Кровать с набалдашниками

Александр Тимошенко

Кровать с набалдашниками

Село, где всё это случилось, степное. Во время Великой Отечественной войны и после неё люди там не жили, а выживали. Последний раз зерно на трудодни  колхозники получили аж! в тридцать девятом, за два года до нападения фашистов на нашу страну. Перед самой войной  случилась жуткая засуха, что не редкость на Кулундинских просторах. А потом началась великая война, и с тех пор до победы всё зерно шло в фонд обороны. В колхозах, на складах оставляли только семенной фонд. Остальное прямо с токов выгребали под метёлку до зёрнышка в закрома Родины. После окончания Великой Отечественной, появилась маленькая надежда, что жизнь станет легче. Увы! Теперь всё зерно забирали на восстановление разрушенного хозяйства. А колхозникам вновь оставались только  палочки от трудодней.
Семья Ракоедовых: когда-то симпатичная молодая бабёнка Мария Васильевна, а теперь сорокапятилетняя иссохшая, костлявая старуха-мать  девятерых дочерей, старшей из которых  двадцать, а младшей  всего шесть лет,  жила в крайней хате по четкому порядку на ближней к райцентру улице. Между их дворищем и степью росли несколько огромных тополей, а за ними – открывались бескрайние просторы: поскотина и распаханные поля. Весной всё это громадьё зеленело, начиная с августа – желтело и серело, а в октябре и ноябре до снегов – чернело. Зимой не просто расстилалось белоснежным пространством, а своим блеском вышибало слезу из глаз. И ещё! Примерно за неделю до того, как снег окончательно ложился на промёрзшую мрачную землю, по ней куда-то в даль убегали белые змейки из первозимней пороши.
Хозяин хаты Пётр Анисимович ушёл воевать в конце 1942  года и вскорости сгинул на Волховском фронте. В полученном из военкомата документе на желтоватой бумаге, кто-то написал, что  рядовой красноармеец Пётр Анисимович Ракоед пропал без вести. Не смотря на принесённую почтаркой Рубаншей бумагу, Марья Васильевна знала, что её благоверный  погиб и что ждать  возвращение хозяина домой бесполезно. А дело было так. Буквально за пару недель до получения этой депеши ей приснился сон. Стоит заметить, что как ушел Петро на войну, так ей ничего и не снилось. А тут такое! Будто бы она лежит на спине в их общей с мужем кровати с блестящими набалдашниками, почему-то одетая в праздничную жакетку и  валенки, а вокруг в серо-белых одеждах собрались все умершие родственники. Она хорошо разглядела своих покойных родителей и, умершего перед самой войной, свёкра. Смутно так промелькнули дед с бабкой с маминой стороны и, умершая от кори их первая дочка Верочка. Все они наклонились над ней и плачут, плачут, плачут. А потом на их одеждах стала проявляться кровь.
Мария тогда подскочила и поняла, что случилось самое страшное – Петю убили. Тот сон ударил её так, что поутру она кое-как собралась на ферму к телятам. Всё валилось из рук. Но куда денешься? Не выход на работу  без уважительной причины, а сон разве это причина! приравнивался к дезертирству с трудового фронта. Со двора вышла вместе с младшими дочками. Те бежали в школу. Вслед им крикнула, чтобы после уроков они быстро шли домой, потому что Сонька-пятиклассница учиться во вторую смену и поэтому только могла до обеда нянчиться с последышем, с Нюркой. Так что Соньку следовало заменить. И чтобы она не опоздала на уроки. Это же потом какая будет стыдобища, если на родительском собрании Сонькина классная руководительница Вера Яковлевна начнёт выговаривать, что девочка опаздывает в школу.
Шла на ферму к своим теляткам и вспоминала. Тем более, что чуть подмороженное утро своими звёздами, тишиной и спокойствием располагали к этому. Металлическую кровать с блестящими набалдашниками на спинках: четыре по краям в виде веретён, но только потолще и покороче, и восьми, по четыре с каждой стороны, шариков, свёкор привёз в 1927 году, как раз перед их свадьбой с Павлодара. Что или кто его туда занёс, Марья не помнила. А может и не знала. Так что именно им с Петром её обживали и пришлось. А когда уходили в свою хату, свёкор им кровать подарил. Как он тогда сказал: - На разведение! А потом пришла коллективизация. Свёкра записали в подкулачники, но выслать в Нарым не успели – умер. А вслед за ним и свекровь. В их хату так никто и не вселился и она без хозяина завалилась.
