Сорок дней - 13-1

ДЕНЬ   ТРИНАДЦАТЫЙ

...Сон как рукой сняло. Сестричка с удовольствием потянулась, сладко зевнула и встала. Собрала кресло, сложила одеяло, надела шапочку, распеленала и выключила лампу и, сев за стол, стала что-то писать. Снова наступила тишина, и Иван Петрович опять незаметно окунулся в дремоту. Но спать, видимо, было не судьба! Его снова разбудили - на этот раз сестра принесла майонезную баночку и строго приказала: надо помочиться для анализа!
Столь логичное распоряжение поставило в тупик. Передовик производства, рационализатор и изобретатель растерянно вертел в руках эту стеклянную тару, лихорадочно обдумывая методику выполнения столь сложной задачи. В реанимации этот анализ он сдавал несколько раз. Как брали мочу в первые дни, сказать он не мог, но потом для этих целей выдавали специально приспособленный стеклянный сосуд, именуемый почему-то уткой. Следовало признать, что утку придумал человек неглупый и, пожалуй, даже проницательный. Но баночка из-под майонеза! Если стоя в неё ещё можно как-то попасть, то лёжа - свернувшись калачиком на разъезжавшихся подушках маленького диванчика (вставать-то строго настрого запретили ещё в реанимации и запрет пока никто не отменил!) похоже получалось делом, обречённым на провал! Раскинув мозгами и не найдя ответа, Иван Петрович обратился за помощью к медсестре, но та равнодушно буркнула:
- Все могут, и вы попробуйте...
Накрывшись одеялом с головой и промучившись минут пятнадцать, он все же изловчился и наполнил столь несерьёзную ёмкость! Не обошлось без курьёзов.
Если попросить наполнить майонезную баночку, ну, скажем, квасом или пивом, то любой, даже самый начинающий продавец в пивном ларьке запросто нальёт в неё триста, а то и четыреста грамм! По аналогии с трехлитровой, куда обычно, в простые дни, шутя вливают три с половиной литра, а под настроение или по праздникам - и все четыре! Но так - только в торговле. В медицине - немного иначе. Попросите того же пивного профессионала банку из-под майонеза помочиться - ведь лопнет, а больше двухсот пятидесяти миллилитров не вольёт! Вот тут-то и скрывается конфуз - вместить всё, что имеешь в мочевом пузыре под утро в одну майонезную баночку невозможно! Их нужно, по меньшей мере, две - так уж устроен взрослый человек.
...И вот, находясь в ягодичном предлежании, едва ощутив блаженство, Иван Петрович вдруг сиренево осознал, что выданная в единственном числе ёмкость мала и явно не соответствует глобальности планов! И если не предпринять срочных мер, то излишки польются через край прямо на диван. Ничего себе, дожил! Могучим усилием воли рационализатор, изобретатель и гроза доски почёта остановился на самом краю, осторожно поставил тёплую баночку на пол, и когда сестра подошла, чтобы взять её, плачущим голосом попросил утку. На лице сестры появилось неподдельное удивление, а Иван Петрович от всей души позавидовал ночному приведению с его трубкой.

