошли мне счастья с Иваном и…
     - Постой, постой, Дуняша, мама всегда говорит, что Богородицу нельзя за себя просить, не услышит Она так, - ласково перебил меня Ваня, - проси за других, да не рассусоливай, коротко и ясно говори, чтоб не отвлекать Их от службы святой, праведной.
     Ах, Тошнёшеньки, помню всё, будто вчера было.
     И как не помнить!
     Взгляд тот Ивана на себе обожающий и губы, обжигающие, всю жизнь с собой, в себе, до самого… сегодня несу.
    Господи, Пресвятая Богородица, молю тебя, не оставь его там в час неловкий, сумрачный, темный, дай ему сил и терпения, недолго осталось нам порознь маяться, скоро уж, скоро…»

      - Господи, Господи, Пресвятая дева Мария, Богородица, Заступница наша, не оставь их всех там, – повторяю вслед за бабушкой Дуней. – Не оставь моих родных и близких здесь, – шепчу дальше уже от себя, –  в час испытаний и неразумений рассудка нашего. Не оставь всех людей в заблуждениях и исканиях добра и правды, во имя счастья всего и вся, – продолжаю глядя на прапрапрабабушкину икону и долго-долго смотрю в Неё.
     Казалось бы, – старая картонка с давно выцветшей за более чем двести, а то и триста лет краской.
     И всё!?
     И чего ради столько страстей вокруг Неё в век электроники и кибернетики?
     Ай, нет, есть чего!
     Картонка-то она конечно картонка, а сколько искренних глубоких мыслей обращено именно к ней, иконе, а точнее к Тому Кого Она отображает в сознании обращающегося. Теперь в 2095 году люди уже точно знают, что картонка или прочий какой предмет, неважно, прекращает быть таковой – идолом пустым, то есть, – как только человек искренне обратил мысль свою к Образу отображённому ею в сознании своём. В этот момент картонка рукотворная в мыслях человека оживает, дарит особый свет, озарение, путь, Путь к Великому Собирателю мыслей наших земных, становится своего рода проводником, порталом для встречи с близкими по духу. Только так, а не с помощью каких-то сенсорных, электронных, виртуальных датчиков, человек способен познать мысли свои искренние, глубинные вне времени и пространства существующие, поделиться ими.
     Ах, ты, тошнёшеньки!
     Вот же привязалось ко мне твоё бабушка Дуня словечко, будто слышу, как ты на деревенский окающий манер тянешь его. Вот и не верь, потом, в относительность времени в сознании нашем, блуждающем, где вздумается ему самому. Снова поднимаю тетрадь и читаю дальше мудрёный размашистый подчерк без запятых и точек, заглавных строк и букв, но в целом понятный даже без папиного «эксклюзивчика», оставшегося в библиотеке, и читаю дальше.