Как же там в Барнауле девки? Старшая шестнадцатилетняя Шура уже закончила ФЗУ и работала на Трансмаше. А младшая Вера только училась на станочницу. Писали, что всё у них хорошо, но мать не обманешь – когда это было в чужих людях лучше, чем дома? Понимала-то, понимала, но что поделаешь? Их отправили туда по разнарядке районные власти. Да и по настоятельной просьбе самой Ракоедихи. Хотя бы накормленными будут! Правда там порядки жестокие: опоздание на урок чуть ли не дезертирством считается. А за самовольный уход - тюрьма без всяких разговоров! Но это не страшно – девки приучены с детства к работе и послушанию, так что такие тягости им не в новинку.
Кроме четверых младших, при матери жили ещё три взрослых: Нина - семнадцати лет, Рая – девятнадцати  и самая старшая - Тоня. Они работали в колхозе: Тоня - свинаркой, а  Рая и Нина - на ферме, телятницами.
Однажды в конце октября вся семья устроилась за столом вечерять. Горел каганец. Он потрескивал и слабо освещал сам стол и лица сидящих за ним людей. Мать поставила рядом с этой самодельной лампой полуведерный чугунок варёной в мундирах картошки и алюминиевые  миски с солью и подсолнечным маслом. Перед каждой дочерью положила по тёмной плотной лепешки из той же картошки, отрубей и небольшим количеством муки. Ещё здесь же красовался бидон с молоком и эмалированная синяя полулитровая кружка. Это уже было напоследок. Поели, а потом по очереди по полкружки молока, чтобы придавить картоху. Так говорила дочерям мать.
Когда приготовления к ужину оказались оконченными,  мать села за стол и все дружно потянулись к чугунку за картошкой, и в этот момент кто-то постучал в дверь. Это было очень странным явлением. Настолько, что все замерли. Дело в том, что двери у них, как впрочем, и у соседей, никогда не закрывались и все входили в хату без всяких стуков. А чего было стесняться? Тем более, что прятать? А тут такое небывалое событие - стук в двери!
Мать кивнула старшей Тоньки, мол, глянь кого там принесло на ночь глядя! Та, не дожидаясь, когда мать огреет её ложкой,  слетела с табуретки и поспешила к входной двери, дёрнула за сыромятный шнурок от щеколды. Та лязгнула, и в избу вошёл высокий (это стало ясно потому, как гость, переступая порог, согнулся в дверном проёме), укутанный с головы до ног в грязное тряпьё с лицом землистого цвета  мужчина. А может это только показалось? Имеется в виду лицо. В хате-то на тот момент царил полумрак.
- Добрый вечер! – прозвучало с явным не местным русским или малороссийским акцентом. – Хозяйка, - мужчина обращался к старшей Ракоедихе, - Можно я немного отогреюсь?
И мужчина, не дожидаясь ответа, шагнул к печке, положил на неё свои большие руки. Ракоедиха ещё подумала, что такие придавят, и не успеешь пискнуть! У Петра не меньше были. Как гладил ими по спине, так позвоночник шел волнами. Гость прижался щекой к белёному боку печи и застонал. Его бил озноб. Это было видно потому, как дрожали  плечи.
-Тонька, чего смотришь глупым телком! Помоги человеку раздеться. Здоровая деваха, давно пора замуж, а не понимаешь очевидного.
Девка помогла гостю сбросить с себя тряпьё: оказавшейся видавшим вида телогрейкой, несколькими женскими платками и дырявой шалью. И повела к столу. Гость  очнулся и промямлил:
- А руки? Тут уже старшая дочка без подсказки матери  поняла, что гость просит показать, где можно умыться.
Самая же Ракоедиха, пока дочка возилась с гостем, зажгла гордость семьи – десятилинейную керосиновую лампу под жестяным белым абажуром. Она висела над самым столом, там, где  хозяин хаты повесил её в урожайном 1939-ом году. Тогда зерна на трудодни получили много, вот шиковали - купили лампу в Завьялово в райпо.
