Тропы

                Рассказ в двух буквах


          ...от знака in praesentia к знаку in absentia...
                D. Rice, P. Schofer

          ...в самых немыслимых и неподходящих местах:
          например, в радиорекламе, в газетах,
          в испорченном счётчике такси – словом, буквально где попало...
                Дж. Сэлинджер



А. Вы – падение!

Зуб падал долго. Дядя Коля, человек богобоязненный, терпел стоически, по примеру отцов.
– Чего мучаешься, сходил бы к врачу. Я дам денег, – говорила жена Корифея.
– Зуб в голове, – отвечал дядя Коля, бережно охраняя больной орган от блудящего языка, – пускать в голову руки, пусть справедливые, но чужие... Ты сама рассуди!
Жена плескала руками, по обычаю всех жён, и удивлялась злоупорству дяди Коли. Впрочем, в этом вопросе он был солидарен с артистом Петром Мамоновым. Пётр в молодости тоже чудил немало, но с возрастом пришёл в своё чувство и по многим вопросам имел взгляд здравый и православный.
Зуб падал долго. Той стороной дядя Коля старался не кушать. Да там и оставалось всего ничего: этот зуб и ещё другой. Нельзя сказать, что он совсем не принимал мер. Принимал. Дядя Коля сходил в церковь, благо она теперь недалече, в шаговой доступности, и поставил свечку перед образом угодника Николая. Тёзка смотрел медным глазом на дядю Колю несколько сверху, словно говорил: "А не верил! Книжек начитаются – и не верят... А как припрёт, так..."
– Ничего, вера своё найдёт в человеке, ты не сомневайся, – успокоил его дядя Коля. – Ты давай, сделай. Конечно, свечка двадцать рубликов стоит. А удаление зуба – пять тысяч. Не знаю.
– Сделай ты ему чудо на двадцать рублей, – сказал Георгий. – Так-то мужик неплохой. Книжек начитался, а так ничего.
– Тем более, такой случай, – согласился Николай. – Человек через этот зуб к церкви приблизился.
Они ушли играть в домино на щелбаны, оставив дело на потом, по русскому обычаю. Дядя Коля и не ждал скорых результатов. Если бы он был к церкви приверженный, тогда да, а так что же. Сапожник Лошкин, человек ехидный и агностик, говорил ему за дружеской беседой:
– Колька, ты в бога не веришь! И никто не верит. В лес ехать – топор искать.
– Нет, я верю.
– Как же веришь, когда в церковь не ходишь?
– Как же мне ходить, когда я бога боюсь, – говорил дядя Коля глухим голосом, – я грешник неслыханный!
– Называется "Сельдь царская", а невкусная, – говорил сапожник Лошкин. – Деньги только берут.
– Деньги – мелочь. Цель нужна.
– Целоваться, что ли, с целью твоей, – отпустил сапожник Лошкин. Он и не такое отпускает.
Дядя Коля глянул на него, в удивлении безмерном.
– Цель... как же без неё? Цель должна быть. Куда целишься – туда смотришь, туда идёшь.
Дядя Коля поднял нечто на вилке и повернул так и сяк, сделав значительное лицо.
– Цель задаёт качество жизни, её значение. Качество жизни я понимаю как значение, другого значения я... не понимаю, и нет его, значит – другого. Целеполагание, да... создаёт моделирующую ситуацию. Это, значит, третья моделирующая ситуация, после языка и культуры.
Он уронил нечто с вилки, нечто упало под стол.
– Подожди, кто это сказал?
– Что?
– Вот, что язык и культура... ситуации.
– Лотман.
– Та-ак, – со значением сказал Лошкин.
– А я бога боюсь, – гнул своё дядя Коля, разглядывая так и сяк пустую вилку, – я грешник неслыханный!
Другая сторона тоже подхватилась, момент подходящий. Старший над ними, Баал-the-Буб позвал помощника своего Гурвича:
– Вань, а Вань! Ты дядю Колю такого знаешь?
– С ними, вашество, бесполезно, – доложил Гурвич. – Сейчас они с дружком своим Лошкиным, агностиком, водку пьют. Пьяному, что чёрт, что тот другой, без особой надобности.
– Ну проспятся.
– А надолго ли? Тут надо через жену орудовать.
– Ну так орудуй! Сидят, яйца греют...
Жена Корифея смутилась. Ещё один раз для порядка подняла вопрос похода к врачу:
– Сходи, а то жуёшь одной стороной, смотреть противно!
– Пять тыщ одно удаление зуба, – твёрдо отвечал дядя Коля.
– Тогда я себе платье куплю на эти деньги. Платьёв хороших не нашивала.
Жена Корифея не знала счастья. Она жила в детдоме после войны. Однажды их с другой девочкой назначили дежурить по кухне, а они в кастрюле нашли кусок масла большой спрятанный и сказали об этом. Больше их на кухню не назначали. В жизни так. Хочешь хлеба с маслом – держи рот на замке.
– Сходим в субботу на наш рынок, – сказал дядя Коля, аккуратно ворочая языком. – Там платьёв много, мне ни одно не нравится.
– Я посмотрю на свой вкус.
В субботу жена повела дядю Колю на рынок. Одно название – рынок: просто два ряда столов, а некоторый на ящике сидит пустом и торгует. Здесь хорошую вещь разве купишь. Дядя Коля ходил за женой со скептическим видом, подобно другим мужикам, которые тоже ходили за своими половинами.
– Вот ничего, – указал он на платье с короткими рукавами, в крупный горошек.
