Сорок дней - 13-3

Когда жена ушла, Иван Петрович лёг на спину, положил руки на живот и впал в отчаяние! Он даже не заметил когда вернулся Анальгин.
- Ты что! - со злостью сказал старик, рванув руку Ивана Петровича с живота. - Готовишься, что ли...
- Да нет, - вздрогнул от неожиданности отчаявшийся передовик, - вроде рановато...
- А тебе никто и не предлагает! - несколько подобрел Анальгин. - Все там будем, торопиться только не надо! Имей в виду: пока мыслю - существую, а как мыслями помер - всё, пиши - пропало! И анальгин не поможет...
- Да я-то понимаю...- упавшим голосом сказал почитатель Гидрометцентра.
- И чтобы такие фокусы у меня - в последний раз! - снова резко отрезал старик.
- Да что я сделал-то? - удивлённо и чуть не плача воскликнул Иван Петрович.
- Что сделал! - Анальгин даже задохнулся от негодования! - Ты руки на животе зачем скрестил? Так только покойники лежат! Видимо, удобнее... И потом - к нему баба, красавица, на крыльях прилетела, вся в слезах, а он... - старик схватил с тумбочки зеркало и бросил его на кровать несчастному любителю мелких домашних животных. - На, посмотри с какой ты рожей лежишь! Фу, глаза б мои на тебя не смотрели...
Из маленького овала на Ивана Петровича смотрела довольно противная физиономия с ввалившимися глазами, потухшим взором и следами чего-то явно уголовного в недалёком прошлом.
- Нравится? - язвительно осведомился Анальгин, не дожидаясь ответа, скомандовал. - Сейчас же бриться! - и полез в тумбочку.
- Да мне ещё двигаться не разрешили, - жалобно проскулил небритый, - у меня ведь инфаркт...
- Инфаркт! - страшно сморщившись, передразнил Анальгин. - Да тебя оглоблей не пришибёшь. Инфаркт! - повторил он, презрительно выпятив нижнюю губу. - Они скажут, - он погрозил на дверь, - им-то что. Одним больше, одним меньше... Ладно, - старик снова смягчился, - давай я тебе сам шею намылю. А то - без слёз не глянешь... Ты кем работаешь?
- Фрезеровщиком был...- словно оправдываясь, тихо прошептал Иван Петрович.
- Ну, вот! Значит из рабочих! - весело воскликнул почтенный старец, ловко орудуя опасной бритвой. - Наш авангард! А говоришь - инфаркт! Голову-то они тебе и впрямь задурили... Эх, молодёжь, и всему-то вас учить надо!
Через пятнадцать минут Иван Петрович был гладко выбрит, тщательно причёсан и с избытком ароматизирован «Шипром».
- Так-то оно лучше! - щёлкнув языком, с удовольствием констатировал Анальгин. - На-ка, полюбопытствуй...
На сей раз зеркало отразило совсем другое лицо, помолодевшее, посвежевшее, и даже, пожалуй, малость воспрянувшее!
- Завтра-то жена будет? - словно мимоходом поинтересовался Анальгин.
- Будет, - с уверенностью ответил Иван Петрович.
- И чтоб как огурчик у меня! - наставительно изрёк старик. - А то ведь срам один!..
Слова Анальгина почему-то упокоили. Этот седой, костлявый полупризрак своей неожиданной заботой вселил надежду, не конкретную, конечно, а скорее эфемерную. Но почему-то на душе стало то ли спокойнее, то ли теплее. Появилось уже накрепко забытое за время пребывания в реанимации ощущение, что ты кому-то нужен, тобой интересуются, тебя ещё не списали. Мир сразу стал казаться не таким серым и безысходным. Чёрт побери, оказывается доброе слово-то не только кошке приятно!

*    *    *

Вечером, перед самым ужином, на Ивана Петровича неожиданно напал профессор. Поводом явились неразрешимые идеологические разногласия. Агрессия оказалась внезапной, молниеносной и закончилась полнейшим разгромом...
А всё замутил Гарик. Ему принесли маленький кассетный магнитофон. Сверкая, как медный, начищенный самовар, ирландец рязанского происхождения по очереди сунул дорогую игрушку в нос каждому, потом вставил кассету и щёлкнул клавишей.
- O-u, Darling! - неожиданное громко заорала сработанная в Японии штуковина.
- А! Как звучит! - восторженно воскликнул Гарик.