*    *    *

Поскольку уснуть больше возможности явно не предвиделось Иван Петрович решил изучить обстановку и понаблюдать за окружающими явлениями, тем более, что за время лечения в реанимации он одичал и совершенно отвык и от людей, и от окружающего мира. Первым объектом его внимания стала ночная медсестричка. Тоненькая, худенькая и длинноногая она походила на школьницу начальных классов. Отсутствовали разве что косички с бантиками.
Двигалась она плавно, даже грациозно, однако по мере приближения часовой стрелки к восьми темп её работы явно убыстрялся. Сначала она стала быстрее ходить, потом перешла на бег трусцой, и, в конце концов, стала носиться как метеор. Градусник она чуть не засунула Ивану Петровичу в ухо! Без одной минуты восемь сестричка с грохотом закрыла шкаф, мгновенно собрала какие-то бумаги и пулей вылетела из отделения.
Иван Петрович остался один. Он лежал как раз в том месте, где широкий коридор ещё больше расширялся и образовывал приличных размеров холл. Получалось таким образом, будто бы наш герой находился в партере небольшого зрительного зала, а сам коридор являлся сценой. Слева обшарпано белели два попеременно гудевших холодильника, на дверцах которых разноцветно пестрели списки разрешенных для хранения продуктов. Между холодильниками и диваном Ивана Петровича стояла металлическая цветочница с гербарием - несколькими совершенно захиревшими, очевидно от постоянного контакта с медициной, кактусами.
По правому борту в самом углу у окна стоял огромный и, похоже, многотонный сейф с теперь уже выключенной настольной лампой, далее белый шкаф с откидывающейся стенкой - пост медсестры, и несколько массивных, обтянутых чёрным дерматином, кресел. Прямо посередине, в нескольких метрах от Ивана Петровича сиротливо прозябал небольшой столик, накрытый ворохом журналов и газет. На выцветших, светло-салатовых стенах кривовато висело несколько картин, одинаково серых и невыразительных.
Задний план составляли три похожих друг на друга двери, каждая с четырьмя окошками, а те в свою очередь - с белыми, в тёмный цветочек, занавесками. Забегая вперед, следует заметить: то, что Иван Петрович принял за цветочки, на самом деле оказалось... печатями.
Неожиданно Иван Петрович почувствовал боль под левой лопаткой. Это испугало его, так как второпях, с этим поспешным переводом в отделение, он не взял с собой нитроглицерин, свое самое верное средство, без которого теперь, как предупреждали в реанимации «ни встать, ни сесть, ни на бабу влезть!»
А боль не отпускала.
- Эх, ни в коня корм... - сокрушенно подумал Иван Петрович и внутренне приготовился к самому худшему. - Помру ведь, никто и не заметит...
Но в этот момент на сцену влетели несколько медсестёр и о чем-то оживленно защебетали. Несчастный попросил нитроглицерин, вместо которого ему дали мензурку коричневой жидкости, как-то по-особому вонючей и с таким же противным, как и вкус, названием. Боль притупилась, но настроение, единожды упав, уже не поднималось. А вокруг, тем не менее, закипала жизнь.
Внезапно в левом углу сцены появилась впечатляющих размеров женщина в белом халате, с крупным и темно коричневым, как глиняная крынка, лицом, с огромными, как ядра Царь-пушки, грудями, и, уперев в бока руки, толстые и ярко красные, как перенитраченная колбаса, дико вращая глазами, риторически вопросила:
- Кто опять наклал в биде?
Медсестрички, собравшиеся стайкой около сейфа, испуганно вспорхнули как воробьи и разлетелись в разные стороны.
Не получив ответа женщина в сердцах хлопнула себя руками по бедрам и ушла влево, а Иван Петрович стал лихорадочно вспоминать, что такое биде. В голове сиреневым хороводом закружились «беда, бидон, бездна», и даже «Birthday» - что-то в этом роде когда-то зубрили дочери, но биде не появлялось. Узник болезни уже совсем собрался плюнуть на свою затею, как вдруг из самых затаенных уголков памяти сиренево всплыла любимая фраза Василия Герасимыча:
- Не бросай меня в биде!..
Но вот какую мысль бригадир выражал ею, всё равно оставалось не ясно.
Пока Иван Петрович путался в сиреневом английском, сцена снова ожила. На этот раз справа выбежали две молоденькие девушки, на ходу застегивая белые халаты. Едва они скрылись, как опять же справа появилась пожилая, толстая женщина в изодранной, неопределенного цвета фуфайке поверх бывшего когда-то белым халата и, кряхтя, вытянула за собой огромный узел грязного белья. Едва она дотянула свою ношу до середины и сделала небольшую передышку, как тотчас же, на сей раз из левого угла, появился маленький человек в расстегнутом пальто, с большой полуплешивой головой и огромным чёрным портфелем. Человек выбежал на середину сцены, с ненавистью посмотрел на Ивана Петровича, остановился и стал шарить глазами вокруг себя. Чувствовалось, что с одной стороны он очень торопится, а с другой - что-то очень важное задерживает его.
Пока маленький человек вертелся на одном месте, Иван Петрович заметил в руке у него зажатую, только что прикуренную сигарету. Стало ясно: сигарету необходимо было куда-то деть, выбросить, например. Но урны нигде поблизости не усматривалось, да и сделать так получалось явно жалко, а времени на обдумывание не хватало. Покрутившись ещё несколько секунд, так и ничего не предприняв, человек помчался в правый угол коридора, ещё крепче зажав в руке дымящейся окурок. Сразу же после этой немой сцены на подмостки выплыла весьма пожилая дама довольно внушительных размеров, в модном, вишневого цвета, кожаном пальто и в широкополой мужской шляпе.
