Москва - Пречистый Бор

    Желание обзавестись своим домом в деревне появилось у отца после того, как они с Людмилой, женой отца,  выехали на летний отдых в посёлок Пречистый Бор, расположенный на левом берегу Тверцы, десятках в трёх километров от Калинина. В этом местечке Людмила проводила своё детство, приезжая сюда из областного центра, и деревенский образ жизни были ей хорошо знаком и близок по духу.
 
     Отец после демобилизации трудился в стенах научно-исследовательского учреждения, продолжая приносить пользу флоту в сфере прежних, хорошо знакомых ещё по училищу научных интересов. Эта работа в первое время приносила ему удовлетворение, но со временем нагрузка возросла и стала довольно утомительной. Кто способен нести, на того и грузят - говорил он, не понаслышке зная обратную сторону ответственности и добросовестности. Обременяло также и повышенное внимание к его идеям и работе в целом со стороны начальника отдела - тот готовил докторскую диссертацию по материалам темы с говорящим названием «Ноша». Её то, образно говоря, уже не первый год и тащил отец в качестве ответственного исполнителя.
 
     Завершив отчёт по оптимизации обработки информации в интересах управления разнородными силами флота и защитив его в совете института, отец решил взять паузу и на какое-то время окунуться в далёкую от поиска оптимумов и вероятностных оценок сельскую жизнь. Приближалось лето, и идея отправиться в Пречистый Бор, где их знакомые в то время сдавали в аренду часть дома, показалась ему довольно заманчивой. Не в силах побороть искушение, он сдался на уговоры Людмилы.

   Новый стиль жизни оказался настолько упоительным, что свойственная его натуре тяга к скрупулёзному и всестороннему изучению какого-либо процесса, время от времени тревожившая фантомными позывами простаивающий без дела фрагмент его интеллекта, вскоре исчезла без следа. Более того, когда он узнал о том, что хозяева надумали продавать этот дом, у него появились серьезные намерения приобрести его.

     Мне довелось проездом побывать в то лето в деревеньке с этим благозвучным и манящим названием, когда я возвращался из Москвы с торжественного приёма выпускников военных академий, традиционно проводимого министром обороны в Кремле.


                * * *

  В столицу мы прибыли ранним утром рейсовым поездом, практически на треть укомплектованном офицерами, успешно закончившими обучение в одном из многочисленных военных учебных заведении Северо-Запада.
Надо сказать, что окрестности Ленинграда всегда были богаты не только своими дворцовыми и парковыми ансамблями, но и военными училищами - они странным образом тяготеют к организованным по европейским правилам ландшафтного искусства регулярным пространствам, гармонично дополняя их тенистые аллеи курсантами в строгой военной форме, галантно прогуливающих юных особ женского пола. Петродворец и Пушкин - яркие тому свидетельства.

   Наша делегация состояла из медалистов, старших офицеров курсов и представителей командования и политотдела академии, что придавало ей внешнюю солидность и уверенность в правильности соблюдения заведенного ритуала.

   Выйдя из поезда, мы пересели в потёртый велюровый салон старенького служебного автобуса, поджидавшего нас на площади трёх вокзалов, который неожиданно резво повез нас по пустынному Садовому кольцу, изредка обгоняя поливальные машины. Была суббота, и город ещё не проснулся после трудовой недели.
 
   Нас подвезли к гостинице министерства обороны, размещающейся в здании, стиль которого именуется «сталинским ампиром». При произнесении этого словосочетанием у меня сразу же возникают его негативная коннотация, поскольку каждый раз перед моими глазами встаёт зловещий образ некоего кровососущего, деспотичного существа, состоящего на службе у злого тирана. Ассоциация с этим образом внезапно возникла у меня, когда, уже в сравнительно зрелом возрасте услышал его вместо привычного термина «сталинка». Вместе с этим открытием я нашёл довольно удобное объяснение тому странному факту, что мне всегда было как-то неуютно ощущать себя в доме этого стиля.

   Гостиница весьма красноречиво соседствовала с уголком Дурова, известным московским зверинцем. Здесь мы привели себя в порядок, побрились,  отутюжили брюки и выпили дежурную чашку чая. Немного придя в себя после ночи, проведённой в душном купе вагона, оконные шторы которого плохо спасали от ранних солнечных лучей, мы снова сели в автобус и по оживающим московским улицам проехали к сердцу столицы - московскому Кремлю.