     «…вместе будем. Чувствую. Ведаю. Знаю.
     Но сейчас не о том, много ещё надо бы успеть, сказать, записать.
     Пятнадцатого декабря того же тридцать восьмого года прямо в нашем новом-старом Доме у нас с Ваней родился сын, Коленька. Помню, родня в Верещено про него меж собой шепталась, мол, вылитый дед Егор Лычев в молодости: вспыльчивый, заводной, да сноровистый, складный, до работы и правды жадный. А матушка моя, да старики Большой Витани «говаривали» – на деда Михаила Апельсинова похож, капелька в капельку, тютелька в тютельку и ни как иначе: сильный, храбрый, да спокойный, уравновешенный, лишь до охоты и рыбалки бешенный.
     Каждый видел своё, удивительным образом сочетающее в нём и от дедов его Егора и Михаила, и отца, Ванечки моего ненаглядного.
     Где он теперь? Как? Что стряслось с ним?
     Бог весть.
     В архиве военном, электронном, «и-нь-ет» кажется прозванном, дочка с внуками отыскала, что числится погибшим зимой сорок четвертого где-то под Кингисеппом недалече совсем от родной деревни нашей в частях Ленинградского фронта. А где, неведомо. Ездили, искали следы его, да не нашли ничего…
     Ну да что там теперь искать, скоро уж найдемся.
     …Гнал, стало быть, мой солдатик, Лычев Иван Егорович гадов-фашистов с земли нашей русской от самого Ленинграда до дома своего родного в Верещено, спешил ко мне, милый мой, да не дошёл немного.
     Слава тебе солдат и вечная память!!!
     Помню, проснулась я утром на рассвете зимнего дня, хмурого после крещенских морозов в начале февраля 1944 года, словно голос чей-то звенящий слышу, зовет меня, «сердцем» слышу, душой. Подбежала к Богородице своей, вижу – плачет Та будто на меня, ласково, улыбаясь, «глядючи». Поняла я всё сразу, вскрикнула, было, да доченька-малютка, Валенька, в кроватке своей села испугано, ручки тянет, хнычет:
     - Что случилось, мамочка?
     - Ничего, милая, ничего, - говорю ей, а сама слезами беззвучными захлёбываюсь, утираясь незаметно, - показалось тебе, родня моя.
     Война-война, кто ж выдумал-то тебя, кто звал, кому люба ты, кому нужна-то на этом, да и на том свете тоже?
     Ворвалась злодейка-разбойница в жизнь нашу, мою, сбила с ног, ошарашила, растоптала, отняла всё самое дорогое, что есть у меня, что было. Помню, как не успел репродуктор в воскресный полдень двадцать второго июня сорок первого договорить на площади перед почтой, о начале войны возвещая, а по небу уже поползли птицы черные, в крестах белых, огромных. Зловеще так поползли, низко, не таясь, с рёвом и грохотом неземным, не нашим, нерусским.
     Ох, Тошнёшеньки!
     А лето-то вокруг поёт, звенит, веселится, только-только во вкус вошло, трава и деревья силу и цвет набрали. Этой ночью с субботы на воскресенье молодежь в деревне забаву летнюю устроила: выпускной бал в школе, да праздник Ивана Купалы опять же – на озере костры жгли, пели, танцевали, целовались и… да мало ли, дело молодое, правильное.
     Мы с Иваном в ту ночь вместе со всеми – сына, маме, бабе Анне оставили, – гуляли, как в ранней юности до утра костры жгли.
     Последний раз, стало быть, вместе были.
     А рано утром, лишь вернулись, Иван с отцом моим сразу  в Шимск уехал к лекарю тамошнему в больницу районную обо мне сговариваться. Роды Коленьки непросто в прошлый раз дались, два года никак оправиться не могла, хвороба всё во мне какая-то сидела. Вот и помчались они сразу, узнав лишь, что жду пополнения, доченьку. Не знаю почему, не помню точно, но что дочка будет, сразу знала в первую минуту. От кого? Бог весть, видно Богородица шепнула.
     Но до доктора они не добрались, переправившись утром через Шелонь, там и остались до утра, мост-то немцы у Шимска сразу разбили, уничтожили. С телегой обратно не пройдешь, а коня не бросишь.
     Отец лишь спустя месяц «вертался», один, без лошади и обоза. Оказывается, со своей телегой он сразу в ополчение в Новгородское угодил, «укреп район» ставил. Глаза горят, кулаком машет, в бой рвется, да сил-то нет, не остались, кончились, шевельнуться не может, ему тогда почитай восемьдесят лет стукнуло. Не выдержал старый организм вольного рыбака-охотника нагрузки непосильной, надорвал спину свою на земляных работах, вот и слёг совсем, не встал боле. А коня там оставил, не до коня теперь.
     А Иван совсем пропал, исчез, не знала, что и думать-то!
     Лишь в конце ноября выяснилось, что мобилизовали его там, в городе, сам в военкомат пошёл, добровольно, как увидел, что враг мост разбил, в первой волне мобилизации навстречу быстро надвигающемуся фронту двинулся.
     Плохо помню то  время…
     В тумане будто!
     Потери и утраты сыпались одно за другим оглушительным стоном на деревню, на людей, на меня.
     Умер отец!
     Разбомбили церковь!
     Все мужики подались в город, в военкомат, даже дед Семён семидесятилетний ушёл с ними.
     В конце лета в Верещено пришёл враг! Не таясь, пришёл, уверенно, по-хозяйски!