- «Пара пистолетов за поясом положительно дополнила бы её туалет», - сиренево подумалось Ивану Петровичу!
Далее, то слева, то справа пулей пронеслись несколько белых теней, но кто конкретно - этого разобрать не удалось.
На некоторое время все стихло, и вдруг как гром средь ясного неба по отделению прокатился жуткий взрыв: завтрак!!! И тотчас вслед за этим сразу начался десятибалльный шторм! Всё вокруг забегало, засуетилось и сразу напомнило потревоженную муравьиную кучу. Со всех сторон высыпали больные - одни держали в руках стаканы, другие ложки. Молодые ребята и древние старики - всё это мгновенно пришло в движение и наполнило холл и коридоры. Несколько человек подлетели к холодильникам и, раскрыв их, стали вытряхивать оттуда всё их съестное содержимое, завёрнутое в целлофан и разложенное по стеклянным банкам.
Оживление длились всего несколько секунд - шквал умчался куда-то влево также мгновенно, как и налетел. И опять стало тихо, разве что где-то на горизонте, вернее за горизонтом, что-то отчаянно заскрипело, словно никогда немазаная телега. Для Ивана Петровича, любителя техники и профессионала в области железяк, такой звук был самой настоящей пыткой. Он никогда не понимал - как можно не смазать две трущиеся друг о друга детали? Ведь, общаясь, они издают такой неприятный звук!
А скрип, между тем, нарастал и когда он достиг уже совершенно невыносимого уровня, слева на сцену выехал средних размеров броневичок. Почему-то сразу показалось, что сейчас на него обязательно заберется откуда-нибудь взявшийся маленький сиреневый Ленин и будет, отмахивая от себя комаров зажатой в кулаке кепкой, в сердцах говорить о срочной необходимости перехода к НЭПу!
Однако на броневичок никто не полез. Да это и не представлялось возможным - встать на нём было негде, ибо всю его поверхность занимала посуда - гора тарелок и эмалированное, в красивых разноцветных ромашках, ведро.
Полная флегматичная женщина ловко разложила, вернее, разлила по тарелкам, что-то белое и не спеша разнесла пищу по палатам. Ивана Петровича она обслужила последним. Ему досталась тарелка каши, оказавшейся манной, два куска хлеба, несколько кубиков сахара и стакан чая.
Совершив этот обряд, женщина взялась за деревянные поручни и толкнула броневичок, который ответил на это жутко недовольным скрипом. Через несколько секунд экипаж, оглашая окрестности симфонией интенсивно насилуемого металла, уехал вправо, а Иван Петрович приступил к трапезе.
Еда оказалась привычно-безвкусной. И кто только так готовит? Ведь наверняка, прежде чем подпустить поваров к плите, их чему-то учили. Чему? Как испортить продукты? Вот тёща, никогда стряпне не обучалась, а бывало такую кашу сварит! Э-эх!
Бывало? Почему бывало? А разве сейчас она ничего не готовит? Конечно же, готовит! Только не для него, своего любимого зятя. А он так соскучился по её стряпне!
Иван Петрович вдруг вспомнил вкус манной каши, настоящей манной каши, на молоке, с изюмом, такой, какую он всегда ел по утрам. А рисовая, по субботам? А гречневая, по воскресеньям? Ой... Господи, как давно это было!
От таких воспоминаний больничная еда, несмотря на её повышенную текучесть, встала в горле колом. Иван Петрович, давясь, всё же, доел свою порцию и осторожно лёг на спину. В этот момент прозвучал громкий шепот:
- Девки! Атас! «Летающая тарелка!..»
Сестричка, до того спокойно шедшая по холлу, пулей метнулась к своему посту и, достав из шкафа шапочку, мгновенно натянула её почти до самого подбородка!
И одновременно с этим послышался ещё один голос, на этот раз громкий и грозный:
- Старшая сестра! Лерочка! Почему у вас опять больной в коридоре?
Женщина, сказавшая это, выглядела высокой, худой, в накрахмаленном до хруста халате, с горящими глазами и героическим лицом. Она вылетела откуда-то сверху и приземлилась прямо на середину холла!
- Откуда я знаю! - справа, недовольно оправдываясь, подошла старшая медсестра, маленькая, толстенькая и оттого неповоротливая. В правой руке она держала синюю полиэтиленовую корзинку. - Выписка с одиннадцати до часа, а его ночью из реанимации вышвырнули...
- Не вышвырнули, а перевели! - назидательно проговорила первая, явно начальница, и строго продолжила: - И вы переведите! И побыстрее!
- Куда? К себе домой? - полюбопытствовала сестра с корзинкой
- В палату - вот куда! - худая повысила тон. - И не хамите! И не пререкайтесь! - она отважно обвела холл взглядом.
- У меня есть свой начальник! Как скажет, так и будет! - зачем-то заупорствовала старшая сестра.
- А у меня начальник - повыше вашего! СЭС! [1]  - худая топнула ногой одновременно с этим подняв вверх подбородок. Именно в такой позе представители рабочего класса, трудового крестьянства и тонкая прослойка интеллигенции, изображаемые на плакатах, вот уже на протяжении десятилетий въезжают в коммунизм! - Немедленно уберите больного из коридора! Иначе - хлопот не оберетесь!

