Когда полдень

Глава первая. Похитители бриллиантов
Я скажу прямо: я не умею писать. Но горячие чувства настолько переполняют меня, что кажется, я вот-вот взорвусь, и надо же мне как-то вымещать их? Я выбрал вас в качестве жертв. Так что добро пожаловать в земли цыганской королевы, где любовь длится вечность, а ненависть и того дольше, где страсти меняются как облака на небе, где живут, наслаждаясь дыханием цветков и тихим ропотом полей, живут, не смотря ни на что, живут телом, а значит и душой. Проститесь со своими унылыми забавами, докучающими родичами и пасмурной погодой на чуток и окунитесь, насколько позволит вам это сделать мое навязчивое перо, в бодрящие и живительные  воды, что зовутся моей или, лучше сказать, нашей с Аурикой судьбой.
Меня зовут, я вам сразу скажу, Блейд. Я родился в Польше, в самой Варшаве, в закоулке Драных котов, как прозвали его наши мальчишки, в лачуге старой повитухи Агнешки, в семь часов вечера, когда за дверью поднимал дикий шум город, очухивающийся от сонного полудня. Мать моя была честная женщина, продавала на базаре картошку, закупаемую и привезённую отцом, и другие прелести бытия, не мечтала даже о лучшей жизни и сгорала внутренне от несчастий, лишений и нищеты. Мне правда больно и трудно говорить об этом, но что есть то есть, да и прошлого не исправить, как бы сильно ты этого не хотел. Может быть, в том, далеком светлом мире, - да, там возможны, мне кажется, всяческие чудеса, но здесь - уж простите, живите как хотите. Продолжаем. Как я сказал, отец мой ничем особо полезным, благородным или развивающим не занимался, по причине отсутствия навыков или желания, потому и жили они впроголодь, потому и являлись то всего навсего полубродяги. Ну а что? У них только и было того, что угол в коммуналке, да тележка с дохлой клячей, потом, правда, ещё и я в виде неплохой обузы ворвался в их проклятую жизнь. В общем, знаменательное начало. Я так и подумал, когда увидел, где мне предстоит прозябать ближайшие лет девяносто. Так мне это понравилось, что я чуть не сделал эту Агнешку глухой. Она меня ещё за это невзлюбила и потом вымещала рваными жесткими полотенцами свою ненависть ко всему на свете и прежде всего ко младенцам на моем нежном месте. Она всеми правдами и неправдами старалась в тот торжественный день моего рождения не дать мне оказаться наруже, не из жалости, правда, а из вечной крысиной какой-то злобы.
Позднее, я много раз спрашивал себя: а не была ли она права? А не лучше бы мне и вовсе не быть на свете? Что я привнёс людям и чем они заплатили мне? Вечный конфликт. Нашёл ли я смысл жизни? Вечное непонимание бога и его стратегии. Стал ли я хотя бы счастливым человеком? Да нисколько. Наоборот, чем дольше идёшь по пути жизни, тем раскалённые угли на этом пути, то есть тем сильнее ты страдаешь. Но тогда возникает вопрос: что же я делал на земле все это время? А я вам отвечу: Мучился, перебивался с корки на корку, агонизировал, даже не сознавая этого, истрачивал понапрасну свои запасы слез. Так стоило ли оно того, чтобы мне рождаться, скажите на милость? Да и всем нам - людям класса икс? Униженным, голодающим, повергнутым, бедным? Наши тела - подстилка для высших существ, но наши души - кому они нужны?
А я скажу вам: любовь. Богатство бедняков это любовь. Да, у нас нет ничего, да, мы простые и плохие и презренные и вонючие и калеченные. Но нас спасает любовь. Тот факт, что и мы можем и достойны, получается, любить, так же как и другие, нормальные, подтверждает, по моему, что вся эта несправедливость - дело рук не божьих, а человеческих, что внутри мы такие же как и они, что мы сотканы из одной нити, что мы едины.
