Беседа. Фрагмент девятнадцатый

«Встань и иди из страны твоей, от родни твоей и из дома отца твоего в страну, которую Я укажу тебе.» Бытие (12:1).
Выжженная солнцем каменистая пустыня своей необъятностью почему-то воплощала мысль о ДОЛГЕ. Редкие столбики поднятой вихревыми потоками пыли были похожи на нотные знаки странной партитуры звучащей музыкой Баха, чуть хрипловатым аккордом начала провожая Рыцаря в Сияющих Доспехах, размеренной поступью задающего ритм этого звучания, в кульминации токката создающей пространство выжженной солнцем каменистой пустыни.
«И Я сделаю тебя народом великим и благословлю тебя, и возвеличу имя твое, и будешь благословением.» Бытие (12:2).
- Что ты видишь?
- Я вижу выжженную солнцем каменистую пустыню.
- Это пустыня твоей души. Что ты чувствуешь?
- Долг.
- Перед кем?
- Не знаю. Наверное, перед людьми?
- Что для тебя люди?
- Они достойны любви.
- Неправда! Здесь не то место, где можно лукавить, или говорить то, что НУЖНО, сдавленный ограничительной силой нравственных постулатов твоего мира, ставших привычкой.
- Они мне безразличны.
- Еще.
- Они раздражающе безразличны. Они мешают думать.
«И Я благословлю благословляющих тебя, а проклинающих тебя прокляну; и благословятся тобой все племена земные.» Бытие (12:3).
- Что ты слышишь?
- Музыку. Это Бах.
- Я тоже. Смотри.
Они плавно взмыли ввысь в объеме места, восторгом полета превратившего выжженную пустыню в, залитую весенним буйством красок, долину. Постепенно он обнаружил, что перспектива долины соткана из человеческих лиц, воплощающих в цветной гамме калейдоскоп эмоций.
«А еще он думает, что он умнее всех и может учить других, что им делать, требуя к себе уважения, подобающего только начальникам, которых в грош не ставит. Совершенно нетерпим к критике, так как считает, что только его слова правильные. Выбрал себе в коллективе любимчиков, к которым относится по-особому, оказывая разлагающее воздействие на остальных и утверждая, что ВЛАСТЬ – это всего лишь чиновники, которые тоже могут ошибаться. А не ошибается только ОН!». В тусклом свете лампы, человек старательно выводил слова доноса, с видимым удовольствием вспоминая все новые раздражающие подробности. «Для него нет ничего святого и не существует авторитетов, кроме него самого, а потому, он просто опасен».
Долина запестрела грязновато-фиолетовыми очагами подлости в, ставшей свинцово-серой, массе тяжелой заботы.
- Что ты чувствуешь?
- Отвращение.
- Значит они больше тебе не безразличны?
- Нет! Они отвратительны!
Пульсирующими оттенками серого воплотилось их неторопливое, задумчивое движение над долиной к возникшему над кромкой горизонта далекому свечению радужного Величия.
Чиновник равнодушно скользил по, утомляющим своим однообразием, бессмысленным строчкам очередного доноса. Это не его вина, что они их пишут, но их бескорыстное (как правило, хотя и не всегда) усердие наполняет канцелярию неизбывным потоком, позволяющим ему оправдывать свое жалование, на которое он содержит некогда красивую, но поблекшую от тяжелого быта, и, все равно, любимую жену и не очень здоровую дочку. Многоопытный глаз сразу выделил «опорные точки» лежавшего перед ним текста: «власть», «чиновники», «ничего святого», «авторитетов». Он не гордился своей работой, но очень боялся ее потерять. Этот страх жил в нем всегда, уродующей тупой болью, от которой не избавляла даже привычка. Он знал, что делает эту работу лучше других и лишь осознание своего профессионализма наполняло его приятным чувством соответствия. Отложив донос в сторону с пометкой «важно», он вызвал посыльного.
Сияние далекой радуги робко отразилось в матовой глади тяжелой повседневности с вкраплениями грязно-фиолетового, оживив свинцово-серую тяжесть ЗАБОТЫ, желтоватыми переливами страха.
- Что ты чувствуешь?
- Презрение, жалость … Наверное, больше жалость – они слишком ничтожны. Ими движет страх, наполняющий их души так, что ни для чего другого места уже больше не остается.
- Страх за себя?
- Не только. Разве это важно?
- Если это страх за других, то разве он не порожден ЛЮБОВЬЮ, которой «нашлось место» в их душах?