________________
[1] СЭС - санитарно-эпидемиологическая станция. Для администрации лечебных учреждений является примерно тем же, чем для автолюбителей Государственная автомобильная инспекция (в настоящее время переименована в ГИБДД).

- Свой начальник ближе к телу! - в сердцах возразила толстенькая, поставив корзинку на пол.
- Как вы сказали?! - мгновенно рассвирепела худая. - Да как вы смеете? Я - главная сестра! - она самоотверженно выставила вперед грудь, так, словно прямо сейчас ей должны были повесить на каждую не меньше, чем по ордену Ленина!
Иван Петрович с огорчением наблюдал эту сцену: из-за него ссорятся люди - одна кипятится, другая упорствует. Да чёрт с ним с коридором! Полежу, не страшно...
- За вами постоянно надо следить! - главная сестра, она же «летающая тарелка», уперлась тяжёлым взглядом в свою оппонентку. - Вы плохо участвуете в лечебном процессе!
- Я... - открыла было рот старшая сестра.
- Не перебивайте! Холодильники давно размораживали? Почему грязь на посту? А где... Что?! Нет, это какой-то ужас! Вы почему в домашней одежде? - главная сестра мёртвой хваткой вцепилась в какого-то старика, который имел неосторожность появиться в холле. - Я доложу о вас... Это не отделение, а... - с этими словами она неожиданно сорвалась с места и исчезла, а старшая, оставшаяся один на один с Иваном Петровичем, в сердцах проворчала в его сторону: - Чёрт вас сюда принёс, прости мою душу грешную!
На сем инцидент был исчерпан, и часа на три установилось спокойствие. За это время Ивана Петровича никто не донимал, ни вниманием, ни расспросами.
Где-то около двенадцати в холл с левой стороны явилась полная женщина, та, что справлялась насчёт биде. На этот раз она принесла целый ворох верхней одежды - несколько платьев, пальто, шапок и всего остального. Бросив всё это на журнальный столик, она громко крикнула:
 - Выписные! Разбирайте!
Тотчас же, как на завтрак, со всех сторон к куче тряпок подлетели больные и через несколько секунд всё растащили. Иван Петрович с интересом наблюдал за этой сценой - ему уже порядком наскучило однообразие.
- Интересно, - подумал он, - а когда я буду «выписным» и мне вот так же принесут одежду. Ох, скорей бы...
Минут через пятнадцать дверь самой левой палаты открылась и оттуда извлёк себя весь сияющий, скорее всего, генерал. Медали, занимавшие грудь и весь левый бок, звенели на нём, как колокольчики.
Со всех сторон сразу же появились больные, замелькали белые халаты.
Генерал встал по стойке «смирно» и произнес короткую речь, яркую и страстную, полную огня и патриотизма. Иван Петрович не смог запомнить всё, но основные вехи он всё же уловил. Прежде всего, оратор высказал глубокое удовлетворение деятельностью партии и правительства. И основной курс - во внутренней и внешней политике - признан абсолютно верным. Не забылись тяжести и лишения первых лет войны, салют в честь Победы, красное знамя над Рейхстагом, а также историческое значение разгрома милитаристской Японии вообще, и Квантунской армии в частности. Получили своё и братские партии.
Под занавес выступающий упомянул медперсонал - как его, раненого и потерявшего сознание, перевязывали в окопе. Окончание речи потонуло в аплодисментах, генерал отдал честь сразу всем, вручил женщине в белом халате огромный букет цветов и, печатая шаг, удалился.
Толпа быстро рассосалась, больные разбрелись кто куда, а Иван Петрович отчего-то впал в тоску. Что теперь будет с ним? Куда его повезут? Кто будет лечить? Как долго всё это протянется? Может ничего, обойдется? А? Раз перевели в отделение, значит, дело пошло на поправку?
Впрочем, чего гадать, поживем - увидим.