Лампа, как будто бы только этого и ждала, сразу же вспыхнула ярким, почти белым светом. Хозяйка побольше подкрутила фитиль, и полумрак исчез даже из дальних углов передней комнаты, показав, что кроме стола, в комнате есть ещё печка, вешалка, стенной шкафчик с посудой, лавки и ведра с питьевой водой и помоями. А на белёных стенах - несколько портретов или каких-то картинок.
- Мыло хозяйственное у вас есть? – спросил мужчина.
- А у нас другого отродясь не бывало! – бойко ответила ему Тонька и подала обмылок.
Потом все Ракоедовы наблюдали, как гость намыленным указательным пальцем стал ковыряться в ноздрях. Потом набрал в ладони воду и с шумом втянул её в нос. И так же с шумом вылил в помойное ведро. Повторил ещё раз. И зашелся в кашле. Зачем он это делал, мать и дочери  не поняли. Потом, в редкие минуты откровения, он им расскажет, что так, там где он был, все спасались от простуды.
В первый момент Ракоедиха решила, что это старик. Но когда лампа осветила пространство, она поняла, что вошедший в дом молодой человек, может быть даже парубок, но только очень плохой. Последнее подтвердилось сразу же: мужчина, после того как умыл руки и провёл процедуры с носом, не смог самостоятельно дойти до стола. Настолько он оказался слабым. Поел он тоже плохо, но с жадностью выпил кружку молока.
Хозяйка положила ладонь на лоб прохожего, и спросила:
- Как зовут?
- Иохан, а по-русски Иван, - прошептал мужчина.
- Немец, значит. Но мы-то будем тебя звать Иваном.
- Не выгоняй меня, хозяйка. Я наберусь сил и утром дрова поколю или ещё что-нибудь сделаю по хозяйству. Он говорил очень, очень тихо, но в хате, где в этот момент все замерли: и люди, и кошка, его слова были  очень хорошо слышны.
- Вот ещё чего! Придумал! Кто же человека на ночь выгоняет из хаты. Да ещё больного! А ну-ка, девки, несите отцовский тулуп и стелите на печку. Мы его туда определим. Смотришь, к утру очухается.
Но тут голос подала Нинка:
- Ага! Они тятьку убили, а его на папкин тулуп!
- Цыть, прошипела мать! Много ты понимаешь, ссыкух!  А сама про себя подумала, что возможно это чья-то из дочек судьба.
Сёстры знали, что матери лучше не перечить: наказание настигнет незамедлительно - врежет, чем попадёт под руку и не пожалеет. Знали, и поэтому бросились втроём в сени за тулупом.
Гостя хором раздели до трусов и майки. И это тоже было удивительно. Местные мужики и парни носили исподнее: белые кальсоны и рубаху. Раздели и помогли забраться на печку. Укрыли телогрейками, и Ракоедиха тихо сказала:
- Спи, голубок! Выздоравливай! Не бойся! Ещё поколешь у меня дров от пуза! Не только дров. Вон пригон совсем развалился. И калитка болтается на одной петле.
После этого все опять уселись за стол и приступили к ужину. Ели картошку. Сначала с неё снимали кожуру, потом солили и макали в миску с маслом. После серого ноябрьского дня и последних событий, картошка с подсолнечным маслом да ещё и с репчатым луком вприкуску казалась очень вкусными. Наяривали так, что за щеками трещало. Но про гостя не забывали. Ели и поглядывали на печку.
Когда попили молока и сёстры потянулись из-за стола, мать дала команду всем сесть на места, а сама встала и вышла в сени. Вернулась с топором и положила его на стол.
- Вот что, красавицы! Особенно вы старшие трое. Если этот мужик не женится на ком-то из вас, всех порублю. Это Нинка и тебя касается. Ишь-ты врага нашла! Ну - немец! И что. Их вон сколько сейчас в селе с Поволжья! Работают как все и даже лучше некоторых местных. Мантулят любо дорого!  Да хотя бы сравни тебя и Нельку Миллер. У кого больше привесы? Вот то-то! А этот видно отпущен с трудармии. Наверное, родные все померли, вот и приткнуться, бедняге, некуда. Так что решение моё твёрдое. Или – или!