- Если их любви хватает только на страх, то они еще ничтожнее, чем кажутся.
Пространство наполнилось восходящим звучанием лабиального 8 футового регистра, на самом высоком накале откровений вдруг рассыпавшегося острыми витражными осколками, преломившими дальние грозовые сполохи красного.
Чины, звания, награды – бледные призраки того, к чему он по-настоящему стремился все эти годы – ВЛАСТЬ, банальными мильными вехами разметившие его жизнь – полный опасностей и лишений, путь к власти. Во имя этой великой цели он вставал в полный рост перед лицом чужой злобы, в «горячих точках» великой державы, ведя за собой отряды отчаянных наемников, не боявшихся ничего, кроме его гнева. И вот, наконец, он достиг. Он властвует … в жалкой пыльной провинции. «Лучше быть первым в провинции, чем вторым в Риме» - как раздражала его всегда эта поговорка, придуманная, как он считал, убогими неудачниками, в оправдание своего ничтожества. Значит он – неудачник?! Так вот он, итог, вот она награда за верное, «не за страх, а за совесть», СЛУЖЕНИЕ?! И все из-за таких вот «умников»! Взгляд непроизвольно упал на жгучие, как кислота, строки лежавшего перед ним доноса: «ВЛАСТЬ – это всего лишь чиновники, которые тоже могут ошибаться. А не ошибается только ОН! Для него нет ничего святого и не существует авторитетов, кроме него самого». Ну что ж, он покажет этим умникам, что такое настоящая ВЛАСТЬ и чем он отличается от чиновников! Жалкое ничтожество, ты даже не представляешь орудием какого урока ты станешь! Это будет публичный процесс, который они запомнят НАДОЛГО!
- Что ты чувствуешь?
- Гнев! Обиженное быдло! В нем даже нет сомнений в узурпации права решать судьбу Гения! – Долина внизу наполнилась гневным пыланием красного, постепенно разбавленным ядовито зеленым чувством обиды. – И где же те, кто с таким восторгом внимал его откровениям, наполнявшим душу целительной чистотой осуществимой Благодати?!
Внезапно он ощутил, как в апостольские аккорды Баха вплетается рыдающая скрипка Сен-Санса.
- Они страдали.
- От собственной трусости и бессилия?! Какая удобная форма страдания!
- «Молчи! ты глуп и молоденек» . Это страдание стало формой преодоления собственных трусости и бессилия, в конце концов воплотившись в бессмертное «Quo vadis, Domine?»  - жертвенную решимость стать достойными Его любви. Любви, ВЫСТРАДАННОЙ Им еще до креста – в предрассветной тени Гефсиманского сада, перед пугающим ликом СУДЬБЫ, уже начавшей воплощаться повелительной неизбежностью рокового доноса.
- Значит, это ЛЮБОВЬ?! – Звучание окрасилось ярким радужным сиянием, воплощая СЛОВО, которое нужно было вспомнить. Ах да – Величие! Чего же не хватает в этой палитре и почему решительные сочные мазки этого многоцветья подернуты дрожащим маревом ТРЕВОГИ, мешающей воплотиться универсальной идиоме гармонии. – А как же подлый доносчик и державный палач?!
- Не абстрактной теорией, а ЛИЧНЫМ, из плоти и КРОВИ страданием ИСКУПЛЕНИЯ Он воплотил для них ВЕЛИЧИЕ ЛЮБВИ, став ПРИЧИНОЙ любить, ОЩУТИТЬ то, что всегда жило в их душах, подавленное подлостью неверия, парализующим душу страхом, коростой ложных устремлений … Потрясенный отчаянием непоправимости содеянного, доносчик возвращает кровавую мзду, а державный палач вдруг задается вопросом, немыслимым в контексте всей его предстоящей этому моменту, жизни: «Так что есть Истина? …»
- А что есть истина?
- А ты попробуй так: «...никто не приходит к Отцу, как только через Меня» (от Иоанна. 14:6).
- Но если Он воплотил Любовь, то истина в том, что прийти к гармонии с Творцом можно только любя?! …
- Это твой ответ. Но ты должен знать, что это не просто упражнение в риторике. Это страдательный залог ТВОЕЙ судьбы! Готов ли ты к этой ноше?
- Мне страшно …
- Почему?
- Я чувствую ДОЛГ.
- Перед кем?
- Перед людьми!
- А что для тебя люди?
- Они достойны любви!
- Тогда встань и иди …