*    *    *

Как известно, история имеет тенденцию к повторению - в палату Ивана Петровича привезли на сидячей каталке, завернутого в одеяло и с уткой в руке. Нечто подобное когда-то описал Ярослав Гашек [2] и нет нужды повторяться.
Едва наш герой расположился (свободной оказалась кровать первая налево) и сёстры, положив на маленькую скамеечку судно и утку, удалились, как он сразу стал озираться по сторонам, с интересом разглядывая и изучая свою очередную среду обитания.

________________
[2] Ярослав Гашек. «Похождения бравого солдата Швейка», 1923.

Новое место заточения оказалось небольшим, окрашенным в серо-салатовый цвет помещением с одним окном и пятью кроватями. Две располагались слева - одна за другой, две, точно также, справа и одна поперёк, у самого окна. У изголовья каждой кровати стояли тумбочки, все без исключения сделанные из ДСП, [3]  белые, много раз крашенные, и от этого ставшие какими-то уж на редкость обшарпанными. Из удобств Иван Петрович отметил вешалку для верхней одежды, на которой висело три халата, немного заплесневевшее зеркало, раковину, треснутую ровно посередине и репродуктор. Приятно удивило наличие холодной и горячей воды. Совершенно шокировало наличие маленького, переносного телевизора, стоявшего на тумбочке в правом углу у окна!

__________________
[3] ДСП - древесностружечная плита.

Кроме мебели и самых, конечно, необходимых вещей в палате оказались и её обитатели. Они, все четверо, стояли облокотившись на подоконник и что-то с интересом разглядывали на улице, перебрасываясь иногда короткими репликами. Прошло, наверное, минут десять, прежде чем они, словно по команде, разом повернулись и строго и сурово уставились на новенького. В этом взгляде присутствовало что-то очень знакомое - так на Ивана Петровича смотрело начальство, когда поручало ему отфрезеровать что-нибудь чрезвычайно для личных нужд важное, точно также на него взирал и Онанич, когда в зацементированном серо-красном уголке предлагал маршировать в светлое будущее исключительно в первых рядах.
Наступила мёртвая тишина. Казалось, вот-вот наступит час «ч». А четвёрка всё смотрела, словно спрашивая: «Ты кто такой? И какое вообще имеешь право?»
Иван Петрович как-то сжался, съёжился, осел под одеяло и замер, скованный молчаливым прессингом четырёх пар глаз. Совершенно неосознанно он отметил среди обитателей палаты и ночное приведение, которому не помогал даже анальгин. Только теперь этот старик казался не таким старым, не очень сутулым и вроде бы даже не совсем седым. Ясные и хитрые глаза его обшарили Ивана Петровича с головы до ног, но молчание нарушил не он, а довольно полный, молодой человек с ярко рыжей шевелюрой. Тоже оглядев новенького, он с сожалением цыкнул и пробубнил:
- Не ходячий... Жаль!
Иван Петрович виновато улыбнулся.
- Ничего, - коротко сказал ночной дед, всё также пристально разглядывая переведённого, - мужик молодой, оклемается скоро...
Двое других - один представительный, статный, в больших, затемнённых очках и второй, черноголовый, с лицом одухотворенным и каким-то даже революционным, согласно кивнули.
- Звать-то как? - вроде недовольно спросил старик, которого Иван Петрович про себя уже сиренево окрестил Анальгином.
- Иван Петрович, Иван, можно Ваня...
- Оно, конечно, лучше Каня, [4] чем Ваня... - проворчал Анальгин и добавил, - Это надо перекурить!
- Погоди, .... . .... ... .. ... ...! - совершенно неожиданно, приветливо и даже как-то по-доброму обратился к Ивану Петровичу словно только что сошедший с плаката усреднённый герой многонационального государства, и пока наш не ходячий с вытянувшейся от неожиданности физиономией, усердно пытался перевести на русский столь витиеватую фразу, не давая опомниться, довольный собой спросил:
- Анекдоты знаешь? Ну, ... глазёнки вытаращил, бухти давай!

____________________
[4] Вообще-то Станислав Каня, очередной руководитель Польской Объединенной Рабочей партии, замерцал на политическом горизонте несколько позже описываемых событий - в 1980-1981 гг.

Средних лет, высокий, с длинными жилистыми руками, большой лохматой головой и почти прямоугольной нижней челюстью, он как бы олицетворял своей внешностью народ. Такими лицами вхутемасовцы награждали героев первых пятилеток, звавших за собой в необъятные дали светлого будущего.
В этом месте необходимо остановить повествование, сделать паузу, для того, чтобы предложить незначительное лирико-стилистическое отступление.