И для убедительности старая  Ракоедиха снова взяла в руки топор и им  поиграла. Под светом лампы несколько раз зловеще сверкнуло лезвие. Сестры молча уставились на топор. Они знали нрав матери, и сразу поверили, что так всё и будет. А потом, как по команде, глянули на печку.
- Вот то-то! – заключила Ракоедиха и аккуратно положила инструмент на столешницу.
Потом все стали устраиваться спать. В горнице на двух двуспальных кроватях разместились старшие сёстры и Сонька.  Когда-то на одной из них спали Пётр с Марией. Да и все дочки путь свой в жизнь начали  с неё.  Но после того пророческого сна про родных и кровь, Мария перебралась на деревянные нары к печке. Самые младшие приткнулись под материнский бок. Когда все улеглись, младшенькая-поскрёбыш  спросила:
- Мам, и ты и вправду всех нас поубиваешь топором?
- Ну, что ты, моя маленькая! Я так пошутковала! Спи! Может зайчик в гости к тебе придёт и сахарку принесёт.
Много ли маленькой девочке нужно – мама сказала, что не будет убивать и  уже очень хорошо. Буквально через несколько мгновений девочка засопела, а у Марии к горлу подступили слёзы, и ей жутко захотелось орать. Орать о голодной  и нищенской жизни, о том, что в хате нет мужика, и ей со старшими приходится и топором, и пилой, и лопатой, и молотком орудовать, заправлять всеми теми делами, о которых она при живом Петре и знать-то не знала. Скоро ударят морозы, и ляжет снег, а в чём девочкам ходить в школу? Особенно Соньке? Ни одёжки, ни  обувки! А в колхозе, который год, только палочки и платят! Обычного хлеба, пусть не с муки-крупчатки, а грубого серого помола на ветряке не кушали столько лет! Бабы даже как опару заводить уже забыли.
Ещё днём подморозило. Весь вечер на чистом небе висела почти полная луна. Она только начала убывать, и, не смотря на выщербленный краешек, светила  ярко и с большим любопытством заглядывала в незанавешенные окна. Когда Мария доила корову Красулю, с неба посыпалась снежная крупа и по двору побежали белые змейки. Но туча оказалась не серьёзной, и её быстро прогнал ветерок. Так что ночь наступила тихой и светлой: сначала горел фонарь  Луны, а потом на тёмно-тёмно-синий небосвод высыпали звёзды.
Хозяйка почти не спала. В полночь гостю стало совсем плохо. Он глухо кашлял, метался на печке и в бреду что-то пытался сказать по-немецки. Но чаще повторял одно слово: «Мутер! Мутер!» Увы! Детство Мария попало на революцию и Гражданскую войну. Старые учителя или сбежали, или их расстреляли, как контру. А тётке Наталке Кравченко, первой учительнице из своих деревенских, закончивших учительскую семинарию, и соседке черед три дворища, новые власти просто запретили учить детей. Новые же учителя к моменту её детства ещё, видно, не народились. Так что всё Марииной школярское умение заключалось в чтении, счёте до ста и росписи. Какие уж тут иностранные языки!
Утром Нинка глянув, что творится на печке, невозмутимо заявили:
- Жив наш фашист. А-то мамка, мамка! Сам здоровая дубина, а всё без титьки не может.
Лежавший на печке зашелся в кашле. Нинка, обращаясь, к матери, заявила:
- Ему надо погреть молока. Ты уже корову подоила? Помнишь, я тоже кашляла, а ты дала мне горячего молока и всё прошло.
Ещё через сутки немцу стало значительно лучше, и он слез с печки. Теперь он сидел, прислонившись спиной к её кирпичному боку, грел спину и улыбался даже тогда, когда Нинка, эта язва, называла его нашим фашистом или фюрером. Более того, как-то на эти оскорбления, он тихо засмеялся.
- Он, что, малахольный? – спросила Нинка мать и старших сестёр, когда они вышли на улицу, чтобы отправиться кому на ток, кому на ферму, а кому  на свинарник.
- Н-е-е, по нему не видно! Радуется, что выжил. А то бы так и помер где-нибудь под берёзой в околках в степи, - заключила мать, и они отправились на работу.