– Хламида какая, – не согласилась Корифея, – это я буду как муха в парусе! И рукава короткие. А мне нужно длинные. Или взять?
– Берите, я вам скидку сделаю, – обрадовалась торговка. – А рукава теперь у всех платьёв такие.
– Да и с вырезом, – присмотрелась Корифея.
– Вот это возьми, без выреза, глухой ворот! Две тысячи, за полторы отдам!
Дядя Коля загрустил. Зуб шатался во рту, да ещё, похоже, начал кровить.
– Маленькое, – присмотрелась к платью Корифея, – полуперденчик какой-то... Нет уж, видать, не носить мне хороших платьёв.
По глазам торговки было видно, что она думает так же.
Ушли несолоно хлебавши. И нечего было идти. Рынок уже не раз закрывали, а торговцев выводили с милицией. На другой день они возвращались. Заплатят сколько нужно, и опять сидят на ящиках, торгуют. Капитализм, бессмысленный и бесполезный.
– Хоть президенту пиши, – сказал дядя Коля.
Жена Корифея в кои веки согласилась с мужем:
– А напиши-ка! Мосты строим над бездной, а тут... Напиши!
– И, это... маленькую.
– По такому случаю!
– Во, во...
– А ты хоть как нашего президента зовут, знаешь? Ну, как его фамилия?
– Макутов.
– Сам ты Макутов! Путин наш президент, Пу-тин!
– Макутов, – повторил дядя Коля.
– Ну что ты будешь...
Остограммившись, дядя Коля набил текст обращения в стихах. Начало такое: "Вы – падение зуба! Расшатанного. Подлатанного, подлеченного грубо..."
Жена не приняла зубовный скрежет:
– А не слишком? Смотри, не те времена.
– Я в литкружок ходил два месяца. Умею литеру складывать. А взять меня не за что: вот и вот, больше ничего.
Дядя Коля раздумчиво повёл головой:
– И, это...
– Хватило бы.
– К другу... на минутку... Лошкину Мишке, он одинокий – вдруг чего надо...
– Опять пьяный заявишься – не пущу, так и знай! – заявила жена.
– А я хоть раз... н-да.
Жена села к телевизору – смотреть передачу о том, что есть вредно. Дядя Коля вышмыгнул за дверь.
– Да не мог он, понимаешь ­– не мог! – кричал одинокий Мишка Лошкин, агностик. – Сына единственного – не мог!
– А вот мог, мог, – глухим голосом отвечал ему дядя Коля, жуя одной стороной. – Он – смог! Не можешь ­– поможем! Не умеешь ­– научим... как там? Ну ты же тоже служил.
– Не хочешь, заставим, – вспомнил сапожник Лошкин. – Да ты, брат... софист! Ну, давай: за службу воинскую, действительную, срочную... за дембель!
– А помнишь, как нас этот... дед такой был... эх, забыл...
Размахивая одной левой – кулак поднимается до поясного ремня – Лошкин довёл дядю Колю домой.
– Сдаю в целости и сохранности, по описи, – пояснил он жене дяди Коли. – Комиссован по причине...
– Знаю, знаю ваши причины, – закричала жена Корифея, – бесстыдники! Дела не делают, только это!
На дворе Лошкина тормознули два крепыша.
– Слышь, отец, где тут улица Макаронова? – цедя слова, спросил один.
– Не Макаронова, а Макара Оного. Великого незабвенного героя. Так вот же она. Мы на ней живём.
Лошкин топнул ногой, обутой в старый рваный башмак.
– А-а, уважаемый... ребята, а ну брысь! Уважаемый, – из-за спин крепышей как-то разом, не выходя ниоткуда, сложился человек, не человек, а – так... Гурвич. – А вы не знаете таких, – Гурвич вынул из кармана пакет и прищурил на него левый глаз, – Николай Оптрицианович... э-э...
– Конечно. Друган мой, Колька, – с гордостью отвечал сапожник.
Гурвич прямо расцвёл:
– О-о... подскажите, где мне их найти!
Лошкин только успел раскрыть рот, только произнёс: "Он...", как вдруг ещё двое крепких ребят, но другие, налетели на Гурвича и его близких. Началась свалка... "– Вы не имеете права! – По беспределу! – Люсик, нас тут прессуют..."
Гурвич и его близкие пустились наутёк по улице. Двое других преследовали и догоняли их, буквально наступая на пятки. Всё так быстро, что иногда сапожнику Лошкину мерещились вырастающие за спинами этих и тех – крылья.
– А пакет! Обронили, черти, пакет... Пойти занести? В ящик кину, – решил сапожник.
И так и сделал.
– Люди живут рядом, долго, годами, иногда жизнь – и не знают друг о друге ничего. Нет, что-то знают, что-то для обихода... Спроси: что я, зачем, почему необходим, – а ведь необходим! – и сказать нечего. В лес ехать – топор искать, – Лошкин сморщился болезненно, будто уксус отхлебнул. – Вот – я! Михаил Самбатьонович Лошкин. Прошу любить и жаловать, – обратился он к проходящей гражданке в шапке. – А – кто я? Я – кто? В чём заключается моя жизнь? Я стою под окном Инезильды, разумеется пьян, и – что? пою ей? Нет, я не пою ей. Тогда на кой я стою здесь? Вопрос вопросов, ответ ответов.
Локтев прервал свой монолог: сложил руки на груди и – туда куда-то, в окно седьмого этажа, где Колькина кухня – отвесил поклон... ох уж эта Инезильда, далась она вам, Инезильда...
– Есть другая жизнь, соприкасается с этой, будничной, пряной, разве только в отрицании... Живи и помни о ней, всегда.
Лошкин плюнул, помахал кулаком туда же, куда и кланялся, и медленно побрёл домой – спать...

