Крепость. Фрагмент

…В то утро я поднялся ещё до рассвета, на улице было зябко и ветрено. Когда я прибежал на гребную базу, эллинги были ещё закрыты. Побродив немного между стойками для лодок, я решил спуститься к бону, сбежал по бетонной дорожке вниз, потом обогнул высоченный тополь и остановился, – на боне прямо у воды кто-то сидел. Я приблизился и узнал Леру, мне показалось, что глаза у неё заплаканы.
– Привет, ты чего тут делаешь в такую рань? – спросил я и почувствовал, как застучало сердце. – Ты что, плачешь?
– Вот ещё, придумал тоже.
Но глаза у неё были красные, я-то был не слепой, пусть, думаю, говорит, что хочет, а меня не проведёшь. Честно скажу, меня всё это несколько озадачило.
– Ты что, следишь за мной? – вскинулась она неожиданно, потом поднялась, прошла мимо, даже не взглянув на меня, и стала подниматься по трапу к эллингам.
– Нужна ты мне больно, вот ещё, – бросил я ей в спину.
Она даже не обернулась.
В то утро я спустился к бону последним, подождал, пока все уйдут вниз по течению, и потом быстро пересёк реку.
Было тихо, от воды поднимался пар, волна с глухим шипением билась о высокий берег. Над горизонтом висел золотисто-оранжевый шар; лопасть весла легко рассекала блики на воде, кожа под футболкой горела, я шёл против течения спокойным, размеренным ходом. Я ни о чём не думал. Мысли куда-то улетели, растворились, исчезли. В голове растекалась приятная легкость и пустота.
Неожиданно я услышал сзади плеск и шум гребков. Я оглянулся. Это была она, Лерка, между нами было метров двадцять, не больше. Я ускорился, перешёл на длинный, плотный гребок, налегая всем корпусом на весло. Она отстала, но не намного и, когда я приблизился к лагуне, в которой тренировался, была совсем недалеко от меня.
Я остановился и, поставив весло на баланс, смотрел, как она приближается.
– Ну, чего остановился? – крикнула Лерка, подплывая. – Хочешь, давай погоняемся? Или ты испугался?
– Тебя, что ли?
В горле у меня было сухо, щёки горели.
Я наклонился и проскочил под веткой ивы, которая стелилась почти по самой воде. С шумом байдарка проскользнула в сумрачную заводь, Лера последовала за мной.
Сквозь прозрачный шатёр листвы пробивалось солнце, и его огненные снопы падали на заводь, от воды поднимался пар, пар клубился между деревьями, но солнечный свет всё прибывал, прибывал, и стволы деревьев окрашивались багряным золотом, и снопы падали, пробиваясь сквозь влажный зелёный сумрак, и отражались от воды так ярко, что нужно было зажмуриться, чтобы не ослепнуть от этого блеска.
Стояла такая тишь, что слышно было, как с весла падают капли. Гомон птиц смолк, когда мы проникли в заводь, но теперь по две, по три, они вновь запевали.
Я посмотрел на Леру, она улыбалась.
– Ты чего? – спросил я её.
– Взъерошенный ты какой-то.
– Сама ты... – слова застряли у меня в горле, потому что в этот момент птица с хохолком-веером вспорхнула с ветки и села на другую, в метре от Леры. Лера медленно положила весло на деку байдарки и приложила палец к губам, я кивнул.
– Красивая какая, – прошептала Лера.
– Да-а... – протянул я.
Впервые я видел удода. И он тоже смотрел на нас с удивлением. Глаз-бусинка подрагивал в тёплом веке; он сидел настолько близко, что можно было его рассмотреть: лёгкий, утренний ветерок ерошил рыжие перья его сложенного хохла и розоватые перья на брюшке, и он суетливо поводил из стороны в сторону длинным, слегка загнутым книзу тонким клювом.
– Поймай его, поймай, ну же, давай, Лерка, давай! – громко зашептал я.
Но она и не думала меня слушать.
– Совсем как ручной, – услышал я звук её голоса, который унёс порыв ветра.
– Смотри, смотри, он сейчас улетит, – я не выдержал и дёрнулся в лодке так, что чуть не вывернулся – хорошо, что вовремя поставил весло на баланс.
В тот же миг сильный порыв ветра прошёлся по деревьям, посыпались на воду соринки, веточки, клейкие листочки, птица вспорхнула и, часто-часто взмахивая широкими крыльями, улетела. А ещё через минуту мы услышали из прибрежной чащи крик: «Уп-уп-п... Уп-уп-п». Мы сидели в байдарках, как зачарованные.
– Говорил же, хватай! – воскликнул я в сердцах.
– И что потом?
– Дома иметь такое чудо, представляешь!
– Птица должна жить на свободе. Я однажды подобрала и принесла домой выпавшего из гнезда птенца, а потом он умер.
– Так то птенец.
– А если это мама, и у неё птенцы, что тогда? Они должны погибнуть, потому что ты захотел новую игрушку, так, что ли?
– Да ну тебя, правильная ты такая, гоняться будешь?
– Что-то не хочется.
– Как знаешь, а я ускорюсь разок.
Развернувшись, я встал на старт, потом набрал полные лёгкие воздуха, воткнул весло в воду, рванул его на себя, лодка подпрыгнула подо мной, а я, задержав дыхание, всё вкапывал, вкапывал, вкапывал, ветер шумел в ушах. Не долетев до конца заводи нескольких метров, я резко притабанил и развернул байдарку.
– Чемпион! – крикнула она.
Я сильно запыхался, но старался не показывать этого и, подплывая к ней, спросил:
– Слушай, а чего ты ревела там утром, на боне?
– Тебе показалось, не было такого.
– Как хочешь, можешь не говорить.
Мы стояли рядом, раскачиваясь на волнах, катящихся от топкого берега, которые нагнала моя байдарка. Внезапно мне захотелось ей сказать что-то хорошее, что-то такое, отчего бы она улыбнулась, рассмеялась, и я всё силился придумать нужные слова, а они не приходили мне на ум; я как онемел. И ещё она так странно на меня смотрела: растрёпанная, в зелёной футболке, глаза сияют… Я хотел ей сказать всё, рассказать, как я всегда подсматриваю за ней из окна, когда она возвращается из школы; или когда спускается из эллинга на воду, или когда гуляет с братом по набережной, или когда она выходит на балкон и помогает бабушке вешать бельё. Я хотел ей рассказать всё, и горячая волна подкатывала к горлу, неся с собой поток всех этих слов, но изо рта у меня вырвалось совсем другое:
– Пора возвращаться.
– Да, да, конечно.
На гребную базу мы вернулись каждый своим ходом. И почему-то я больше не ходил в эту лагуну и ругал себя, и злился. И мы с ней, как и прежде, просто перекидывались обычными фразами при встрече: «Привет, – привет». И всё.
Тогда, наверное, всё и началось, и длилось почти всё лето, но потом в начале августа в наш двор приехал Жосан, и всё испортилось. Он тёрся всё время возле неё, плёл, наверное, всякое, играл на гитаре, блеял своим гнусавым голосом, и я видел, как она на него смотрела, и мучался, не спал ночами, ругал себя за свою немоту, ругал себя, и не находил места, но потом это всё улеглось, как ветер в поле, и стало легче. Да, стало легче.