Как потом оказалось, не правы были обе. Уже через много лет Иван скажет, что тогда Нинка ему являлась ангелом. Он и вправду, увидев её, впал в состоянии восторга. И чтобы она не говорила, ему тогда казалось ангельским пением.
В четверг вечером Соня при свете каганца пыталась выучить домашнее задание по немецкому языку. Она несколько раз прочитала текст и попыталась повторить. И в этот момент Иван подал голос:
- Девочка, это не так произносится. По-немецки будет вот так. А теперь повторяй за мной. Умница! Давай ещё раз! Ещё лучше. Вот! Хорошо!
До ужина они раз двадцать повторили заданое. Сонька резво и правильно выговаривала фразы. И ей, видно это было по всему, так учиться нравилось. Более того к концу импровизированных занятий, они по обоюдному соглашению вернулись к немецкой азбуке и повторили несколько раз и её.
Кто же знал, что этот неожиданный урок станет поворотным в судьбах  чужака и семьи Ракоедовых. На следующий день на уроке немецкого Соня вызвалась отвечать.  Это было неожиданным не только для учительницы Полины Андреевны, но и для одноклассников. С двойки на тройку перебивается и туда же в первые ряды!
Девочка легко отрапортовала заданный урок и добавила, что вот это слово по-немецки правильно произносится вот так. А на вопрос Полины Андреевны, откуда ты это знаешь, простодушно ответила:
- Дядя Ваня объяснил. Мама его называет «наш  немец». А Нинка, дура, - фашистом. Мамка ругается на неё. Дядя поздно вечером в понедельник к нам со степи зашёл.
После урока историю с «нашим немцем» Соня рассказала директору школы. Тот ходил по кабинету и повторял:
- Любопытно, любопытно! При этом Сонькина учительница, как примерная школьница, сидела выпрямив спину, сложив руки на коленках.
- Николай Петрович, может он, то есть этот дядя Ваня, и нужен нам? - заявила после рассказа Соньки учительница.
- Так пусть придёт и поговорим.
- Он болеет, но уже выздоравливает. Простыл. И ещё, стесняется в своих лохмотьях появляться днём на улице. Так, девочка! – спросила «немка».
- Ага, Полина Андреевна! Мама говорит, что у нас на пугале в огороде и то тряпки лучше.
- Соня, скажи маме, что я, как освобожусь, приду к вам. Это где-то к ужину. И чтобы дядя Ваня никуда не уходил. Хорошо?
- Хорошо, Николай Петрович, скажу! Как мамка вернётся с фермы вечером.
Но до директора дом Ракоедовых посетили участковый и фельдшерица. Они приехали на мотоцикле с люлькой. Звук мотоциклетного мотора в деревенской тишине разносился на километры. Перед этим младшие сёстры, пообедав, вместе с дядей Ваней за тем же столом, за которым только что кушали, сели делать домашнее задание. В этот момент погодки услышали тарахтенье мотора и почти хором выдали, что едет на мотоцикле дядя милиционер. На вопрос своего немца: «Откуда вы это знаете?» Девочки дали конкретный ответ: «А в деревне больше нет мотоциклов! Председатели сельского совета и колхозов летом ездят на ходках, а зимой в кошёвках. Директор же школы ходит пешком. У него во-о-он! какие длинные ноги. Так что везде поспевает!»
И, вправду, вскорости мотоцикл остановился у дворища Ракоедовых, мотор взревел и заглох. Через некоторое время в хату вошли средних лет женщина и мужчина  в форменной шинели и шапке. Это были фельдшер и участковый. Лицо участкового, обезображенное ранением, имело почти свирепый вид. Почему почти? Это когда он к собеседнику поворачивался раненой стороной. А так – мужик как мужик с серым глазом. Поздоровались. Милиционер медленно обвёл комнату одним живым глазом и  спросил:
- Кто здесь дядя Ваня?
На глазах у девочек дядя Ваня мгновенно превратился из молодого и стройного, пусть и больного, мужчину в старика. Он как-то сразу скукожился, из глаз исчез блеск, а его лицо неожиданно сделалось серым и невзрачным. Они же не понимали, что их гость, увидев не просто представителя власти, а раненого на войне с его соотечественниками солдата, решил сразу, что хорошего ему от этого визита ждать нечего.