     Затихла деревня, замерла, остановилась, сжалась. Все: старики, бабы, дети исчезли словно, забившись по углам в чуланы, подвалы, чердаки, сараи кое-где уцелевшие. Деваться некуда, не побежишь вслед за фронтом.  Да и где он, фронт-то этот? Когда ушёл? Куда?
     Нет в том ответа.
    Вот и попрятались по щелям: ничто не колыхнется, не шелохнётся, не заголосит, тишина стоит жуткая, страшная, даже скотина, почувствовав неладное, оцепенела на дворах наших задних.
     Где же наши?
     Что с ними?
     Как быть?
     Фриц разместился в старом большом доме Герасима, на почте, устроил там контору какую-то по переписи населения, что ли, а заодно и госпиталь-санаторий для офицеров устроил, «конторщиков» и «докторов-лекарей» своих всяких по домам нашим разместили, выгнав население, куда придется. Баб наших, те, что по моложе, да покрепче, переловили, отправили в вагонах железных зарешеченных куда-то на запад, не сбежишь так запросто. После войны из них никто почитай и не вернулся, там, на чужбине, как и сестренка Ванина младшая, сгинули, пропали. В деревне из прежнего населения одни старики, да старухи остались, по углам забившиеся.
     Бежать бы надо, ай некуда! Куда бежать-то? Не в лес же беременной с трехлетним ребенком на руках бежать.
     А от Ивана нет вестей никаких… тихо, как в гробу!
     Я хоть и молода, всего-то двадцать пять минуло тогда, да видать, совсем плоха была, неприметна, свалившие невзгоды и беременность тяжко терзали меня. Тем и спаслась, слава Богу! Отвела Богородица беду от нас с Коленькой, не разлучила, да и врага-лекаря в дом мой пожилого, смирного направила. Глянул тот на нас с сыном внимательно, мелькнуло, будто что-то в глазах его сочувственное, извиняющее, не выгнал, оставил в чулане жить теплом у самой печки. А когда рождество их нерусское случилось, пришел ко мне сам, заслышав лишь, что родила я ребеночка. Не звала его, ей Богу, не звала, не стонала даже, не плакала, молча терпела, чтоб не обеспокоить «басурмана» во время застолья, кабы не выгнал на улицу в мороз, да вот Валенька моя, доченька  уж дюже громко расплакалась, раскапризничалась. У неё, милой моей «Векши», так по жизни всегда выходит, всё вопреки, всё по-своему, не так как у всех, как надо бы, кажется. Но он не рассердился, пришёл с чемоданчиком, осмотрел её, языком удовлетворённо поцокал, сказал что-то одобрительное и носик с ушками ей почистил. Уж, как она кричала до этого, а тут вдруг успокоилась, разулыбалась ему, заукала.
     Вот ведь как!
     Вроде б враг, а ведь «тож» Человек, с жалостью и вниманием к другому, беззащитному, страждущему, на свет по воле Божьей явившемуся, вроде как на испытание ему посланному.
     Увидел он, лекарь этот Богородицу мою, перекрестился, поклонился, зашептал что-то…
     Не верят мне теперь многие, говорят, мол, вера у них не та, другая, неправая, вроде как, «неславная», что ли.
     Не знаю…
     В чем неправая-то?
     Может крест, – какой? никакой! – не тот, иль слова не те, а может, не в ту сторону молятся, кланяются, не той иконе, или ещё что?.. Не знаю, ох не знаю, Богу-то, Отцу всех нас земных, Им же сотворенных, в том какая разница? Кто Он, а кто мы, чтоб дело Ему было до ритуалов и приседаний наших перед… да неважно, кем или чем совершаемых. Главное, чтоб помыслы наши, к Нему направленные, были чистые, искренние, без мыслей задних, к добру, что б звали.
     Вот мама-Настя верно говорила, мол, к Богу обращаясь, не проси себе, проси другим, всё исполнит, коль от «чиста сердца» обращаешься. Ежели ты к Миру Божьему с открытым сердцем, то и Бог тебе дорогу к Себе открывает, нет ничего ценнее этого, в том и испытание наше на земле, найти свой Путь.
     Вот и весь мой сказ в том!
     А Богородица моя всю войну на своем месте простояла, никто её не тронул, не обидел, убрать не заставил.
     Ох, тошнёшеньки…
     …в конце ноября сорок первого незадолго до рождения доченьки свиделись мы с Ванюшкой моим. В ту осень многие наши части военные, наспех сформированные, из-за неразберихи в глубоком тылу врага оказались. До конца зимы шли они по лесам и болотам на восток, линию фронта невидимую догоняя.
     Где она та линия? Да и есть ли?
     - Есть! – твердо сказал мне тогда Иван, хотя и не знал того, конечно, но верил, верил истинно.
     Не могло быть иначе!
     Он постучал в окошко ночью, под утро. К счастью постояльца моего дома не было, а то неизвестно ещё, как бы всё обернулось. Спасибо Богородице – уберегла.
    Недолго, вместе побыли, поговорили, поплакали. Шепнул он что-то Заступнице, на нас с сыном глянув напоследок, поцеловал крепко напоследок, уходя в темноту пустую, вязкую, непроглядную. Вот так и попрощались, не виделись больше мы… здесь, но что Богородице говорил мне теперь ведомо, слово в слово знаю, да не только и это. Всё исполнила, всё сделала, что просил он передать мне, коль не вернется, ничего не забыла…»