                * * *

   Обогнув стены Кремля, наш автобус остановился на площади у  Александровского сада. Здесь мы спешились и через ворота Боровицкой башни, минуя алмазный фонд и Оружейную палату, прошли к зданию Большого Кремлевского дворца. Несмотря на утренние часы, было уже достаточно тепло, и яркие лучи солнца предвещали жаркий летний день. Наши черные тужурки, украшенные золотыми погонами, медалями и аксельбантами, доставляли немало дискомфорта, но снять их и остаться в белых рубашках не позволял этикет, и утешала лишь мысль, что Кремлевский дворец – а как же иначе – должен был быть оборудован кондиционерами.

     У дверей дворца стоял почётный караул. Миновав его, мы оказались перед ступенями довольно высокой лестницы в несколько пролётов, застеленной ковром и ведущей внутрь здания. Мы поднялись наверх – здесь нас ожидала очередная пара статных гренадёров. В глазах молодых людей, устремлённых сквозь тебя, куда-то вдаль, застыло выражение полной безучастности к происходящему вокруг. Складывалось впечатление, что наличие лёгкой степени аутизма у кандидатов при отборе в состав роты почётного караула если не приветствовалось, то уж точно не являлось противопоказанием. 
   Внутри здания действительно веяло лёгкой прохладой, и здесь уже собралось немало наших собратьев по оружию, в глазах которых читалось плохо скрываемое напряжение в ожидании предстоящей церемонии.  Во всей окружающей нас обстановке с её роскошью и помпезностью чувствовалось странное сочетание уходящего корнями в далёкое прошлое дворцового этикета и элементов советской атрибутики с её кумачово-парадной торжественностью. Все это, в совокупности с неординарностью переживаемого, воспринималось сквозь призму заторможенного недосыпом сознания, которое усиливал ощущение нереальности происходящего.

   Нас провели через белоснежный Георгиевский зал, уставленный длинными, празднично убранными столами. Рядом с ними уже клубилась офицерская публика, радуя глаз золотом погон, блеском медалей, разномастностью  мундиров и глянцем хромовых сапог. Щеками и округлостью животов большинству из присутствующих ещё предстояло обзавестись в будущем, но сейчас собравшийся здесь цвет армии выглядел вполне боеспособно. При взгляде на них вспоминались строка из частушки - «Эх, люблю военных, красивых, здоровенных».

   Морякам в Георгиевском зале  места  не предусматривалось  – нам вместе с представителями других, «бессапожных» родов войск, отвели Грановитую палату.
Интерьер здания палаты, предтечи Кремлёвского дворца, выглядевшей сейчас пристройкой к дворцу, наверняка был призван поразить каждого, входящего сюда, роскошью и величавостью. В центре палаты возвышался украшенный золотым барельефом широкий квадратный столп, расширяющийся кверху и плавно переходящий своими гранями  в  потолочные своды. Здесь они смыкались с аналогичными по рисунку гранями, являющихся продолжением стен палаты, их пересечения образовывали своды с четырьмя символичными крестами.
     При виде этих стен возникало предположение, что своё причудливое название Грановитая палата получила вследствие того, что конфигурация поверхностей напоминала грани необычного драгоценного камня при взгляде на него изнутри. Но на самом деле - и об этом я узнал позже - название исходило от крупного граненого камня, использованного для отделки фасада.

    Стены палаты и её позолоченные своды были расписаны сценами из традиционных библейских сюжетов, в палитре которых преобладали тёмно-багровые тона и охра. В зеркальной глади узорчатого пола отражались массивные бронзовые люстры, свисающие с перекрестьев сводов. От всего убранства веяло византийской традицией, заимствованной русскими мастерами у своих греческих предшественников и впоследствии развитой их последователями.
 
   Глядя на это великолепие, я невольно представил себя членом боярской думы допетровских времён, собравшейся здесь для обсуждения вопроса государственной важности, и слегка поёжился. Даже смутный намёк на комфортность пребывания в этой статусной роскоши никак не обнаруживали себя в спектре переживаемых мной ощущений – видимо, в моей крови не сохранилось примесей голубых её оттенков, если таковые когда-либо и имелись у моих предков.

