Крещается раб Божий

     Ходики на стене тикают неумолчно. В комнате темно, только немного света с улицы просачивается сквозь занавески на окнах. Я лежу на стареньком диване, укрытый байковым одеялом, подушка под головой, набитая пером, пахнет бабушкой. Это запах цветочного мыла, сдобных пирогов и еще разных трав, которые она сушит над печкой. Здесь все пахнет бабушкой, это её дом, я в гостях у нее. Бабушка сидит на своей кровати, стоящей рядом, торцом к изножью моего дивана, думает, что я сплю и шепчет молитвы тихими щелестящими звуками. Я слушаю музыку слов, они необычные, мы не говорим так и бабушка тоже, у молитвы слова особые, нельзя их говорить обычным языком. Бабушка говорит, так они не дойдут до того, кому предназначены. Бабушка очень набожная, она всегда молится, утром, как проснется, перед тем, как за стол сесть, стоит перед иконой и шепчет и кланяется, после еды тоже обязательно перекрестится, скажет: " Боже милостивый, буде мне грешной, спаси меня и помилуй ". Это самая короткая ее молитва, я ее тоже знаю, хотя в других молитвах не понимаю каждое слово, только смысл, о чем бабушка просит Боженьку, так она называет Того, к Кому обращается с просьбами. Не для себя просит, не для кого особо, молится за всех людей, просит милости для всех, шепчет тихо, а зачем громко, Господь и так все слышит. Свет из окошка позволяет мне видеть её, сидящую на кровати, чуть белеет силуэт в ночной рубашке и крестик темнеет на груди. У меня завтра тоже будет такой крестик, не серебряный, не золотой, а отлитый из латуни, с ушком вверху для гайтана, это шнурочек такой, плетеный из суровой нитки. Бабушка из семьи староверов, я еще не знаю, кто эти люди, мне видятся старые мужики с бородищами и тетки в платках, повязанных так, что прикрывают лоб, и верят они так же истово, как бабушка. Шепот её становится все быстрее, она крестится трижды и затихает. Ходики на стене не нарушают тишину, тикают приглушенно, будто боятся спугнуть летающие по комнате слова молитвы и они упорхнут, как ночные мотыльки. Она сидит молча, не двигаясь, словно прислушивается, дошли ли слова молитвы до адресата и я с замиранием сердца жду, что сейчас раздастся голос с небес " принято ". У бабушки странные отношения с Богом. Она любит его безоговорочно, верит и всё, никаких " чуть-чуть, вроде " . Для неё это вопрос решенный раз и навсегда, она не сомневается в истинности, но иногда удивляет меня, когда начинает укорять вдруг, сетовать или даже пенять невидимому собеседнику:
 -- Как же так,-- шепчет она,-- Или не видишь Ты, что творится ? Зачем допускаешь такое ?,-- тут же спохватывается, крестится размашисто и просит простить её неразумную. Потом достает заколку из волос, распускает их по плечам и укладывается спать простоволосой. Скрипят пружины кровати, слышно, как она вздыхает. Я прислушиваюсь к ее дыханию, жду, когда заснет, а она вдруг громко, ясным голосом говорит в темноту:
-- Ты же не забудь, что говорить завтра.
Я вздрагиваю-- так неожиданно врываются бабушкины слова в зыбкое марево уже наваливающегося на меня сна.
-- Да не забуду я, сто раз уже говорила,-- бурчу я в ответ.
-- Ну, то-то же, знаю я вас, -- бабушка опять вздыхает и пружины кровати вздыхают следом за ней.
Как она знает, что я не сплю, всегда удивляюсь, думаю, она видит в темноте, потому всегда укрываюсь с головой и глаза закрываю, чтобы бабушка не догадалась, что я подслушиваю.
-- Нехристь, -- не унимается бабушка.
-- И мамке твоей надо надрать бы уши. Надо, дитю седьмой год, а он нехрещённый.