Продолжаем. У матери были льняные волосы кучеряшками, которые я любил трогать, и голубые глазища в пол-лица, особенно выделявшиеся на фоне смертельной бледности. Она была самой обыкновенной женщиной из нашего круга, какую только можно найти. Строгая, истеричная с родными, веселая с соседями, пугливая с незнакомцами, вполне добрая, работящая, задыхающаяся. Но вот что: она очень меня любила, я был в семье единственным ребёнком, ей и выбирать то некого было, кого любить. И я не побоюсь этих слов: она любила меня больше, чем своего мужа. Отец ну очень часто пил, много ругал и бил меня, фамильярничал, гордился собой и своими отсутствующими талантами. В любви многое зависит от характера и совсем мало от внешности. Они как-то похабно друг к другу относились. Мне было их жалко. Они вряд ли нашли бы себя вторые половинки. Были из себя не представительны, невысоки, не видны. Мать, кстати, обладала субтильной плоской фигурой, тонкими руками и длинной гусиной шеей. Отец был кривоват в плечах на целую сажень, ходил, прихрамывая, зажав кулаки. Его сальные и без того редкие темные волосы уже дали лысину. Глаза плыли куда-то, мутились, закрывались сами собой. Мне он вообще не нравился, был не по душе. Он был какой-то пассивный, что ли. Его ударишь и посадишь в лужу, а он поорет поорет и пойдёт дальше, как, собственно, поступают все мужики рабочие и крестьяне.
Мы занимали всего одну - да, одну - клетушку, впрочем, другие семьи тоже себя не баловали и размещались на таком же пространстве. Всего комнат было в коридоре двенадцать. Ещё, хорошо хоть, присутствовала и кухонька и писсуар с так называемым краном. Этот кран приводил меня в состояние негодования и ярости, ну а как еще, если он включался только с десятой попытки, да и тогда брызгал какими-то безумными шаловливыми и при этом почти нечувствовавшимися струйками. Но даже тогда кран все равно судорожно извивался, как ненормальный, и рисковал вообще отвалится от трубы и упасть мне на ноги. Из трубы бы, кстати, вырвался кипяток и ошпарил меня, но никто не запрещал и ледяную воду, которая бы немного взбодрила меня при этом аутодафе.
Надо поторапливаться в описании всех радостей нашего бытия, Аурика ждет своей очереди, а ведь она главное в этой книге.
У нас в клетушке стояла одна кровать на одного получеловека, не то карлика, не то жертву фокусника. На ней спали мы все - я в середине. Книги не давали о себе знать. Был стол, где я делал уроки, и стул, где я не сидел, пытаясь отвильнуть от делания уроков. Ну что ещё? Шкафы с оборками, то есть одежой, гнилые доски пола, поющая какофонии на сквозняке дверь с поломанным замком, узкое оконце на свалку и стену другого дома - вот и весь наш интерьер а ля Шато де шин. Здесь мы, собственно, и прозябали. Сюда меня принесли и тут мне предстояло пробыть - не скажу прожить - первые десять лет моего жалкого существования. Соседи шумели, не переставая. Они никуда не ходили, ничем не занимались, не зарабатывали, не учились, даже не умирали. Мне иногда казалось, что они специально засели дома, чтобы давить на мою голову своими бессмысленными выкриками, грубыми сентенциями, неизощренными ругательствами. Я, например, мог думать о вечном, хотя это было и бессмысленно, и тут в мои глубокие думы врывается дикий ор свиньи на заклании:
- Сюда иди, пься крев!
 Даже не понимаешь, кто это так выразился - мужчина, женщина, ребёнок или собака.
И говорившему галантно отвечает сиплый бас:
- Идзь до дьябла! Морда.
Так я выучил многие ругательства нашего богатого фразеологизмами языка, но не использовал их никогда, потому что это было меня недостойно.