     - Ох, ты, – невольно горько вздыхаю, – тошнёшеньки!
     Текст, написанный в старой потрепанной зелёной тетрадке крупными закруглёнными буквами-завитушками, неожиданно… закончился.
     Сижу растерянная, раздавленная, опустошённая, в удобном папином кресле его просторного кабинета и, хаотично перебегая глазами с тетради на бабушкину икону и обратно, неожиданно чувствую, что горько плачу.
     Что со мной?
     Время-то сколько прошло, аж сто пятьдесят лет со дня Великой Победы, а всё равно горько, обидно за них, их судьбу, тошно на душе. В двадцать пять лет осталась она, Евдокия Михайловна Лычева-Апельсинова одна, в тылу врага, с двумя совсем с маленькими детьми. Как жить? Даже умереть непозволительно, нет у неё такого права, ведь жизни на ней детские: моей прапрабабушки и брата её старшего. Но и в тоже время гордость распирает меня за неё, раз жива я, значит, справилась моя бабуличка Дунюшка, справилась, несмотря ни на что. А значит и я справлюсь, мы все справимся с напастями любыми на нашу Родину навалившими!
     Ну, а то, как же иначе может быть?
     Э-эх, мысли мои мысли… несказанные, недодуманные, недопонятые. Куда ж летите-то вы теперь вновь, скачите, мчитесь, торопитесь? В какую бесконечную бесконечность рветесь? Зачем? Но видать не просто так вы ко мне являетесь, беспокоите, мучаете своей удивительной простой, естественностью, первозданностью… дремучей. Никто и ничто не в состоянии изменить вас, запретить, затуманить, потому как правда – легка и понятна неизменно. Именно поэтому время бессильно перед вами. Вы – память моя генетическая, память духовная.
     Мысли мои – есть я!
     Память – Свет!
     Время – тьма!
     Но во тьме этой память светлеет, очищается от мусора, корысти, глупости, неразумения, становясь подлинно правдой, истинной!
     Э-эх, Пресвятая Дева Мария прости Ты мне мысли эти дерзкие, свободолюбивые, не дай неразумению моему недопонять, недодумать, недослушать память живую, говорящую со мной. Дай впитать её, понять, принять и простить, коль понадобится.
     Чувствую, чувствую, как взгляд мой фокусируется, наконец, останавливается на старинной бабушкиной иконе.
     Сколько родных мне глаз также вглядывались в неё, говорили с Ней, с Ними: Богоматерью и Сыном Её Избранным, Великодушным, Всевидящим на руках у сердца Её приосанившегося. Сейчас Он смотрит на меня спокойно, даже ласково, совсем не строго, не обличительно, как в первый раз. Видно нет во мне грубости, пошлости, некорректности, мыслей пакостных, грешных, так кажется, прежде называли мысли неверные, лукавые. Жаль, теперь на заре двадцать второго века в эпоху всевластия виртуального интеллекта многие, очень многие слова-понятия оказались утеряны, забыты, стерты. Всё смешалось, запуталось, обесценилось в «электродах» Виртуши, исчезли различия между устанавливающими, увещевающими и упрекающими мыслями в Памяти, так как нет в них на самом деле никаких различий, да наверно и не было никогда, ибо сказано «…нет ничего нового под солнцем…».
     Когда-то земля наша человеку виделась плоской, покоящейся на трех китах (слонах, черепахах, дубах), что плывут (стоят, растут) на… поверхности неведомой, которая держится на… чудищах заоблачных в пирамиду выстраивающихся. Со временем она открыла нам уголочек знания о себе и предстала в виде шарообразной приплюснутой планеты, несущейся по невидимой орбите вокруг солнца, которое само движется вокруг мистического для понимания центра галактики, а тот, в свою очередь, несется вкруг некой срединной точки «гипергалактики», а та… вкруг «оси небесной».
     Ох, ты, тошнёшеньки!
     А не одно ли и тоже всё это представление наше в виде нескончаемой пирамиды: что тогда, что теперь. Ну, опять же, нет ничего нового ни под солнцем, ни вне его, одна бесконечность… неразумения знаний наших! Всё стремится к истоку своему, к балансу, равновесию. Так Память всего-то удерживает ускользающее время, а время очищает Её, Его, Их. В общем «…что было, то и будет…», хотя и нет ничего абсолютного. Или почти нет!
     Стоп!..
     Где текст?..
     Куда делась рукопись в моей находке, потерянной тетрадке, найденной мной сегодня утром в библиотеке? Я ведь только-только закончила разбор её удивительно-красивых, крупных, закруглённых букв.
     Листаю совершенно чистую и, почему-то неожиданно ставшую совершено новой, ярко зеленую тетрадь с шуршащей, упругой, незнакомой современному человеку бумагой. Теперь такую не делают, да и вообще почти никакую не делают, – зачем? – люди перестали рисовать буквы, у нас нет подчерка, мы не умеем выводить слова, разве что какие художники-чудаки ещё, к счастью, встречающиеся в глубинке. Теперь всё, ну абсолютно всё печатается и рисуется в виртуальном пространстве, даже личные документы, личные данные: отпечатки пальцев рук, генетический код, рисунок глаз. Абсолютно вся необходимая информация о людях зашита в различного рода электронные носители, в том числе чипы обильно встроенные в организмы. Эх, как жаль, что «чистописание» не преподают в школе, только в институте, а я так и не научилась до сих пор писать, очень хотелось бы знать, какой у меня будет подчерк? Может, он окажется похожим на подчерк бабушки Дуни? Непременно научусь писать, непременно… прямо сейчас!
     Впрочем, нет, чуть позже, вначале надо понять, – куда ж всё-таки делся её чудо-рассказ? – ну, не привиделось же мне всё это. Странно, но теперь я помню его удивительно четко весь… наизусть… слово в слово, вижу буква в букву этот замысловатый, неумелый подчерк, будто прямо передо мной висит, слышу, говорит со мной.
     Пугаясь мыслей своих, – не сошла ли с ума? – хватаю со стола тетрадь, с полки старинную икону, собравшись убежать прочь из папиного кабинета в библиотеку, но тут же слышу за спиной до боли знакомый молодой женский голос:
     - Настя, Настюша, поставь, пожалуйста, Богородицу на место, что ты схватила её и стоишь, как вкопанная, сколько раз можно говорить, что нельзя просить у Неё всё подряд, мелочи всякие для себя, только о других и только крайне важное.
     - Конечно, мамочка, – какие мелочи? – завтра годовая контрольная по Истории, вот я и прошу крайне важное… для Валерии Анатольевны, – поражаясь себе, но абсолютно точно сама отвечаю за какую-то Настю, оторвав от сердца свою Богородицу-Заступницу, и удивлённо взираю в Неё.