   В помещении палаты, как и в Георгиевском зале, стояли длинные столы, сервированные блюдами с разнообразной закуской, фруктовыми вазами и хрустальными бокалами. В сочетании этих закусок легко угадывалась направленность напитков, с которыми их следовало правильно сочетать – обилие пряностей и солёностей недвусмысленно намекало на традиционное русское застолье. Однако мои глаза тщетно пытались найти здесь бутылки с питьем даже чисто символической крепости. Горбачёвская борьба с зелёным змием принесла на этот стол производные плодов растительной жизни, не затронутые брожением и ферментацией и, тем более, прошедшие перегонку. Минеральная вода и соки, щедро представленные на столах, невольно наводили мысль о невинном в прямом и переносном смысле детском утреннике в элитном пионерском лагере.
 
   Может, позже принесут, шевельнулась у меня слабая надежда на благоразумие устроителей приёма, которым достанет мудрости поправить ситуацию, осознав всю её нелепость. Но тут из динамиков раздался голос министра обороны. Он открыл церемонию словами приветствия и поздравления присутствующих, а также выразил твёрдую уверенность в том, что мы с честью пронесём и приумножим боевые традиции наших славных предшественников и ныне здравствующих ветеранов.
 
   Далее, как водится, были упомянуты сложность текущей международной обстановки, агрессивные происки международного империализма, стремящегося к мировому господству и упорно противодействующего миролюбивым устремлениям нашего государства и дружественных стран социалистического лагеря. Что, по его словам, требовало от нас постоянной бдительности и высокой боеготовности.

    Трудно было предположить, что всего через несколько лет этого уважаемого, последнего в истории СССР маршала разжалуют и заведут уголовное дело о его участии в ГКЧП. Но это будет позже, а пока мы слушали его торжественную речь с бокалами минералки в руках, и каждый рисовал в своём воображении перспективу грядущей служебной карьеры.
    Мне моя будущая деятельность в стенах военно-морской академии пред-ставлялась весьма туманно, но одно я знал твёрдо – ближайшие три года я буду пытаться продвинуть научное знание в области маскировки кораблей, придав этому форму диссертационного исследования. Обязывающая посвятить себя этому ратному труду должность адъюнкта с перспективой преподавания в академии уже значилась в проекте приказа министра обороны, голос которого продолжал литься на нас из динамиков.
   
   По окончании речи министр совершил обход выпускников, ненадолго заглянул и к нам, в Грановитую палату, поднял тост за воинское братство и содружество родов сил и пожелал нам крепкого тыла. Тыл мой в это время мысленно готовился к предстоящему отпуску и надвигающемуся за ним первому сентября. Сыну предстояло пойти в первый класс, а Оксана задумывалась о втором высшем образовании. Для меня первый осенний день отныне тоже должен был ассоциироваться с профессиональным праздником.
 
   Никогда прежде мне бы не пришло в голову, что профессия преподавателя станет чуть ли не самой значимой в моём послужном списке. И, как показало время, мне было суждено посвятить этой стезе более десяти лет наиболее продуктивного периода своей жизни.

   Закуска и соки на столах постепенно таяли, и банкет подходил к концу. Как и ожидалось, генеральный секретарь ЦК так и не удосужил нас своим посещением. Отношение к армии у него всегда было далёким от благожелательного, и последствия проводимой им перестройки внутри страны и уступок во внешней политике вскоре пагубным образом отразились на боеспособности и численности армии, а также на статусе и материальном положении офицерского корпуса.

                * * *

   Вскоре официальная часть приёма закончилась, и нам предоставилось свободное время, которое можно было провести в стенах дворца. Я оставил своих товарищей и направился в Георгиевский зал. Из воспоминаний моего деда, хранящегося в семейном архиве в виде нескольких блокнотов, исписанных убористым почерком, я знал, что он был дважды награждён георгиевскими крестами. Обе награды он заслужил в первую мировую войну, пройдя на турецком фронте путь от рядового до командира подразделения пулемётчиков с численностью в полторы сотни бойцов. После революции царские знаки боевого отличия были не в почёте, и дед хранил их где-то на чердаке своего дома во Владикавказе, в старом кованом сундуке.
 