*    *    *

Если бы читатель смог ознакомиться со всем этим бредом, то он сразу бы заметил - автор очень любит такие знаки препинания как отточия, двоеточия и многоточия... Это действительно так - сколько хороших и мудрых мыслей можно без особого труда скрыть всеми этими точиями! Но, довольно восклицаний и прозрачных намеков - как ни странно будет это признание, автор ни в коем случае не рассчитывает на публикацию своей рукописи, своего бесценного труда, плода бессонных ночей на дежурствах! Опубликовать - значит отдать себя на растерзание читателю, и прежде всего читательницам!
Что же заставляет так бояться именно женских глаз? Только то, что легкие и эфирные создания - родные, близкие, знакомые, коллеги - смогут прочесть то, что читать им ни в коем случае не следует. Ведь герои - все без исключения - это плод воображения автора, и он полностью несёт всю ответственность [5] и за их поведение, и за их образ мыслей, и за их высказывания, которые могут быть и такими, что не все воспримут адекватно! А уж дамы-то - наверняка. И бог знает, что подумают об авторе - будто он хам и негодяй! Не хочется этого...

_____________________
[5] Единственное за что автор ответственности не несёт - так это за то время, в котором его герои прозябают.

Поэтому плод титанических усилий окутаем тайной и положим под сукно. И, казалось бы, всё, чего ещё желать, гарантии - стопроцентные, можно представить прямую речь героев прямо, без утайки, как есть! И, наверное, автор так бы и сделал, однако оттенок врождённого чувства такта встает на дыбы и полностью исключает такую возможность. Могут возразить, чего, мол, мучаешься, пиши без крепких выражений - и быстрее, и проще! Оно, конечно тоже правильно, но где вы слышали обычный мужской или крупный женский разговор без крепких выражений? Разве, что по телевизору, в программе «Время»! Так там репортажи от того и короткие, что повырезали всех, кто крепко выражался.
Так что придётся скрываться за многоточиями... Забегая вперед, следует сказать, что Иван Петрович мнение автора по этому вопросу полностью разделял.

