Шестнадцатое марта

(21+)

Для справки: 16-е марта - день памяти и парад в честь латышского добровольческого легиона СС.  Проходит в Риге.


   …мысль об убийстве пришла спонтанно. Я даже слегка опешил от обыденности, с которой я моментально решил, спланировал и одобрил для себя ЭТО. Как будто я не сорокалетний толстенький бухгалтер, в жизни ничего страшнее срывания тюльпанов с городской клумбы не делавший, а головорез из голливуда, скручивающий шеи движением руки и втыкающий ножку стула в рот очередному подвернувшемуся под руку…
    Всему виной был обращённый на меня взгляд этого тщедушного, морщинистого старика, в другой обстановке естественный, по отечески нежный и немного высокомерно-гордый, как бы говорящий – «вот видишь, парень, мы в своё время…» и далее следует неспешный, немного пришамкивающий вставными челюстями рассказ о победах и достижениях дедули с винтовкой или сохой, или в танке, или в тракторе в те нелёгкие времена, когда тра-та-та…. ..ну, все мы слышали такие рассказы, и либо с неподдельным интересом, либо просто из вежливости к сединам внимали и даже что-то мотали себе на мозг…
    Старичок бодро промаршировал мимо меня, старательно вытягивая подагрическую ножку в начищенном сапоге и время от времени вскидывая артритную ручку с узловатыми жёлтыми пальцами. Я стоял близко, и во время очередного взмаха эти скрюченные прокуренные пальцы с кривыми черепаховыми ногтями пронеслись прямо перед моим лицом, обдав то ли ладаном каким-то, то ли ещё чем-то таким… покойницким, вот. На похоронах так пахнет. И сопроводив взмах полумёртвой конечности тем самым отеческим взглядом мне прямо в глаза, он и подписал себе приговор. Он стал жертвой, ещё даже не успела опуститься эта мертвецкая рука.
    Я стал продвигаться вместе с шествием, чуть поодаль, не выпуская его из виду. Глядя, как он то и дело сбивается с шага и трогает себя за грудь, я боялся, что он, не дай бог, помрёт прямо тут от собственной гордости. Но мне повезло. Старичок выдержал очередные свалившиеся на его седины почести, и после приветственных речей и ста грамм с корвалолом в кругу таких же разряженных мертвецов потихоньку направился к ожидавшим автобусам. Я бодро подбежал, заискивающе улыбаясь, и взял его под колючий локоть. «Палдиес, палдиес»…- узнав меня и улыбаясь благодарил старик.
    Под коричневой нафталиновой шинелью практически не было тела. «Сломать этому сухостою позвоночник – раз плюнуть», подумал я и противно вспотел спиной. Какой-либо другой реакции на эту сверхдичайшую мысль у моего организма не было.
    Подведя к автобусу, я нежно подсадил старика на ступеньку и протиснулся за ним в салон. На табличке было написано - «Кипсала», и я сказал, что нам по пути. Тут я подумал, что домой я, наверное, вернусь очень не скоро, но меня это абсолютно не взволновало.
    Глядя на сидевшего рядом задремавшего дедулю, разомлевшего от стаканчика «Стумбраса», на его полуоткрытый вонючий рот, позволяющий разглядеть остатки жёлто-чёрных пеньков, вперемешку с железными коронками и пустыми местами, на шевелящийся бледно-розовый мокрый язык и безжизненные восковые губы, роняющие серые слюни на клоунские петлицы, на впалые бугристые щёки с мерзкими пучками плохо выбритой седой щетины, на цыплячью шею с дёргающимся под сморщенной шкурой кадыком, я вспомнил и понял одно из впечатлений своего начитанного детства. Помните - «Сердце-обличитель» Эдгара нашего незабвенно-ужасного По? Как он там старика замочил за его глаз? Я тогда никак не мог понять мотивов. А теперь, непрерывно смотря на спокойно дремлющего старого выродка, я дрожал всем телом в предвкушении расправы, только сердце моё, в отличие от героя По было спокойно, как хронометр.
    В Кипсале я помог ему сойти с автобуса и вызвался проводить до дома. Нежно перетаскивая тщедушное тело через очередной чёрный сугроб, я, оглянувшись и,  никого не увидя, резко зашвырнул его в подворотню. Разомлевший в воспоминаниях о геройской боевой молодости старик не успел даже испугаться, а я уже сидел на его вялой груди, украшенной фурнитурой с дубовыми листиками и черепами. Не спеша я взялся одной рукой за тонкую, шершавую шею и медленно стал вдавливать внутрь дёргающийся кадык. Выпучивающиеся от ужаса и нехватки воздуха, покрасневшие, слезящиеся глаза я заталкивал назад в череп пальцами другой руки. Рот старика раскрылся невообразимо, издавая звуки обезвоженного смесителя. Из ноздрей пузырилось и текло в разверзстую пасть, вызывая у меня еле сдерживаемые приступы тошноты. Его ноги конвульсивно колотили в весеннюю грязь, осыпая меня брызгами и льдинками. Когда запахло стариковским дерьмом, я спокойно и даже несколько деловито понял, что если сейчас не проблююсь, то не смогу закончить. Не отпуская пытающуюся глотать шею, другой рукой приподняв один бок старика от земли я с наслаждением стошнил прямо под него и мягко опять положил в эту тёплую, с кусочками пиццы лужу.
    Старик умирал, как Кащей, долго и нудно. Я вспотел и уже даже был не рад своему порыву. Но надо было доводить до конца, что бы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Устав душить руками, я придавил его горло коленом. Шея хрустнула и голова повисла, как у непотрошёной курицы. Грязная фуражка свалилась с покрытого седым лишайником черепа. Я поднял её, скомкал и стал запихивать ему в рот. Пальцами я чувствовал, как рвутся губы и проваливаются в горло оторвавшиеся коронки. Затолкав всю фуражку целиком, я, не веря своим глазам, наклонился ближе, и стал рассматривать раздувшиеся, как у хомяка щёки. Взял его за жидкие волосёнки, приподнял голову и резко ударил затылком о землю. Фуражка наполовину выскочила и я расхохотался.
      Сильно воняло старческим дерьмом и моей блевотиной. Пальцы были сбиты об остатки его зубов и измазаны его липкой слюной. «Надо бы зайти в аптеку, купить йода какого или перекись», - подумал я, поднимаясь и отряхивая колени. Немного обтерев ладони грязным снегом, я вышел на дорогу и поднял руку. Маршрутка вильнула и остановилась, обрызгав мне ботинки. «Атваиновие…» - виновато опустил глаза водитель, открывая дверь. «Бывает»,- примирительно ответил я и блаженно развалился на мягком сидении…. 

 © zurbagann