     - Да-да, конечно, просишь за учительницу, чтобы у той настроение завтра хорошее было и ничто не омрачило её, когда твои гениальные труды проверять будет, - смеётся красивая молодая женщина с золотыми волосами, как у прабабушки на картине известного художника-портретиста конца двадцатого века Алексея Рычкова, войдя в комнату и глядя прямо на меня. Или не на меня? Нет, всё-таки, кажется, на меня, Настю.
     - С каких это пор знаменитая Настя Солнечная боится контрольных? – с укором покачивая головой, строго так, будто моя… говорит мама Насти…
     Ух, ты ж, тошнёшеньки!
     Жутко, по спине бегут мурашки, ведь получается, что я теперь… Настя Солнечная, то есть, говоря другим языком, я  – не я, а моя бабушка. Вот это здорово! Тогда получается, передо мной её мама, – Боже мой, какая красивая, не врал художник! – та самая первая Марина, в честь которой меня бабушка, та, что теперь я, и назвала!
     Удивительно, как она, оказывается, на мою маму похожа. Верней, видимо, мама на неё, лишь волосы только у неё длиннее, до самой… талии, да глаза карие, с весёлым лукавым зелёноватым отливом, как у меня, стало быть.
     Но, где это я?
     Впрочем, где – понятно! Нет сомнения, что в квартире бабушки Насти в Лахтинском разливе, лишь мебель какая-то совсем незнакомая, другая, странная, такой теперь нет. В комнатах – настоящий деревянный паркет, шкафы, на полу и стенах натуральные шерстяные ковры, меховые шкуры, живые картины, фотографии, а кресла и диван из натуральной кожи.
     Красиво!..
     Теперь всё не так, в домах и квартирах почти нет вещей из натуральных материалов, это удобно, хотя и не так красиво. Но электронным уборщикам не совладать с натуральными материалами, да и не получится из них трансформирующейся мебели. Теперь в домах вся мебель встроенная, комбинируемая, автоматически видоизменяющаяся в зависимости от потребностей хозяина. Так, по требованию огромная двуспальная кровать, легко превращается в угловой диван и пару кресел со столиком, либо в шкаф с мультивизором, музыкальным инструментом, тренажером. При этом при трансформации производится полная глубокая очистка и обработка от вредных микробов и микроэлементов всей заново открывающейся поверхности. Но, к сожалению, для такой метаморфозы требуется дополнительное пространство, поэтому все стены, пол и даже потолок в современных квартирах приходится держать полностью свободными, пустыми. В общем, никаких картин, книг, фотографий, даже люстру подвесить нельзя – всё нужно сложным образом встраивать в трансформеры, а это сильно вредит старинным вещам.
     Но мне, в принципе, нравится современная мебель – прямо в своей комнате можно сделать всё, что вздумается, даже студию для записи рок-группы, что мы с моей подружкой и делаем частенько.
     Другое дело папа, он любит живые, неизменные вещи-свидетели эпохи, нашей памяти. Всё старьё в нашем доме он с мамой собирает в библиотеку и свой рабочий кабинет. Там у нас стоят настоящие деревянные стеллажи, столы и стулья, хранятся живые книги, картины, фотографии, на которых собирается настоящая пыль, никаких электронных уборщиков они с мамой в эти ретро-зоны не допускает. Смешно! Хотя вообще-то мне нравится сидеть в библиотеке у гладкого полированного деревянного столика на настоящем кожаном диване или у папы в кресле кабинета и, перелистывая старинные страницы книг, нюхать книжную пыль веков.
     Ух, ты ж, тошнёшеньки! Что это?
     …Мама Насти подходит ко мне и, забрав из рук заветную икону, ставит её куда-то внутрь причудливой стеновой панели из светлого лакированного дерева. Там на полке она удивительным образом становится… моложе: несколько ярче, отчетливее, новее, поубавились царапины на золотой оправе, лишь правый верхний уголок остается таким же, немного сбитым. Стало быть, здесь, на этой полке у Марины первой, а затем и Насти Солнечной Богородица жила, а теперь Она у папы в кабинете на такой же деревянной полке стоит.
     - Настюша, ты чего замерла? – слышу голос мамы-Марины, обращённый ко мне.
     - А? Что? – вздрагиваю, с трудом отрывая взгляд от иконы, светящейся, будто, рядом с прабабушкой.
     Она, моя прапрамама улыбается мне, совсем, как моя, – наваждение какое – смотрит внимательно, ласково, говорит, вроде, мне, нам с Настей. А я, то есть, мы, что-то отвечаем, смеёмся в ответ, шутим. Как это всё происходит? Не возьму в толк. Но на душе моей, точно моей не нашей, – хорошо, радостно, светло! И тут, в какой-то момент чувствую, что не внутри я бабушки Насти, а снаружи, рядом вроде как с ней, ними стою, и всё это происходит как-то, само собой разумеется, естественно, легко, правильно. А в руках у меня всё та же найденная в библиотеке зелёная тетрадь прапрапрабабушкина и тут...
     - Она открылась тебе? – вдруг слышу немного грустный, но, безусловно, живой участливый голос мамы Марины, смотрящий прямо в глаза… мне.
     - Да, – сразу, не задумываясь, отвечаю я… Настя или может уже я сама, Марина Валеричка, – но рукопись из неё почему-то исчезла. В тетради лишь одно предисловие, стихотворение, кажется.
     - Это не стихотворение, – лукаво подмигнув мне, радостно сообщает Настя Солнечная, непонятным образом оказавшаяся у меня за спиной, – песня, последнее, что успела записать бабушка Дуня.
     - А рассказ? Куда делся её рассказ? – не успев испугаться происходящему, спрашиваю, втягиваясь в разговор.
     - Она, Память, сама выбирает с кем и о чём говорить, каждому Она открывается по-своему, – улыбается Настя Солнечная, будто знает меня давно, всю жизнь, будто она много-много старше меня уже, хотя мы, кажется, ровесницы здесь.
      Получается, что я в начало века, где-то в шестнадцатый год попала, в прошлое, которое, видимо, не случалось: параллельная или какая-то другая возможная реальность, иначе бабушка Настя предупредила б меня об этой встрече удивительной. Или нет? Откуда-то она знает меня? Или не знает?
     Ух, ты ж, тошнёшеньки!
     Мысли разбегаются, с трепетом перевожу взгляд на единственную зацепку из моего мира, оказавшуюся здесь вместе со мной, на старинную икону, и, не успев поймать следующую ускользающую во времени мысль свою, слышу или читаю, – не могу точно понять как? –знакомый окающий говорок.