Я. Ан, троп...

Жена Корифея на кухне читала стишок. Она уложила мужа к Храповицкому. Замочила в ванне с мылом ("Аистёнок" пора покупать) фартук и юбку, которые дядя Коля облевал, пока стоял на коленях, каялся и обещал, обещал и каялся. Сон сморил его во время обещания. Дядя Коля упал головой в колени жены и так спал какое-то время, пока его не начало тошнить.
Сейчас, одна, без юбки и фартука, ноги на стуле, она читала, далеко относя на вытянутой руке тетрадный листок:
– Кто выпустит монаха из штанов,
тот, верно, знает – кем он обернётся...
как послевкусие лишь после назовётся,
так и секрет хорош, когда не нов.
А что секрет? Всегда я, здесь и тут,
вся на виду, и колесо и белка.
Свисти, ты монотонная свистелка,
щекастый шарик – докрасна надут...
В паузах смотрела невидящими глазами. Потом, осилив глоточек ликёра, бузиновый, из рюмочки морозного стекла, взяла со стола пачку и щелчком ловко выбила сигаретку – тонкую, цыганскую...
– В лес не ходить – топор не любить, – невнятно промолвила Корифея, прикуривая от зажигалки Zippo.
Свернув листок, как он был свёрнут, вчетверо, она спрятала послание в... читатель сам волен догадываться, куда был спрятан свёрнутый вчетверо тетрадный листок; ну в самом-то деле – куда такой спрячешь? Листки такие жена Корифея стала получать, а точнее сказать – находить, с новогодних празднеств. То в почтовый ящик бросят, то на коврик у двери. А однажды нашёлся под подушкой. Ну под подушкой он никак не мог бы оказаться, за исключением одного спорного случая, когда мог... бы. Муж узнаёт последним, муж стихов не пишет: у него, как у Штирлица, идиосинкразия к рифмам. Он пишет плохую прозу. Решился расширить творческий диапазон? Подбрасывать жене свои стихи... Такое даже извращением нельзя назвать, это – бесстыдство...
На таблетке, попыхивая цыганским дымком, набила она такие слова: "Напрасно осуждать гордеца: гордость есть первое и непременное условие милосердия... Гордый первым себя осуждает и своё превосходство, действительное или мнимое, над окружающими его людьми... И не может открыть никому своё сердце и ум свой, глубоко чувствуя свой грех, и должен милостивыми и добрыми делами искупать его, скрывая внутреннюю борьбу и непреодолимый разлад между внешним доброделанием своим и естественным чувством холодного и злого отвращения... ко всем, кто не есть он сам."
Постояв минуту у окна, она закрыла форточку и отправилась спать.
Во сне некто, растрёпанный на манер клоуна Асисяя, вышел к женщине из мыльной пены. Представился: "Юра, филолог..." Далее: "Эх, вы-и, – словами деда, – повара мои... Дали бы, что ли, пирожок! In praesentia, in absentia... сами-то понимаете хоть, что вы – тропы? Классические тропы. Троп – он чем знаменит, что в нём самоважнейшее? Не тот знак, который имеем, и не тот, который он заменил, а – транспозиция смыслов, присущих тому и другому, их отношение – фигура, в обоюдном отсутствии знака и референта обладающая всей полнотой выдуманной человечности!"
Утром дядя Коля, болезненно морщась, разбирал скачущие и так и эдак официальные буквы: "Ваше обращение от... рассмотрено... в срок до... будет проведена проверка... приняты меры... ля-ля... три рубля...".