   Судьба этих крестов оказалась довольно печальной. Уже после его смерти мои  двоюродные братья, гостившие там летом, без особого труда разыскали их - разве можно было что-то утаить от пацанов. Они нацепили потускневшие от времени награды на грудь и, выйдя на улицу, с напускной бравадой стали щеголять ими перед сверстниками. У проезжавшего мимо казака при виде этих бесценных реликвий перехватило дыхание. В казачьей среде эти кресты ценились буквально на вес золота, ибо они с давних символизировали признание боевой доблести их владельца и являлись предметом гордости и атрибутикой внешнего вида настоящего казака. Недолго думая, он предложил им в обмен на эти кресты самое ценное, что лежало в бричке - целый мешок семечек.  К его удивлению они с радостью согласились.

   Когда весть об этом дошла до отца, он пришёл в страшное негодование, но повернуть дело вспять  было поздно. Даже если к этому были бы привлечены соответствующие органы, установить, к какой общине принадлежал казак, и, даже выяснив это, истребовать кресты обратно, представлялось абсолютно бесперспективным занятием.

   Узнав о моей поездке в Москву, отец попросил меня, по возможности, разыскать фамилию деда, высеченную - как знать - на одной из мраморных досок Георгиевского зала. Да и мне самому было любопытно убедиться в этом и тем самым хоть как-то компенсировать досадную утрату семейных реликвий.
Я добрых полчаса провёл в зале, вычитывая фамилии кавалеров на памятных досках, но все мои попытки разыскать это свидетельство славного боевого прошлого деда так и не увенчались успехом.
 
   Как мне стало известно позднее, за всю историю этой исключительно боевой наградой было удостоено несколько десятков, а может быть даже и сотен тысяч человек, и далеко не все фамилии кавалеров этого ордена заносились на мраморные доски. Более того, далеко не все имена награждённых сохранились в царских архивах -учёт наград в военное время даже советский период вёлся далеко не безукоризненно.

   Позже отец рассказывал, что он и сам тоже оказывался в несколько схожих ситуациях.
   Как-то, уже лет через тридцать после окончания войны, отец был приглашён на встречу со своими боевыми товарищами. Встреча эта состоялась в Лубнах, в городе, который в 1944 году освобождала их 334-я отдельная стрелковая дивизия, в честь чего и  названная Лубнинской. Тогда к отцу, слегка отстранившись после долгих объятий и смахивая навернувшуюся слезу, с удивленным вопросом обратился бывший командир батареи Марк Драбкин:
   – А где же твои ордена? - спросил он, рассматривая его награды.
   – Какие ордена? – в свою очередь удивился отец.
На его груди, среди прочих, сверкали только две боевые награды – медали «За отвагу» и «За боевые заслуги». Остальные медали, учреждённые по случаю крупных побед, такие как «За освобождение Кавказа», «За взятие Будапешта» и прочие, вручались практически всему кадровому составу армии и у фронтовиков в расчёт не шли.
   – Да я сам тебя дважды представлял к ордену Красной звезды – за отвагу при форсировании Днепра – помнишь подбитые нами танки? И за Корсунь-Шевченковскую операцию.

   Как было не помнить. Отец часто рассказывал мне об этих боях. Он долгое время служил прикомандированным к батарее 76-миллиметровых пушек под началом капитана Драбкина, выполняя обязанности разведчика-топогеодезиста. В его обязанности входила привязка батареи к карте по каким-либо ориентирам на местности. Так что, помимо автомата, буссоль была его постоянным боевым спутником. Ему частенько приходилось скрытно пересекать передовую в поисках этих самых ориентиров, в качестве которых служили вершины холмов, овраги или характерные излучины рек. Вылазки эти нередко заканчивались перестрелкой и выливались в открытое боевое соприкосновение с неприятелем.

     Навыки легко ориентироваться на местности сформировались у отца ещё в пору его учёбы в Горно-Металлургическом институте, когда он проходил геодезическую практику в предгорьях Большого Кавказского хребта. Результаты привязки батареи практически всегда были безукоризненными, что делало его ценным специалистом, и среди артиллеристов он пользовался большим уважением. Зная это, командование частенько отправляло его на наиболее ответственные участки фронта в состав той или иной батареи.