- ... ... ... ... ...!! - не менее восторженно подхватил водитель КамАЗа.
- Да, - поддержал Иван Петрович, не представляя ещё всех последствий своего вторжения в разговор, - умеют делать, ничего не скажешь. Молодцы!
- Это точно, - поддакнул Анальгин, покосившись на профессора, постепенно краснеющего и словно бы медленно увеличивающегося в размерах, - у них техника - что надо! Не наше говно, что никогда с первого раза не включается... Мы сильны в теории!
Иван Петрович открыл было рот, чтобы рассказать всем присутствующим печально-детективную историю о том, как он купил дочерям отечественный магнитофон по кличке «Маяк - 203» и что из этого вышло, но в этот момент профессор, достигнув максимального в своём развитии объёма, встал, презрительно выпятил нижнюю губу и, заглушая готового лопнуть от натуги в далеком Ливерпуле Пола Маккартни, гаркнул на Ивана Петровича:
- А ты «Критику Готской программы» читал?
При этом правый его глаз подозрительно прищурился, а левый мгновенно стал каким-то пустым.
Иван Петрович вздрогнул от неожиданности, отвёл глаза в сторону, зарделся и тихо произнёс:
- Нет, не читал...
- А «Антидюринг»? - правый глаз профессора перестал щуриться, взгляд похолодел и напрягся.
- Тоже не читал... Слышал... - представитель передового отряда кующих светлое завтра нутром почувствовал, как идеологическая почва становится под ним хлипкой и начинает постепенно засасывать, как болото.
- Не читал! - громыхнул профессор. - Слышал! Товарищи! - он обратился к огромной, но несуществующей аудитории. - Он, видите ли, только слышал!
Казалось, возмущению профессора пределов не имелось. В этот момент Анальгин совершенно случайно уронил чайную ложечку на пол, нагнулся за ней и закашлялся, надсадно, основательно, так, что даже посинел. Рискуя выплюнуть легкие, он схватил свою тросточку, пошарил под кроватью ногами, надел тапки и, кашляя ещё сильнее, медленно направился к двери.
- Кузьмич, подожди! - встрепенулся водитель КамАЗа. - Я тебя провожу...
Когда оба вышли, Иван Петрович пожалел о своём постельном режиме!
- Не читал! - раздражённо повторил профессор. - А жаль, надо бы! И не читать, а изучать! Конспектировать! Тогда бы путался в трёх соснах и не задавал глупых вопросов...
Гарик крепко спал, посапывая!
- Так, хорошо! - перед Иваном Петровичем сидел уже не помазок для бритья, теперь это был Понтий Пилат в кителе Мюллера...
- А «Три источника»...
В этот момент по отделению прогремел чудовищной силы взрыв, и его эхо докатилось до каждого:
- Ужин! Все на ужин!..
Крепко спавший до того Гарик вдруг вскочил, причём тапки оказались уже у него на ногах, и пулей вылетел из палаты! Профессор на секунду отвлёкся и тотчас язвительно полюбопытствовал:
- А триединую задачу, молодой человек, вы как понимаете?..
Об этом Иван Петрович что-то слышал то ли по радио, то ли по телевизору. Вещали часто, но задача не отложилась настолько, чтобы он мог её достойно осветить, не спутав при этом причину со следствием.
Профессор, между тем, нацепив очки, отчего внешне стал умнее и деловитее, продолжил допрос:
- А «Империализм как высшую стадию капитализма» тоже не читал, тоже «слышал»?
Иван Петрович понял, что разбит на голову...
Что он мог возразить?
Экзаменатор, тем временем, кряхтя встал, заложил руки за спину и начал прохаживаться по палате.
- Так вот, - наставительно произнёс он, - молодой человек! Ваше сознание поражено частнособственническими тенденциями. Что для вас вещи? Всё! Это главное в вашей жизни... А между тем - это чуждая нам философия. И с ней мы поведём непримиримую борьбу!..
Иван Петрович во все глаза смотрел на профессора, а тот, распаляясь пуще прежнего, менторским тоном продолжал нравоучение:
- Империализм тем и опасен, что имеет множество масок, принимает самые различные и причудливые формы и именно поэтому бороться с ним чрезвычайно трудно и сложно...
- «Это идиотизм принимает самые различные формы и бороться с ним трудно и сложно, а то и вовсе невозможно»! - подумал Иван Петрович, но сказать этого не успел - профессор фундаментально оседлал вопрос!