- Я Иван Андреевич Штеркель, - тяжело ворочая языком в сухом рту, ответил ракоедовский гость и добавил: - Это для того, чтобы не затруднялись, обращаясь ко мне. А по документам -  Иохим.
- А документы есть? Но тут вмешалась фельдшерица:
- Подожди со своими документами! Видишь, человек еле на ногах стоит. Давай-ка раздевайся-ка ты дядя Ваня до пояса, смотреть буду! И не стесняйся! И не таких видали! И не в таком виде! Ты ещё ничего, бодрячком. А мне наговорили такого, что приеду и увижу больного в гробу.
Фельдшерица, говоря всё это, сбросила с себя пальто, одела белый халат и, открыв  на столе свой коричневый редикюльчик, достала из него стетоскоп.
После осмотра, вердикт был однозначным - обычная простуда, скоро поправится, если будет хорошо питаться.
- Слушай, Петровна, не смеши! Откуда тут хорошее питание, - хмыкнув  милиционер.
Документы у Ивана Андреевича тоже оказались в порядке. Милиционер порасспрашивал,  где гость  ещё был и что делал после трудармии. Монотонно дядя Ваня повествовал о своей жизни последних двух месяцев, после того, как разрешили покинуть рабочий батальон – ходил, мол, по краю, останавливался в сёлах таких-то и таких, колол дрова, ремонтировал пригоны, поправлял избы и так далее. Не станешь же рассказывать, как в январе в их колоне объявили о том, что все они теперь свободные и тут же добавили, что никого не отпустят пока не придёт замена. Так что до августа все и, он в том числе, работали как вольнонаёмные. Охрану сняли, но по территории ходили патрули с собаками. А за самовольный уход, как и во время войны, карали тюрьмой. Когда отпустили с припиской, что жить может только в Алтайском крае, кроме Барнаула, пытался где-то зацепиться. Только в одном месте позволили пожить неделю, а так на второй или третий день намекали, чтобы он исчез. Было и такое, что даже за работу не плотили. Выгоняли и всё. Но разве об этом стоит рассказывать представителю власти?
А когда немец закончил своё повествование, он неожиданно для себя услышал от милиционера, что всё в порядке. И пожелание – выздоравливай, потом придёшь и встанешь на учёт в сельском совете, если, конечно, захочешь у нас остаться.
Хлопнула входная дверь за ушедшими, а Иван всё не мог  поверить, что с ним, с немцем из трудармии, когда-то обвинённом в шпионаже в пользу Германии, а потом оправданным и отправленным в качестве рабочего на лесоповал, разговаривали как с равным, как с человеком. Более того, сам участковый предложил остаться в селе!
Когда вечером мать пришла домой, дочки радостно защебетали, что они уже выучили уроки, и что приезжали тётечка-доктор и милиционер на мотоцикле.  Услышав это, Ракоедиха охнула и схватилась за сердце. А ноги так и подкосились. Хорошо, что немец догадался, и подставил стул. Казалось бы, что тебе до чужого взрослого мужика? Ан нет! Сердце почему-то решило по-иному. Так зашлось от новости. Она только смогла выдавить из себя:
- И что сказали?
Иван подал ей кружку с водой и ответил вместо девочек:
- Сказали, что всё нормально и когда поправлюсь, нужно зайти в сельсовет и стать на учёт. Только тянуть с эти делом не советовали.
Разговор с директором школы оказался ещё интересней. Он вошёл в хату, почти переломившись в низких для него дверях, снял пальто и шапку, повесил их и протянул руку сначала хозяйке, а потом и Ивану. Последнему сказал:
- Будем знакомы. Директор местной семилетки Николай Петрович.
Пока взрослые раскланивались, младшие забрались на печку, а старшие, чтобы не мешать, ушли в горницу. Следует заметить, что на тот момент в селе действовало  очень значимых три властных лица: председатель сельского совета, участковый милиционер и директор школы. Посещение кого-то из них, это как та черта, после  которой шёл отчёт времени и событий не только для конкретной семьи, но порой и для целой улицы.  Так и говорили, что это случилось после того, как в прошлом году приезжал председатель сельского совета и участковый или до этого. А уж посещение директором, да ещё крайней хаты, до которой шагать 3 километра, это был просто поразительно редкий случай.
