Реквием жар-птицы

Лежу на земле, на голой твёрдой земле, которую сверху для ещё большей твёрдости намазали жирным слоем асфальта. Я птенец, выпавший из гнезда. Смятый холмик пуха и некрасивых перьев, нелепый клюв и колотящее в тонкие рёбра сердце. Я птенец. Слышишь ли ты, как свистит воздух в моей худой шейке? Возьми меня в тёплые руки, они теплее асфальта, даже если осенний ветер выстудил их. Погрузи пальцы в мои перья, в пух, прямо в птичью невесомую душу. Забери домой и пои из пипетки, терпеливо вытирая салфеткой то, что пролилось мимо клюва. Каждое утро убирай из-под меня газету, покупай элитный птичий корм, потому что больному, ударенному всем существом о землю, нужны самые лучшие белки и углеводы. Ананасы в шампанском, устрицы в винном соусе, страсбургский пирог и свежие тараканы в нём. Когда я встану на ноги и окрепну, научи меня летать. Бегай по комнате, размахивая руками, подпрыгивай до тех пор, пока соседка не зазвенит шваброй по батарее. А я буду косить глазом из своей картонной коробки и делать вид, будто не понимаю. Но потом всё же взлечу неожиданно, как раз тогда, когда ты забудешь закрыть форточку. И начну падать, чтобы ты перепугался. А у самой земли стану на крыло и исчезну из твоей жизни. Ты ещё долго будешь поднимать лицо, услышав хлопанье крыльев над головой. Совсем ненадолго впусти меня в свою жизнь.
 
Вот ты уже протянул руку, даже приподнял моё тельце, чтобы спрятать под курткой. Тёплой зелёной курткой с эмблемой футбольного клуба. Но вдруг увидел, что я не птенец. Я мёртвая ворона, старая и кривая. Почти мёртвая, незначительно живая, и жизнь, что осталась во мне, отвратительна. Прости, что притворилась птенцом, но как иначе можно было позвать тебя? К тому же, под кожей я — птенец, выпавший из гнезда. Очень давно выпавший. Не уходи, поверь мне ещё раз! Хочешь, вскрой меня, чтобы убедиться, там внутри — птенец. Желторотый, нелепый, прекрасный в этой нелепости. Внутри всё прекрасное, красное и волшебное. Открой меня, даже если потом не получится закрыть так, как было. Внутри меня небо и полёт, а ещё слишком много любви. Когда я умру от вскрытия, окропи моё жалкое тельце мёртвой водой, оно срастётся. А затем живой водой, и я оживу. Жар-птицей оживу, увидишь. Не оставляй меня здесь…
 
Ты уходишь, брезгливо вытирая руку влажной салфеткой с запахом химической фиалки. Ты никогда не узнаешь, что внутри я пахну фиалкой настоящей. Вечерней, которая весь жаркий день прятала свой запах для того, кто полюбит её с наступлением темноты. Может быть, это будет жук или гусеница. Фиалке жутко, но она отчаянно зовёт: приди, полюби.
 
На мой запах откликнулись две мухи. Они стали моей последней любовью, сонной, нашедшей спасение в остатках моего тепла. Копаются в моём теле, строят домик себе, глупые мухи. Глупые, смешные, щекотные мухи, влюблённые в птицу. Они не знают, что завтра утром дворник подметёт меня вместе с листьями, которые накидали деревья к моим похоронам. Дворник кремирует меня прямо в листьях, как принцессу в саване, как рыжую ведьму. Люди будут идти мимо и думать, не пожарить ли им курицу на обед. Курицу в кленовых листьях, истекающую жиром на асфальт. Такого рецепта нет и не будет, единственное блюдо по нему — это я. Не поднятая тобой и никем. Прекрасная внутри, с песней неслышных фиалок. Ещё немного живая, но уже убитая тобой.
 
Ветер принёс мне твой подарок — химическую фиалковую салфетку, потерявшую тепло твоей руки. Вечернюю салфетку, фальшиво поющую о любви. Фальшивой любви фальшивых фиалок. Как я могла ошибиться в тебе?