Мой круг знакомых был очень велик. Кроме родителей, меня в моем детстве окружали следующие существа: повитуха Агнешка, толстомордая ( у нас с ней так и не заладились отношения ), дебелая, статная, но некрасивая - пол-лица у неё было сварено в кипятке, который выплеснул на неё ее дражайший супруг, остальные пол-лица кричало о том, что это даже к лучшему, что мы не можем лицезреть всех прелестей агнешкиной морды, у неё ещё были быстрые зеленые глазки и огромный нос картошкой; мой учитель математики высокий Борис Останцев, ну очень хороший парень - я называю его так, потому что он был молодой, когда преподавал у нас, он и сейчас молодой, потому что с тех времён прошло лет восемь - вихрастый, каштановый, носил очки в толстой роговой оправе, немного стеснялся даже нас, детей, отлично знал свой предмет и вообще был разносторонне образован и подкован во многих науках, никогда никого не бранил и не смотрел в глаза, его можно было легко обмануть, что мы и проворачивали; фермер, у которого папа скупал товар, Ежи Гадюк, тот ещё тип, злой, как черт, но остроумный в своих границах и веселый, потому что пьяный, он был на голову ниже папы, который на голову был ниже среднего роста, круглый, как бочка, со сверкающей на солнце безволосой головешкой, будто обмазанной маслом, с хитрыми еле проступающими чертами и короткими безволосыми же толстыми руками, глумливый, беспокойный, с выбитыми зубами, глупый, неуважающий ничего на свете, никому не отдающий предпочтение, даже своей жене. Ещё были многие, но что толку их описывать, если я с ними расстался так быстро.
Ну а теперь немного о себе любимом. Меня взяли в школу. Там я не нашёл ни друзей, ни даже просто привязанностей. Мы пытались учиться, но так и не смогли преодолеть какой-то барьер. Мои коллеги по страданиям размазывали по щекам зеленые сопли, пили чернила, ели по очереди найденную под скамейкой или в шерсти пса жвачку, обижались на юмор и сыпали тумаки направо и налево, играли во взрослых и презирали учителей. Я чем-то отличался от них. Мне было с ними плохо. Я, может быть, стеснялся за них. Нет, я тоже был отчаянный и озлобленный и не шибко нежный, но стоял где-то на другой стороне реки, за их взорами.
Я был неудачником, ничто не давалось мне просто так. Хотя все хотелось попробовать, испытать на себе. Я и курил, и употреблял спиртное, но денег не было идти дальше по этой стезе. Мрак царил в моей душе, да он и поныне там. Ни к чему я не был одарён, талантов особых не наблюдалось. Я плохо понимал учителей, получал двойки каждый день, хотя мама смахивала эти провалы на мою лень.
Я полюбил отца или хотя бы стал к нему тепло относиться, когда у нас на общей кухне произошёл следующий разговор.
Подойди ко мне, - произнёс он тихо. Прежде всего, в каком состоянии он находился? Для него это было состояние какого-то опьянения, для других это было состояние трезвости. Он сидел на трёхногом стуле и делал руками жест, призывая меня встать ближе. Я зашёл попить воды и столкнулся там с ним. Где только не найдёшь родственников! Он не смотрел на меня. Какие у нас были отношения? Их не было. Мы редко виделись. Я иногда ездил как бы на экскурсию с ним на заставу забрать овощи от Гадюка, но тогда он был поглощён поездкой и хлестанием измученной лошадёнки. Но хлестал он ее не сильно, так что я не мог придраться, хотя во всем этом проскальзывала показная жестокость. Я просто не чувствовал, что он мне отец. Когда его взгляд случайно попадал на мою особу, он становится вопросительным, будто отец вообще не имел понятия, кто это тут. Я же любил наблюдать за ним и его действиями исподтишка, чтобы понять этого человека. Действия были сумбурные, лишенные логики и жизни, больные какие-то это были движения. Я не видел в нем человека, характера. Я его нисколько не уважал, потому что он меня и не бил. Так вот, он подозвал меня к себе и положил свои ладони как лопаты на мои худенькие узкие плечи.
- Блейд, - начал он высоко, - ты, наверное, думаешь, что мне не нужен. Так ли это?
- Тату, та ни, - округлил я глаза притворно и неубедительно. Мне было лет пять, но у меня уже зародились некрасивые губительные инстинкты. Про себя подумал, это мамка его ругала, что он равнодушен к судьбе его единственного сына.
- Не ври мне. И вообще никому не ври, - это был его первый и последний завет для меня. Но я его хорошенько запомнил, как вы увидите позднее. Из этого выходит, что отец все-таки имел на меня большое влияние, - О чем это я? Так вот. Блейд, ты хороший мальчик. Я тебя..., - тут он сжал губы и чуть не съел их, глаза его стали бегать, - Я что хочу сказать? Мы когда-то расстанемся, а ты не сохранишь обо мне нормальное воспоминание.