- ...и только пролетариат, вооруженный самой лучшей, самой передовой теорией, лишённый в силу своего особенного положения всего мелкого и мелочного, может целиком и полностью отдаваться этой борьбе и... торжествовать победу! А вы - не читали! - он посмотрел на представителя самого передового в мире класса так, как молодая женщина смотрит на жабу. - Стыд и срам!
Конечно, после такого мощного идеологического напора у любого язык присох бы к нёбу, но Иван Петрович всё-таки нашёлся:
- Ладно, пристали как банный лист! В Японии, вон, тоже, небось, не читали, а товары по качеству на порядок выше наших. И живут, поди, получше!
- И плохо, что не читали! А надо бы! - профессор говорил убежденно, с жаром, с пониманием проблемы вдоль, поперёк и по обеим диагоналям.
- Куда там! - протянул несознательный представитель гегемона. - Им бы тогда работать было некогда, на наш уровень скатились бы...
От таких слов профессор задохнулся, схватил нитроглицерин, сел на кровать, отдышался, подождал, пока подействует, и уже потом, выдержав глубокую паузу, обстоятельно, как следует, со съездами и пленумами, а также и с первоисточниками, заклеймил Ивана Петровича всего, вместе с потрохами, родными и близкими! Напоследок он добавил:
- Странно мне ваши речи слушать, молодой человек! Рабочий класс - самый передовой класс в мире! И так как вы - он не думает! Везде он авангард, а вы, извините, отщепенец! И не читать, повторяю, а изучать надо! Учение Маркса всесильно, потому, что оно верно! - оратор поднял вверх указательный палец и, казалось, вот-вот лопнет от натуги, и славной кончиной своей ещё раз подтвердит правоту и свою, и Маркса!
Иван Петрович молчал, хотя в душе кипел дух противоречия. Этот последний лозунг он несколько лет подряд ежедневно читал на крыше главного корпуса своего завода. Читал, и не понимал. Что-то в нём не согласовывалось, не связывалось в единую цепь! Толи верно, потому, что всесильно, толи всесильно, потому, что верно... Не мог он никак понять, что из чего вытекало и что следовало за чем. Первоисточника не угадывалось! А спросить, всегда некогда, да и неудобно как-то - у таких помазков, у них ведь всё с ног на голову поставлено, чёрт их поймет...
- Э-эх, - горестно вздохнул тем временем профессор, разглядывая свои отёкшие ноги, - вот так всю жизнь, воспитываешь, воспитываешь, а они всё равно в лес смотрят... А ведь весь пройденный путь говорит об обратном! Или историю - тоже «не читал»?

*    *    *

С историей Иван Петрович не дружил. Вернее, с тем, что так называли. А саму историю, как и большинство советских людей, он не знал.
В школе пудрили мозги капитализмом, эксплуатацией, царизмом и прочей мурой. В основном рассказывали про жуткую жизнь за рубежом, про их неуверенность в завтрашнем дне, про страшную капиталистическую действительность. Но, приходя домой он видел, что его родные ишачат день и ночь в поте лица, а особенного достатка, не говоря уж об изобилии, всё не видно. И, главное, чем ближе к заветной цели, тем больше нищала деревня! Это дед надоумил - езжай, мол, в город, там-то, поди, не пропадешь.
В годы оттепели стало ещё хуже - муку, крахмал, манку - всё это Иван собственноручно возил из города. Скота в сельской местности заметно поубавилось - здесь уже ни кудахтали, ни кукарекали, ни мычали и ни блеяли. Стало совсем тихо. Зато газеты захлебывались от доблести!.. Что-то не согласовывалось. Иван Петрович подсознательно чувствовал, что подают историю не с той стороны, показывают не то, не так, и не те! Объективными могли быть только участники, которые, в основном, помалкивали. А газеты, журналы, а позже и телевидение - они выдавали на-гора только желаемое! Действительное - в деревне, приходи, смотри, оценивай. Но не тут-то было! Вещали совсем про другое. Спору нет, космос - хорошо. Но ведь и корове надо вовремя дать, а то не только молока не получишь, косточку не обгложешь! Сидел бы где-нибудь на облачке Боженька, в людские дела б не лез, а просто писал бы всё, что видел. Вот это бы почитать!