- Я уже в курсе, что документы у вас в порядке, что родных нет, что не женаты и, куда приткнуться, тоже не знаете. Одно для меня не понятно – какое у вас образование?
- А зачем? – глухо, неожиданно осевшим голосом спросил немец.
- У нас в селе живёт много немцев с Поволжья. Мы пытались среди них найти учителя немецкого языка. Одного даже освобождали от трудармии через военкомат, но напрасно. Разговорный язык он знал, а вот писал плохо.  И  что  печально – практически не знал русского языка. Вот я и спрашиваю, какое у вас образование? А вдруг вы нам подойдёте! Вон Соня утверждает, что вы говорите на таком правильном русском языке, что у нас учителя так не говорят.
- Правильно, так и есть, - подала голос хозяйка дома. – Я его сначала даже толком и не понимала.
- Так нам откроет тайну потомок Гёте и Гейне?
- Но об этом за несколько минут и не расскажешь, - заявил с вызовом Иван.
- А я никуда и не тороплюсь, - спокойно ответил ему директор.
И Иван начал своё повествование:
- В 1938 году я закончил гимназию в Германии, в которой почти две сотни лет преподавали мои предки. И я должен был сменить своего отца. Он преподавал историю. Мы жили в небольшом городке. Он назывался Бонн. Сейчас не знаю как. Пришли нацисты. Потребовали от отца преподавать их историю. Отец отказался. Его выгнали из школы. Он заявил, история учит, что диктаторы, подобные  Гитлеру, у власти находятся недолго. Его арестовали и отправили на принудительные работы. Меня должны были призвать в вермахт переводчиком с русского. Я закончил класс, где изучали русский язык. Пришлось через Прибалтику  пробираться           в Советский Союз. Здесь сначала решили, что  я шпион. А потом отпустили и поселили на Алтае. А тут война. Просился в армию. Не взяли. Сказали, что немцев вообще не будут брать. А потом повестка из военкомата, мешок с сухарями на 10 дней, теплая одежда и сменное бельё. Так  оказался в трудармии на лесоповале. Вот и вся моя биография.
Иван не стал рассказывать, что после ареста на границе, его привезли в Кресты в Ленинград. А там он попал в камеру, где сидели профессора и доктора филологии из университета и институтов. Так что более года он для них являлся единственным учеником. И учеником, стоит заметить, прилежным и талантливым.
- Документ об образовании при себе?
- Нет! Он в моём деле. Когда меня арестовали, тогда туда подшили.
- Понял! Это как раз не самая большая проблема. Попрошу Мироненко, это наш председатель сельского совета, сделает запрос в органы. Другое дело – у тебя, как я понимаю, нет никакой приличной одёжки и обувки? А учителю, сам понимаешь, нельзя быть оборванцем. Он же пример обязан подавать!
Вмешалась Мария:
- У меня от Петра остались     вещи. Они примерно одной комплекции. И сапоги есть хромовые. Работать будет – рассчитается.
Иван молча переводил взгляд с директора на хозяйку и наоборот. Участие незнакомых людей случайного степного села в его судьба вызывало подозрение. Ему казалось, что всё скоро закончится, и кто-то грубо крикнет: «Эй, ты, немчура! Стань немедленно в строй!»
Грубо не крикнули, но вежливо спросили:
- Ты, как, согласен?
Он кивнул головой, потому что с горлом случилось что-то такое, что оно ничего не смогло выдавить из себя.
Иван думал об участии этих чужих людей в его судьбе, а на самом деле всё было более чем просто и прозаичнее. Директору нужен был учитель немецкого, потому что в следующем году  школа переводиться на десятилетний срок обучения. Нужен, край нужен учитель или хотя бы хорошо знающий немецкий и русский языки. Заявку на учителя немецкого в районо отклонили, сказали, что годика  через  четыре может быть и приедет специалист, потому что учительский институт только набрал студентов на первый курс факультета иностранных языков. И добавили,  пока выкручивайтесь сами. Был ещё один путь – направить на заочное обучение местного жителя со средним образованием. Но где его взять?