Тут он перевел дух после этой длинной речи, и я вдруг бросился ему на шею, брызгая слезами.
- Тату, ты что?! Ты что?! Ты умираешь?!
В кухню ворвались соседи, ах, я забыл про них упомянуть. Сделаю это сейчас, а то потом снова забуду. Всего в нашей коммуналке проживалось человек сорок, десять из них нелегалы и вообще нелюди. Самые шумные и истеричные соседи - Брацлы, их пятеро, мама, папа, пятнадцатилетний сын и такая же дочь. Они близнецы и оба уроды. Они все хотели вырваться на свободу, горели мечтами и честолюбивыми замыслами, а их родителям не нравились их молодежные замашки, и отсюда скандалы в семье, побои, страшный ор, гонки.  Потом в одной комнате жил один человек, какой-то таинственный нелюдимый старикан, фамилию и имя которого никто из нас не знал. Он уходил утром и возвращался вечером. Ночью шума не производил. Харчевался в своей клетушке. Ходил как привидение. Рядом с ним - семейство Новаков, бездетные муж с женой и давно уже престарелые, но язвительные родители жены, только то и делающие, что попрекающие своего зятя во всех бедах нашего мира. В час пик, то есть во время сиесты, в коридоре было не протолкнуться, все сновали туда и сюда, занятые никому не нужными делами, истеричные, неловкие, злые. На кухне можно было сидеть только восьми человекам, так что мы вынуждены были потерять драгоценные часы единения и ждать, когда эти морды набьют свои бездонные животы. Так мы и жили потихоньку.
В кухню сейчас вошел Брацл. Это был слюнявый высокий совершенно непредставительный мужчина с залысиной и голубыми метавшимися глазищами.
- Хорош орать! - заорал вошедший.
Папа сделал выразительный знак рукой, означавший немедленно уйди.
- Совсем уже того... раззенькались! - продолжал сосед, впрочем, отступая за дверь.
- Да я тебя, дрянь! - отец замахнулся половником, и папаша некрасивых близнецов исчез. Тогда первый из них начал отмахиваться от меня.
- Отстань, Блю, - сказал он, хотя ему была приятна моя странная сопливая реакция - понял я по учащенному биению его сердца.
Он помолчал немного.
- Мы с матерью тебя рожали трудно. Она ещё упала на седьмом месяце, чуть выкидыш не сделался, эта, Агнешка помогла, спасла тебя. Мы уже стары. Валюты у нас совсем мало осталось, жрать нечего, тьфу... вот Александр первый свинью подкинул... совсем экономика сдулась. А тут ты ещё, щенок. Тоже рот разинул, ждёшь чего-то. Мы хотим для тебя другого будущего. Мамка тебя кохает, я тоже. ну все. Ты давай это, уроки марш робити.
Маму я очень любил, за неё бы отдал все свои монеты из свиньи, которой нет, душу и сердце. Слыхал, многие разбойники рьяно относились к своим матерям, защищали их, обожали, возвеличивали, так вот, может, я один из них? Потому что я люблю голубей, котов, щенков гонять, камнями кидаюсь в прохожих из окна, прячась, ни с кем не дружу, везде у меня враги, правда, не попадал сто раз в серьезные драки, но с одной сбежал. Дело было утром, перед школой. Я шёл, насупившись, смотрел под ноги и столкнулся с вездесущим задирой, Томкой Леграном, который был выше меня на фут. Он был полуфранцуз, поэтому считал себя выше всех. Естественно, как то и бывает, повод для драки был ничтожный, а сама драка намеревалась быть богатой на тумаки. Томка медленно обернулся и с высоты своей головы обозрел ничтожное существо, решившееся его толкнуть.
- Ты кем себя возомнил, приятель? - у моего противника были хорошие оценки, и он часто использовал возвышенный слог, но внутри, я это знаю почему-то, был гнилым. Голос его был сиплый и высокий, как у девушки.