Примерно такой взгляд на историю он и изложил профессору. И получил в ответ бурю негодования! Профессор заклеймил его, чуть ли не как врага народа!
Иван Петрович припомнил, что где-то уже слышал подобные изречения. Уж очень получались похожи речи старого профессора на умозаключения кого-то из родни. Тот же подход, те же оценки, те же выводы. И сиренево вспомнил: тётя Клава! Она! Казалось, это её устами вещал профессор! Это с ней, как с непосредственным участником событий, с представителем живой истории вышел конфуз, после которого Иван Петрович шарахался от телевизора и с месяц не читал газет! И вздрагивал при слове «революция»...
Это, конечно, отдельная глава или даже веха в истории развития человечества, но максимально сократив, её просто необходимо рассказать!

*    *    *

Однажды, как снег на голову, к племяннице приехала тётя... Впрочем, лучше по порядку.
Итак, Клавдия Ивановна, тётя жены Ивана Петровича. То есть, не совсем тётя... Ну, короче - не родная. То ли отцы у бабушки жены напортачили, то ли матери тёщи перепутались в то суровое время, теперь уже точно никто не скажет - весь этот интимный процесс происходил в конце прошлого века! Но официально, для всех, тётя Клава зафиксировалась для всех тётей, никто в этом не сомневался и не убеждал ни себя, ни её в обратном.
Биография Клавдии Ивановны, как и история нашей великой страны, целиком состояла из тёмных и светлых пятен. Но официальная версия гласила: родилась она то ли в рабочей, то ли в крестьянской семье. Её первый муж, революционер, оказался старше её на десять лет. Ей было всего тринадцать, когда она впервые приняла участие в заседании организованной им подпольной ячейки. С тех пор ей очень понравилась таинственность, которая теперь её окружала, мудреные и малопонятные речи бородатеньких юнцов, она беззаветно и навсегда поверила в правильность их идей и в святость цели! Позднее, когда её муж вовсю сбрасывал с церквей колокола, она уже самостоятельно раскулачивала, потом училась на каких-то курсах, работала кем-то, где-то, снова училась и снова раскулачивала.
Её муж на славном поприще борьбы с богом значительно политически вырос, окреп, и, не остановившись на достигнутом, двинул к намеченной цели дальше. Сначала он как-то незаметно возглавил район, потом вышел и в областные начальники. А тетя Клава всё носилась по району в чёрной кожаной куртке с маузером у бедра и обещала людям счастье.
Верили, однако, не все. Дважды даже покушались. Но не удалось... Пули просвистели где-то рядом, а покушавшиеся сгинули, кто где. Прошло ещё несколько лет, и тётя Клава с мужем переехали в большой город. К этому времени она уже не носилась с маузером. Перед самым переездом ей доверили перевоспитание подрастающего поколения в соответствующем духе - теперь она директорствовала в колонии для малолетних преступников. В городе жизнь закрутилась ещё круче. Они получили квартиру, мебель, муж - высокое место, персональную машину, первую правительственную награду. Вскоре последовала вторая, за ней третья, а вскоре и четвертая, роковая: тогда, в тридцать седьмом это называлось «десять лет без права переписки»!
Этот факт никак не подействовал на Клавдию Ивановну. Поначалу она, конечно, ходила и хлопотала. Но со временем постепенно успокоилась и как была, так и осталась верна своим революционным принципам. Работала она теперь директором детдома и ковала подрастающие умы в соответствии с духом и буквой! О муже - больше молчала, а позже нашла в его деятельности массу ошибок и перегибов. Во время войны она чуть не ушла добровольцем на фронт. Но не пустили - нужна, мол, здесь, в тылу! Однако ларчик открывался, по-видимому, проще - а ну как жена репрессированного вздумает отдать врагу ключи от столицы!
Но тётя этого не знала и духом не пала. Она быстренько закончила какие-то медицинские курсы и стала работать в госпитале - ухаживать за ранеными. Там она и познакомилась с моряком, «старлеем», раненым во время морского боя. С ним она и соединила свою жизнь. С ним она изъездила почти всю страну. Жила и на квартирах, и в палатках, и в вагонах и даже в юрте. Мелькали города, деревни, посёлки городского типа... И везде, куда бы не забрасывала тётю судьба, она сеяла разумное, доброе, вечное, заставляла учить, читать, конспектировать. Везде она гнула генеральную линию!