     «…- Валенька, ты не забыла привезти мне тетрадку чистую?
     - Нет, мам, не забыла, – неожиданно отвечаю, с трудом оторвав взгляд от Богородицы, вновь в моих руках вместе с тетрадкой оказавшуюся.
      - Вот спасибо, доченька…»

     Боже ж мой, – что это? – чудо какое-то.
     Наваждение… иль наитие?
     Нахожусь в небольшой комнате с низким давно небеленым потолком.
     Стою перед пожилой женщиной, сидящей на разобранной железной кровати, прижавшись спиной к огромной в треть комнаты белой печи. Почему-то протягиваю ей свою тетрадь, а та, взяв её в руки, радуется, благодарно глядя на меня, улыбается, что-то говорит, непроизвольно поглаживая новенькую шершавую, словно живую зелёную обложку, ставшую – мне показалось – ещё ярче, чем была только что.
     Удивительная всё-таки штука – бумага, из настоящих живых материалов сотканная, лишь она способна в себе живую Память хранить. Теперь хорошо понимаю, почему папа на ней вручную пишет, рисует, чертит всё время что-то. Да и читает он, если есть возможность, только с листа, хотя самым свежим, последним печатным изданием в нашей библиотеке является Декларация независимости от электромагнитных полей и виртуальных сетей от 2061 года.
     Жаль, кончено!
     Я тоже люблю печатные книги, люблю перелистывать их, держать в руках тяжелые обложки, касаться затертых строк, букв. Люди не должны забывать это волшебное чувство, возникающее от общения с книгой, мыслями в ней сокрытой. В какой-то момент непроизвольно протягиваю руку и, коснувшись новенькой зеленой обложки, вздрагиваю, снова услышав дребезжащий голос старушки.