*    *    *

Пока читатель проглатывал и попёрхивался лирико-стилистическим отступлением Иван Петрович пребывал в состоянии полной растерянности: ответить в том же ключе он не мог, не владел ситуацией, не знал ещё всех терминов, не осмыслил, недоучёл, а уж про анекдоты и говорить нечего - все тотчас вылетели из головы!
Растерянный любитель изящной словесности глупо моргал, удлиняя тем самым и без того слишком затянувшуюся паузу. И тут на выручку ему совершенно неожиданно пришёл сам черноголовый. Он быстро вышел на середину палаты, расправил плечи и, набрав побольше воздуха в прокуренные легкие, продекламировал:
- Сейчас я вам сам анекдот расскажу, ... .... ....! Умрете от икоты, как последняя ....!
Все мгновенно расселись по своим кроватям.
- Значит так, встретились два ..., один говорит другому: «... ... ...»! А первый и отвечает... - тут рассказчик вдруг присел на край кровати и громко и заразительно захохотал. Он аж посинел от натуги, но успокоиться не мог. Все молча и выжидательно смотрели то на него, то друг на друга. Первым опомнился рыжий ирландец: он тоже захохотал. Следом присоединился ночной старец, за ним - Иван Петрович. Последним вступил в общий хор солидный пожилой интеллигент в больших, умных очках и седым ёжиком на голове.
- Ну как, хорош анекдот? - новоиспеченный Андронников наконец отдышался и утирал слезы, - То-то же, ... вам в сумку! А ты говоришь...
Все одновременно перестали смеяться и неловко замолчали. Наступила тишина. И снова первым нашёлся рыжий:
- Теперь я расскажу!
- Похабный? - оживился черноволосый мастер антихудожественно слова, азартно подмигнув Ивану Петровичу.
- Нет, политический, - ирландец скосил глаза на интеллигентного старичка, который тотчас насупился, побагровел шеей, но промолчал.
- Такое дело, встретились как-то в пивной Маркс, Энгельс и...
- Ха-ха-ха! - обладатель смоляных волос снова посинел от смеха. - Ха-ха-ха! - он закатился так заразительно, что Иван Петрович тоже хотел уже присоединиться. - Ну ты даёшь, хорош анекдот, ... ... ..., чуть не уморил!
- Подожди, я же ещё не закончил... - рыжий стоял с растерянным лицом, часто моргая.
- И слава богу! А то бы я окочурился до срока... - всё ещё кашляя и давясь, проскулил уже возвращавшийся к жизни плакатный образ творца светлого будущего, а Иван Петрович отчётливо-сиренево подумал, что если бы рыжий закончил, то и анальгин бы точно, не помог.
- Как тебе не стыдно так про основоположников! - очнулся вдруг интеллигентного вида старик, стукнул тростью, как посохом, по полу и его умные очки при этом совершенно потемнели от гнева. - Как вы смеете?
- Дядь, прости засранца! - театрально взмолился рыжий детина, а смоляной воскликнул:
- О! Ещё один вспомнил!
- Нет, - прохрипел из угла костлявый призрак, - теперь моя очередь...
Все замерли. Интеллигентный страж достоинства первоисточников сразу просветлел очками и сел на кровать.
- Ползут как-то раз два кирпича по крыше...
- Ха-ха-ха! - прокомментировал черноголовый.
- Один другому говорит: «Что-то сегодня на улице не то - дождь, туман, погода не лётная...»
- Ой! ....., уморил ........! Погоди!!! Ха-ха-ха! - снова закатился любитель остренькой и солёненькой клубнички.
- А второй отвечает, - не обращая внимания на реплики, продолжил Анальгин, - «Ерунда, главное - был бы человек хороший!..»
Черноголовый сразу посинел, рыжий сардонически чмокнул губами, а сидевший напротив Ивана Петровича старик снял очки, сделал суровое лицо, оперся нижней челюстью на трость и натужно задумался, явно выискивая скрытый, антисоветский смысл в сказанном. Но ничего запрещённого не усматривалось. Собеседники сделали долгую паузу, чтобы анекдот как следует усвоился, и наконец рыжий робко промолвил, обращаясь ко все ещё озадаченному интеллигенту:
- А про Вовочку можно?
- Про Вовочку? - недоуменно спросил тот. - Давай...
- Значит так, - ирландец томно зажмурился, а черноволосый с готовностью ухмыльнулся, - приходит Вовочка из школы, вернее не приходит, а прибегает, и не из школы, а из гимназии, и с порога кричит - тут рыжий перешёл на визгливый тенор, старательно проглатывая букву «р»:
- Мама, мама, у нас большое го-е! Мой бгатик Саша в цагя бомбу бгосил...
Человек-приведение тихо прыснул в углу, герой первых пятилеток открыто поколебал стены хохотом, а интеллигентный старик на это раз надел очки и уставился на рассказчика. Прошло минуты три, прежде чем он вдруг побурел, подпрыгнул на кровати и что есть мочи гаркнул:
- Что?! Да как ты смеешь? Да ты... Да вас бы всех... в тридцать седьмом...
- Цыц, козявка! - отразил удар черноголовый любитель как политических, так и похабных анекдотов, и тотчас рванул в атаку. - По легендарному лагерному тридцать седьмому соскучился, крыса бумажная? ... ... ...!!! А то я тебе быстро устрою - полторы фазы и рога в землю! И не посмотрю, что профессор!
Стойкий защитник классиков неожиданно быстро задышал, вышел на середину палаты и, указав на обидчиков рукой, с пафосом произнес:
- Я не желаю дышать с вами одним воздухом! - стукнул снова тростью об пол и гордо удалился из палаты.
- ... .... . ....! - эта фраза, адресованная обиженному интеллигенту впоследствии довольно часто повторялась им по совершенно различным поводам.
Иван Петрович смутился. Он почему-то почувствовал себя виноватым в произошедшей ссоре.
А остальные, между тем, дружно рассмеялись, будто радуясь тому, что произошло, словно обидеть человека, довести его до белого каления и послать на ... - обычное, привычное и ничем не примечательное для них дело! Они расселись по кроватям и начали обсуждать насущные проблемы. Разговор их дословно передавать не стоит, он был малоинформативен, хотя кое-что Иван Петрович всё-таки почерпнул: так полупризрачного Анальгина, как выяснилось, звали Николай Кузьмич, плакатного эталона - Сергеем Михайловичем, он был, к тому же, водителем КаМАЗа, посланный на ... интеллигентный старец в затемнённых очках оказался Егором Ивановичем, в прошлом профессором истории. Молодого рыжего детину звали Гариком. Вот, собственно, и вся полезная информация. Правда имелась ещё одна, весьма мудрая мысль, проходившая красной нитью, которая убеждала в том, что обитатели палаты, все, без исключения, уже давно являлись сводными братьями, ибо со слов черноволосого с матерью каждого из них он имел когда-то какой-то общий интерес...
Наконец непринуждённая беседа подошла к концу, седовласый старик, который судя по всему был тут за главного, посмотрел на часы, достал из тумбочки стакан, положил в него ложку, вилку, два куска сахара и выжидательно посмотрел на остальных. Как только остальные в точности повторили его действия, ночное приведение скомандовало:
- Вперёд, заре навстречу! - и все строем двинули в столовую.
- А ты не скучай, - проходя мимо Ивана Петровича сказал ирландец. - Тебе, как графу, кофе принесут прямо в постель...
Последняя фраза подбодрила и одновременно огорчила: приятно, конечно, когда тебе так заботятся, но он всё равно остался прикованным к постели, а разве это могло радовать? Кроме этого, хорошо было бы умыться и побриться - за две недели отросла почти борода. Но как это сделать, не имея ни мыла, ни бритвы?
В коридоре шёл оживленный разговор, кто-то смеялся, кто-то что-то двигал, чувствовалось, что совсем рядом кипит жизнь. Оставалось надеяться, что скоро, когда болезнь отступит, когда инфаркт совсем заживёт и рубец как следует схватится, можно будет открыть белую окончатую дверь и выйти в люди. Почему-то представлялось, что все кругом очень обрадуются.
Соседи ушли обедать и на некоторое время Иван Петрович остался один. Чтобы не скучать, он стал перебирать в памяти и мысленно характеризовать своих новых знакомых. Впечатления получились разноречивыми. Больше всех располагал к себе пожилой, интеллигентный старик с тросточкой, в больших, умных очках, чья койка располагалась напротив, и которого называли профессором. Весь вид его внушал уважение и доверие. Внешне он выглядел строгим, серьёзным и даже суровым. Люди подобного плана всегда импонировали Ивану Петровичу. В них присутствовала невидимая сила, воля, стремление к добру. Сгорая, они светили другим! Вот именно такие должны быть лидерами, а не доходяги-замухрыжки.
Правда седая шевелюра, подстриженная коротко и стоявшая торчком, несколько скрашивала суровость и делала его похожим на помазок для бритья. Но это профессора нисколько не портило, а наоборот, ещё больше к нему располагало. Профессор, по-видимому, тоже не выносил хамства, и это ещё больше укрепило его авторитет в глазах Ивана Петровича.
Не понравилось соседство с ночным приведением, по словам которого анальгин являлся от всего первым средством и последней надеждой. Не хотелось находиться с ним в одной палате - то ли худоба его раздражала, то ли какая-то пронырливость, то ли стремление к первенству - такого начальника Иван Петрович не признал бы никогда, то ли ещё чего...
Молодой рыжий ирландец казался обормотом, кучерявый черноголовый матершинник - законченным хамом. Общение с применением непечатных слов всегда конфузило, к мату передовик производства имел особое отношение.