- Да никем. Я просто мимо шёл, - пробурчал я, уставившись на него исподлобья и начиная заслоняться котомкой с тяжелыми тетрадями. Вокруг нас стала собираться толпа маленьких зевак. Ну а что я должен был ответить? Что-то благородное? Я тогда не был способен на это. И вообще пока вы будете считать меня полуидеальным тли хотя бы нормальным парнем, вы будете открывать в этой книге только разочарования. Наоборот, думайте лучше, что я тот ещё тип, что я свинья, дурачок, невежа, ленивец, трус, пришибленный какой-то, грубиян. Тогда, может быть, чуть дальше, вы перемените своё мнение, или вернее, оно само переменится под воздействием приведённых фактов.
- На вопрос отвечай, малявка!
- А я и ответил.
- Ты тут мне ещё и хамить будешь! Томка засучивает рукав на правой руке.
- Да отцепись от меня.
Удар в щеку. От Леграна. Сильный, гневный. Только начало. Я падаю, тетради по земле под грязными подошвами башмаков зевак. Потом, моментально от страха сообразив что к чему, переворачиваюсь, кое-как поднимаюсь и бегом сквозь толпу к маме, и только пятки сверкают. Вдогонку громкий мальчишеский смех. Потом я долго искал во дворе свою котомку и свои тетради, но они пропали. Это была трагедия для нашей семьи. Мать плакала два часа.
Пора переходить к основным событиям моей жизни, к поворотному моменту истории, а то слишком уж все печально.
Мне исполнилось десять лет. Чтобы вы меня хоть как-т представили, вот-вот ас мой портрет. У меня была короткая прическа из прямых темно-русых волос, вечно жирных, также были карие глаза с коричневыми ресницами, сухой треснутый тонкий рот, длинный нос с горбом и большие уши. Был ли я красив для своих десяти лет? Сейчас оценивая, скажу вам: нет, нет и нет. Во первых, я был очень худой и маленький. Лицо белое, как мел. Шея короткая. Ступни большие. Большие брови. Ногти все обгрызенные мной и грибком. Во-вторых, я был не обаятельный, а совершенно простой, без всяческого намёка даже на харизму. У меня непропорциональное лицо и тело. И даже если бы это было не так, мои черты ужасны, они такие деревенские, рубленные, некрасивые. Нет, я был обыкновенным, примитивным созданием, на которое бог пожалел столько красок.
Однажды мы побывали впервые в жизни с мамой на мероприятии. Это был базар. Было довольно красиво, но пыльно и жарко, правда, это не вина самого базара. Людей - море! Столпотворение какое-то. Потому что дешёво. А мы же все нищие. Это не сыграло мне на руку, как вы увидите. Куча красных и зелёных шатров, разные соленые рыбы, овощи, фрукты, даже тульские пряники каменные привезли, крик, ор, метание туда-сюда, всеобщая паника. Мы пришли просто так посмотреть. Ходили прост от одной вывески к другой. Прошли уже десять и захотели уже уходить. Мама держала меня крепко за руку. Но тут ее внимание привлекла одежа: всякие там пальто по дешевке, ляпсордаки и так далее. Чепуха, одним словом. Она как начала смотреть, не смогла глаз оторвать. Она вообще считала себя красивой, как и все женщины, и любила себя украшать. Для меня она всегда была красивой даже без богатых финтифлюшек. И ей предложили взять в руки одно пальтишко, чтобы пощупать ткань. Она, кончено, и не собиралась покупать. Но отдала мне сумку и стала гладить ткань. Это действо продолжалось долго. Я стал зевать и смотреть по сторонам в детском любопытстве.
И вдруг мой взгляд привлекла одна старая дородная низенькая дама в темном но вышитом платке и с двумя косами до пояса, начинающими седеть. Она была одета очень вызывающе. Я тогда и понятия не имел, что так одеваются все цыгане. Я вообще не имел о них ни малейшего представления. В Варшаве они редко бывают, это мне повезло. Их гонят власти большого города. Массивные серьги, ожерелья, разные юбки всех цветов радуги, голые мясистые руки. И вот она тоже давно уже смотрела на меня. И как только увидала, что мой взгляд скользит по ней, рукой подозвала меня. Мама только что сказала:
- Никуда не уходи.