В конце концов она снова оказалась в городе, теперь уже в отдельной двухкомнатной квартире, куда в середине шестидесятых командование ВМФ прислало пространную депешу, в которой, в частности, говорилось, что «...с прискорбием сообщаем... как герой... светлая память... навсегда... в наших сердцах...» А что произошло на самом деле, когда и где - как полагается - ни гу-гу!
После этого печального случая Клавдия Ивановна уже избегала жить одна. Ей стало казаться, что за ней постоянно следят, желают чего-то худого, поэтому она поселилась сначала у родственников погибшего мужа и прожила там без малого десять лет. Она оставалась такой же деятельной, работала завучем в школе, преподавала историю и географию и вдохновляла везде, где только появлялась такая возможность. Но настало время и в семье, где обитала Клавдия Ивановна, прогремели демографические взрывы. Второй взрывной волной её вынесло к одной из шести племянниц. Попутно следует заметить, что всех шестерых угораздило быть родственницами жены Ивана Петровича.
У племянницы Клавдия Ивановна прожила год, достойно ушла на пенсию, и, казалось бы, ну хватит, пора бы и угомониться! Но нет. Буйная натура Клавдии Ивановны примириться с покоем, который, как известно, всем нам только снится, никак не могла, ибо к тому времени она совершенно лишилась сна... По ночам она читала уже сотни раз перечитанные книги по истории нашей страны, классиков, первоисточники и журнал «Здоровье».
К моменту своего восьмидесятипятилетия она сохранилась довольно прилично - невысокого роста, сухенькая, бойкая старушка с живыми, хитрыми глазами. Внешняя сторона выглядела вполне нормально. Но вот с внутренней стороной, интеллектуальной, дело обстояло несколько хуже: атеросклероз - непобедимая чума не только двадцатого века, успел съесть почти всё! А что осталось - соображало только в одну сторону.
Отшлифованный десятилетиями образ морального вдохновителя с дореволюционным стажем проявлялся в Клавдии Ивановне практически постоянно! При виде каждого нового человека она вцеплялась в него мёртвой хваткой и насиловала до победы, то есть до тех пор, пока собеседник не становился красным во всех смыслах, от корней волос до вросших ногтей. Меньше чем за неделю любой самый махровый антикоммунист или оппортунист превратился бы в её цепких доводах в стойкого и верного ленинца, в несгибаемого борца и последовательного проводника наших великих идей! По возрасту, убежденности, методам психологического и эмоционального воздействия тётя вполне ещё годилась для работы в идеологическом отделе любого РК, а может и выше, в качестве председателя, воспитателя, вдохновителя и направителя перековывать сомневающихся и очищать от скверны колеблющихся.
Как правило, в самый апогей своей идеологической агрессии она отклонялась от темы, рассказывала какую-нибудь леденящую душу историю из своей восьмидесятипятилетней жизни, плакала при этом навзрыд, сморкалась в фартук и пила корвалол. Потом теплела взглядом, прояснялась лицом и торжествовала справедливостью. Особенно часто обращалась она к событиям более чем семидесятилетней давности, когда неожиданное наступление белых застало врасплох отряды красных, и последние, отстреливаясь, вынуждены были отступать по большой реке с начавшимся ледоходом. Иногда, в особенно удачные вечера - на Новый год или на чей-нибудь день рождения, когда приходило много гостей - она рассказывала эту увлекательную историю до пятнадцати раз подряд, приводя слушателей в состояние полного изумления!
Учитывая столь выраженную тягу к объективному изложению отечественной истории, становилось понятным, почему более одной недели Клавдия Ивановна ни у одной из племянниц оставаться не могла. Вернее она-то могла, старый конь хоть глубоко и не пашет, а борозды не портит! Но родственнички, все без исключения, оказались на редкость хлипкими и, как правило, ломались уже на вторую ночь! Зелёные - не осознали, не хлебнули, не нанюхались!
Поэтому сделав, как ястреб, два или три круга Клавдия Ивановна обрела, наконец, покой у некоей Валентины Серафимовны, своей бывшей ученицы. Та была одинокой (личная жизнь не сложилась) и жила одна в двухкомнатной квартире. В своё время с ней произошёл несчастный случай. Будучи ещё в комсомольском возрасте где-то на большой стройке она, вместе со всей бригадой студентов-однокурсников, по заданию начальства «халтурила» по деревням - дармовую силу бросили на рытье колодцев. Тут и случилось - Валю придавило бетонным кольцом на глубине пятнадцати метров. Пробыв около шести часов в ледяной воде, она тяжело заболела, вся отекла, и несколько дней находилась даже при смерти сначала в районной, а потом и в областной больнице, куда её доставили на вертолете.