      «…- Я хочу песню записать, доченька.
     - Какую песню, мама? – отвечаю.
     - Да ту, что прежде с бабами пели, –  говорит. – Помнишь?
     - Не-ет, – тяну озадачено. – Когда пели? Где?
     - Ну-у, ка-ак где? – улыбается, – на похоронах.
     - А-а-а? – дивлюсь, – не помню.
     - Ну и правильно, – чуть дрожит звонкий голос, – зачем помнить, вот и напишу её для памяти, споешь мне… скоро уж.
     - Что скоро? – недоумеваю.
     - Ох, тошнёшеньки, ничего особенного, – смешно окает голос, – помрет скоро твоя баба Дуня, да и то хватит, зажилась больно, пора б уже…»

     Ах, ты ж, тошнёшеньки, Боже ж ты мой, так ведь то ж бабушка… Дуня!?
     Этого не может быть!
     Ну, Настя Солнечная, её мама Марина, это ещё туда-сюда, всё-таки не так далёко, да и жива ещё одна из них, потому мысли мои любопытные, наглые и забрели в память её открытую для меня во всяком случае. Но тут-то как? Время-то, сколько ушло с тех пор, больше ста лет, как нет её на белом свете. Нет и памяти моей, знаний о том времени, о них, ней, да и не может быть, а потому как бы не вольны были мысли мои, не забрести им в память её без причины, без ключа специального.
     Впрочем, стоп, а ключ-то у меня, кажется, есть! Вот же он, в руках моих и её теперь. Правильней даже не ключ, а два ключа, одной ниточкой связанных меж собой. У неё – тетрадь моя, её, то есть! А у меня – икона её, папина теперь, моя, стало быть! Вот значит, как Память мысли мои сюда в эту точку забросила: через тетрадь и Богородицу к коим до меня мои предки, каждая в свое время обращались.
     С интересом всматриваюсь в стены старого дома, в фотографии, аккуратно по стенам развешанные, в часы-ходики с незатейливыми гирями круглыми для приведения в движение их механизма, в огромную старую потрескавшуюся печь, на старый пошарканный стол, тяжелую электрическую лампу, ввернутую в некрасивый черный плафон под потолком на толстом бесцветном проводе.
     Удивительно, всё это кажется страшно знакомым, будто я много раз видела их когда-то, касалась, слышала, жила, разговаривала с ними. Вот там, в чулане родилась, здесь за этим столом делала уроки, лазила греться в холодные зимние вечера на печь, пряталась от забияки брата на чердак, здесь собирала чемодан перед отправкой в город учиться, сюда привозила городские гостинцы маме, приезжая на каникулы, затем в отпуск, укладывала сыновей спать, привозя их летом.
     Стоп!
     Каких ещё сыновей?
     Мне нет ещё и пятнадцати, я родилась в 2080 году в Санкт-Петербурге, не здесь, у меня нет детей, и я ещё вообще не закончила школу.
     А-а-а!? Ну, кончено, конечно, мысли-то мои видать забрались в память Валеньки, – ой, что это я! – Валентины Ивановны, прапрабабушки моей, той, что Евдокия Михайловна родила в грозном сорок первом году прошлого века и назвала, как муж её просил, в память о сестренке младшенькой, как и он в лихолетье военное пропавшей. Мама их, бабушка Анастасия уж так тосковала по ним, обоим младшим своим, не вернувшимся.
     Вот ведь куда занесло меня, в деревню Верещено, в том самый старый-новый дом несуществующий, легендарный. Вон и фотографии из альбома семейного: баба Дуня совсем ещё молодая с внуком на руках рядом с Валентиной и мужем её Петром, а там они вместе с двумя подросшими мальчишками в матросках новеньких, а следом, на цветной фотографии её первые правнуки Тёма и Катенька, старшие дети Марины первой. Сколько ж времени-то в бездну кануло? Как? Куда?
     Краем глаза на стене рядом с печью вижу отрывной календарь – ох, ты ж, тошнёшеньки! – да ведь сегодня 31 января 1995 года, то есть ровно сто лет без одного дня назад со дня сегодняшнего: первого февраля 2095 года.

     …- Прекрати, прекрати, мама, глупости говорить, – с возмущением восклицаю и, поставив папину икону на красивую резную полку в левом углу комнаты-светелки где, похоже, она и стояла прежде, также громко и звонко продолжаю, – никто срок свой не знает, не ведает, не торопи его главное.
     - Да, не буду, не буду, доченька, – со снисходительной улыбкой машет высохшей рукой старушка и вдруг…
     …весело подмигивает мне.
     Мне ли?
     Мне, мне… именно мне!
     Кому ж ещё? Некому больше, мы в комнате вдвоем с ней. Бабушка Валя, успокоено кивнув матери на её слова, ушла хлопотать на кухню, а я выходит осталась здесь одна, вне неё, сама по себе,  то есть. Милая старушка смотрит на меня участливо, в глаза, изучает…»

     Икона на полке опять ожила, изменилась: скол в верхнем правом углу рамки исчез вовсе, трещины в краске разгладились, позолота посвежела, краски заиграли пуще прежнего, да во взгляде Богородицы почудилось что-то новое, удивительное, в глазах бабы Дуни отражающееся.