Я и не решался подойти к даме. Но она продолжала делать знаки руками, и я решил, что ей требуется помощь. И двинулся с места. Нас отделяли пять шагов, никогда не забуду эту цифру. На втором меня чуть не сбил мчавшийся как паровоз дядя. На четвёртом мне пришлось остановиться, пропуская группу молодых щебетавших девушек. Втайне я надеялся, что когда они пройдут, женщина в платках исчезнет, как видение, но она стояла там же и терпеливо ждала меня. Когда я подошёл, она положила руку на мое плечо, и, показав мне серебренную монетку, сказала с каким-то восточным акцентом:
- Мальчик, хочешь дам таких пять штук?
Я нерешительно кивнул. Деньги! Это могли быть мои первые деньги! Вернее, наши, я собирался разделять их с родителями. Но этот акцент, странный блескучий вид этой дамы. Ее подмигивающие чёрные, как ночь, глаза... все это настораживало мой разум и мое нутро. Инстинкт подсказывал мне твёрдо отказать женщине. Но алчность победила. Желание поесть взяло верх.
От неё исходил амбре каких-то дешевых, но ярких, душивших духов. И я пошёл за ней, совершив главную в моей жизни и чудовищную ошибку. Правда, оглянулся с тоской на мать, которая беседовала, смеясь, с продавщицей. Это был последний раз, когда я ее видел и последний раз, когда я видел что-то или кого-то родного.
Мы шли долго сквозь толпу и ряды палаток. Все вокруг кишело, восторгалось и ликовало. А во мне смутно зарождался змей тревоги. Ведь уже пора бы тетке остановится где-то и достать мне обещанные деньги. Зря я пошёл с ней, думалось мне. Уже не хотелось никаких подарков и вознаграждений, а хотелось просто домой и к маме. Быстро же я сдулся! И пяти идут не прошло, как я страшно запаниковал. Наконец мы вынырнули из рынка, и оказались рядом с каретой, запряженной двумя в яблоках. Ничего подозрительного в ней не было, но я тут же, как только увидел ее, захотел смыться и потихоньку начла делать движение ногой, но меня схватила за руку так цепко эта карга, что пришлось забыть о побеге и думать, что же предпринять. Ничего лучшего я не нашёл, кроме как открыть рот и закричать, но когда я это сделал и закончил, а кричал я с закрытыми глазами, понял, что нахожусь уже не на улице, а внутри каретки. Возможно, я и начла кричать уже находясь внутри, как дурачок. Ведь меня бы никто не услышал. Потому что гаму и шуму было на базаре много, а стенки кареты были толстые и дубовые. Было так темно, ведь шторы были задернуты, что мне показалось, что я в пещере глубоко глубоко под землёй, и никто меня не достанет оттуда. Слезы брызнули из моих глаз. Я вертелся из стороны в сторону и учащённо моргал, и продолжал отрывисто визжать, и дрожал всем всем своим тщедушным телом и даже пробовал толкаться локтями, потому как чувствовал, что рядом кто-то сидит. Причём и с одного бока и с другого. И на другой скамейке, против меня. Когда мои глаза привыкли к мраку, этот плохой трагический факт подтвердился. Я сидел, прижатый двумя широкоплечими горбоносыми пацанами. Женщина, та, что завлекла меня в цыганскую ловушку, устроилась как раз перед нами. Сначала из темноты выступили их цветастые платки и камзолы, потом украшения и уж затем сияющие на худых изможденных лицах угольные злые и хитрые глазища. Потом после этого я уже сообразил, вернее услыхал и ощутил на себе, что двое в яблоках рванули и мы куда-то мчимся со скоростью убегающей от собаки кошки.
- Мама! - заорал я бешено, ничего не соображая и ни о чем, кроме мамы, не думая.
Один из эскортников грубо зажал мне рот своей лапищей. Другой тихонько но жестоко посмеивался. В газах в меня наверное был написан такой ужас, который просвечивался даже сквозь толстую пелену слез. Женщина наклонилась ко мне и произнесла, убедительно хлопая накрашенными ресницами:
- Будешь вертеться - хуже будет.
И в добавление к ее словам хихикающий парень пребольно ущипнул меня за бок. Это подействовало. Я немного успокоился. Ровно настолько, чтобы мне разжали рот и я спросил жалостливо:
- Куда вы меня везёте?
Женщина отвечала лаконически и насмешливо, подкидывая на ладони пресловутую монетку.
- На край света.
- Отпустите меня, - тут же, почти не дожидаясь ее ответа, рявкнул я, меняясь в лице.