Лечение оказалось трудным, шло долго, лечили какими-то очень сильными лекарствами. Всё, к счастью, обошлось, но слышать Валентина с тех пор совершенно перестала. Институт она всё же окончила, получила диплом экономиста и работала теперь на закрытом военном заводе бухгалтером, где тишина, как известно, просто необходима. Сама Валентина Серафимовна, сдавая всегда вовремя квартальные отчёты, часто мрачно шутила, что, вот, мол, глухота помогает. Учитывая такое постоянное, мощное политическое и идеологическое воздействие глухота ей действительно помогала, во всяком случае, существование значительно облегчала!
Так что теперь Клавдия Ивановна жила почти уединенно. Однако иногда ею овладевало желание донести до молодежи то яркое, светлое, красное, что она пережила сама, и тогда начинался вояж по племянницам. На это, как правило, уходил месяц с небольшим.
Когда она явилась в дом Ивана Петровича, это был её первый круг идеологической агрессии! Тёща в этот момент отсутствовала - гостила у своей сестры, а жена вертелась на больничном - сидела с заболевшей младшенькой.
Иван Петрович принял тётю жены, о которой так много слышал, но ещё ни разу не видел, достойно. Ей сразу выделили комнату, самую близкую к туалету, дали новое бельё и оказали самые глубокие почести. Тётя внимательно осмотрела квартиру, потрогала бежевый пеноплен в коридоре, поинтересовалась ценой мебели, заметно ахнула и всплакнула. Хозяин вежливо пригласил почтенную гостью к столу. Но здесь вышел небольшой конфуз. Так случалось, что куда бы Клавдия Ивановна не приезжала, везде ей наряду с почестями обязательно в качестве деликатеса подавали на обед варёных, жареных или приготовленных на гриле кур. Так случилось и на этот раз, на что тётя, ко всеобщему удивлению, смешанному с досадой, посетовала, что скоро, наверное, начнет кудахтать!
...Проба сил началась за чаем. Начали с конца прошлого века. Тётя по секрету сообщила, как тогда всем плохо жилось, и как все, без исключения, жаждали перемен. Рассказала немного о дворянстве как о совершенно чуждом нашей идеологии деградировавшем классе, подкрепив сказанное примерами. На этом и закончили.
Вечером началась генеральная репетиция - был полностью развенчан и заклеймен царизм как тюрьма и колючая проволока, осуждена интервенция и отмечен Брусиловский прорыв! Перед самым сном победила социалистическая революция...
На следующий день Иван Петрович пришёл с работы позже обычного. В мойке лежала куча грязной посуды, на балконе билось на ветру пересохшее бельё. Тётя уединилась с племянницей на кухне. Собеседники снова вернулись к интервенции, подробно обсудили все февральские события и охарактеризовали период двоевластия как неоднозначный, сложный, однако же, исторически необходимый манёвр. Вечером, сразу после чая, на Финляндский вокзал вернулся вождь мирового пролетариата, и снова победила революция!
На следующий день история повторилась. И посуда, и бельё, и революция... К приходу Ивана Петровича практически по всей стране продразверстку успешно заменили продналогом, рабочие и крестьяне, сбросив оковы царизма и капитализма, торжествовали и веселились. В деревне набирала силу коллективизация, в городах шла победной поступью индустриализация, на кухне продолжалась экзекуция! Жена сидела за обеденным столом и с отрешённым взглядом рисовала на газете зелёным карандашом серп и молот.
Вечер снова прошёл в классовых битвах. Вернулись к исторической необходимости перехода к НЭПу. Всех политических противников разбили наголову. Троцкий как был, так и остался агентом международного империализма. В эту же компанию тётя, не сморгнув, приплюсовала ещё несколько известных фамилий. Покритиковали Фрейда - теория-то, мол, ничего, но не для нас. Нам бы электрификацию, угля, бетона, стали! Да и его бы самого на Магнитку - враз бы про свои оппортунистические теории забыл. После ванны, уже перед самым сном на посту первоисточника Ленина сменил Сталин!