Для Марии – дядя Ваня мог оказаться потенциальным мужем одной из дочерей. В деревне почитай не осталось мужиков и парней. Или на войне убили, или сейчас служат. Так что в данный момент она боялась, что новоиспеченный учитель уйдёт на другую квартиру, поближе к центру. И, когда Иван Андреевич заявил директору, что его всё устраивает, и он останется здесь, если хозяйка не против будет. Не стоит, мол,  тратить время на поиски. Ему и здесь хорошо. Мария сдержано кивнула о своём согласии, но вида, что рада такому повороту дела, не подала.
- Значит, так и решим. Сейчас конец октября. Потом в школе каникулы. Занятия начнём сразу после ноябрьских праздников. Времени, чтобы привести себя в надлежащий, порядок достаточно. Жду после каникул, - директор говорил, словно отдавал команды. Ничего странного в этом не было -  на фронте до 1944 года он воевал комбатом. А потом тяжёлое ранение и списание из армии подчистую. В райкоме партии,  когда он вернулся на родину и становился на учёт, узнали, что до армии гвардии майор окончил учительский институт, и порекомендовали стать директором школы в этом селе. А рекомендация партии, в данном случае, – это закон. Теперь который год приходится командовать школой. Иногда, когда заедали директорские дела, он вызывал военрука, тот брал карабины и патроны из школьной ружейки, и они шли стрелять на Коновалиху. Там на обваловке пруда старшеклассники поставили  мишени из досок. В них и палили! Пока плечо ни начинало болеть от отдачи.
И ещё. Фронтовики, вернувшись домой, и, узнав, что он поднимал сначала роту, а потом стрелковый батальон в атаку, только качали головами. Как он со своим почти двухметровым ростом смог выжить в этих жутких боях?
Что касается женитьбы. Женился Иван Андреевич на Нине как раз на Масляницу. Правда, власти даже упоминать о ней запрещали. А народ всё равно гулял. Эта свадьба была первой после военной, и поэтому любопытных оказалось очень много. Почти всё село!   Когда молодых на бригадировой кошёвке везли в сельский совет, вдоль дороги почти сплошной стеной стояли односельчане. Как говорится, и стар, и млад! А до этого жених выкупал невесту. И тут взбеленилась Тонька. Почему замуж выходит младшая? Это неправильно! И заревела. Её успокаивали и говорили, что война всё поломала. И эту традицию тоже.
Первый день, как и положено, гуляли у жениха. В бывшем бригадном доме жило несколько семей поволжских немцев. Вот они и накрыли свадебный стол. А на ночь молодых увезли ночевать к тёще. Она положила их на ту самую кровать с блестящими набалдашниками, стелила им и приговаривала: «Нам помогла девять дочерей завести. Теперь потрудись для Ивана с Нинкой!»
Около десяти часов утра на второй день гости стали сходиться уже в хату невесты. Так было заведено издревле. И опять гуляли допоздна. Как только село солнце, бабы сбегали домой и подоили коров, а мужики накормили и напоили живность. Малолеток определили нянчиться к тем, у кого уже повзрослели  девицы и снова пошли гулять до полуночи.
На третий день, по-быстрому управившись на фермах и свинарнику, вновь собрались у Ракоедовых. Теперь «на лапшу». Немногие вернувшиеся с войны мужики переоделись в баб, а бабы в мужиков. Кому из баб мужских ролей не досталось, переоделись в чертей, домовых и прочую нечисть. Изрисовали лица сажей, и пошли по дворам ловить кур. Хозяйки знали об этом обычае и оставляли какую-нибудь одну курицу шататься во дворе, а остальных запирали в пригон. Вся эта орава гостей  с шумом и воплями ловила  пернатых, тут же рубили им головы и несли к Ракоедовым.
Сначала молодые жили у тещи, а потом летом построили свою хату. Нажили  четверых детей. Нина, не смотря на свою грубость и резкость, оказалась замечательной женой и матерью.
Так что рубить головы Марии никому не пришлось.
Кстати, со временем историю с топором Ивану рассказала сама тёща. И с тех пор он у него стоял в коридоре, слева в углу, почти на почётном месте. Почему почти? Всё таки он ни Ленин и не Сталин!