Молчание.
- Отпустите же меня к маме! - взмолился я, снова поменяв выражение, - мама моя меня ждёт!
Я горько расплакался, представив печальную картину. Но цыгане не уступили моим душераздирающим просьбам.
Мы ехали так долго, что я наконец заснул от горя. Шум города давно стих, ещё часа два назад, а я все ещё надеялся, что они меня высадят. Но они были обыкновенными цыганами, похитителями детей, а я был обыкновенным ребёнком, ни больше, ни меньше. И разжалобить их не получилось. Мне снились кленовые осенние леса, дикие животные, что со мной о чем-то говорили, царь Александр первый, поющий в опере, при том, что я сидел на его месте.
Я не имел понятия куда мы едем, что они имеют в целях сделать со мной и мучился предположениями. Отдадут на съедение крокодилам? Заставят убирать их хижины или где там они живут? Будут бить, мучить и издеваться? Моему неискушенному уму все казалось возможным. Все кошмары вдруг стали явью. Много ли ещё ребят они похищают или я единственный такой и уникальный? Может быть, они следили за мной и я нужен им как агент немецкой разведки? Я переходил от одной совершенно нелепейшей теории к другой, и ничто не останавливало меня на извилистом пути в джунглях. Вскоре правда мне наскучило это занятие, и я принялся считать ухабины. Хоть что-то мне нравилось в дороге - подпрыгивать на них. Как себя вели цыгане все это время? Старая Дама так и не прикорнула, ни на минуту не закрыла глаз. Она презрительно смотрела на мою особу и, приподняв шторку, так, чтобы мне не был виден пейзаж, наблюдала за каруселью полей, если они были. Мне казалось, что вокруг нас были поля, потому что когда мы с папой приезжали за товаром Гадюка на заставу, вдали после предместий виднелись только широкие поля. Вот мне и чудилось, хоть мы и проехали много, что за шторами равнины и зеленые глади. Остальные тоже захрапели. Видимо, они меня не очень боялись, так как даже не связали мне рук. И мне вдруг пришла на ум счастливая мысль. Я протянул руку в тот момент, когда женщина отвернулась, и попробовал опустить ручку двери. Она не поддавалась. Была закрыта снаружи этими собаками. Первая попытка не удалась. Но про себя я решил, что буду делать их до тех пор, пока не сбегу или пока не умру. Как покажет дальнейшее, я почти сдержал это обещание, данное самому себе. Откинувшись назад, я посмотрел на цыганку, она, оказывается, давно смотрела на меня. Она усмехнулась, как усмехается злой и умудренный опытом человек.
- Смирись со своей судьбой, мальчик, - сказала она тихо.
- Никогда не смирюсь, - заявил я веско.
- Как твоё имя?
- Не скажу.
- Что ж, я знаю того, кто выпытает его у тебя. Я покажу его тебе. Это девочка. Её зовут у нас Гордячка.
- Да мне все равно, - я был очень зол. Зол на весь мир.
Позднее я вспомню об этих своих словах.
- Меня же зовут Оксана. Будем знакомы, мальчик.
Я сплюнул ей под ноги.
Она взяла меня за подбородок своими цепкими пальцами и сжала его и приблизила к себе.
- Ты похож на маленького злого волчонка. Смотри, не заигрывайся! Пригрозила она, - Странно, ты сам как будто цыганёнок. Она же совсем другая. Она похожа на ангела.
- Да отцепитесь вы от меня! - взвизгнул я истерично, всплеснув руками.
Два хлопца бугая разом проснулись.
- Оксана! Я те дам! Только первый сон вижу! - корил правый женщину.
- Да ты ещё не встревай! - взъярилась на него старая цыганка.
Я рычал.
Левый почему-то хихикал.
Вдруг карета остановилась и дверца открылась. В разговоре я не заметил, как постепенно тишина стала разбавляться людскими звуками - говором, стуком колёс, хохотом, чиханием, кашлянем, топотом ног. Сейчас же, прислушавшись, я явно это услышал. Наши прения разом прекратились. Как я уже сказал, дверь была открыта. Сначала меня ослепил дневной яркий свет. Потом вылез из кареты мой приятель, правый. И затем уже меня вытолкнули.