*    *    *

Все друзья и знакомые Ивана Петровича матерились кто как - одни шёпотом, другие - в голос. Два его лучших друга - Василий Герасимыч и Борис Никитич тоже ругались каждый по-своему. Первый применял исключительно классические, всем известные выражения, произносил фразу всегда сочно, смачно, не спеша, словно огранивал каждое слово. Даже самый известный, короткий, но всеобъемлющий матерный термин занимал в его интерпретации никак не меньше пятнадцати секунд!
Второй же, напротив, никогда классикой не увлекался, его кредо была жажда творчества. Он заворачивал такие обороты, что все кругом гибли, причём кто от чего - одни от смеха, другие - от невозможности не только осознать, но даже и повторить! Слушая Бориса Никитича и усыхая ушами, Иван Петрович нередко приговаривал:
- Тебя бы ко мне на дачу, в теплицу, помогать помидорам краснеть!..
Но черноголовый любитель анекдотов, похоже, заткнул бы Бориса Никитича за пояс уже на второй фразе.
Сам же Иван Петрович с детства, с тяжёлой руки деда, относился к этому довольно распространенному виду народного творчества весьма болезненно. Дома матом он не ругался никогда, а на работе самыми страшными его ругательствами были «гад паршивый» и «змей», даже не просто змей, а «з-з-мей»! Впрочем, «гад паршивый» и не ругательством было вовсе, это выражение имело многогранную палитру самых неожиданных значений. Оно могло относиться к кому угодно - от директора завода до попугая Гоши! А если уж Ивана Петровича допекали как следует и он бледнел лицом и стискивал губы - в этом случае весь необъятный арсенал мата он заменял всего лишь одним словом - «многоточие»...

*    *    *

Продолжение тринадцатого дня следует...