Крепость. Фрагмент

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Не верьте, если говорят, что дети добрые, это неправда. Дети любят мучить друг друга, как, впрочем, и взрослые.
Доктор меня часто просит рассказать о детстве. Я слышал, что один чудак, Фрейд, придумал такую ахинею, что якобы, если избавиться от страха, который тебе вбился в башку в детстве, то тогда ты выздоровеешь. Вот почему этот умник, который так любит свои ногти, всё время и копается во мне. Только зря он копает, у меня-то другая история.
В десять утра по средам он проводит со мной беседы: спросит, писался ли я в постель, снились ли мне голые покойники, и любил ли я подсолнухи, и кого я больше любил – папу или маму, и какое у меня самое яркое воспоминание о детстве.
Чего он от меня хочет, не пойму. Он сам мне напоминает шизика: губы тонкие, улыбочка ехидная, а глаза рачьи так и прокалывают, как иголки, колют в самую душу, колют даже больнее, чем эти уколы, которые мне делают перед сном.
Зачем он меня мучает, не пойму. Доктор ещё называется, я бы таких врачей подвешивал на площадях, чтобы все видели. Всё пытается выведать у меня, а я прячусь, как улитка, в раковину, и сижу, и смотрю на него, и хихикаю, и ничего не говорю. Я, как в разведке, но в конце допроса меня не поставят к стенке и не поведут на эшафот, а обрекут на вечный ад холодного одиночества, и потому я молчу, потому я путаю ему карты. Главное – сбить его с толку, запутать, главное – не дать ему понять, что ты его раскусил, иначе конец, – сразу отведут в соседнее серое здание, и ты вернёшься оттуда с пустыми стеклянными глазами, будешь тихо сидеть в парке, на солнышке, кормить воробышков и тихо улыбаться, – я не хочу этого, не хочу!
Вижу, что он недоволен моими ответами, записывает себе что-то в блокнот и вновь ногти свои розовые разглядывает. А потом вдруг спросит, типа: «А скажите, вы любили кушать в детском саду рыбий жир?». Или: «А как вы думаете, дети добрые?».
Ну, я на все вопросы отвечаю: «Да». Понимаете, он так задаёт вопросы, что мне приходится отвечать на них «да».
Но потом эта игра мне надоела. И я ему стал противоречить. Вот это его почему-то заинтересовало, он стал делать больше пометок в блокноте и даже повеселел, сказал, что я теперь начну поправляться, не понятно, с какой такой радости. А когда я ему рассказал, как меня однажды повесили… он вообще развеселился.
А что? Ну как тут быть, если он мне такую кость кидает, лапшу вешает. «А ведь дети добрые», – говорит. Слышите, такое мне вяжет. Вот я ему и ответил: «Да, – говорю, – очень». И рассказал, как ясноглазые детки накинули мне на шею петельку, перекинули через сук, четыре года мне тогда было, и подвесили. Игра была такая, и мне, как новенькому, выпала роль пленника…
Так вот, я был взят в плен, а потом меня должны были казнить. Наверное, меня бы и казнили, потому что я уже задыхался, стоя на цыпочках с петлёй на шее, если бы не тётя Варя, наша нянечка, – она меня спасла, когда я там один стоял на цыпочках, хватаясь руками за воздух, а все обо мне забыли, убежав на обед.
На следующий день я нашёл дома булавку, и во время тихого часа, когда все дети забрались в кроватки, и некоторые уже тихо посапывали во сне, я взял и всех моих палачей поколол этой булавкой.
Был скандал, и я помню слова отца, который произнёс их в тот момент, когда на него орала старшая воспитательница, тётя Фира; я помню её большой рот, с одним чёрным зубом, и одним золотым. Отец тогда сказал мне: «Правильно сделал», – и крепко прижал меня к себе.
Это всё я рассказал доктору, он даже покраснел от удовольствия, так ему понравилась моя история.
– Мы на правильном пути, – сказал он мне в то утро и уколол своими зрачками-буравчиками.
Честно говоря, мне было всё равно, что он мне сказал, мне уже даже понравилось жить с этими психами. Пугают иногда крики, которые раздаются по ночам из других палат, но после того, как мне стали делать укол перед сном, я сплю хорошо.
Теперь я не слышу криков, и мне не снятся кошмары, в которых за мной всегда гонится Василий Петрович Жосан на огромном чёрном коне. Лицо его окровавлено, изо лба сочится кровь, и кровь льётся под кровать. Я вскакиваю, вглядываюсь в мерцающую темноту, но рядом никого нет, только за окном почему-то всегда сияет луна. Я ложусь в кровать, и только засыпаю – как вновь страшная, окровавленная рожа доктора лезет на меня изо всех углов.
Когда я жалуюсь ему на это, он потирает довольно руки и говорит, что всё хорошо, что так действуют лекарства.
Не знаю, иногда я ему почему-то верю, а иногда нет. Врёт он всё, потому и глаза прячет, когда я его прямо спрашиваю,  освободят ли меня. Вижу, что тогда он юлит, уходит от ответа. Говорит, что вот, мол, когда я допишу эту историю, тогда и стану свободен, что это-де правильный путь к выздоровлению.
Посмотрим, посмотрим, я-то её допишу, но если он врёт, тогда уж я ему врежу по полной программе, всю правду выложу, всё скажу, что думаю о нём, – всё, уж поверьте.