Петр 1 как зеркало советской журналистики 2

                Из цикла "Невероятные приключения Расквасова и его друзей"








На подносе расписном – огурцы, капустка с брусничкой,  5 штофов зеленого стекла.  Семь чарок.
  Засопели. Выгнали, дав в рожи для памяти,  пытошных.  После царя, истово, с поклоном в пояс выпили. Закусили чинно, чавкая тихо, гордо  -   по-московски.
  Сызнова, неспешно,  с благолепием налив, после царя,  осушили (в темном углу, забренчал, затомился опухлый).
  Петр, глядя него, душевно:
 - Чей будешь? 
  Тот, до оморока банного пугая Ртищева, на колени рухнул:
 - Слово и дело!
  Петр, опять со смехом, (жеребцами стоялыми заржали и все закусывающие):
 - Слова твои, да юрода твоего, мы слыхали… А дело-то, только мое будет!.. Налить!..
  Пошла опухлому хорошо чарка – да после Евстафия-ирода, кому не пойдет?.. И крякнул толстый хорошо – капустку перстами в рот бросил, ожил, ногами в заморских лаптях переступил (Савва, как филин ночной, глазом на них повел  - туда же и Алексашка.)
  - А зовут меня, Ваше императорское высокоблагородие, -
Вольдемаром Кульмановым! – Кашлянув  немного: - Из дворян!..
- Так мы недавно такого же на Москве реке - в срубе сожгли, еретика-Кульмана, - повернулся Петр к враз  ожившему Ртищеву, - по просьбе Иоакима-патриарха, прости господи… И книги  еретические на спине его палили и бабу его шалавую брили… А? Ты, что это философ-иноземный вспотел?
  За дверями  вмиг зашебуршились мышами ночными подслушивающие - Евстафий да Сенька. Дверь скрипнула – Евстафий подкашливает, Сенька – подбрякивает.
 Петр:
 - Цыть! Моих сволочей – не бойся!..  И не в них суть… Выпей
 еще…  Ты откуда про мои мысли государственные разумеешь? Про невский град?.. Про шведа?.. Помолчав: - Про топор, Европу?.. И вновь помолчав: - Да не потей вдругорядь – Евстафий - за дверью!..
  Опухлого Кульманова со второй чарки развезло:
- Я - поэт! А поэт – он мыслью пронзает будущее! И – прошлое!.. И что для поэта – Евстафий?!...
 Опять засопели.
  Не согласно, молча - по-русски.
  Лефорт, мягкий,  чистый, в чулочках белых, в башмачках козлячьей кожи – банты голубые,  пахнущий не по-московски, назьмом да чесноком, а – цветами да мускусом, очи картинно на Кульманова взведя, вздохнул сердечно.
  Петр, на него косясь: 
 - Ну, брат Кульманов, не скажи…Евстафий в своем-то деле – тоже пиит!
  Кульманов, на Лефорта косясь, к Петру поближе:
 - Полностью с вами согласен, ваше императорское преосвященство!
  Петр покосился на опухлого, охмелевшего.            
  Засмеялся:
 - Ты чего метешь языком, дурак? Пиит, значит? Ну… Читай!..
 - Прошу налить…
  Налили.
Опять хорошо выпил Кульманов – Никита Зотов, вечно хмельной головой повел – ох, видать умельца по этому делу!
  В суму желтую, кишочную полез опухлый – вирши кричать готовится. Пьяный совсем.
  Карлы охмелевшие, без приказа юрода красного из темноты вывели, тоже там чего-то налили – с собой принесенной браги из давленых яблок, гнилых вишен. Ожил нутрец малорослый, забормотал со слюной сердитой.  Жбан свой за спины стянул, шкатулку волшебную оттуда вынул. Задергал ее, юрод, заныл  мягким носом.
  Царские враз все  шеи к нему вытянули, Петр  очами заблестел, Менщиков с Саввой глазами похабными  вперегляд-перемигиваются, дверью скрипнув от любопытства великого, пытошные – Евстафий, Савва, да писец-носарь, - рожи один над другим в щель высунули,  Ртищев спьяну-сдуру вприсядь в тишине пошел, ан шкатулка-то молчит, сломана!..
  От такой печали да досады забился-закричал юрод, да в рожи пытошных шкатулку волшебную размахом кинул. Росточком-то невелик, а сила, видно, от черта-дьявола  - только сапоги Сеньки и  лапти писца, да каблучки наборные Евстафия вверху щели дверной  взлетели – вниз по лестнице кубарем пошли заплечные: с матом, визгом да железным дрязгом  шкатулочьим.
  - Силен!.. – захохотал Петр. А ну – давай ко мне!..
Едва нутреца плачущего успокоили, налив полную,  загремел басом неожиданным Кульманов-пиит, отставив ногу:

     … Горит восток зарею новой.
         Уж на равнине, по холмам
          Грохочут пушки. Дым багровый
          Кругами всходит к небесам
          Навстречу утренним лучам.
          Полки ряды свои сомкнули.
          В рядах рассыпались стрелки
          Катятся ядра, свищут пули;
          Нависли хладные штыки…

 Тут Ганнибалка-черный затоптался, задышал шумно, глянул на Кульманова остро, злобно, с подозрением великим, самому, вечно пьяному, неведомым.
  А тот ни ухом, ни рылом потным не ведет – кричит, заливается:

          Тогда-то свыше вдохновенный
          Раздался звучный глас Петра:       
         «За дело, с богом!» Из шатра,         
         Толпой любимцев окруженный,
          Выходит Петр. Его глаза
          Сияют. Лик его ужасен.
          Движенья быстры. Он прекрасен…

    … Швед, русский  - колет, рубит, режет.
         Бой барабанный, клики, скрежет,
         Гром пушек, топот, ржанье, стон,
         И смерть и ад со всех сторон…

     …Но близок, близок миг победы,
         Ура! Мы ломим; гнутся шведы.
         О славный час! О славный вид!
         Еще напор – и враг бежит!

 Заорали тут все страшно, беспамятно.
 Петр, (рот кривой, дергается – в пене), вскочил, дрожа телом, трость об башку Ртишева в великом вдохновении  в одном ударе в щепки разбив, вскрикнул тонко, еще страшнее:
 - Так – будет!..
  Сызнова заорали дико, страшнее царя, затопали, засвистели разбойничьи. Кто «Виват!» кричит, кто юрода вверх подбрасывает.
 Парит нутрец  по приказу, аки сокол в перьях красно-пламенных, обувками черными поблескивает, очами разноцветными посверкивает.
  С Ртищева, беспамятного, в крови да щепках на полу лежащем, Меншиков шубу содрал, на плечи Кульманова накинул.
  Петр в пьяные губы пиита поцеловав,  за горло его схватил:
 - Ну, молодец-герой, быть тебе во все дни рядом со мной! И на шведа вместе, и на турка и города брать и строить!.. Да штоп твои вирши – в душу шпагой!..  Ядром – в башку!..  Пулей – в сердце!.. Били!.. – Петр, в изумлении, в восторге великом, в рожу его, как в бубен, кулаками засаживает…
 Еле  отняли бережно царя от опухлого…
  С кряком, враскачку, на третий раз и пиита ввысь к юроду вбросили -   нет, не идет вверх, пиит-собака , дюже тяжек опухлый…
  К тому же вирши крича, потом покрылся  - в  руках  налимом али сомом скользит  - уронили тяжкого на Ртищева, изувечили князя… Только крякнул покойник, ножками  к потолку дернув…
Опомнились, вниз спустили юрода-летягу, князя – под образа, на лавку - лежит страдалец как живой, в русской рубахе, сапожках сафьяновых, портках  лопнутых… 
  Писец вбежал раскорякою (ведь до самого низа голубем-турманом по лестнице  ступени мордой считал!..), носом швыркая, свечку в рученьках боярских затеплил… 
  Перекрестившись, выпили за упокой души новопреставленного.
  Царь вскочил первым:
 - Ан сидеть нам, как старухам-божедомкам – не ко времени!..
  Вихрем, с грохотом двери вышибая, в клубах зимних, с лестниц                выбивая приказных (торчком в сугробы летели людишки), унеслись на санях, верхами, бегом за возками, царские за Петром…
   На колдобинах зимних подпрыгивая, в нутре визжавшего полозьями кованными последнем возке, бился о стенки его войлочные, в шубе ртищевской, ноги на юрода лежащего поставив,  пиит Кульманов…