Она еще что-то бубнит, жалуется кому-то, словно продолжает разговор с невидимым мне собеседником. С улицы доносится лай собак и тарахтение мотоцикла. Оно становится все ближе, через окна по стенам комнаты, по потолку мажет луч света и потом трескотня стихает во дворе. Через минуту дверь из прихожей отворяется, заходит мой дядька, Ваня, он как старший брат мне, взрослый уже, ему шестнадцать. Не зажигая света, он шарит по столу на кухонке, которая от комнаты, где спим мы с бабушкой отделена лишь большой печкой да занавеской. Ваня голоден, а бабушка не любит поздние столования, поэтому, после того, как мы с ней поужинали, сложила пирожки с картошкой в большую миску, укутала полотенцем и убрала на печь. Не найдя чем перекусить, Ваня идет к нам, отодвигает занавеску и говорит негромко в сторону бабушкиной кровати:
-- Мам ?
-- Аюшки ?-- отзывается бабушка, делая вид, что не знает, о чем пойдет речь.
-- Что поесть ?
-- А где хочешь, там и повесь.
Ваня стоит у меня в изголовье, совсем рядом, протягивает руку и теребит меня за волосы:
-- Не спишь, Серый ?
От руки его пахнет бензином. Он последыш в большой бабушкиной семье. Она любит всех, но он самый - самый, Ваня знает это, знает и что бабушка подразнит его и потом все же накормит, но продолжает игру:
-- Ну, мааам, -- канючит дядька. -- Есть охота.
-- Какого Федота?
-- Тьфу ты, как будто не слышишь, -- серчает Ваня.
-- Не тьфукай мне, сколько раз говорить тебе. Возьми на печке, и кисель в сенцах.
Ваня, всё так же, не зажигая света, нащупывает миску с пирожками и говорит с набитым ртом:
-- Я на сеновале ночевать буду. Серый, айда со мной, духота тут у вас.
Я не отзываюсь, будто сплю. Ну его, этого Ваньку, будет опять матерным словам учить да полночи рассказывать, какую бахчу они сегодня обнесли с пацанами. Дядька, не дождавшись ответа, уходит, прикрыв дверь поплотнее с обратной стороны. Я еще некоторое время представляю, как проснусь завтра рано - рано, бабушка еще спать будет, а я подойду и буду глядеть на нее, спящую, без платка и очков, морщинки на ее лице разгладились за ночь, только в уголках глаз лучятся, и волосы седые, а так она совсем и не старая. Так я и засыпаю.
   Утром просыпаюсь с петухами, гляжу на бабушкину кровать, куда там, кровать заправлена, а сама она уже во дворе, кормит птичью живность, слышится ее голос :
-- Ваня, вставай, пора уж вам, слышь, непутевый ?
Я встаю, одеваюсь, умываюсь над тазом, подбивая снизу сложенными в пригоршню ладонями сосок умывальника, утираюсь свежим полотенцем и иду во двор. Под навесом стоит стол, на большой тарелке горкой свежие, только что с грядки огурцы в пупырышках, словно покрытые мурашками от утренней прохлады, краснобокие помидоры, крупная соль в деревянной солонке и большущая миска вареников с картошкой, моих любимых, политых ароматным постным маслом, чтобы не послипались. Солнце уже поднялось, пригрело мне макушку, июльский день обещает быть жарким. Нам с Ваней надо по холодку успеть на железнодорожный разъезд, завтракаем все вместе, как любит бабушка. Она достает из кармана передника сложенную вчетверо бумажку и протягивает мне:
-- Не трать в городе-то, всякие мороженые, отдашь ЛипАтке, он знает.