– Ну? Чего пишут? – крикнули с кухни от плиты.
– Обещают, – сказал дядя Коля.
А зуба нет. Потрогал языком: выпал! Пустое место. Видать, ночью как-то придавил языком. Чувствуя в теле легкопереносимую тяжесть, дядя Коля подошёл к окну. Как всегда с похмелья, он видел больше и понимал лучше, но что видит и что понимает – этого, по косноязычию и неготовности словарного запаса, он объяснить не мог. В достаточной картинке, ежедневной и привычной, обнаружились лишние детали, плохо вписанные в общий фон. Эти детали, как и самый фон, дядя Коля сейчас наблюдал увлажнённым и несколько заплывшим оком: вот – мужик идёт куда-то через двор, мимо ящиков; а вот побежала маленькая соседская собачка, говорливая и вздорная, как и сама соседка, хозяйка её; вот девочки школьного возраста, бюсты, плетутся по домам, одна говорит другой: "Не могу заставить себя прочесть Тита Ливия", другая сочувственно кивает в ответ, сама же косит глазом на мужчину в окне.
Чахлая затоптанная трава, сломанные стрелы окурков, рассеянные тут и там, старые автомобильные покрышки, в неровную линию сложенные у забора... Во всём был смысл, и этот смысл ускользал от вчерашнего сознания, не совпадая со вчерашним. Дядя Коля умилился бытию. Криво и косо выпирающие детали естества и принадлежали ему и не принадлежали, определяя ту основу для поиска сверхъестественного, которую ищут именно в деталях, как верно подметил Сэлинджер, ищут – и находят... Где же ещё найтись Ему, как не в сверхъестественном, не вписанном в естественное, видимом только и исключительно в такие минуты, как эти минуты?
А сложи Бог автомобильные покрышки поровнее, и не было бы этого зазора... Где могла бы обосноваться и зажить наша тень, то единственное, по-видимому, что можно считать нашей прямой собственностью.
Дядя Коля вышел на кухню и увидел жену Корифею и сапожника Лошкина с бутылкой. Они сидели на стульчиках, уткнувшись он в смартфон, она в таблетку, и отправляли сообщения. Дядя Коля сел тоже на стульчик и налил себе в стакан. Он выпил и сразу же опять налил.
– А что, парад уже был? В Москве? – спросил дядя Коля, ни к кому персонально не обращаясь.
– По случаю? – сказал Лошкин.
– Так это, День Победы.
– День Победы девятого, – сказала она.
Дядя Коля выпил.
"Мы были как спасённые щенки, нас спасли, а мы снова лезли в воду, с упрямством необъяснимым, счастливые..."
– Как твой зуб? – не отрываясь от смартфона, сказал Лошкин.
– Зуба нет, – объяснил дядя Коля. – Ага. У нас на работе был приходящий электрик. На полставки. Вечером придёт, у нас была тетрадь, мы писали туда заявки. Вот он читает: "В таком-то кабинете искрит розетка". Ага. На другой день приходим – в тетради запись: "Розетки нет".



Примечания. Две цитаты.

"Троп – семантическая транспозиция от знака in praesentia к знаку in absentia..."
D. Rice, P. Schofer (цит. по: Ю. Лотман. "Внутри мыслящих миров")

"Существует одна довольно жуткая черта, свойственная всем богоискателям, – они иногда ищут Творца в самых немыслимых и неподходящих местах: например, в радиорекламе, в газетах, в испорченном счётчике такси – словом, буквально где попало, но как будто всегда с полнейшим успехом."
Дж. Сэлинджер


18-23 мая 2018 г.