     Будучи приписным, как выражались в армии, он не числился в постоянном составе данного подразделения, и какой-нибудь штабной офицер, встречая его фамилию в списке представленных командиром подразделения к наградам, без зазрения совести заменял его фамилию на свою или своих приближённых – в спущенной сверху разнарядке всегда было ограниченное количество наград, и боевые ордена всегда были в почёте. Пойди потом, проверь, получил ли награду приписной боец, или нет. Да и сам прикомандированный вскоре мог оказаться уже в другом подразделении, и представивший его к награде впоследствии особо не следил за соблюдением справедливости – на войне было не до этого. Многие знали об этой порочной практике, но искать правду решался не каждый командир. В таких случаях для большинства из воюющих главной наградой и утешением считалось просто остаться в живых.

     – Вот сволочи, – процедил тогда Драбкин в известный адрес, в очередной раз с нескрываемым огорчением прощупывая глазами отнюдь не скудный набор отцовских медалей, словно пытаясь разглядеть спрятавшиеся за ними ордена. Потом он окинул взглядом толпу и потянул отца за собой.
     Они подошли к сутуловатому пожилому мужчине с богатым иконостасом наград на груди. Отец с трудом узнал в нём начальника штаба батальона.
     – Где его ордена? – кивнув на отца, с упрёком в голосе спросил его Марк.
     – Какие ордена? – слегка попятился сухонький ветеран. – Всех, кого представляли, награждены. Значит, не представлялся.
     – Да я сам дважды заносил его в списки!
Тот часто заморгал в ответ и потупился.
     – Пойдём, лучше выпьем за встречу ещё по одной, - стараясь замять неловкость ситуации, предложил отец, увлекая Драбкина в сторону буфета.

                * * *

   Между тем, время приёма подошло к концу, и мы покинули здание Кремлёвского дворца. До отхода поезда оставалось несколько часов, и для нас была организована автобусная экскурсия по Москве. Это не было обязательным мероприятием, и желающие могли провести оставшееся время по личному плану. Встречаться здесь мне было не с кем, и я нырнул в экскурсионный автобус, спасаясь от полуденного зноя.
 
   Мне и раньше нередко приходилось посещать Москву, и я в общих чертах был знаком с главными достопримечательностями столицы. Но они, в совокупности своей, и по сей день не очень складываются в моём представлении во что-то цельное, связанное между собой. Для меня этот город предстаёт в виде хаотичного набора зданий, высоток, площадей, бульваров и парков, местами пересекаемых петляющей Москва-рекой и лучами широких проспектов, расходящимися от венчающей это архитектурно-ландшафтное блюдо вишенки в виде Кремля и Красной площади.

   Такое лоскутное восприятие Москвы является, скорее всего, следствием того, что мои перемещения по столице зачастую проходили, да и ныне происходят под землёй.
   В столице я, как правило, бывал по делам или находился проездом. Всякий раз, выныривая из метро, я подслеповато щурился на свет, находил поблизости искомый объект, решал там некий служебный вопрос, совершал покупку или посещал объект культурного наследия и снова нырял под землю. Времени на пешие прогулки по улицам города как-то не находилось.

   Вот и сейчас в окне автобуса мне открывались знакомые виды Москвы, но я в очередной раз терялся в догадках, что может ожидать меня за следующим поворотом, неизменно удивляясь внезапной встрече с каким-нибудь старым знакомым.
 
   Вскоре экскурсия завершилась, и нас подвезли к Ленинградскому вокзалу. Поезд уже был подан под посадку, мы зашли в вагон, разместились в своих купе и стали дожидаться его отправления. Откуда-то появилась бутылка армянского коньяка. Употребление спиртного на транспорте в то время, мягко говоря, не приветствовалось, поэтому мы закрыли дверь купе от лишних глаз и чокнулись, наконец-то, «по-взрослому».

   Поезд незаметно тронулся, оставляя за собой спины провожающих и лёгкий шлейф угольной гари, скупо источаемой чайными бойлерами, по старинке работающими на этом ископаемом топливе. Богатые запасы угля, заготовленные этим ведомством в прежние, советские времена для трудяг-паровозов, сгорая в вагонных бойлерах, наверняка ещё долго будут вызывать у многих из нас ностальгические воспоминания о пережитых когда-то годах и дальних путешествиях.

   Сидя в купе, мы обменивались впечатлениями о поездке и поминали незлым тихим словом новые горбачёвские порядки, превратившие славные традиции чествования офицерского корпуса в жалкий фарс.