ЛипАтка -- мой будущий крестный, троюродный мамин брат, живет он в городе, все там знает, настоящее имя у него дядя Леша, а это, наверное, какое-то его деревенское прозвище. Ваня заводит мотоцикл, садится за руль, я в коляску и мы уезжаем, обдав бабушку сизыми выхлопными газами. Она вдогонку крестит нас, мотоцикл набирает скорость, трешка в моей потной ладошке напоминает о событии, к которому меня упорно готовила бабушка, заставляя учить молитвы и как вести себя на обряде крещения. Ваня мчит быстро, хорошая ярко-красная " ЧЕЗА "с коляской, словно в струнку вытягивается под ним, я наблюдаю за ним сбоку, серьезное лицо его под шлемом светится удовольствием от обладания такой машинкой. Это, между прочим, подарок дяди Леши, он балует нас с Ваней. Своих детей им с супругой, тетей Надей, Господь не дал, деньги у моего будущего крестного водятся немалые, зачем бабушка мне этот троячок дала, все равно ЛипАтка не возьмет его. Но такая у меня бабушка, и трешку эту я на всю жизнь запомнил. Уже став взрослым, в армии, я в каждом письме от нее получал точно такую же зелененькую купюру, а писала письма мне она часто, беспокоилась.
    На разъезд приезжаем вовремя, Ваня загоняет мотоцикл во двор к знакомым, покупает билеты на пригородный поезд, здесь его называют " барыгой ", потому что жители близлежащих деревень везут дары своих огородов на городской базар, а вечером, тем же " барыгой " возвращаются домой с покупками. Поезд идет не спеша, с частыми остановками, народу все прибавляется, скоро даже в тамбуре нет свободного места, за окнами мало интересного, да и места мы свои поуступали пожилым теткам, не чаяли даже, когда уж доедем. Наконец, замелькали пригороды, торговки стали выходить раньше, кто-то ехал на работу, тоже освобождали вагон, не доезжая вокзала, а нам надо до конечной, " Оренбург-главный ". Недалеко от вокзала, на Семафорной улице, стоит добротный дом дяди Леши, во дворе его машина, " Запорожец " с переделанным под ручное, управлением -- ЛипАтка в молодости лишился ноги и ходил на деревянном протезе, книзу сужавшемся наподобие бутылочного горлышка и заканчивающимся резиновым набалдашником. На жизнь дядя Леша зарабатывал ремонтом обуви, слыл хорошим сапожником, имел свою будочку с инструментом, да и по дому все делал сам, на жизнь не жаловался. Чай пить не стали, уселись в " Запорожец " и поехали до священника, который должен окрестить меня. В доме запах ладана, в правом углу просторной горницы небольшой иконостас, теплится лампадка перед образами, батюшка перед ними, читает молитвы скороговоркой, дядя Леша уже пожертвовал денег на поддержание молельного дома. Я позабыл все, чему бабушка учила, меня завораживает необычность, торжественность происходящего, я как губка, впитываю все подробности. Мы стоим на коленях, батюшка благословляет нас, осеняя крестом, бьем поклоны. От усердия я бухаюсь головой о крашеные доски пола, дядя Леша ухмыляется уголком рта и подмигивает мне, пока священник не видит. Потом все трое едем на реку Урал, батюшка путается в рясе, когда забирается в не слишком просторное чрево " Запорожца ". В тесноте, да не в обиде, доезжаем до пляжей, местами поросших зелеными кустами ивняка. Попик остается на берегу, дядя Леша раздевается, я тоже, мы идем к воде, заходим мне по грудь, а крестному вода чуть скрывает черные сатиновые трусы, в общем, вам по пояс. Дядя Леша трижды окунает меня с головой под воду, приговаривая что-то, батюшка на берегу тоже шевелит губами, я слов не разбираю, мне бы отдышаться от такой резкой смены декораций, берег - вода, берег - вода. Крестный через голову одевает мне на шею крестик, латунный, такой же как у него и у бабушки и у всей семьи нашей. Меня наполняет благостное чувство чего - то хорошего, я с интересом смотрю на обновку на груди, крестик совсем новенький, батюшка благословляет меня с гордостью нести свой крест. Все, я теперь не нехристь, радуйся, бабушка.
   Трешку мы с Ваней проели на мороженое, так налопались сладкого молочного холода на вокзале, что меня лечить пришлось от ангины, но я уже не боялся ничего на свете,я  был под самой надежной защитой.