Третий, четвёртый и пятый дни ничем от первых двух не отличались. И когда до полной и окончательной победы социализма в нашей, почему-то отдельно взятой стране, оставалось всего ничего, когда на горизонте уже ясно вырисовывалась и более глобальная цель, когда до Сталинской конституции было уже рукой подать, Иван Петрович не выдержал. Он вылетел из дома, поймал такси, схватил бабку в охапку и отправил её с уведомлением к глухой бухгалтерше!

*    *    *

Теперь лучший друг истории снова ощутил себя тяжело больным. Опять закололо в груди. А не болело бы, и этого профессора - тоже в охапку и ко всем чертям!
- Ну я-то, хоть иногда пользу приношу! - светлосиренево подумал Иван Петрович. - Хоть железо точу. А этот помазок! Ведь всю жизнь языком чесал, и на тебе, профессор! Трепач!..
Вернулся прокашлявшийся, поужинавший и весьма довольный собой Анальгин.
- Все языком строишь? - сказал он, обращаясь к профессору. - А там твоё уже съели...
- Да ты что! - спохватился тот, кряхтя поднялся и заковылял в буфет.
- Теоретик, мать его... - беззлобно ухмыльнулся Анальгин. - Других поучает, а своего не упустит!
Брошенный всеми на произвол судьбы Иван Петрович обиженно промолчал.
Вечер прошёл спокойно. К классовым битвам не возвращались. Гарик внимательно изучал хорошо иллюстрированную книгу о вкусной и здоровой пище, некоторые абзацы которой зачитывал вслух, вызывая изжогу и урчание в животах, Анальгин куда-то исчез, а профессор с водителем КамАЗа досматривали семнадцатую серию двенадцатого мгновения.

*    *    *

Ко сну отошли без немногого двенадцать.
...На новом месте не спалось - снились галоши... Обычные, новые, чёрные резиновые галоши с ярко красным нутром! Они зло блестели, медленно поворачивались, нарочно показывая себя со всех сторон, чтобы их можно было хорошенько рассмотреть. Внезапно они потускнели и начали медленно тлеть, выделяя плотный, зловещий, сиреневый туман, который постепенно стал заполнять комнату и окутывать сжавшегося в комок Ивана Петровича. Он проник в нос, уши, рот, застлал глаза. Вскоре и голова наполнилась этим сиреневым наваждением, снова навалилась слабость. Внезапно тёплый и мягкий туман схватил притаившегося оппортуниста плотными, скользкими и холодными щупальцами, обвил шею и, казалось, связал по рукам и ногам! Несчастный не выдержал - закричал, вырвался и бросился бежать. Замелькали трамвайные остановки, газетные киоски, автоматы с газированной водой. На перекрестке, на жёлтый свет, беглец притормозил и оглянулся - сиреневая погоня не отставала!
- Куда-а-а? - донеслось из самой гущи сиреневого безобразия, но Иван Петрович уже мчался ещё быстрее, сбивая урны, прохожих, продавцов овощей и фруктов!
- Куда-а-а! - гремело эхо где-то впереди.
- Сто-о-о-о-й! - снова послышалось сзади, и снова холодные, отвратительные щупальца настигли несчастного.
- Помогите-е-е! - изо всех сил завопил Иван Петрович и... проснулся!
Его, потного и взлохмаченного, поперек тела обхватили две медсестры, отчаянно стараясь удержать на кровати. Соседи по палате, все без исключения, имевшие в результате стремительного пробуждения лица полных идиотов, таращились, кто, куда...
Пока аудитория соображала, что, к чему, пойманный обвёл всех потусторонним взглядом и старательно принюхался. Это действие, наконец, вызвало всеобщее удивление, смешанное с недоверием. Однако никаких признаков жареных галош нигде не наблюдалось: воздух в палате не содержал в себе, конечно, аромата ночных фиалок, но вместе с тем был совершенно прозрачен и не имел цвета.
Сестры пожурили новенького за излишнюю эмоциональность и предложили сонный укол, в ответ на что Иван Петрович неожиданно подпрыгнул на кровати без конца повторяя:
- Не надо уколов, и так усну, не надо уколов, и так усну!
Остаток ночи прошёл неспокойно - совершенно обессилевший наш герой несколько раз тяжело забывался и ему снова и снова снились чёрные галоши с ярко-красным нутром, которые под утро приобрели почему-то сиреневый оттенок.


*    *    *