   На подъезде к Калинину я распрощался с товарищами, взял сумку и вышел в тамбур. Сойдя с поезда, мне предстояло сделать пересадку на пригородную электричку и добраться с её помощью до небольшого полустанка на берегу Тверцы, в нескольких километрах от которого находилась эта самая деревенька, где меня ждал отец.
   К моему удивлению, проводница поведала, что остановка в Калинине не предусмотрена, хотя в расписании движения поездов, с которым я познакомился перед отъездом в Москву, таковая значилась. В противном случае я изменил бы воспользовался электричкой.

   Делать было нечего, приходилось оперативно перестраивать планы. Отказываться от намеченного в мыслях и тем более от обещанного всегда было не в моих правилах. Я терялся в догадках в поисках выхода. Ехать до Бологово и возвращаться другим поездом? Перспектива не радовала. И тут неожиданной альтернативой неожиданно выступала возможность десантирования на ходу поезда.

   Подъезжая к платформе, поезд стал замедлять свой ход, и у меня мелькнула надежда, что проводница ошибалась. Но вот мимо нас стали проплывать вокзальные постройки, а скорость поезда перестала снижаться, и он пошёл быстрее. Ждать дальше не имело смысла. Я принялся уговаривать проводницу поднять мостик и освободить  ступени, ведущие вниз. Не прыгать же сверху – а я готов был и на это. Морская форма и решительность моих намерений не оставили ей выбора.
Быстро спустившись по ступеням к мелькающим шпалам, я спрыгнул на гравий, и, с трудом удержавшись от падения, пробежал по инерции несколько метров   вперёд и остановился.  Переведя дух, я помахал рукой удалявшейся пособнице нарушителя железнодорожной дисциплины, которая покачала головой и профессиональным движением быстро вернула тамбуру былую невинность.

   На полустанок я прибыл уже перед заходом солнца. Сам бор, давший название местечку, былой чистотой и славящимися прежде грибными и ягодными угодьями уже похвастать не мог - он был уже изрядно загажен и истоптан. Здесь и там попадались пластиковые бутылки и скомканные сигаретные пачки.

   Удручённый увиденным, я вышел к посёлку, раскинувшемуся на низком, прежде  заливном берегу Тверцы, и пошёл вдоль ряда домов, стоящих невдалеке от её с годами обмелевшего русла. Словно чувствуя моё приближение, навстречу мне вышел отец. Мы обнялись и зашли в дом. На столе нас ждал нехитрый ужин из молодой отварной картошки и рагу из парного мяса, приобретённого по случаю у соседа.
 
   За ужином я рассказывал о своих впечатлениях о поездке. Отец, в свою очередь, делился замыслами сменить городской образ жизни на неспешный деревенский лад, который уже успел пленить его. И даже присмотрел подходящий домик к покупке. О красоте и притягательности здешних мест и о превратностях наших судеб беседовали мы с ним тем вечером.
 
   Как и отец, я странным образом в чем-то повторял путь, приведший его к преподавательской работе в военной среде. Оба мы, по сути, чисто гражданские люди попали на военную службу в силу тех или иных обстоятельств. И если отец вынужденно подчинился сталинскому приказу, согласно которому мобилизованных в армию лиц с незаконченным высшим образованием в конце войны направляли в военно-морские заведения для укрепления флота, то моё решение сменить джинсы и на форменные брюки было принято самостоятельно, уже после окончания института.
И явилось оно, скорее, альтернативой обязательной работе в течение определенного времени в довольно унылой среде одного из научных учреждений. И, хотя это заведение пользовалось весьма престижной репутацией и открывало широкие перспективы, на моё решение это мало повлияло. Было здесь что-то и от романтического порыва - море всегда чем-то притягивало меня. "Былые походы, простреленный флаг, и сам я отважный и юный…" Романтика дальних походов в какой-то момент сменилась институтским столом и условными нарукавниками, но уже на новом витке. Затем – академия, и вот - педагогика. Да, совпадения…
 
   Закрепив знакомство с деревенькой купанием в тёплых водах плавно текущей  Тверцы, я завершил  этот насыщенный событиями день. Спустя сутки я вернулся в Ленинград.

Продолжение - "Букарёвское приобретение"