     «…- Так вот ты какая, – шепчет баба Дуня, – красивая! Знаешь? – ждала тебя и не верила, что придёшь.
     Я, было, открыла рот, чтобы сказать что-то, спросить, да не смогла, от удивления не оправившись – одно дело видеть, другое говорить с Памятью.
     - Видение было мне, – продолжает она, махнув рукой в знак понимания, – мол, накануне дня мне назначенного явится отрок чистый, невинный по памяти в тетрадке тобой оставленной. Выходит ты тот отрок? Похоже, ты нашла её, тетрадку эту, мою?
     Киваю.
     - Ну, как, как вы там? – искрятся глаза бабушки, – а впрочем, не надо, молчи. Я не услышу тебя, это ты меня сквозь тетрадь слышишь, мне ж до тебя, мыслей твоих отсюда никак не дотянуться, да и незачем уж, сама скоро всё твоими вот глазами и увижу. Жаль только, времени совсем не осталось, чтоб сказать тебе всё, самое главное. Завтра… первого февраля, стало быть! Надо ж, тот же день, что с дедом Егором виделась, как с тобой теперь: его слышу через дом им оставленный, а он меня нет. – Тут, переведя взгляд на Богородицу в углу светелки, она задумывается, что-то нашептывая Ей, напевая, но затем, вдруг вскидывает голову и с неподдельной тревогой спрашивает, –  не страшно тебе, внученька?
     - Нет, бабушка, – качаю головой для убедительности.
     - Я тоже не боялась тогда, да и потом не боялась, хотя и знала, что не может такого быть. Ты знаешь, Память наша удивительная штука, нет ничего недоступного ей. Если и есть чудо на земле, так это Она, дарованная нам в награду и… в утешение – эх, тошнёшеньки! – давно ведь собиралась написать, да вот откладывала, сомневалась, надо ли, а теперь уверенна, да времени не осталось. Богородица давно наставляла меня в том, да поздно видать услышала Её, вот Она и привела тебя сюда, ко мне по нитям-мыслям моим. Ну, что ж, ничего теперь не поделаешь, я, хотя б песню тебе свою запишу, успею, а всё остальное ты сама через неё, коль надобность будет, услышишь, поймешь. Рада я тебе, внучка, ох рада, спасибо, что пришла.
     - Эх, ты ж,  тошнёшеньки, –  шепотом повторяю вслед за ней, вглядываясь в её старенькое сморщенное лицо со светлыми горящими глазами и несколько тоскливой, – нет! –  извиняющейся улыбкой на устах.
     - Запиши, милая, всё, что услышала сегодня в эту самую потерянную тетрадь, –  слышу я звенящий молодой голос, растворяющийся в пространстве и времени, –  запиши, и про себя не забудь добавить, мысли свои ускользающие…»

     - Ах, ты ж, тошнёшеньки! – вскрикиваю.
      Ну вот, кажется, и всё приключение: сижу в папином кресле его огромного кабинета со старенькой иконой Богородицы и потрепанной зелёной тетрадью в руках.
     Впрочем, что-то теперь не так.
     В ушах тихо, почти неслышно звучит окапелло яркого самобытного молодого женского сопрано, который медленно и неуклонно поглощает меня с ног до головы, вновь опрокидывая сознание в неизведанные дали.

    «… Сегодня, похоже, мой праздник последний
     и первый мой пир, –
     душа моя сверху посмотрит на здешний,
     покинутый мир.
     Умоют меня и причешут
     заботливой белой рукой
     и в новое платье оденут,
     как будто на праздник какой.

     Печальна у гроба родня, –
     все придут, и будут рыдать.
     Покроют парчой небогатой меня,
     в гробу буду тихо лежать.
     Под громким торжественным пеньем
     при блеске свечей восковых
     всех важным серьезным молчаньем
     я встречу: друзей и родных.

     И все мне сегодня поклонятся низко,
     без злобы ко мне подойдут,
     и встанут безропотно рядышком, близко,
     последний привет отдадут.
     Затем осторожно в могилу под мышки
     опустят холодный мой труп,
     закроют тяжелой тёсовою крышкой,
     прохладной землей обдадут…

     Над кладбищем тучи печально несутся,
     и ветры уныло шумят,
     березы и липы друг к другу здесь жмутся,
     тут братья и сестры лежат.
     И вот уже рядом, теперь мы все вместе,
     как прежде, когда-то давно,
     нет боли и зависти, тяжести, лести,
     в земле всем уютно, легко.

     Не надо грустить дорогие потомки,
     все правильно, всё, как должно,
     и ваши печали пусть будут недолги,
     уйти всем, увы, суждено.
     А я буду жить в вашей Памяти вечно,
     незримо, звездой путевой
     и стану светить вам светло и беспечно
     в Пути до порога домой…»

     Спасибо, Память!
     Я слышу Тебя, слышу… и радуюсь, глядя на плотно исписанные листы старой тетради незнакомым мне ещё закруглённым подчерком с множеством причудливых клякс и сплошным без разрывов текстом. Руки мои обильно измазаны чернилами, которые я незаметно для себя без спросу стащила с папиного стола, но это ничего, не беда, папа не обидится. Теперь я совсем не думаю про то, я просто смотрю и радуюсь, что сама вручную смогла записать эту маленькую песчинку памяти о себе и моей бабушке Евдокии Михайловны Лычевой-Апельсиновой. Да и не только о нас с ней. Теперь эти мысли останутся в Памяти Мира навсегда, как бы не приняты были эти строчки сегодня современниками!
     Почему?
     Ну, как почему, – да ведь рукописи не горят, они живут вечно, а пророков нет в своем отечестве. Что ж, придется подождать!
     Аллилуйя…


Автор приносит извинения за возможные совпадения имен и фамилий в этой, безусловно, правдивой истории с реальной зелённой тетрадью и её автором, дабы не желает кого-либо обидеть своим безобидным историко-фантазийным исканием потерянного прошлого, незаметного настоящего и возможно ускользающего будущего…
25.04.2016г.


http://www.proza.ru/2019/12/17/1372

http://planeta-knig.ru/nesluchaynye-strannosti-valeriy-yekimov/